Две стороны монеты

Жгучие ветра резали лицо, выбивая не волей слёзы. Они никогда бы не стали показывать слабость даже будучи наедине с собой, но сейчас, родная стихия творила с их глазами то, чего оба боялись больше огня – выдавливала солёные дорожки. Содержимое в носах так и норовило вытечь, от чего приходилось его постоянно втягивать с громким хлюпаньем, похожим на всхлипы. Казалось, что они плачут по-настоящему, хоть это и была естественная реакция на суровые условия. Лишь так Кэйа с Розарией становились похожими на людей с чувствами. Холод пронзал тело насквозь, но когда долго что-то мучает – начинаешь к этому привыкать. Вот, вроде, хочется отрубить руки и ноги, чтобы не ощущать – не просто покалывание, – прижигание раскалённым холодом, а вот уже не так хочется. Снаружи ничего не меняется: метели не унимаются ни на секунду, но от чего-то леденящие иглы под кожей потупились. Нет. Иглы не менее остры – потупилась чувствительность. Фильтр сигареты податливо прогибался под пальцами, даря еле уловимое тепло. Слабое, но в большем никто не нуждался. Монахиня и рыцарь, согласно правилу крио, были восприимчивы к пиро, посему даже слабый огонёк мог показаться безумно обжигающим. Они могли стерпеть лютые морозы, но маленькое пламя растопит их ледники куда быстрее. Кэйа внимательно всматривался в тлеющий огонёк сигареты на конце, будто тот – чья-то обрывающаяся жизнь. Подобный человеку в агонии, которому уже ни чем не поможешь, разве что – приблизишь к смерти, с силой вдыхая никотин, лишь бы долго не мучался в адском пламени внутри себя. Чем парень старательно и занимался, практически не вынимая сигареты изо рта более чем на секунды, чтобы запить. Пока Альберих тянулся за следующей дозой, Розария коснулась губами фильтра около трёх раз, в остальное время оставляя тлеть по себе. В отличие от него, она растягивала и без того длинную сигарету. Огонь кусочек за кусочком разъедал бумагу, превращая всё содержимое в хрупкую конструкцию пепла. Одно движение и всё рассыпется. Если бы эти двое решили посоревноваться, чья изъеденная серая трубочка продержится дольше, то победу несомненно одержал Кэйа. Он никогда не стряхивал пепел. Больно ему нравилось наблюдать за сгибающемся горящим нечто, что рано или поздно рухнет одним целым, но стоит наступить – останется прах. У Розарии не было таких наклонностей. Постукивая по сигарете, пепел плавно частицами опадал на землю. Умирающие оранжевые искры походили на звёзды. На язык легла горькая плёнка послевкусия. Но почему-то именно сейчас она казалась сладкой. Терпкий дым витал в замысловатом танце линий, сливаясь с туманом. Или наоборот. Дым кружился повсюду, будто до прихода парня и девушки здесь стояла чистота, а весь густой туман в горах – их заслуга. Во рту копилась тягучая жидкость…А это дала о себе знать другая причина, по которой рыцарь редко баловался курением – у него собиралась слюна в полости рта при каждой затяжке. Язык катал слизь по дёснам и зубам, не зная, куда деть. Её бы впору выплюнуть, но со стороны это будет выглядеть некрасиво. В какой-то момент слюны стало так много, что затянись он ещё раз – стенки зубов и губ дали бы брешь, и она, тянущейся нитью, потекла по уголкам рта. Это куда более мерзко, чем отхаркивание. Ничего другого не оставалось. Он заглотил прозрачную жидкость с ядовитой примесью. Монахиня увидела, как у молодого человека волной поднялся кадык, явно что-то глотая: «Не глотай, – сказала Розария. – В следующий раз выплёвывай. В ней вредные вещества». — Ха-ха! – не удержался Альберих. – Говоришь так, словно курение само по себе безвредно. На колкость ответили простым добросердечным: «Не стесняйся. Я не осужу». Возможно, на неё так подействовал алкоголь, но звучали слова из её уст искренне. Кэйа вновь замолчал, уставившись в ноги у обрыва земли. От странных раздумий его отвлекли шумные хлопки сзади. Он молниеносно повернул голову. — Это птица, – Розария не шевельнулась. На голове статуи сидела сова. Острые когти царапали голову Барбатоса. Пышное белое оперение в чёрную крапинку, зимней шубкой кутало птицу. Даже тёмный клюв скрывался в светлой опушке . Она держала добычу. Полевая мышь не двигалась, согнувшись горбом. Маленькие лапки прижались к тельцу. Глаза-бусины мертвели. Сова не торопилась съедать добычу. Она грелась на статуе, янтарными глазищами, сверху вниз взирая на Альбериха, ибо тот тоже внимательно смотрел на неё. Огромные чёрные зрачки в желтоватых распахнутых очах казались кукольными. Птица не моргала. Они глядели друг на друга, однако, Кэйа считал, что сова смотрит сквозь него. Он за недолгую жизнь повидал множество глаз, будь те человеческие или звериные. Все о чём-то вещали: от первобытных инстинктов до страшных секретов. Но сколько бы Альберих не вглядывался в совиные зрачки – в них он видел пустоту. Ни тайн, ни души, ни жизни. Это животное оставалось для парня закрытой книгой, но может ли то же самое сказать сова о нём? О чём шепчет Полярная звезда единственного ока? Что может рассказать вторая, будь она не спрятана в кромешной тьме? Слышит ли сейчас сова песню барда в его голове? Ещё в детстве он задавался этими вопросами (последний возник с недавних пор), рассматривая статуэтку совы в гостиной винокурни. Фарфоровые неживые глаза наблюдали за мальчиком, что таил в душе множество древних тайн. Она словно видела всё, а он – ничего. …Что ты слышишь, совушка? Поведай на ушко по секрету. Что знает твоя головушка? Расскажешь – дам конфету. Не злись, дорогая совушка. Расскажи тайны свои, Когда смеркнет солнышко. Только мои сохрани. Неожиданно Кэйа зашёлся надрывистым кашлем. Пока мысли находилось в недрах разума, едкий дым проник глубоко внутрь, обжигая слизистую. Птица в испуге полетела прочь. Розария передала ему бутылку. Он немного отхлебнул, приводя неровное дыхание в норму. — Извини, – прохрипел Альберих, – не хотел пугать. Монахиня провожала сову взглядом, не обращая внимания на капитана. Прошло несколько минут, прежде чем она сказала одно слово: — Расскажи. — Что? – то ли недоумением, то ли прямым вопросом ответил Кэйа, чиркая новой спичкой. — Расскажи о чём думаешь, – Розария повернула голову в его сторону. Он держал огонёк у кончика сигареты, не затягиваясь. – Ты сегодня был сам не свой. Ты и без того странный, но этим вечером вёл себя страннее обычного, – девушка выбросила окурок с обрыва и потянулась к упаковке. – Если хочешь, так скажем, исповедаться – сейчас самое время, – она поднесла новую сигарету к пламени в руке парня. Капитан ошарашено смотрел в бледное лицо напротив. Девушка, как ни в чём не бывало, вдыхала никотин, прикрыв веки. Скулы сверкали от опавших снежинок. Всё-таки, от взора её действительно ничто не ускользнёт. Он мог бы соврать по привычке или сослаться на какую-нибудь мелочь, только смыл врать ей? Она подобна сове: всё видит, слышит и понимает, а самое важное – молчит. Алкоголь дурманит сознание, открывая двери к закрытому. Остатками трезвости Кэйа старался правильно сформировать мысль. «Так, чтобы было отчасти честно, но и неоднозначно, – Альберих жадно вдыхает отравленный воздух. – Как это сказать?». Строки четверостиший раз за разом проигрываются, словно в заевшей пластинке. Вдруг его осеняет.

…

“ Слышишь, предатель? От правды тебе не уйти! Сколько не кайся – Не замолишь грехи! Не замолишь грехи!”

—…Исповедаться, говоришь? – он выпускает пары дыма наружу, смотря пока куда-то вдаль. – Тогда скажи мне, сестра, – и прежде чем получить крепкий подзатыльник – быстро разворачивается и спрашивает. – Как замолить грехи?