Искрящийся

В вестибюле, который пустовал в предновогоднее время, мерцала украшенная елка. Время от времени Чонин спускался вниз и просто смотрел на нее. Он уже не мог припомнить, когда его глаза видели елку, что светилась разноцветными огоньками и становилась радостью в канун Рождества и Нового года. Это было столь давно. Детство безвозвратно выскользнуло из кассет его воспоминаний. Оно разбилось. Его осколки изредка кололи в сознание. Запах чая с лимоном, молока и дрожжевого теста на пасху – Чонину казалось, он ощущал это прежде. Безлюдная тишина была его наилучшим другом в абсолютно ином измерении. Он за людьми наблюдал из окон, но чувство было, что через призму. Свой личный невидимый портал. Больницы служила ему крепостью, ведь до седьмого этажа никто практически никогда не добирался. Парень будто оказался здесь совсем один среди большинства закрытых кабинетов и пустых убранных палат; там пол был скрипящим и мягким, а балконные двери старыми и плотно закрытыми. Это не спасало их от редкого сквозняка. — Ты часто тут бываешь? Чонин не пугается. Голос Сынмина был теплым и довольно тихим, чтобы пугаться. Он располагал к себе и звучал будто извне. Ким Сынмин был сном, от которого Ян не хотел просыпаться, по крайней мере, несколько лет, на протяжении которых он сможет бесконечно держать чужую руку в своей. — Мне так-то нечем заняться, — пожимает он плечами. — Стараюсь хоть как-то развлекаться в эти дни, когда тут так пусто. — Я могу составить тебе компанию. Предложение прозвучало столь скромно и ненавязчиво, что Чонин неконтролируемо заулыбался. В мире было непозволительно мало причин и моментов, которые бы порождали в нем желание показать свою радость улыбкой и вопреки, Сынмин был одной из них. Он присел рядом на продолговатый синий диванчик и, как и Ян, засмотрелся на елку. Гирлянды блестели, казалось бы, всеми цветами радуги. Возможно, это было чересчур пестрящим и ярким, слишком вычурным, но Киму нравилось. Круглые шарики, стеклянные и пластиковые висели на искусственных ветвях, укрытых на концах белой краской. Он любил настоящее и искреннее, но осознавая, что елка перед ними была изготовлена из пластика и металлического каркаса, ему становилось спокойнее. Значит, ни одно дерево не пострадало. Значит, елка перед ними никогда не умрет в сердцах болеющих в больнице детей, и каждый год будет возвращаться на возвышение в уголок, чтобы снова мерцать. Чонин ловил себя на мысли, что не ответил доктору на его слова, но, на самом деле, это было ни к чему. Сынмин сам все понял, даже когда боялся надумать себе лишнего. — Ты скоро поедешь домой? — воздух дребезжит мелко от хриплого голоса Кима. — Тебе уже готовят выписку? — Я не поеду домой, — так заурядно отвечает ему парень, натягивая рукава серой худи на холодные ладони. — Нужно же кому-то приглядывать за елочкой, праздника без нее не будет. Да и я уже второй год буду праздновать здесь, — его вздох служит паузой между тяжелыми для осипшего горла словами. Чонин не пытается найти глаза Сынмина, потому как он чувствует этот взгляд на себе: щекотящий и обжигающий. — Это и есть мой дом, Сынмин. Сведенные темные брови к переносице и приоткрытые уста были весьма многословны, любезно сообщая Яну, что он вогнал доктора в шок. Он рассмеялся, заглядывая мельком в такое удивленное лицо: во многом Сынмин был красив, в еще большем – уникален. Чонин никогда не видел его прежде. Но ведь почему? Больница без преувеличений была его домом, но Ким Сынмин оказался в нем впервые. Он вытеснил своим существованием всех остальных и стал на их место в личном измерении единственного в здании пациента. И Ян был не против. Его жизнь была блеклой, он в ней – сам себе и призрак, и марево, и воображаемый друг. Сынмин не списывался в дресс-код этого сжатого до размера мысли мира, куда поместил себя вечно молчащий парень в серой худи, но был незаменимым элементом в паззле из алмазных деталей. Такие же паззлы Чонин собирал в детстве на полу одной из пустых палат. Кажется, это было единственным, что он помнил из тех исчезнувших во мраке сумерек дней. Ким Сынмин стал ключом для закрытой дубовой двери со старым заевшим замком, за которыми среди покрывшихся пылью коробок нашлась одна из кассет. Впрочем, все по-прежнему оставалось размытым. — Да, все так, — смеется. — Я часто выхожу в город, если погода не столь холодная, и просто брожу по улицам, — взгляд парня падает на деревянное белое окно. Там облака превратились в низкие тучи, что белым дымом оседали на крыши жилых массивов. — Сегодня вон, тоже хотел, но, боюсь, дождь может начаться. — Не любишь его? Ян в ответ головой мотает: — Терпеть не могу. Темные глаза, переливающиеся оттенками рыжего огня, стали для Кима безмолвным оазисом. Он жил среди тьмы и лишь редких проблескивающих в ней лучей безымянного светила, а Чонин выглядел как искорка, способная разжечь пожар. Его голос был эхом, смех – отдаленным звуком, который напоминает о доме. Когда Сынмин в последний раз был дома? Он не мог вспомнить. Свинцовые облака тяжело нависли над землей, словно великая пелена, простирающаяся на бесконечность. Ветер был острым и колючим, он рвал на клочья тишину, которую Чонин приносил в абсолютно пустой мир мрака, в котором Ким ютился с дрожью. Деревья становились в глазах темными силуэтами призраков: их ветви тянулись к небу в молитве, которую облака принимали тихим громом. Дождь непременно будет. Он прольется на асфальтированные дорожки, заставит мерзнуть и кутаться в длинное пальто, прячась под серым зонтиком, но Ким глядел на улицу и мог думать ни о чем, кроме: — Ты сказал, что любишь гулять по городу, — Ян заглядывает в его прикрытые глаза, полные непонятных ему чувств, и кивает. — Если я пообещаю тебе, что дождь не начнется, ты пойдешь со мной на прогулку?

***

С каждым раскатом грома птицы снова и снова срывались с покачивающихся на ветру верхушек парковых деревьев. Некоторые из них были прилично высокими: они точно касались холодной дымки грозовых туч. Те казались Чонину невероятно теплыми, мягкими. Он бы хотел жить там – на небе. Его демоны, безусловно, подарят ему покой средь этого неба. Воздух был густым, как остывающий дым, и каждый вдох приносил с собой привкус сырости. Сама природа затаила дыхание, ожидая чего-то зловещего, скрытого в глубинах наступившей темноты. Их окружали пустые серые улицы, высокие сорванные билборды без реклам и жизней на высоких позеленевших медных столбах. Единственным светом во всем сумеречном сумраке был Чонин. Поверх своей серой худи парень натянул довольно теплую дутую куртку, что скрывала его худобу под слоем черной прошитой ткани. Ноги в прохладных кедах считали стыки уличной плитки, а глаза – улетающих прочь воронов. Сынмин неотрывно смотрел и наблюдал за ним: в каждом вздохе, каждом смешке в сторону играющихся в ветвях воробьев была непринужденная легкость и тепло, которое исчезло из города в последние месяцы. В каждом мгновении своего существования Чонин нес свет, точно будучи рожденным под мерцанием ослепительной звезды. Подобное говорили про людей на красных ковровых дорожках, с сотнями наград, с известным именем, но Чонин заслуживал быть названным звездой намного больше. Совершенно неважно, что он был светилом исключительно для Ким Сынмина, тоскливо работающего на ночной смене, когда красная лампочка на настенной панели загорелась под номером одной палаты. Там из-за боли умирала его звезда. И это было несправедливо, потому что Ким знал: болезнь Яна была смертельной. Парень понятия не имел, откуда взял подобное убеждения, но об этом сказали искрящиеся глаза. В каждом таком взгляде было больше глубоких чувств, нежели Ким хотел бы признать. Чонин был запутанным клубком теплой пряжи темно-серого оттенка, он был скомканным листочком, злостно выкинутым в сторону урны. Листочек хранил в себе честную исповедь обо всех мыслях, и даже самые темные из них он прощал. Сынмин считал парня с демонами внутри трагически прекрасным, даже не проронив ни слова с момента, как они оба выдвинулись из больницы в сторону небольшого городского сквера. Тот зимой казался мертвым, заброшенным, а отсутствие людей лишь навеивало глубокую печаль. Ян впитывал ее в себя и оставлял после своих шагов буйствующие цветы. Их видел только Сынмин и они были его детской фантазией, однако он все еще видел Чонина сгустком плазменного света. — Ты соврал, Сынмин, — улыбчиво послышалось из побледневших от холода уст. Ким сощурил глаза, брови свел хмуро и вдруг осознал: небо над ними было таким же хмурым. На мертвую траву вокруг них приземлилась отрезвляюще холодная капля. Дождь начался для него неожиданно. На языке завертелись десятки оправданий, слов и мощных, беспроигрышных аргументов, но губы, изогнутые в улыбке, так и не разомкнулись; Сынмин только рассмеялся. Чонин ловил убегающие из головы мысли за кончики пушистых хвостов и осознавал, что смех блондина был как старая песня, неизменно закрепившаяся в воспоминаниях. Она ранила, ранила очень глубоко, каждый раз звуча из колонок, но парень нажимал кнопку повтора опять и опять, пока комната вокруг не начинала искриться от крови и полыхать обжигающим огнем. Сынмин был таким. Но Сынмин обязательно вылечит. — Мы сейчас найдем, где спрятаться, — бубнит себе под нос, но Чонин слышит. — Главное, чтобы сильнее только не распогодилось. Точно накаркав, Ким поймал носом несколько грубых капель. Дождь хлыстнул на землю, вынудив тихо шикнуть и даже почувствовать себя ужасным лгуном. Доктор потерял нить своих мыслей, когда судорожно пытался найти глазами место, где он бы мог спрятать Чонина, да себя в придачу, от непогоды. Он так быстро метался от стороны в сторону, что вовсе не обратил внимания, как его промокшую голову накрыл неощутимый щит. В себе привела вакуумная тишина, будто под куполом; парень обернулся: Чонин с улыбкой, отражающейся в уголках глаз складочками, стоял под проливным дождем и держал над ним серый зонтик. — Ты что творишь? — ужасается и, совсем потеряв себя от мгновенного испуга за чужое хрупкое здоровье, за свободное запястье притягивает к себе близко-близко. Их носы чуть было не сталкиваются покрасневшими кончиками; к счастью, Ян успевает вовремя упереться ладошками в плечи Кима. Ток неловкости ударил похолодевшие руки, насквозь пронизанные выпирающими синими венами. Чонин спешно спрятал одну из них в карманы, но под зонтиком продолжил стоять, крепко держа тот за ручку. Его глаза, опущенные в землю, разглядывали все мелкие детали на своей и чужой одежде: застежки, изогнутые молнии, пуговицы. Сынмин был самым обычным парнем с улицы, довольно серым и непримечательным, но если взгляд выше поднять – в его глаза – то бесконечные преграды из кусающихся страхов и детских боязней, прятались и умирали. Чонин перед ним оставался незащищенным, раскрепощенным. Он знал, что Сынмин защитит. Окажись они в толпе, в самом центре бурлящих событиями улиц, где смешались свободные судьбы и обреченные души, Чонин бы все равно чудом нашел именно его. Обыденного, затерявшегося в тени своего солнца Ким Сынмина, который бы надуто искал в сумке затерявшиеся ключи. Глядя на него тишина, заполнявшая грудь изнутри, отступала. Она превращалась в шум моря, песню весенних птиц, что разбудят с утра. Ким, глядя в опущенное лицо, молча думал. Запутавшиеся в волосах капли, прежде упавшие с неба, стекали по лицу. Он не был до конца уверен, что это был именно дождь, ведь, может быть, это слезы, что давно перестали спрашивать его разрешения. Ким совершенно не помнил, как прошлой ночью оказался на смене, но отчетливо перед глазами видел свой путь от кабинета к отдаленной пустующей палате. Та палата была домом для юноши, что стал домом для него. Дождь смывал все: краску с домов, грязь с улиц, все цвета, что оставались в мире. Единственной радужной деталью был он – Чонин. Даже пускай его одежда была серой и черной. Он отличался. Он был другим. Сынмин был пустым, как вымытая дождем улица, а Чонин – искрящимся бенгальским огоньком. — Почему мне кажется, что я люблю тебя? — совсем робко, тихо, поглощаясь шумом ливня, слышится над ухом. Подняв взгляд, Ян быстро понял, что все это время Сынмин разглядывал его самые обычные черты, в которых могла прятаться лишь тьма. Да, дождь непременно смоет все, оставляя их на голой земле. Он будет лить и лить, рушить и крошить пустые дома, но ему не подвластно смыть боль, которую брюнет вдруг заметил в прикрытых глазах. Она была необъятной. Она не глушилась лекарствами. От нее не было компресса. От нее не было спасения. Сынмин лишь жил с ней в сомнительном симбиозе. — Потому что... — выдыхает, ласково ответив улыбкой. — Возможно, так и есть. Холодные пальцы опускаются на Кимову грудь в области сердца. Блондин следит за чужими движениями непонятливо, однако, кажется, Чонин сам не осознавал своих действий. Это стало ясно, когда он торопливо сжал пальцы, легко царапнув ногтями мягкую ткань пальто, и совершенно неожиданно сделал несколько шагов прочь. Ким опешил. Тяжелые капли ударили по лицу, приводя в себя. Глазами следуя за парнем, доктор не сразу осознал происходящее, уже успев подумать, что его слова напугали Яна, вынуждая убежать, но вдруг открывшаяся перед ним картина все расставила по своим местам. Чонин поставил зонтик на землю возле небольшой лавочки, под которой, сжавшимся комочком, ютился светло-рыжий кот. Все хрупкое тело пронялось дрожью от холода и попадающих сквозь сидения лавочки капель, и брови Кима вновь хмуро сбежались друг к другу. Он всегда казался хмурым, будто другой реакции в его организме не было в помине. Пушистый комочек хотелось спрятать за ворот пальто, согреть, и принести домой, чтобы подарить любовь, которую парень так и не смог познать. Оставленный на дорожке зонтик быстро стал для кота скромным убежищем от дождя: он из-под лавочки перебежал под плащевой купол. Как Ян, так и Ким оказались мокрыми. Они не искали, где спрятаться, не оглядывались по сторонам в поиске убежища для себя, а просто смотрели, как кот умывался, сидя под зонтиком. В тот момент Сынмин осознал, что, даже умирая, сердце Ян Чонина не находило утешения в мире, полным скорби. Поэтому он становился причиной, по которой люди верили в добро. — Чонин, — зовет, перебивая докучающую грозу. — Да? — обернувшись всем туловищем к Сынмину, заинтересованно приподнимает тот брови. — Ты сказал, что уже второй год будешь проводить Новый год в больнице. Но... Если я приглашу тебя к себе, ты согласишься? — Киму показалось, что все вокруг них исчезло. — Согласишься провести это время со мной? Ты сказал, что без новогодней елки не будет праздника, а у меня она до сих пор не стоит. Ты поможешь поставить мне елку? — Сынмин ловит довольный взгляд, в котором улыбка с каждым мигом все шире и шире, а мерцающие звезды все ярче с каждым его словом. Неловкая пауза опустилась на их мокрые головы фантомным теплом. Мысли Чонина отражались в зеркальных каплях, стекающих по худому улыбчивому лицу. Они были разными и, казалось бы, совершенно пустыми. Его взгляд шептал о чувствах на невидимой душе, безмолвно высказывая свое скромное восхищение. Ведь это было так – Чонин был восхищен. Глядя в его глаза, Сынмин бесповоротно желал окунуться в мягкость его мыслей, его эмоций, желал раствориться в том океане. — Только если ты заберешь домой кота, — наконец звучит его вердикт.