Если смерть - это дверь, я - искатель врат

Лили мельком видит Римуса, прежде чем покинуть Хогвартс и отправиться на Тисовую улицу с Гарри и Петуньей. Почти нереально вновь шагать с ним по этим коридорам, словно они снова шестнадцатилетние, поглощенные школьными драмами и переживаниями по поводу домашней работы и нависающей угрозы СОВ. Может показаться странным, но, в каком-то смысле, Лили подружилась с Римусом еще до того, как начала встречаться с Джеймсом. В нем она нашла нечто вроде родственной души. Римус теперь немного менее неуклюжий и замкнутый, чем был в Хогвартсе, но он все еще возвышается над ней, с длинными, угловатыми конечностями и сутулыми плечами, хотя Лили нельзя назвать низкорослой. Его светло-каштановые волосы уже начали седеть, хотя серебристые пряди пока еще можно принять за блондинистые блики. Лили не удивится, если проснется завтра с абсолютно белыми волосами. Разве не говорят, что с Марией-Антуанеттой случилось то же самое? Прямо перед тем, как ей отрубили голову? Именно Римусу она доверила свою боль о медленной, мучительной смерти матери, спустя два года после случившегося. Его мать, как и её, была маглом и умерла, когда ему было двенадцать. От инсульта, а не от рака, но, как и Лили, он остался с оплакивающим вдовцом-отцом и домом, который казался одновременно слишком тихим и слишком пустым. Именно Римус наполовину убедил её дать Джеймсу шанс летом перед седьмым курсом, когда они беззаботно лежали в гамаке в его саду и читали вместе. В Римусе Лили нашла того брата, которого всегда искала в Северусе. У них была та же комфортная волна, одно и то же чувство юмора, любовь к одним и тем же книгам и музыке, и к ленивым летним дням, когда они беззаботно лежали на солнце, готовые сморщиться, как фрукты. Лили догадывалась о том, кем был Римус, еще на третьем курсе, но не говорила об этом вслух до их семнадцати лет. — Оборотень, — сказала она однажды, прислонившись к дереву, которое посадил его дед, аккуратно скручивая косяк. Она наполовину подозревала, что они завели этот разговор только потому, что он был под кайфом — Римус всегда был крайне скрытным, что Лили, которая большую часть подростковой жизни корила себя за излишнюю откровенность, могла уважать и даже немного завидовать. — Надеюсь, тебе не слишком страшно, — он перекатился на бок в высокой траве, и ветерок ласково коснулся их лиц. — Я не кусаюсь — ну, почти никогда. — Он тогда хрипло рассмеялся, а она посмотрела на тени под его уставшими глазами. — Но я думаю, ты и так это знала, — прошептал Римус. — Я не прав? — Я не могу бояться того, кого однажды застала поющим Миссис Робинсон в душе, — притворно-сладким голосом ответила Лили и высунула свой подростковый язык, для пущего эффекта. — Вот уж чудовище. — Самое лучшее, — согласился он. Теперь она выходит в сумерки двора вместе с этим самым лучшим чудовищем, и зарывается в свое пальто. Римус смотрит на нее, разрываясь между разными эмоциями в полутьме, пока не встречает её взгляд и не обнимает её по-братски, крепко сжимая плечи. — Я должен был быть там, — говорит он. — Не будь идиотом, — Лили кладет голову на его потрепанный плащ. — Ты никак не мог это знать. Никто из нас не мог. — Она хочет снова заплакать, но не может. Все слезы были пролиты три часа назад вместе с сестрой. Ей придется подождать, пока они не накопятся снова. Ужин крутится у нее в желудке, но она знает, что должна есть, чтобы набраться сил. Её иммунная система, вероятно, в ужасном состоянии после года, проведенного взаперти в одном маленьком доме. — Если я не могу винить себя, то и ты не можешь, — горько произносит Римус и впивается костлявыми пальцами ей в лопатку, как будто желая сделать на этом акцент. — Ты слышишь меня, Лил? Это не твоя вина. Ты сделала единственное, что могла. Джеймс... — он резко замолкает, словно стоя на краю пропасти. — Ты можешь произнести его имя, — шепчет Лили. Она готова даровать ему эту привилегию сегодня. Джеймс считал Римуса тем раздражающим старшим братом, в котором он нуждался, но которого не заслуживал. — Джеймс бы понял, — продолжает Римус медленно. — Что бы ни случилось, помни это. Он бы никогда не обвинил тебя ни в чем. Ты и Гарри были его миром. И Джеймс и Гарри были её миром, а теперь половина её мира разрушена. Это как дом без пола, и с каждым шагом она рискует провалиться в самую глубину земли. Это несправедливо. Несправедливо, что нечто столь недавно созданное должно было быть разрушено. Им не хватило времени. Она не успела сказать ему всё, что хотела. Они не успели сделать всё, что планировали. Это несправедливо. Она уже потеряла обоих родителей, а он своих. Это должно было уравновесить. — Надеюсь, Сириус не сделает ничего глупого, — говорит Лили через несколько минут. Это не в первый раз она произносит эту фразу, но в первый раз — в этом контексте. Когда один друг охотится на другого. Римус хорошо утешает, по-своему неуклюже. Он как чашка чего-то теплого — чая, супа или горячего шоколада, или как одеяло, которое пахнет мамой или собакой. Сириус же хорошо разбирается в правосудии, или в том, что он считает правосудием. Он подходит к расправе так, как мог бы начинающий рокер, сверкая зубами и качая кадыком на татуированном горле. — Не стоило ему идти за Питером, — хмурится Римус. Она вглядывается в его лицо в темноте. — Думает ли он, что Питер будет дожидаться схватки? Я не удивлюсь, если он уже на полпути к Европе. Лили почти надеется, что это не так. Почти надеется, что Питер попробует что-то предпринять, почти надеется, что он появится здесь и сейчас, чтобы она могла встретиться с ним взглядом и выколоть ему глаза. Она не должна думать таким образом, но злость куда легче, чем горе, и она придает сил, а не изматывает. Вас нельзя заставить разрушить чары Фиделиуса. Его не принуждали, не пытали. Угрожали, может быть, но им всем угрожали каждый день с момента окончания учёбы. Как будто Лили никогда не боялась, что Пожиратели Смерти найдут Петунью, как будто ей не снились кошмары о Тёмной метке, парящей над Коуквортом. В каком-то смысле это было почти благословение, что её сестра не хотела иметь с ней ничего общего. Это держало её в безопасности. Семью Марлин МакКиннон вырезали за две недели до первого дня рождения Гарри — просто потому, что она и её брат были в Ордене. Всю семью. Её младшему брату было всего пятнадцать. Лили была хорошей подругой Марлин. Они убили большинство из них быстро. Но не её. У Марлин были самые красивые волосы — золотистая грива с медными отблесками и такая улыбка, что хотелось улыбнуться в ответ. Марлин Маккиннон ничто не пугало: она бросалась в жизнь с головой, смеялась как безумная, и они с Лили видели концерт Sex Pistols в Манчестере. А погибла она в родном доме, сломанная, окровавленная и сожжённая на полу в гостиной. — Скоро увидим, — говорит Лили вместо того, чтобы закричать что есть мочи в ночную тишину, чего ей действительно хотелось. Потом добавляет: — Я поживу немного у сестры. Пока не смогу… всё уладить. Не знаю. Напишу тебе о… похоронах. Когда будет время. — Она задумчиво царапает землю носком ботинка, как делала в пятнадцать лет, и старается не обращать внимания на рвущуюся снова волну боли. — Береги себя, — серьёзно говорит Римус, хотя они говорили это друг другу уже много лет, и теперь это мало что значит, особенно когда по радио твердят, что война закончилась. Будто это был особо сильный шторм, а теперь можно аккуратно убрать весь мусор. Будто всё это уже кажется дурным сном. — Люблю тебя, — Лили прижимает сухие губы к его щеке с щетиной, но это слишком напоминает ей Джеймса, которому надо было побриться ещё вчера, когда он был жив. Её накрывает тихий рывок боли, когда она отворачивается. Она больше никогда не поцелует Джеймса. Никогда не обнимет его, не почувствует его биение сердца в своём ухе, не переплетётся с ним утром в постели, больше никогда не займётся с ним любовью, не проснётся рядом с ним… Она благодарна Петунье, потому что это отвлекает её от мыслей о Джеймсе. Они берут Ночной автобус из Хогсмида в Литл Уингинг. Петунья никогда раньше на нём не ездила и становится зелёной, вцепляясь ногтями в запястье Лили всё время, и это могло бы показаться смешным, если бы не всё остальное. Гарри просыпается от всех этих движений, но, к счастью, остаётся тихим, прижимая головку к шее Лили, пока они с Петуньей с трудом выходят на ухоженную улицу с яркими фонарями и идеальными газонами. Лили никогда раньше не видела дом Петуньи и Вернона, но она не удивляется тому, что находит. Петунья и она выросли в Коукворте, в рабочей семье, в тесном, обветшалом доме, который стал ещё более обветшалым после смерти мамы. Они никогда не бедствовали, не были на уровне семьи Снейпов, но постоянно балансировали на грани, никогда не дотягивая до уровня Тисовой улицы. Конечно, пронзительный визг ребёнка в доме слегка портит идеальную картину. Вернон, видимо, впервый и в последний раз в жизни возился с кричащим малышом, и в результате выпил до ярко-красного оттенка лица, вместо того чтобы успокаивать или кормить его. Лили чувствует себя как беглянка, вернувшаяся домой, пока Петунья и её муж не доводят дело до крика, а потом, боясь, что их услышат соседи, замолкают. Лили видела своего племянника только на фотографиях. Дадли — пухлый малыш со светлыми, соломенного цвета волосами и голубыми глазами, как у Петуньи и их отца. Его крики утихают только тогда, когда Петунья берёт его на руки и начинает что-то бормотать под нос. Лили обменивается с Верноном злым взглядом: он стоит в углу кухни и хмурится на неё. — Мне это не нравится, — начинает он рычать, но Петунья машет на него рукой и ведёт Лили наверх. Комната для гостей маленькая, но всё же больше той, которую Лили делила с Петуньей одиннадцать лет. У неё нет ни одежды, ни туалетных принадлежностей, поэтому ей снова приходится делить их с сестрой, и она чувствует себя ребёнком в топе, который жмёт в плечах, и брюках, слишком коротких в ногах. — Скоро вернусь в Годрикову впадину, — говорит она Петунье, которая смотрит на Лили в своей одежде с отвращением, как на кошмар, ставший явью. — Чтобы забрать кое-что из своих вещей и Гарриных. — Не рассчитывай, что я поеду с тобой, — резко отвечает Петунья. — Я и так слишком долго была вдали от Дадли. — Ты придёшь на похороны? — Это звучит более холодно, чем Лили хотела, и Петунья замирает. Она ненавидела Джеймса так же сильно, как Лили ненавидела Вернона. Но если бы это была Петунья, если бы их места поменялись, Лили бы пришла на похороны, и они обе это знают. — Можешь не приходить, — говорит Лили зло, хотя старается держать голос спокойным. — Я знаю, ты его ненавидела, всё в порядке… — Я… — Петунья готова сказать что-то о том, ненавидела ли она Джеймса, но в последний момент сдерживается. — Я приду, — говорит она, хотя её ноздри раздуваются, а глаза сужаются почти до щёлочек. — Ради тебя. Что люди подумают, если ни один член твоей семьи не придёт? Это неприлично. — Не приходи ради моей репутации, — огрызается Лили. — Поверь, Петунья, это не… — Я сказала, что приду, — холодно перебивает её Петунья. — И значет приду. Тебе нужно будет кому-то оставить мальчика, а я бы не доверила этого… — она замолкает, видимо понимая, что «урод» — не лучшее слово в этот момент, когда Лили вот-вот разрыдается от злости, а не от горя. — Надеюсь, ты хотя бы собираешься провести всё в церкви, — заканчивает она сдержанно. — В Сент-Джероме, да, — Лили откидывает волосы с лица, её плечи опускаются. Петунья разворачивается, собираясь уйти, но Лили протягивает руку и касается её плеча. — Тьюни, подожди. Её сестра напрягается, но, повернувшись, уже не выглядит сердитой. — Что? — Мне нужно, чтобы ты подстригла мне волосы, — тихо произносит Лили. Она больше не может их терпеть, как не может терпеть своё тело, которое кажется хрупким, слабым, готовым в любой момент рассыпаться, как фарфор. Лили никогда не была слабой, хрупкой девочкой. Она всегда была решительной и давно сбросила с себя тонкую кожу. Теперь она хочет снова сбросить её, а ничего не кажется таким ненадёжным и легким, как её длинные волосы почти до талии. Последний раз их стриг Джеймс, испортив всё, обрезав волосы до плеч криво и неаккуратно. Но потом они смеялись, и Лили всё ещё дрожала от удовольствия, когда он запускал в них пальцы. — Ладно, — немедленно соглашается Петунья, без вопросов и возражений, будто действительно понимает эту потребность очиститься, и отправляется на поиски ножниц. И Лили любит её за это чуть сильнее.