Искрящийся

Далекие огни раскинулись по равнинам, край которых глазу был не виден. Равнинами был искаженный в темноте город. Медленно потухающие светлячки окон были на горизонте улетающим НЛО, ведь Земля казалась настолько невзрачной и серой, что ни одного к себе не манила. Растекшиеся по стеклам деревянных окон капли зимнего дождя холодом заставляли мир содрогаться в холоде. Мрак. Одиночные фонарные столбы рассеивали свой свет сквозь морось туманной ночи и поглощали в себя звездные блики, которые полностью окутались в грозные низкие облака. На первый взгляд казалось, если прямо сейчас из окна протянуть руку, то этих черных дымчатых клубков можно коснуться. Они были крыльями умершего дракона, покрывающего своим скелетом город, не позволяя солнечному свету проникнуть сквозь свои ребра к сырой земле. Темнота. И среди этой темноты, среди этой гнетущей пустоты, что впивалась в разум, слышался едва уловимый звук. Это был не ветер, не дождь, не шелест листвы, а нечто чуждое — тонкий, протяжный шепот, словно древний призрак нашептывал свои тайны из-за горизонта. Он не звал, не пугал, но от его присутствия сердце сжималось. Город, казалось, слышал этот шепот уже давно, и его стены, пропитанные сыростью, не раз трескались, как если бы пытались удержать в себе чужую боль, но с каждым разом становились все ближе к тому, чтобы окончательно рассыпаться. Его губы распахиваются к громким вздохом. Где-то в животе все скручивает, а ноги точно бьет током. Ему показалось, его легкие от верха до низа перетянули тонкой нитью, будто кусок мяса, и нитка резала так глубоко. Ступни запутались в скомканных шерстяных одеялах, преграждая движениям. Колючки жара волной раскатились по груди и осели в области сердца, когтистыми лапами окольцовывая его горло. Он знал их намерения: они всегда норовили переломать ему позвоночник. Последние годы бороться против собственного демона, однажды без предупреждения поселившегося внутри его тела, становилось все труднее, однако парень каждый день находил новую причину для истеричной драки. Самым страшным был не демон. Самым страшным было проснуться на утро и не придумать еще одной причины. Вдруг боль отступает. Легкие расправляются под глубоким вдохом через пересохлый рот. Сглотнуть дается крайне тяжело, ведь горло все еще спазмировано от ложного чувства невидимых рук на нем. Тело отпускает. Личные страхи были готовы утащить его. Куда? Он не знал, но почему-то неведение не пугало. Безусловно, тянуться к той непроглядной пустоте он не стремился, потому что даже после стольких лет его человечность оказывалась сильнее, и руки лишь обхватывали собственные плечи в немых объятьях. Только он мог обнять себя. Других, кто бы мог, рядом никогда не оказывалось. Это всего лишь был приступ. Брюнет приподнимается несмело на локтях, чтобы глазами, ко тьме привыкшими, рассмотреться. Палата была большой. И все так же пустой. Шесть коек, выставленных по обе стены, разделяло довольно большое пространство. Слева располагалась дверь, а справа – два окна. Деревянными они были, старыми, хотя холода все равно в палату не впускали. Форточки открыть обычно давалось с трудом, и парню приходилось звать медсестру или дежурного на помощь. Но и сейчас она, помощь, тоже была ему нужна. Красная кнопка, располагавшаяся на прикроватной тумбе, в темноте казалась бордово-серой. Шорох одеял коснулся ушей, как и собственное сдавленное дыхание, когда парень дрожащими пальцами тянется к ней. Светлячок изнутри загорается рыжим светом и издает тихий писк, точно кардиостимулятор, от которого брюнет избавился не так давно. Воспоминание об этом звуке ускользало из памяти, и те дни казались теперь выдуманными. На сигнал обязательно прибежит дежурный врач: весь заспанный и в халате помятом. Напугает ли его пациент поздней ночью? Заставит ли переживать? Скорее это было привычным, ведь палата была его домом. Сколько бы людей в нее не ложилось, сколько бы в итоге не выписывалось – он оставался там в каждом дне, который заканчивался ночью. И в итоге ночь для него никогда не заканчивалась. Шорох разносится по коридору за белой дверью с размытыми стеклянными вставками. Сквозь них пробивается отблеск желтого больничного света, он рябит и надоедает глазам. Сбитые сонные вдохи перебиваются приближающимися шагами, и вдруг массивная дверь за круглую ручку открывает дежурный. Брюнет уставляется на него из койки в углу удивленно: парень не знал, кем был этот врач. Кажется, еще вечером, перед тем как потушить свет и лечь спать, он помнил, что дежурной этой ночью была докторка средних лет с короткими черными волосами по плечи и с халатом, на котором была брошка в виде сияющей гирляндами елки. Но перед ним размытый силуэт высокого молодого мужчины, парня, казалось, только закончившего университет. А может быть, он вовсе еще студент, всего лишь проходящий практику. А может быть, у брюнета просто память отшибло из-за всплесков боли, которая кислотой разъедает его органы. — Как ты? — замирает в воздухе вопрос, и в голове пациента он отыгрывает эхом. Ответ в голове сложился быстро, однако вмиг парень понял, что не может говорить. Слово, попытавшееся вылететь из его горла, превратилось в мокрый кашель. Однако оно стало многообещающим для молодого доктора в синем врачебном костюме и коротких кедах без шнурков на резиновой подошве. — Сейчас посмотрю, — он не включает свет. Ему жаль и свои глаза, и чужие. Источником видимости становится включенный им же маленький торшер, которого он прежде никогда здесь не видел. Впрочем, он оказался нужным. — Глянь на меня, — голос теплый, тихий. Его ладони были довольно сухими, точно измученными после десятков обработок стерильным антисептиком за день. Он заглядывает брюнету в глаза, смотрит на темные зрачки без единой звезды, что рассказала бы ему обо всех жизненных приключениях. Однако те были трезвы и пусты; в них плыла черная река из меланхолии, которую без вреда себе переплыть не удастся. — Кто вы? Парень сам поражен, как смог так легко произнести вопрос. Несмотря ни на что это далось с трудом. Горло жгло, будто звуки были для него колючками красных роз, а сам юноша ими изнутри порастал. Его голос изменился на слух. В голову закралась мысль: когда же он последний раз говорил? И с кем? Он не смог вспомнить. Единственная возможность уловить воспоминание закончилась неудачно, когда та исчезла в его личной реке и после себя оставила на воде круги, в которых он мог увидеть лишь свое лицо. — Я? — вопросом на вопрос. Доктор задумался, будто подобное спросили у него впервые. Заготовки не было. Мысли рассеялись. На миг он сам подумал, что не знает, кем является. Имя, возраст, город, место работы. Как он вообще здесь оказался? Или же дрожащий перед ним пациент спрашивал вовсе о другом. Ни один вопрос не завершился бы ответом, потому что все, что он знал, было: — Я – Сынмин. У Сынмина были карамельные волосы и большие глаза в тени заспанных темных кругов. Он был поцелован луной. — Ну а тебя как звать-то? — неосознанно переходит на «ты», даже когда подобного никогда себе не позволял. — Чонин, — помолчав, признается. Он было подумал, что вопрос был задан лишь ради приличия. Наверняка Сынмин увидел его имя на той стороне койки, ведь каждая из них была обозначена именной карточкой. Карточка Ян Чонина никогда не менялась. По оголенной под черной спальной рубашкой коже на спине водил металлический статоскоп, прохладный, как поцелуи темной зимы. Сынмин слушал его хриплое дыхание, что не выравнивалось, и сердечный ритм: рваный, как край обожженной раны. Его никто не мог залечить. Чонин был худым. На его теле можно было считать ребра и видеть каждую косточку, но при этом он все еще казался более здоровым, чем другие. Острые плечи и локти, но мягкий взгляд, отнюдь не болезненный. Он был самым живым человеком на этой планете, одной ногой уже ступивший за границу тьмы, к которой старался ни на шаг не приближаться. Она затягивала его сама, против воли, и, наверное, так случалось с большинством. Его лопатки напоминали крылья, спрятавшиеся под усеянную белыми пятнышками и родинками кожу на плечах и позвоночнике. Чонин не казался изголодавшим, но став на свет, он, несомненно, станет на нем прозрачным. — Все в порядке, — шепчет доктор. Возможно, это была не его фраза, но она уже слетела с тонких губ, безвозвратно впитываясь в стены и уши пациента. — Это был маленький приступ и он, на удивление, довольно быстро прошел. Обязательно зови, если будешь чувствовать себя плохо. Ян кивает несколько поочередных раз. Вышло машинально, будто он даже не слушал блондина, однако он понял его. Приступ быстро прошел. Разве это так возможно? Все предыдущие длились намного дольше и расщепляли его на мелкие частицы заживо. Возле врача с большими глазами боль отступала и пряталась. Боль была тьмой, Сынмин – светом. И этот свет исчез, когда он, выходя, уже закрывал тяжелую дверь палаты за собой, вторую руку сунув в глубокий карман синих штанов. — Сынмин, — обращается по имени, осознав, что тот не назвал своей фамилии. Фигура парня размыта в глазах и видна лишь благодаря тому зелено-золотому свету в коридоре, насквозь пропахшему хлоркой и белыми таблетками. — Пообедаем завтра вместе? Дежурный бездумно топчется на месте, сам того не понимая. Он мелко переступает с левой ноги на правую и обратно, кончиками пальцев прощупывая твердую подошву изнутри. Чонин, упирающийся длинными руками в жесткий больничный матрас, сам не знает чего ждать и это заметно. Может быть, ему не важен ответ. Может быть, его предложение было вызвано скукой в этом огромном мире, в котором он жил совершенно один на один. Нет. У него был его демон. — Я не против.

***

Пустая дорога, полностью пропитанная густым туманом, тянулась по склону вверх. Фонари светили белым, в тумане искрясь. Вокруг ни одного дерева, лишь потрескавшиеся от рыжей ржавчины старые отбойники. В некоторых местах они были выгнутыми, и царапины на металле говорили о бывалых авариях. Они хранили след смерти, которая приходила на эту дорогу, пасясь, как изголодавший зверь со своей косой. Странным это казалось Сынмину, ведь смерть называли хищником, но ее оружие, коса, были изобретена ради сбора пшеницы. Тогда кем же была смерть? Доктор как-то думал об этом, как-то размышлял однажды, в подобный этому пасмурный день. Или же ночь. Может быть, это было вечером? Он вдруг понял, что совсем не припоминает своих размышлений, однако все скидывалось на усталость после дежурства. Он засыпает сильнее с каждым шагом, и в какой-то из моментов начинает шагать с закрытыми глазами. Ему нужно поспать, что-нибудь поесть первое попавшееся под руку, а после вернуться на работу. Наверное, коллеги удивляться. Безусловно: Сынмина ведь там быть не должно еще целый день. Его смена через сутки. Но назначенный обед в больничном кафетерии с Ян Чонином завтра. Значит, он будет там в обед завтра. Мир из окон маленькой прохладной квартирки на одном из первых этажей кажется синим. Улицы абсолютно пусты. Их будто заживо поглотил Армагеддон, оставляя после себя омертвевшую в коконе пустоту. Несмотря на наставшее по часам утро, мир так и не прояснился, отчего Сынмину казалось, что после завершения ночи все сразу же погружается в сумерки. Утра и дня не существовало. Солнце потухло. Птицы замерзли на ветвях деревьев. Весь город будто стал живым кладбищем, погребая людей в многоэтажных высотках. Парень задернул шторы. Все, что создавало тепло, был маленький калорифер, ведь батареи грели слабо, и высокий торшер, светящий золотым. Он, разумеется, не грел, но атмосферу мнимой живой обители поддерживал на славу, заслуживая простоять здесь еще один год, а не быть вынесенным на свалку. Рано или поздно это все-таки случится. И думая так, Сынмин не имел в виду торшер, он говорил обо всем. Даже о себе. Он тоже однажды окажется на свалке. Хотя… Может быть, уже оказался. На кухонном столе стояла чашка – в самом уголке. Она почти всегда была наполнена чаем, а мылась лишь через раз, а то и через два. Белое керамическое дно впитало в себя оттенок дерева и трав, и теперь коричневый след не отмоешь совсем ни чем. Спустя еще время и на стенках появился бледный ободок, говорящий о том, что чай в ней часто оставляли, позабыв. Она была не самой новой. Была не самой милой и привлекательной: такая себе, самая обычная синяя чашка с белым котом, но каждый след на ней и трещина говорили лишь о том, что она была любимой. Сам стол проелся желтизной, когда прежде был белым. Ножки периодически пошатывались, скрипя. В детстве Сынмин сидел на нем и качался. Наверное, это бедную мебель и убило. После уезда родителей маленькая квартирка осталась с ним. Или же он с ней. Разницы особой не было, так как парень был уверен, что как он был наделен душой, так и его скромная обитель. Если бы у нее было лицо, оно бы было молодым даже сквозь все года. Она была бы смуглой, улыбчивой, с теплыми руками. Ровная противоположность ее жителю. Каждый уголок в себе копил редкие воспоминания. Те единицы, которые мозг жестоко не стер и не перемешал со снами, детскими выдумками и фальшью. Некоторыми моментами врач сам не знает, где в его голове была реальность, а где исключительная фантазия. Попытки разграничить то и это завершались пустым взглядом в старое пятнышко на белой стене гостиной. Было тяжело принять, что жизнь в фантазиях его детства была весьма приятнее, нежели тяжелая, серая реальность. Там хотя бы у него был единорог. Ему помнилось, как он, еще будучи мальчиком, выбегал во двор к мальчишкам и девочкам играть в квача, а зовя вымышленную лошадку, дети с него хихикали. Он считал их глупыми. Себя он считал хорошим, потому что изо дня в день ухаживал за единорогом и расчесывал гриву ярко-бирюзового цвета. Он часто бегал с ним в поле, которое разграничивало город и водохранилище, куда почти никого кроме рабочих не пускали. Над тем тайным для маленького мальчишеского разума местом всегда поднималось солнце, и подрастая, он старался убегать из дома под утро, чтобы хоть еще раз взглянуть на это жгучее красное солнце. Пускай зимой оно не грело. Пускай оно было далеко и непостижимо. Пускай оно рано или поздно отворачивалось от него и уходило. Сынмин все равно любил его, как и красивого белого единорога. Он открывает глаза. Темная комната, окруженная стенами и шторами на трехстворчатом окне. Сдавленный воздух и теплое одеяло. Это был всего лишь сон. Очередная причина задуматься, что было реальным, а что – вымышленным фильмом его мозга, который втайне от своего хозяина развлекался по ночам в крохотном кинотеатре, служащему Ким Сынмину черепной коробкой. Знал парень только одно: единорог был его выдумкой. Юноша был убежден, что его убили. И спрятали труп, не дав похоронить с букетом бирюзовых цветов. Таких же, какой была его грива. Ведь конь пропал, когда мама за руку привела к мужчине в закрытом кабинете, где пахло стерильными мятыми простынями. Тот мужчина был убийцей его лучшего друга, и Сынмина ничего не могло переубедить. А с годами, вырастая, мальчик понимал все больше, что белого коня с искрящейся гривой не существовало, а дядя с кабинета был детским психологом. На его руках не было крови единорога. Сынмин сам его убил. И это оставалось сном. Темные глаза, выглядывающие сквозь серое пушистое одеяло, натянутое под самый нос, заглядывают в щель меж плотными шторами. Он был прав: утро не наступило. Ночь сменялась бесконечными сумерками, сумерки сменялись бесконечной ночью. Все это было цикличным, как и застрявшие в голове мысли о пациенте, ночью сдавшегося приступу тяжелой боли. Ким не знал, чем тот болел. Не знал, насколько ему было больно, и как сильно он боялся своих личных колючек. Возможно, он умирал больше от страха, нежели от своего недуга. А возможно, его это совсем не пугало. Небо прояснилось, все так же оставаясь серо-синим, как купол планетария, где над западом завис диск бледной прозрачной луны. Если сощурить глаза, то разглядеть все ее кратеры и моря окажется не сложно. Все говорили, что единственный спутник Земли был символом красоты, самым настоящим и прекрасным явлением, что мог видеть человеческий глаз, но Луна была булыжником, – сказал бы Сынмин. И, наверное, оказался бы прав. Луна была каменной глыбой, куском замерзшего космического булыжника, по которым парень прыгал в детстве на озере. Луна была красивой только ночью. И только потому что отражала свет солнца зеркальным холодным льдом. В Луне не было ничего красивого.

***

В обычные дни кафетерий в обед был забит. Каждый круглый столик был занят врачами и пациентами, стойка у окна тоже. Каждый крючок на тремпеле для одежды около выхода на улицу был занят куртками и пальто. Обычно тут стоял яркий запах свежей еды и с уголков доносились детские голоса, смешиваясь с разговорами родителей и докторов, спустившихся на обед. Однако все изменилось. Завтра было Рождество. Значит, тут почти никого не было. Почти каждый пациент к празднику выписался и отправился готовиться к Новому году домой, потому коридоры опустели до неузнаваемости. Чонин привык видеть их пустыми и безжизненными только ночью; в остальные дни они оживали шоркающими шагами врачей и болеющих и шелестом бумаги медицинских карт. Чонин ждал Сынмина – доктора, которого прошедшей ночью он увидел в первый раз в жизни, так еще и в полутьме трех часов ночи. Парень, проснушись с утра, подумал, что возможно поступил жестоко. Ким, наверное, хотел отоспаться со смены. Но ведь в таком случае он бы не соглашался. Чонин узнал его фамилию у медсестры на вахте, и загадочно ушел в коридорчик с лифтами, сжимая в кармане старенький кошелек с мятыми мелкими купюрами. В кошельке еще был отсек небольшой с твердой пленкой: для фотографии, кажется. Ян не был уверен, что тот был изначально создан именно для этого. Все же, фотографии, что могла бы ютиться в кармашке, и открываться взору каждый раз, когда парень бы открывал кошелек, не нашлось. Вместо нее там была просто белая бумажка. Возможно, раньше на ней была какая-то надпись, что выцвела спустя много лет. Чонин уже не помнил. Ему лишь призрачно казалось, что она была значимой. Сухой ладонью подпирая мягкий подбородок, парень безмолвно сидел на черном стульчике в углу, за одним из крайних столиков. Он ощущал себя глупым. Чувство это было навязчивым: чем больше он думал, тем больше влезал в него и пачкался клейкой субстанцией масляного цвета, что не отпускала. Зря он все это затеял, зря. Лишь навязался какому-то дежурному врачу и создал иллюзию, в которой тот был обязан прийти к нему на обед ради чего-то, что даже сам Чонин понять для себя не смог. Все глупости. Парень хмурится, злиться на самого себя и в порыве мотает головой, уже собираясь встать и уйти, чтобы до конца дня гнить в своей палате с мыслями о своей назойливости. — Здравствуй, — Чонин абсолютно нелепо врезается телом в плечо возникшего перед ним Ким Сынмина. Бодрый взгляд, тот же синий врачебный костюм с треугольным вырезом, бледноватая улыбка и руки в карманах. — Мы же пообедаем вместе, да? — становится ему вдруг неловко. — Может быть, у тебя изменились планы? — Нет, вовсе нет... — сбитым шепотом отвечает Чонин, ловя взгляд раскосых глаз. Ким был отчасти смущен, но не решился скрыть улыбку от возможности пообедать с кем-то вместе впервые за необъятное количество времени в одиночестве. — Я просто хотел встать за меню. Оправдание сработало и даже прозвучало уверенно. Ким сам решает сходить за меню, возвращаясь с предложением выпить еще по чашечке капучино на кокосовом молоке, но Чонин улыбчиво скривился, так быстро дав понять, что он жил классикой и кофе с молоком без сахара. А Сынмин, наверное, жил моментом, когда Ян улыбался.