Искрящийся

За окном сгущались зимние сумерки, превращая город в лабиринт из чёрного стекла и серого бетона. Вязкая тишина ночи проникала сквозь стены, она пожирала, заставляла захлебываться своим темным маревом. Однако внутри все обстояло на другому. Внутри царило тепло. Чонин оценил все с первого взгляда, улыбнулся, когда домашняя обитель Ким Сынмина встретила его дружелюбно. Парень не задумался, где он станет ночевать, когда заприметил лишь одну комнату в квартире, его это совсем не потревожило. Мысли занимало совсем другое. Он улыбался сжатыми губами, когда рыжий кот, завернутый в шарф Кима, пытался выкарабкаться из хватки его рук, однако Чонин не спешил его отпускать: боялся, что грязными мокрыми лапами тот наделает старшему беды. — Может, отнести его в ванную? — задается он в голос вопросом, и блондин задумано кивает, провожая Яна в сторону небольшой ванны. На некоторой плитке, которой были выложены стены, виднелись сколы и трещины; бортики чугунной ванны потеряли лаковый блеск, но по-прежнему оставались белыми. Прямоугольное зеркало, украшенное наклейками в виде рыб, внизу было забрызгано каплями воды и мыла. Квартира Кима была отнюдь не богатой, совсем простой, но Чонин, оглядываясь вокруг, видел в ней душу родного. Он сам не понимал, почему так думает, но все это было… уютным. Кота на первые несколько минут пришлось запереть в ванне с мисочкой корма и тарелочкой с водой. Ким, аккуратно прикрыв за собой дверь, показал себя во всей красоте: все его пальто было в рыжих волосках и шерстинках, которые уж никак не собирались отставать. Чонин даже было хотел предложить помочь, да почистить его, раз уж идея забрать кота была его. Впрочем, это было справедливым условием. — Я могу сразу приступить к украшению елки, а ты можешь вымыть кота, — мягко звучит с его губ, на которые Сынмин неосознанно опустил взгляд. — Куда это ты смотришь, хен? Ким шарахнулся, резко выпрямившись, точно солдат. Быть пойманным на таком оказалось в разы хуже по ощущениям, нежели он когда-то мог себе представлять. — Извини… — шепотом. — Да, хорошая идея, я сейчас достану все игрушки, которые у меня есть. Парень торопливо скидывает с себя пальто и обувь, отправляясь прямиком на балкон. Там всегда в углу ютилась длинная белая коробка, в которой невысокая сложенная искусственная елка. Подле нее, в том же углу, коробка поменьше, уже с игрушками и разнообразными украшениями. Ян с улыбкой перенимает обе коробки, хватает с кухни ножницы, которые раннее заприметил в стойке с ножами, и вдруг останавливается с вопросом: — Где будем ее ставить? Сынмин замирает на месте, ощущает холодное дыхание улицы на своей спине, когда ветер ломиться в приоткрытое окно. Кажется, ему нужно ответить по скорее, ведь в коридоре одним ухом он уже слышал, как кот царапал деревянную дверцу. — В спальне? — слова звучат вопросом, но Чонин не обращает на это внимания, оценив идею, как достойную. — Хорошо, — загадочно улыбается брюнет и вмиг юркает в комнатку, вход в которую спрятался за углом. Внутри маленькой квартиры стояло тихое, домашнее тепло. Чонина это чувство медленно заполняло изнутри, точно он был пустым сосудом, созданным для хранения внутри себя чего-то чужого. Он, не спеша, распаковывал коробки, разбирал в них разные игрушки, стараясь найти похожие по цвету ради милой композиции. Выбора у него, на самом-то деле, было не очень много: большинство игрушек у Сынмина были белыми и голубыми. Иногда попадались зеленые и золотые, совсем редко – красные. Видимо, парень не был фанатом ярких цветов. Впрочем, для Чонина ничего бедой не казалось, когда он, заряжаясь атмосферой праздника, что впервые воцарилась в его жизни по-настоящему, улыбался пока еще пустой елочке. Дерево темно-хвойного цвета было не очень высоким и едва доставало до его груди, но даже так брюнет не считал это важным. Развесив половину, Ян замечает торшер в углу. — Вау, — робко произносит, удивляясь красоте деревянной ножки. Кажется, тот был очень старым, почти раритетным, а все продолжал работать. Теплый свет раскинулся лучами по комнате, отражаясь в стеклянных игрушках. Они, словно лампочки, лениво отбросили свой свет на стены, покрытые тенями. Чонин очарованно замер. Мягкая улыбка все никак не спадала с его лица, формируя неглубокие морщинки и складочки на худых щеках, что наконец-таки покрылись румянцем, стоило ему отогреться. Он на пушистом ковре стоит босиком, продолжая отбирать подходящие шарики, развешивал их на ветвях неспешно, но ловко. Он боялся что-либо разбить и потревожить этот момент, полный покоя. Из ванной вдруг донесся плеск воды, а сразу после – приглушенный голос Сынмина, что-то ворчащего под нос. Видимо, пытался усмирить кота, упорно сопротивляющегося заботе. — Я уже представляю, сколько шерсти этот монстр оставит у нас, — прозвучал громкий возглас из-за двери. Чонин, замерев, обдумывает сказанные слова. Теплые пальцы поддевают ниточку на игрушке, надевая на пластиковые иголки, а он все улыбается себе под нос. — У нас? — отзывается спустя минуту. А ведь действительно. У нас? Разве существовало в этом мире что-то большее, чем грозовое небо? Разве этим большим было то, что они оба ненароком ощутили, оказавшись в поле зрение друг друга? Разве «они» могли существовать? Кран в ванне закрывается. Шум воды залегает в ушах. — У меня, — боле твердо, но смущенно заканчивает Ким под громкое мяукание, полное отчаяния. — Ты его там топишь что ли? — Чонин, не сдержавшись, смеется. Отложив один из синих шариков на подушку, он быстрым шагов направляется в ванну. Картина, открывшаяся ему, было до боли забавной: Сынмин с ног до головы был залит водой, его белая рубашка приклеилась к груди и очертила подтянутые мышцы. Брюнет смущенно отводит взгляд, старается не смотреть на чужое тело, что с первого взгляда показалось ему красивым, и отдает всего себя, чтобы помочь и завершить всеобщие мучения. Кажется, умей кот говорить, он бы уже проклял обоих парней и их детей с внуками на многолетние страдания. И вообще, по его осуждающему взгляду было понятно, что мир приговорен к вечным мучением. Впрочем, это и так было понятно. Проходит лишь несколько долгих минут, прежде чем Ян довольный, пускай мокрый, выходит с закутанным в белое махровое полотенце мокрым чудом. Глаза кота были полны ужаса, а общий вид напоминал обреченного мирового судью. Против фена рыжик боролся особо сильно. Ночь за это время спустилась на город тяжелым покрывалом, что никак не грело. Серый свет фонарей, словно взгляд тусклых глаз, всматривался в туман и растекался мутным пятном на мокром асфальте. Дома казались пугающими черными великанами, а улицы пустовали. Луны не видеть: ее заслонили густые облака, что совсем не собирались расступаться ни на миг. За окном тишина была тревожной, пугающей, но здесь, внутри, она отличалась домашним запахом геля для душа и приготовляемого на газовой плите ужина на них двоих. Кот, привыкнув со временем, даже проявил интерес, запрыгнув на удобный стульчик за кухонным столом. Он обвил пушистым хвостом лапы, прикрытыми глазами наблюдая за людьми, в лачуге которых он оказался. В воздухе витал аромат сливочного масла и острого соуса, что с овощами тушился на сковороде. Едва уловимая напряженность и то успела развеяться с момента, как Чонин предложил свою помощь с ужином. Сынмин сглотнул и задумался, почему вообще изначально предложил провести новый год с ним, ведь до него оставались еще целые сутки. Все его мысли, тяжелые, словно свинец и темные, как пришедшая ночь, сводились лишь к явному и трезвому осознанию: он хотел, чтобы Чонин был здесь. Чтобы был рядом, чтобы вот так незамысловато готовил ужин и мило улыбался. В жизни могло происходить много ужасного, как никак, мир, в котором они по случайности родились, был наполнен несправедливыми ужасами и неукротимым мраком, что рано или поздно захватывал каждого из них, и Ким успел смириться с этим, но Ян Чонин, умирающий от боли парень с темными волосами, поставил все под вопрос. Ответом служило одно: кажется, мир пошатнулся под силой чего-то большего, чем грозовое небо. Сынмин покинул попытки понять свои эмоции, переключаясь на сосредоточенное нарезание овощей. И все равно взгляд тянулся к Чонину, стоявшему у плиты. Он выглядел привычно расслабленным: рука лениво помешивала соус, а губы еле заметно улыбались. — Ты всегда готовишь так спокойно? Ты вообще… часто готовишь? — спросил Сынмин, задумавшись, когда Яну приходилось в последний раз самому готовить, раз его жизнь начиналась и заканчивалась в стенах больницы. — Не очень, но я очень люблю готовить, — Чонин бросил короткий взгляд через плечо. — И спокоен я почти всегда. Да и просто не хочу напугать тебя. С ножом в руках ты выглядишь опасным. Широкая улыбка на его лице выдала милый сарказм. Ким хмыкнул в кулачок и даже засмущался. Куда же ему было до опасного: волосы соломенные, сожженные после обесцвечивания и покраски в желтоватый блонд, лицо довольно доброе и простое, с глазами большими прикрытыми. Он не входил в список тех, что мог пугать своей скромной внешностью. Особенно с его нерешительным характером и опасками ступить шаг не на верный путь и ранить. В тесной кухне каждое перемещение в сторону было ощутимым. Блондину даже на миг показалось, что Ян намеренно подходил ближе, оправдываясь тем, что он что-то искал и брал на столе. Так он оказывался слишком близко, и атмосфера из теплой довольно быстро переросла в личную, более особенную. — Почему ты согласился? — как вдруг звучит вопрос. Чонин непонятливо поднимает голову в сторону старшего и хлопает ресницами. Его глаза так четко направлены в чужие зрачки, что Ким сжимается под внимательным взглядом, но расслабляется, немного погодя. — Почему ты не отказал мне, когда я предложил провести со мной Новый год? Я ведь мог оказаться маньяком каким-то, или… вроде того. Ян как мог кусал щеки, но смех все же вырвался из его груди. Колкий страх обидеть Сынмина поработил его в то мгновение, заставив опомниться и быстро прикрыть рот рукой. Ему стало еще более неловко за подобное. — Прости, — зелепетал. — Ты просто совершенно не похож на маньяка, ты ведь… ты похож на парня, который не успел позавтракать перед работой, от чего сильно расстроился. Глупо звучит, наверное, но… у тебя глаза очень грустные. И, вообще, твои слова о том, что ты, кажется, любишь меня, значили очень много. Ян и сам не заметил, как оказался слишком близко. Его плечо мягко задело руку Кима, а на коже остался ощутимый ожог. Дыхание перехватило. Щеки кинуло в жар. — Возможно, просто, так и есть, — прерывисто произносит, хмуря брови. Его губы вдруг обдало теплым дыханием. Дрожь пробежалась по спине табуном холодных мурашек, когда парень, осознав их положение, резко отстранился. Чонин заулыбался невинно. Он испытал особое удовольствие, становясь для старшего магнитом, но он понимал, что тот будет держать его на расстоянии. Сынмин казался напряженным, точно напуганным. В такие моменты все вокруг казалось Чонину ненастоящим, призрачным. И он сам становился галлюцинацией. Воздух вокруг них сгустился, стал жарким, но парни усердно отвлекались на разговоры о примитивных вещах, пока ужин доготавливался. Сынмин слушал лишь одним ухом. Его внимание было рассеяно, он терял концентрацию и даже руки, казалось бы, не слушались. Он задумался: почему на улице так пусто? Ни человека, абсолютно ни-ко-го, будто город поглотил апокалипсис. Окна соседних домов горели, но в них не мелькали силуэты и на окнах не сидели коты. Они все были безжизненными. Они все были каким-то… ненастоящими. Из транса вывел тихий шорох. Ким вздрогнул и опустил взгляд под ноги: оказалось, это всего лишь кот решил подойти ближе и потереться теплым хвостом о его голень. Чонин продолжал что-то рассказывать, кажется, об одной из своих прогулок в начале декабря. Старший задумался, что совсем ничего не помнит с начала месяца, хотя еще с утра все было обычно. Блондин мотает головой: всему причиной было усталость. Его голова изрядно забилась проблемами и навязчивыми мыслями, от которых он мог убежать только во сне. Именно по этой значимой причине Чонин казался ему сном: оказываясь рядом с ним, жизнь обретала смысл. — Можем садиться, — видя, что Ким впал в глубокие неутешительные размышления, младший кончиками пальцев касается его плеча. Сынмин, казалось бы, отвернулся только на миг, но все было совершенно иначе: Чонин уже закончил и звал ужинать. Парень опешил и огляделся вокруг ошарашенными глазами, совсем потеряв связь с реальностью, в которой прошло больше десяти минут. Неужто Ян уже закончил все сам? Почему не привет Кима в чувства раньше? Тишина заискрилась в его понимании, и заставила мгновенно задохнуться. Это приводит в себя, напоминая, что младший ждал его за столом с горячим ужином. — Может быть, откроем вино? — задумчиво предлагает, однако от Чонина получает молчаливый отказ. Что же, кажется, он не был особым ценителем алкоголя. Ким не настаивал. Половицы едва ли скрепят под его шагами, за окном слышится вой ночных птиц, к которому доктор краем уха прислушался. Шорох полета за окном и покачивающиеся на ветру голые ветки бились о стены дома, и ветер тихо стонал в небесных высотах. А они были облачены в броню из тепла. Здесь, на маленькой кухне, был лишь кусочек этого мира, отрешенный и оторванный, а может быть, и наоборот: там, за окном, все было ненастоящим, и лишь они были живыми. Из чашек чая с корицей, об одну из которых Чонин грел руки, шел танцующий дым, отбрасывая на стол мягкую эфемерную тень. Полутьма убаюкивала, поглощала в свои мягкие объятие, и оба доверяли ей. За окном, казалось бы, была ее сестра, но Ян не верил этому. За окном было мрачно, холодно и веяло безнадежным одиночеством, в котором ему суждено было умереть, но глаза Ким Сынмина, иногда заглядывающие в его, спрашивали, страшно ли ему. Чонин так же молчаливо отвечал ему, что пока он рядом – страх не мог приблизиться к ним. Ведь в Сынмине было все: доверие, тепло, желание остаться рядом – несмотря на тревожные шорохи снаружи и тьму, которая пыталась пролиться в их тихий мир. В доме царило спокойствие, но это спокойствие было на грани. Как будто каждый из них знал, что этот уют – их собственная защита от всего, что таит ночь за окнами. И с каждым глотком горячего чая и каждым взглядом друг на друга мир за пределами их маленького убежища становился всё дальше. Они были больше этого мира. Больше грозового неба, что ни разу не дал солнцу показаться им. — Ты хочешь спать? — вдруг заботливо произнес старший. — Можешь не беспокоиться, я посплю на полу, на футоне. Чонин поднял взгляд на старшего, будто проснулся от глубоких раздумий. Нет, он не хотел, чтобы Сынмин в собственном доме ночевал на небольшом футоне рядом с кроватью или, что еще хуже, на кухне. В его глазах мелькнуло смущение – самое явное за этот вечер, и парень даже не приложил усилия, чтобы его спрятать. Он оставался открытым перед Кимом. — Нет, — отрицает. — Кровать большая. Нам обоим хватит. Если бы фраза была сказана с легкостью, задорным голосом и заметным подтекстом, Сынмин бы стал ночевать на улице, но все было наоборот: Чонинов голос был довольно низким и ровным, пускай взгляд потуплен в белую скатерть. Он говорил серьёзно, без намеков и лишних мыслей. Ким расслабляется, более не пытаясь расслышать в чужих словах то, чего Ян туда не вкладывал. Он не стал уточнять, не стал перечить, тихо положив вилку на край тарелки. — Хорошо. Было, наверное, немного странно, что правила обозначил Чонин, когда он находился в гостях, однако Сынмин об этом позабыл. Из его головы, тяжелой и усталой, улетучились все мысли, оставляя гудящий шум и пустоту. Только Чонин мог подарить ему желанную тишину, и старший рассыпался перед ним, признавшись самому себе, что больше всего на свете хотел бы оказаться в его объятьях: крепких, нежных, любящих, на одной стороне кровати, сплетаясь конечностями, дабы согреться в прохладной квартире. Плечи парня были напряженными, как у людей, которые привыкли никому не доверять. Он, разумеется, был именно таким. А все стены, каждый кирпичик, старательно выложенный друг на друга, рассыпался пеплом. Он доверял Ян Чонину, но сказать почему совершенно не мог. — Знаешь… — вдруг молвил Сынмин, всё ещё не поднимая головы. — Ты... странный. Чонин удивленно поднял брови, однако тепло из его глаз и улыбка с губ никуда так и не делись. — И чем же? — без намека на обиду. Ким наконец обернулся, взгляд его задержался на лице собеседника, но в этот раз он не отвёл глаз. — Ты будто... ненастоящий. Ян предельно понимал, о чем говорил старший. Мир сам по себе время от времени казался выдумкой, а он – помещенным внутрь него экспериментом. Чонин был единственным, к кому тянулись его прежде обломанные чужим молчанием руки; Чонин без преувеличений и глупых мечтаний был для него особенным. Болеющий парень с серой худи, которое он сменил на одолженную Кимову белую футболку – парень, без которого мир исчезал. Слова повисли в воздухе, тяжёлые, как терпкий запах грозы. Чонин был первым лучом солнца после проливного дождя. — Только не исчезай... — голос блондина совсем неслышно дрогнул. Младший забеспокоился, будто сам вмиг задумался: а реален ли он? Он спешно протягивает через небольшой столик руку, и задерживает теплый взгляд на старшем. — Коснись, — просит. — Я все еще здесь. Как зачарованный, Сынмин действительно касается его. Мягкая кожа ощущается под пальцами. Самая настоящая, прохладная и нежная. Его руками можно было сбивать жар, который, кажется, расплылся по всему телу. — Пойдем спать, — зовет он вновь негромко. Сынмин отпускает руку и врет, мол не хочет вновь ее коснуться. Тишина трескается под скрипом половиц и двери спальни. Атмосфера вокруг плывет в воздухе волнами светящихся гирлянд и особенного запаха, которым был пропитан Ким, его комната, его постель. Смесь хвои и цветов. Чонин желает впитать этот запах в свою кожу, желает украсть у Сынмина одолженную футболку, чтобы вдыхать его запах до самой смерти. Он хотел бы умереть в его объятьях. — Держи, — сухо произносит Ким самими губами, тыкая в чужие руки большой сверток теплого одеяла. Лишь коснувшись того Чонину стало невозможно тепло, а что будет, если в него обернуться. — Я часто ворую себе все одеяла во сне, потому что мерзну, в большинстве случаев, так что пусть хоть это будет у тебя. — Я согрею тебя, если что, — негромко произносит, заверяя. Он и правда намерен согреть старшего, если вдруг тот во сне начнет замерзать. Приготовление ко сну заняло не так много времени. Чонин потушил сверкающую гирлянду, Сынмин расстелил постель и заботливо взбил пуховые подушки. Теплый свет торшера заставлял тени от их тел прыгать по углам и спрятаться лишь когда оба парня прилегли на мягкий матрас. Между ними была выдержанная дистанция: несколько десятков сантиметров, которые превращались в огромную каменную стену. — Сынмин, — вдруг слышится. Ким лишь мычит в ответ, не успев выключить свет. — Ты когда-нибудь чувствовал себя так, будто очень хочешь сделать что-то, но не можешь, потому что не знаешь, что будет после? Ким задумался: что это за глубокие вопросы поздно ночью? Неужто на младшего напало настроение глубокого философствования под мягким золотым светом торшера, что он сдался в его лапы и сейчас будет заваливать доктора поучающими мыслями? Впрочем, вся вереница эмоций стихла, а на ее дне находился только один ответ, который, будучи честным, служил ключом к каждой закрытой двери в его душе. Он отдавал этот ключ Чонину и знал: это не ошибка. — Да, — сипло произносит. — Было такое. — Что если я прямо сейчас чувствую себя так же? Фантомный холод окутал Сынмина даже сквозь огромное одеяло. Ему не хватало сил признаться, что он чувствовал себя так почти каждое мгновение своей жизни, которая с каждым мигом отдалялась от него все дальше и дальше. От холода ничего не сумеет спасти, ведь Ким знал: он обречен. Но разве его проигрыш мог стать причиной проигрыша Чонин в игре, которую никто не вел в мире, который подле них переставал существовать? Нет. Сынмин не заслуживал быть причиной падения своего ангела. — Ты можешь сделать все, что угодно, — спустя тягучую минуту молвит, голову повернув в сторону младшего. Его глаза были искрящимися. Целый Млечный путь, сотни неизведанных галактик чудом могли бы уместиться в его глазах, но так все и было. Ведь он – чудо. Чудо, которое Сынмин по стечению судьбы сумел познать, и даже если мгновенное подавленное желание младшего – это убийство парня, что лежал на другой стороне кровати, Ким все равно продолжил бы считать его единственным, что дало ему жизнь. Ян, прокрутив смелый ответ в своей голове несколько долгих раз, по-прежнему чувствовал себя скованно. Его движения, наверное, со стороны смотрелись неуверенными и смехотворно медленными. Нерешительность передавалась импульсами по телу, даже когда он видел в чужих глазах зеленый свет. Да, Сынмин не понимал, о чем младший думает, и что собирается делать, но робость продолжала руководить им. Откинув одеяло на бок, парень присел боком к старшему, неловко сжав простынь тонкими пальчиками, и лишь после, прикусив губу в жарком пламени смущения, смог увереннее стащить одеяло с Кима и перекинуть ногу через его бедра, садясь сверху. Сынмин замер, словно только сейчас осознал, что происходит. Его сердце, казалось, пыталось вырваться из груди, стуча с такой силой, что он боялся, будто Чонин может это услышать. Ему хотелось одновременно остановить время и вернуть всё назад, как будто этот момент был слишком неправильным. Чонин не двигался. Его тонкие пальцы всё ещё цеплялись за одеяло, которое теперь беспомощно сползло с краёв кровати, а взгляд невольно блуждал, не решаясь встретиться с глазами старшего. «Что я делаю?» — думал он, но ответа не находил. Смятение в его душе казалось невыносимым. Каждое чувство, каждое желание, каждый страх столкнулись в нём, образуя вихрь, который поглощал его изнутри. Часть его хотела верить, что это нормально, что он просто ищет тепла, утешения, чего-то, что сможет заполнить пустоту внутри. Другая часть отчаянно кричала, что это неправильно, что он зашёл слишком далеко, что ему нужно остановиться, прежде чем всё станет ещё сложнее. Он чувствовал, как тепло Сынмин под ним становилось почти ощутимым — как живой огонь, способный согреть, но и обжечь. Его смущение перерастало в страх: что если Ким оттолкнёт его? Но старший не двигался. Он лишь смотрел на него – внимательно, сосредоточено, будто умел читать те мысли, что бились о стенки чужой черепной коробки, которая норовила треснуть. Ян осознал: этот взгляд не был холодным или отталкивающим, в нем теплилось только понимание и взаимность. На замену смущению, жгучему чувству стыда пришло такое нужное облегчение. Ким продолжал молчать, но его взгляд оставался мягким, почти ободряющим. Это молчание было странно уютным, но вместе с тем — мучительным. Чонин почувствовал, как его пальцы сжимаются на простыне, и вдруг всё внутри него словно оборвалось. Он не знал, как объясниться словами, будто нужных во всех языках мира не нашлось. И на миг, столкнувшись с глазами старшего, в которых не нашлось ни капли отторжение, Чонин подумал, что, возможно, ему не нужны слова. Парень с трудом сглотнул, чувствуя, как его дыхание стало неровным. Он медленно наклонился вперёд: движения были неловкими, как у человека, впервые решившегося на что-то столь важное. Все внутри кричало, что он делает ошибку, что он слишком хрупок для этого, но в этот момент его желание пересилило боязнь все разрушить. — Чонин... — прохрипел старший, когда его губы накрыло тепло чужих. Их поцелуй был невинным, робким. Чонин не нашел в себе смелости двигаться, его охватил страх, что все это может разбиться в дребезги и впиться в его глаза и кожу. Но страшнее всего было ранить Сынмина, который нерешительно замер. Вмиг все перестало существовать: тревожная ночь, неизвестность за окном, и его собственный страх. Его теплое дыхание смешалось с Кимовым. Все было коротко, однако ощущалось целой вечностью. Чонин отстранился быстро, оставляя после себя холод, с которым Сынмин не хотел смиряться. Вместо всех тысяч слов, что могли бы связать их крепче, либо же бесповоротно оттолкнуть друг от друга, парень выбрал привычную тишину. Глаза Чонина были закрыты: он боялся встретить чужой взор, так и не видя, но в нем не было ни гнева, ни непринятия. — Чонин... — снова зовет тихо, подушечками пальцев очерчивая острую скулу. В этом прикосновении был весь мир. Тепло, привязанность, искренность. Чонина не отталкивали и не пытались прогнать. Его ждали здесь – в самом теплом уголке души, который пустовал с самого начала. Их взгляды встречаются. Ян не смог ответить. Он лишь позволил телу старшего согреть его ещё немного, ощутив, как его внутренний хаос постепенно уступает место тихому покою. Сынмина подался вперед, завлекая младшего в трепетный поцелуй. Мысли исчезли. Чонин отпустил их, отпустил страхи и себя, грудью аккуратно опустившись на грудь старшего. Он целовал его, лениво двигая губами навстречу неуверенному поцелую. Кажется, Сынмин сам не до конца осознавал свои действия, или принимал ударившие в голову чувства, но все сводилось к одному: он не хотел, чтобы этот момент приходил к своему концу. Они просто были здесь: в теплой комнате, окруженные тихими вздохами и жарким дыханием, с закрытыми глазами и ищущими свое место руками. Исторически так сложилось, что Сынмин нашел им место на чужой хрупкой талии, а Чонин – на горячей шее старшего. Это было правильно – иные убеждения завяли в треснувшей вазе. Мгновение пропиталось их смешавшимся запахом, когда оба тела, ощутив жар, прижались ближе, дабы его сохранить. Губы покраснели и мелко кололи, а хотелось еще, хотелось никогда не останавливаться. Глубже: Сынмин сжал его талию в желающем жесте. Сильнее: Чонин мазнул губами по линии челюсти и смазано поцеловал напряженный кадык. Это было важным: сердца бились в унисон, когда дрожащими пальцами младший попытался расстегнуть спальную рубашку парня под собой. Будучи переполненным волнением, все получалось из ряда вон плохо, но Ким понимал его, накрывая хрупкие ладони своими, помогая раздеть себя. Холодное касание ужалило кожу, когда тонкие пальцы провели линию от яремной впадины до самого низа живота, и остановились у резинки штанов. Сынмин ловил его губы, снова и снова притягивая ближе к себе. Его руки ловко забрались под белую футболку, безразмерной тряпкой висящей на широких плечах. Он касался его, мелко царапал и лечил быстрыми поцелуями. Они на ключицах и шее расцветут алыми бабочками. — Сынмин... — горячий шепот обжигает кожу, ногти впиваются в Кимову спину, заставляя шипеть. Приятно. Поцелуи – его язык любви. Касания. Они спускаются ниже, наполняясь нетерпеливой дрожью. Старший ладонями изучает стройные ноги, худые бедра, сжимает их до наливающихся кровью следов. Чонин дышит громко и кусает губы, сдерживаясь, но с каждым мигом становится только тяжелее. Он пальцами зарывается в густые светлые волосы. Вдыхает любимый запах – он так сводит с ума, что Ян боится потерять сознание. — Сынмин... — повторяет, как молитву. — Сынмин... Он был ближе, чем прежде. Он был здесь, был рядом, хватался за Чонина, так же как Ян – за него. Пальцы переплетались в замок, запястья затекали и голос срывался. Волосы прилипали к влажному лбу. — Сынмин, — зовет более четко, но хрипло, когда глаза закатываются. Они ходили по острому лезвию, приближаясь к краю. Чонин горел: он совсем не думал, что эмоций будет настолько много. Они душили его, топили и утягивали за собой, а он, словно тряпичная кукла, поддавался. В сознании держали только крепкие руки, что на теле рисовали замысловатые значимые узоры, которые фантомно будут преследовать его до конца. По окнам вдруг затарабанил дождь…

***

Эфемерное тепло волнами раскатывалось по телу, вгоняя в сон. Чонин чувствовал себя непривычно хорошо: его охватила приятная нега, мягкий свет торшера падал на вторую половину кровати и пол. Смятая простынь под ним никого не интересовала. Голые плечи вдруг накрывает тепло одеяло, заставляя вздрогнуть. — Спи, солнце, спи, — прошептал блондин на ухо, оставив сухой поцелуй на виске. Ян сглотнул. В горле пересохло. Он, кажется, не сможет уснуть пока старший не ляжет рядом и не обнимет его. К счастью, это происходит довольно быстро, и за миг Чонин может сквозь прикрытые веки смотреть на его милое лицо. Сынмин был уставшим, но даже в сонных чертах и кругах вокруг глаз неприкрыто виднелось счастье, окутавшее сердце в теплые объятья. Чонин видел его сквозь густую пелену на глазах. Все вокруг помутнело, он засыпал, чувствуя, как расслабляется в этом тепле. Все во взгляде двоилось, вынуждая зажмуриться. — Сынмин, — зовет он немного тревожно. — Я люблю тебя. Ким, мечтательно улыбнувшись, засмотрелся в потолок. От самых ног и до макушки его переполняло дивное чувство важности, которое нельзя было сравнить с чем-либо другим. Он не спешил отвечать, точно знал, что в его руках целый год, что начинался через сутки, где будет миллионы шансов произнести заветный ответ. Но сейчас это было особенно: — Я тебя тоже, Чонин, — парень с прежней радостью переворачивается на бок, заглядывая в милое лицо. Кажется, Чонин уже уснул. Утомился. Старший, стараясь не разбудить, невесомо касается мягкие щеки, а после – острого плеча, выглянувшего из-под покрывала. Он заботливо натягивает то на голую кожу. Тихие мысли затягивают в сон, а ладонь опускается на чужую грудь. Вдруг лицо парня втягивается. — Чонин? Ответа не последовало. Тревога заполнила все его сознание, ударив по вискам, точно в набат. Сынмин вновь приложил руку к теплой груди, но ничего не изменилось: сердце младшего не билось. — Чонин? Как в тумане, Ким быстро перевернул его на спину, рука безжизненно упала с бортика кровати. Ухом прислонившись к грудной клетке, Ким в голос умолял Яна отозваться. С алых губ не слетело ни звука. — Чонин! — глаза, как и прежде, оставались закрыты. — Нет, ты не можешь... ты не можешь сейчас... Сынмин срывается на ноги, не принимая ничего, что происходило вокруг. Ступни вдруг ощутили колючую мягкость. Бросив взгляд вниз, Ким ужаснулся. Снег? Вся комната: пол, тумбочки, елка, украшенная Чонином, кровать – все было заметено слоем снега. Он не ощущал холода, стоя босиком на ледяных снежинках, что неслышно хрустели. Темный взгляд, полный ужаса, бегает по углам. Страх заполняет грудь, кости трещат. Весь мир ломался изнутри. Парень вдруг замечает торшер: тот неисправно замигал. Глаза его щурятся, ведь лампа была отнюдь не такой, как мгновение тому назад. Торшер отныне был небольшим, стоящим на краю прикроватной тумбы. Все было не таким. Такой торшер стоял на тумбочке в палате Чонине, но не в его комнате, не здесь. — Доктор Ким, — раздается незнакомый голос. — Назовите время смерти. Сынмин ступает шаг назад. Он стоял в темной палате. Группа врачей устремила на него свой взгляд. Парень всхлипывает, опуская глаза на свою одежду: он был облачен в синий врачебный костюм. — Назовите время, доктор Ким. Он пятится. На койке с мирно закрытыми глазами лежал Чонин, его руки были сложены на безжизненной груди, более не вздымающейся от дыхания. — Нет, — сбито шепчет. — Время, доктор. — Он не умер! Сынмин вздрагивает всем телом, резко садясь на кровати в переполохе скомканных теплых пледов. Его дыхание резкое, рваное, рука ложится на грудь в быстром жесте, ведь сердце бьется так быстро и больно, что вот-вот вырвется наружу. На лице ощущается влага: на лбу выступили маленькие капельки пота, стекающие по вискам и впитывающиеся в черные, как смоль, волосы. Он не мог восстановить дыхание, ему казалось, кошмар все еще держал его в своих лапах. Темнота давила, не успокаивала. Ему было страшно, невероятно страшно. — Сынмин? — неожиданно звучит. Ким испуганно оборачивается. Привыкшие к темноте глаза видеть силуэт Чонина и его лицо: сонное, помятое, эмоции на нем смешанные. Парень быстро просыпается, когда слышит рваные болезненные вздохи. Он, пугаясь за Кима, быстро тянется к торшеру за своей спиной, и как только свет озаряет комнату, тянется к возлюбленному. — Минни, что такое? — сипло шепчет, ладонями обхватывая вспотевшее лицо. — Кошмар приснился? Сынмин смотрит на него, будто видит впервые. Еще несколько долгих секунд его не отпускает страх, заставляя крупно дрожать, но после все вмиг стихает. Он смотрит в полные тревоги глаза и падает на ровное плечо. Младший не спрашивает. Он зарывается пальцами в волосы, массирует кожу на затылке и гладит второй рукой по спине, чувствуя, как Ким отчаянно хватается за него. — Ты в порядке? — спрашивает негромко. — Может быть, я воды принесу? — Нет, — Сынмин отвечает твердо, только сильнее схватившись за чужие плечи. — Только не уходи. Просьба прозвучала с его уст столь отчаянно и горько, что Чонин лишь сильнее прижал старшего к себе. Он слушал его дыхание, медленно возвращающееся в норму. Сынмин старался держать глаза открытыми, чувствуя, как младший начал покачиваться из сторону в сторону, убаюкивая, как младенца. Это был всего лишь сон. Больница, сумерки, городской сквер и меленькая квартира, смерть – все было лишь кошмарным сном. — Все хорошо? — вновь интересуется хрипло. — Да... Сынмин отстраняется, снова заглядывая в любимое лицо, полное тревоги. В его взгляде виднелось беспокойство и любовь, что не находила себе места, видя Кима столь напуганным. — Что тебе приснилось, м? Что-то плохое? Расскажи мне. Но старший мотает головой: — Нет. Это совсем не важно. Просто обычный дурной сон, каких не увидишь даже с температурой под сорок, — горький смех вырывается из груди. — Ты очень напугал меня. — Прости, — выдыхает, вымученно ложась обратно на подушку. — Прости… — Тебе не за что извиняться, Минни, — робко улыбается, ложась на чужое плечо. Парень мелко целует в щеку, обнимая за пояс, чтобы быть ближе. — Будем спать? Нужно выспаться, завтра Новый год. Ты же не хочешь уйти спать завтра в два ночи, как старый дед? Сынмин глухо смеется, поглаживая младшего по спине. — Ну нет, — на выдохе. — Засыпай, любовь моя, я тоже постараюсь уснуть. Чонин кивает несколько раз, закрывая глаза. Он натягивает на них плед, комкая его в руке, пока Сынмин выключает свет и смотрит в глухую темноту. Засыпать было тревожно. Сон показался ему диким, почти настоящим, но пугающим до дрожи в руках. Все в нем было пугающе фальшивым. Он был выдумкой. Ведь тут, в реальности, Чонин был менеджером, Ким – дизайнером. Все было по-другому. В реальности они были счастливы. Однако Чонин был прав: нужно набираться сил. Завтра их ждет нарезка салатов, приготовления к празднованию, поиск фильма на вечер и долгие поцелуи со вкусом шампанского. Сынмин счастлив, что его реальность была именно такой, а увиденное, заставившее нехило вспотеть – лишь маревом. Ким целует младшего в макушку, закрывая глаза. Держа в руках Яна, никакой кошмар не сможет забрать его в свои лапы. Грудь грело чужое тепло, а сердце – родная любовь и мысль о том, что завтра – Новый год.