Благодать: Могила в океане

      Атлантический экспресс ехал всё дальше и дальше, рассекая километры подводных туннелей. Вагон полнился тихими разговорами, шлейфом дамских духов и солёным ароматом самого поезда. Соль въелась во всё, что только можно представить: в сплав алюминия со сталью, что каким-то чудом не ржавел в воде; в полимерное толстенное стекло, в лак и краску. Здесь всё особенно прочное. Захар догадывался, почему стекло полимерное — восторжане не побегов на поверхность боятся, а иных способов, если найдёшь в триплексе трещину. Захария Комстецки по-прежнему сидел с краю сидений, одной ногой опираясь на бордюр, отделявший посадочные места от узкого прохода между ними. Дама по его левую руку наводила на лице марафет — держа в руке металлическое зеркальце с выгравированной на обороте летящей вниз ласточкой, подкрашивала ресницы. В цвете ей бы точно пришлось бы закрашивать тональником опухшую скулу, разбитые в кровь губы и эстетическую желтизну вокруг глаз, ведь такие блудницы от своих клиентов целыми не уходят. Пока она прячет синяки, узники Освенцима ногтями вспарывают себе щёки, лишь бы казаться здоровыми. Блудница... Захарию на остановках чуть уводило в обморок, в красно-чёрный морок бессознательности, и неясно было — от синдрома АДАМ-отмены ли это или действительно от перепада давления. В синдроме отмены на стенах вагона визжали и драли когтями лица пассажиры, обнажалось алое кровоточащее мясо. Усталая смерть вывезла трупы в скрипящей тележке и сбросила за полимерное стекло. Анку вышел на охоту, прикрывая шляпой длинные седые волосы и пустые глазницы. О ты, бретонское божество смерти! Не тебе тягаться с Господом, не тебе! Захария очнулся. Всё тот же чёрно-белый пейзаж, пронизанный излучением ламп в потолке. Он готов был поклясться, что отчётливо видел эту бездну, всё те же катакомбы от земли до неба, открывающиеся за железными воротами, только по пути ему пришлось пройти через жерло вулкана, где смрад стоит такой, будто он в самом сердце огнедышащего тайфуна. О нет, с ЕВОЙ пора завязывать... Он на секунду зажмурился, переводя дыхание и успокаиваясь, покосился на чёрно-белую даму, которая уже давно убрала своё зеркальце и вовсю кокетничала с каким-то платиновым попутчиком в соседнем ряду — такой любезностью она, по всей видимости, выказывала не столько близость, сколько деловую солидарность. А Захария поймал себя на мысли, что он абсолютно ненавидит экспрессы, особенно те секунды, когда они едут по наклонной. Тело, прижатое к сиденью ремнём, в синдроме отмены рассеклось пополам, гильотинно перерезалось надвое. Каждый раз, как открывались двери на остановке, все пассажиры немедля выравнивали давление, ведь бывало и так, что двери открывались, а воздуха там и не было, или, наоборот, из-за того, чтоб давление поднялось, ему приходилось вырывать из груди сдавленный крик, прежде чем удавалось вдохнуть. В синдроме отмены Захария видел — девушки у окон с какой-то тошнотворной нежностью касались бёдер ледяными пальцами и обводили каждый синяк. Морфинистки, АДАМ-зависимые, как и он, да только умело скрывают это, никогда даже не догадываясь, во что они превращаются. Ему же надо прятать другую сторону, куда более тёмную, ядовитую, зловещую, которую можно было бы назвать зеркальным отражением того глубинного ада, который этим людям из плоти и наркотиков куда милее. Дамы гнилостно улыбаются, надевая красные короткие платья. Натягивают неприятную на ощупь ткань выше, открывая кружева чулок. Татуировки от уколов расплываются птицами на худых запястьях. Отвратительно красиво. Героиново-тощие ноги, венозно-острые колени, красные матовые губы. Выглядит очень зловеще, но завораживает, наводит на мысль о том, чем ещё покрыта эта человеческая кожа, под которой едва слышно, словно работает холодильная камера, бьются усталые сердца. Захария повернул голову, чтобы увидеть поближе лик одной из сифилисоносных красавиц, занятый гримасой отвратительной алчности. Она думала, конечно, о блинах с икрой. Но она думала слишком о многом. На одной из очередных остановок после нехитрой процедурки Захария заметил, что их чёрно-белая дама чуть откинулась на спинку кресла, при этом грудь её часто-часто вздымалась под пальто. Мюльгаут среагировал первым: — Вам дурно, мэм? — спросил он осторожно. — Немного... — ответила та тихим голосом.       После того, как даме чуть полегчало, она внезапно развеселилась, но тут же скорчила грустное лицо: — Скучно как-то... Захария и Мюльгаут ничего не ответили. — Не хотите развлечь меня? — она посмотрела по очереди на них обоих. — Ну ладно! Тогда я развлеку вас. А ну! Скажите скороговорку. Сшит колпак, да не по-колпаковски. Отлит колокол, да не по-колоколовски. Надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать. Надо колокол переколоколовать, перевыколоколовать! Захария и Мюльгаут только переглянулись. Понятное дело, язык сломать на раз-два! Однако Захария решил всё же попробовать повторить за дамой, которой явно овладело настроение откровенно дурашливое после прихода в сознание: — Сшит колпак, да не по-колпаковски. Отлит колокол, да не по-колоколовски. Надо колпак переколпаковать, — на последнем слове Захария начал откровенно путаться в буквах и запинаться, после чего раздражённо сплюнул: — Язык сломаешь с вами, сударыня... — Я понимаю, что вам очень весело, но стоит быть посерьёзнее, верно? — спросил Мюльгаут с кривой улыбкой и, высокомерно вскинув голову, заправил за ухо выбившуюся капризную прядь чёрных волос. Они ещё немного посидели молча, проводница раздала им по стакану кофе и по паре конфет с ликёром, в случае понижения давления. Дама поинтересовалась у Захарии, подперев острый подбородок тонкой венозной рукой: — Так отчего вы заинтересованы клубом Ааронова? — Нам всего лишь нужно спросить, где искать девочку, — ответил Захария мрачно, стараясь не пересекаться с ней взглядом. Эта пустоголовая красавица жгла ему грудь приступами отвращения, а в синдроме отмены лицо ей разъедали мутации. — Даже простой вопрос вызовет кучу встречных, — произнесла дама задумчиво. — А девочка... Бедняжка... Скорее бы она нашлась. Её отец наверняка убит горем... — А мать? — непонятно для чего уточнил Захария. — Мать мертва. Проститутка, застреленная в сердце разъярённым клиентом, — сквозь зубы процедил Мюльгаут и ответил тем самым вместо дамы, глядя куда-то в чёрное окно. А за окном чернота моря, словно слизь, липла к стеклу. Захария не помнил, с чего его вообще занесло в Восторг. Здешний климат был ему не по душе, потому что жёг его насквозь. Глаза слипались от ненависти к людям. Он почувствовал во рту вкус желчи, и горло стало тошнотно, рвотно сжиматься от одной только мысли о человеческой требухе, помноженной на жар АДАМа. В синдроме отмены страх, агрессия и похоть смешались в один ком, отвратительный и ядовитый, гораздо менее страшный, нежели технократические отходы, которыми обитателей Приюта Бедняка кормили в столовой, среди звуков джаза и лоснящейся сластолюбивой рекламы. Неудивительно, что восторжане скалятся на кресты и святую воду, этим безбожникам якобы осточертело угнетение. Не понимают они, чего себя лишают! Зато как желчно плюются. И никакой плеоназм не поможет — нет ни будущего, ни прошлого. Ему нигде нет места. Единственное место, которое он может занять, это место замурованного бродяги в могиле на дне моря. Море, эта дрянь, всегда черно, может, поэтому оно так мерзко. Все эти лестницы, полосы света и белые тротуары — просто мираж, дешёвый обман, окно в другой мир, выдолбленное в его разуме паяльником уродливого видения. Так кто, если не он? Кто может стать зеркалом этого иного мира? Только он сам, больше никто. Такой же, как святые праведники, только заскорузлый от бесчисленных лиц и взглядов, которые проходят сквозь него, обволакивая со всех сторон. Захарии, кажется, и в сласть, и в боль было это общество зеркалить. Морали здесь не было — он распространял свою. Бога здесь не было — он подал Ему знак, что здесь заблудшие души, коих непременно нужно спасти. Больше всего Захарии хотелось сделаться таким, каким его хотел видеть Бог, вернее, не хотел, просто так получалось. Поэтому он был готов подняться на самый верх человеческого иерархического спектра, попросив о благословении. Да только по его левую руку сидело воплощение смертного греха, тянуло алые губы в улыбке, пока прятало сигареты, кусало шоколад с ликёром будто бы плексигласовыми в своей белизне зубами. Дама в белом меховом пальто походила на обманщицу-секретаршу из бюро путешествий, которая дарит своё тело в обмен на дорогу. Когда Мюльгаут нагнулся к ней, осторожно как бы, Захария переключил своё внимание с улыбчивого лица на два заиндевевших стакана с чёрной жидкостью. Проводница подала им коньяк, забрав, видимо, кофе. Следующие остановки прошли без особых проблем, но нехитрая процедурка никуда не делась. Захария почти дремал, но разговор Мюльгаута и чёрно-белой дамы слышал прекрасно. — Эти паразиты очень портят жизнь на самом деле, — говорил тот шёпотом. — Сколько бы я ни пытался проявить себя, остатки паразитов в Союзе восклицали: Твоё творчество аморально, ты прославляешь разложение и упадок. — Согласна, сэр, — отвечала ему дама в лад. — Меня больше раздражают борцы за нравственность. Про таких я говорю, цитируя Мольера: Да, крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть. — Да на кол их посадить! — бормотнул Захария сквозь сон и, приоткрыв глаза, увидел, что оба смотрят на него крайне удивлённо. Дама поспешила сгладить нарастающую неловкость и кликнула проводницу — ничуть не менее плакатную, чем медсестра. Накрученные букли непонятно-сероватого оттенка волос, пронзительные угольные стрелки на глазах, наивно-игривое платье вкололись Захарии во взгляд. — Мисс, можно ещё парочку конфет? — Да, конечно! — ответила проводница. — Ещё парочку! — дурашливое настроение всё не покидало даму. — Признание Америки! Ещё парочку! — после чего она негромко, будто колокольчиковым звоном, рассмеялась. Экспресс же всё ехал и ехал, тянул свои стальные лапы по пустому тёмному тоннелю, делая их такими же чёрными и мрачными, какими только что были глаза Мюльгаута. Двери вагона поочерёдно открывались, пропуская всё новых пассажиров, а когда наконец зашёл последний на этой станции, дама повернулась к Мюльгауту и снова приветливо улыбнулась. — Люди в Восторге всё злее и злее... — пробормотал он вдруг, совсем в тень уходя. — Полагаете, из-за плазмидов? — спросила дама. — Говорят, они вызывают зависимость. — Сплетники тоже много что говорят, — вклинился в диалог Захария. — Мэм, не слушайте кого попало. Меня бесит, что в русском языке нет нормальных нейтральных обращений. Наверху все называют друг друга товарищами, прежде называли господами... Яркая идеология... Им троим стало отчего-то удобнее говорить по-русски, хотя они и были людьми разных национальностей. Но он по причине отсутствия нейтральных обращений плохо подходил на роль интернационального языка, а по-английски говорить Захария брезговал. — В Восторге частично переняли западную культуру общения, — дама прикурила у Мюльгаута длинный мундштук и выпустила сквозь алые губы струйку дыма. — Те, кто может спокойно говорить о себе «мистер» или «мисс», «герр» или «фрау», спокойно называют себя именно так. Общий язык здесь вообще английский, так как он самый распространённый. Но, как вы видите, здесь много русскоговорящих. Взять нас троих! Русская диаспора вообще называет себя восторжанами, а остальные предпочитают именоваться раптурианцами. — Спасибо, мэм, что освежили нам с напарником память, — ответил Мюльгаут неожиданно приветливо, но дамой снова овладело настроение довольно дурашливое: — Вы видели когда-нибудь, как хомяк катается в шарике? Однажды он докатался и упал прямо на нос ботинка одному джентльмену… — Мяч попал в ворота? — спросил Мюльгаут, чуть потянув уголок рта в улыбке, и Захария заметил, как изящно выгнулась его правая бровь.       Тем временем экспресс подъехал к их станции — Люксам Меркурия. Они вышли из вагона и выровняли давление. Станция же была довольно проста — небольшой застеклённый холл, где вывешивалось расписание Атлантического экспресса, слева — лифт, справа — чёрномраморная в серебристых прожилках лестница, уходящая наверх, к самим Люксам. То был роскошного вида жилой квартал, чьи водоскрёбы стрелами уходили вверх, сияя серебристым светом из окон, а в клумбах у входа кроваво горели алые цветы. Издалека, с платформы станции, открывшийся вид казался величавым и красивым. На вокзале было несколько шумно, люди в дорогих смокингах и блестящих платьях расхаживали взад-вперёд, поправляя фраки и завязывая галстуки, цокая сапогами и переговариваясь, озирались, словно и в самом центре Восторга произошло какое-то невиданное народное бедствие. Дамы здесь были как на подбор — с почти прозрачной кожей и зловеще-ласковыми хрустальными глазами. У одной пышные локоны прямые, как вороново перо, у другой сдержанно вились. У одной рюшистая блуза перетянута корсетом, а взгляд властный и уверенный, у другой же — почти неживой, подёрнутый дымкой, и невесомое белое платье, словно одуваемое романтичным ветром. Захария еле-еле от них отвлёкся. Падение и развратность, похоть и блеск! Повсюду этот сатанински прекрасный взгляд, про который поэт сказал: Глазами он пронзает, улыбкой он душу убивает, в нём истина и блаженство! Захария понёсся вверх по лестнице, чувствуя, сколь мучительно прекрасна жизнь, если уж ему так нравится рассматривать эту красоту. — Где вы живёте, мисс? — Захария решил переменить тему разговора. Про хомяков в шариках ему слушать как-то совершенно не хотелось, к тому же всё сильнее им овладевала странная тревога. — В Славе Афины, мистер Комстецки, — отвечала она, медленно шагая по лестнице. — Самая дешёвая часть Люксов Меркурия, но зато очень красивая и уютная. А на освещённой вереницей тусклых фонарей улице, куда вышли Захария с Мюльгаутом и чёрно-белой дамой, царили покой и тишина. Самая дешёвая часть, и при этом самая тихая. Возможно, народу здесь живёт мало, ведь не каждый себе может здесь позволить квартиру. Втроём они поднялись на лифте, глухом и тёмном, обитом тёмно-красным деревом. В свете круглой потолочной лампы только металлический каркас сверкал. Захария стоял у стены и считал этажи, пока Мюльгаут и чёрно-белая дама молча курили, поджигая сигареты друг другу. Право же, они ведут себя так, будто давно знакомы. Даже в экспрессе они друг с другом, кажется, общались больше, чем с ним. Впрочем, это уже их дело. Пусть они там хоть развратом занимаются вместе. Шестой этаж, подумать только. Захар услышал щелчок пальцев по кнопке — были ли то пальцы Мюльгаута или дамы, — и вслед за ними покинул кабину лифта. Коридор тоже был окантован почти вишнёвым камнем, на котором алыми бликами играл потолочный свет. Дама прошла в дверь за углом, даже не удосужившись придержать её для джентльменов. Захария подошёл к двери и осторожно её открыл. Перед ним раскрылась просторная прихожая, обставленная со строгостью умеренно-модного журнала, со сдержанной элегантностью. Мюльгаут и дама уже вовсю избавлялись от верхней одежды и вешали её на крюки. Захария увидел, что белая рубашка напарника под пальто была схвачена ремнями наплечной кобуры, а короткая на вид стрижка обратилась накрученным каре с чёлкой. Дама между тем положила шляпку на полку. Под белым пальто этой черноволосой красавицы скрывалось «маленькое чёрное платье» практически по заветам одной французской профурсетки Шанель, разве что слишком для такой изысканной леди откровенное — атласное, не слишком узкое, с неглубоким вырезом и по длине разве что прикрывающее колени, да и вообще хоть что-то прикрывающее. Ленты, из которых состоял верх платья, причудливо переплетались на груди, уходили под завязанный пышным бантом красный пояс. Захария покосился: Мюльгаут выверенным жестом достал из портсигара новую папиросу и закурил сквозь мундштук, поджигая длинной спичкой из чёрного коробка. Воздух наполнился терпко-миндальным дымком. Втроём они прошли вглубь квартиры.       В эту странную квартиру подобие жизни приносили лишь напольные вазоны — да и те стояли по углам, зажатые между угнетающе-серыми шкафами, под доской с коллажем из газетных вырезок — всё таких же чёрно-белых. В этой тусклой палитре расцветал буйно лишь один оттенок — кроваво-алый, словно кровью квартиру окроплял ритуальным жертвоприношением, броском чувств на алтарь. Алые розы на картинах, алая скатерть на столе, алая помада на губах, багровые отблески на висящей напротив зеркала стене… Захарии стало не по себе. Он поглядел на циферблат настенных часов — стрелки показывали без четверти одиннадцать. А ведь на самом деле было только без пятнадцати одиннадцать, или даже чуть позже. Не ловушка ли это? Он отогнал от себя дикие мысли. Дама же поторопила их: — Мне кажется, девочка не может нас так долго ждать. Зря я попросила вас раздеться, господа. Подождите меня в гостиной, сейчас вернусь. Им пришлось повиноваться, хотя Захария и начал чувствовать, во что ввязывается, уподобляясь подростку. Из-за кулис одинокой дамской квартиры выглядывал разврат, чуждый всякой человечности. Хотелось поскорее убраться отсюда. От обилия ЕВЫ в крови у него замутился и затуманился взгляд, захотелось раскашляться и отвернуться, зажмуриться. Право же, обустроилась дама хорошо: ласково блестели бледными бликами кожаные диваны у большого панорамного окна, чуть краснел пушистый ковёр, на котором стоял строгий журнальный столик с белеющим номером «Вестника Восторга», с фотографий в углу на Захарию глядели пышноволосые женщины с чёрными влажными глазами, похожие на покойниц. Он подошёл ближе как раз в тот момент, когда из спальни вернулась дама с крупной сумкой через плечо. — Маски я положила туда, давайте сюда свою находку. Захария протянул ей маску, которую всё это время держал под свитером. — Вы танцуете бурлеск? — он вдруг взглядом припёкся к бесчисленным плакатам и фото. О проклятье! Он не переносил на дух этих размалёванных гологрудых девчин в веере разноцветных перьев, полагал их истинной мерзостью, их — танцующих откровенно-раскованно, граничаще с развратом, на краю пропасти, куда стремительно вела обнажённая, порочная женская суть с зеркально-несокрушимой стойкостью. В иное время он перекрутил бы хвосты этим раскрашенным куклам, расписанным для секса — но сейчас не мог. Чёрно-белая диагонально кивнула, шевельнулись угольные локоны, оскалилась мраморная челюсть. Какие, проклятье, метафоры, какие фигуры рефрена… Оставим метафористов тем кареглазым умницам-плаксам в «Борьбе художника». Вон там впереди, на очередном плакате, движется официантка, и рядом с ней франт, высокий такой, в цветасто-серой рубашке, лузгал семечки и фотографировал даму в платье с чёрными полосками, светящуюся красным горячим кумачом, и не поймёшь, что в ней ярче: глаза, чёрные волосы или пара серебристых капель на спине. Уже от этих снимков разило кровью и семенем, Захария незаметно от Мюльгаута и чёрно-белой дамы поморщился, чувствуя, как в его крови расползается гниль. Он чувствовал, как гниют чёрные вены на руках, где-то под пальто и свитером, под посеревшей от долгой носки рубашкой. Он смотрел на снимок их дамы, одетой, по видимости, в один белый с чёрным кружевом корсет и панталоны самого зачаточного рода — и уже не мог оторваться от этого звенящего распутства. Дама только бровь вскинула: — И что же? Идёмте сейчас же, идёмте скорее! — и унеслась из квартиры. Едва они втроём вышли, как она закрыла квартиру на ключ. А Захарии вдруг в голову ещё деталь со снимков бросилась: он видел рядом с их чёрно-белой дамой мужчину во всём чёрном, с лихо подкрученными длинными чёрными волосами, а глаза его были очень светлыми, почти серебристыми, а лицом он очень напоминал Мюльгаута. Нужно будет потом расспросить их обоих, что к чему.       Им пришлось подождать, пока экспресс приедет на станцию, но ждать пришлось долго, около получаса. Захария прогулялся по платформе, облапал взглядом ожидающих, большей частью женщин в красивых, даже немного вызывающих нарядах. И тут вдруг его цепкий взгляд наткнулся на кошелек, мирно лежавший в мусорном баке. «Какой хороший, толстый, блестящий лопатник, — подумал себе Захария, украдкой засовывая руку в мусорный бак, — как же богаты и щедры люди Восторга, если вот так разбрасываются дорогими вещами. Это они очень кстати. Богатые должны помогать бедным!» Внутри кошелька, помимо не представлявших интереса визитных карточек, обнаружился целый рубль бумажной купюрой и немного копеек. Захария чуть приподнял шляпу с головы, выражая поклон: — Благодарю тебя, госпожа Удача. Успех требовал развития. Прогуливаясь по окрестностям вокзала и обшаривая местность зорким взглядом, Захария негромко напевал себе под нос: — Прощай, отчий край, ты нас вспоминай... Прощай, милый взгляд, прости-прощай, прости-прощай... — «Прощание славянки»? Ну и сентиментализм... — услышал он вдруг голос и обернулся. Говорил человек неподалёку, одетый вполне прилично, да только приличность его портил тот факт, что он откровенно нагло обшаривал закоулки. — Тоже деньги ищете? — Их тут удивительно много. Как будто восторжанам их девать некуда. Удивительные люди, — отозвался Захария хмуро. Они разминулись с соратником по ремеслу. Захария прошёлся ещё немного, и тут увидел, что в подворотне лежит едва дышащее тело — пьяный, судя по городку из бутылок, что окружал его голову, как нимб окружает голову святого. Хе-хе-хе... Захария в предвкушении потёр руки. «Нет, тут всё по-честному. Любишь валяться — люби и с деньгой расставаться». Тщательный осмотр всех карманов пьяного дал полтора рубля. На собранные за пятнадцать минут деньги Захария всласть закупился сигаретами в торговом автомате на платформе. Мюльгаут с чёрно-белой дамой всё так же курили и, кажется, переговаривались, но Захария не мог разобрать их слов. Он подошёл к стене с часами и посмотрел на циферблат: — Дьявол, прошло больше получаса... Становится скучновато! Мюльгаут и дама обернулись, привлечённые его реакцией, как вдруг послышался глухой скрежет рельс, и дама указала рукой куда-то влево: — А вот и экспресс! — Не прошло и вечности... — процедил Захария зло и вслед за спутниками поскорее забрался в вагон. Возможно, синдром отмены давал знать о себе, но пространство казалось Захарии будто несколько набок упавшим, словно в его глазах завалился горизонт. Он добрался до своего места с краю ряда, изо всех сил стараясь не напоминать пьяного. Всю жизнь он подмечал странный парадокс: дорога обратно всегда кажется быстрее, вне зависимости от того, на чём едешь. Плакатно-накудренная проводница тем временем проявляла повышенное внимание к их чёрно-белой даме, сверкала алыми губами в ослепительной улыбке, когда та тянулась за чашкой кофе. — Мисс, можно ещё парочку конфет? — Конечно, моя сладость! Только ради Великой цепи не падай в обморок! Вот, возьми побольше! Ну и сластёна же... Сколько себя помнил, Захария больше жжёный сахар предпочитал. Но вкус ликёра в сочетании с кофе ему почти нравился — горьковато-сладкий, с отдушкой спирта. — Ой, какая ты худенькая, возьми ещё! — подначивала проводница. Захария предпочёл подремать, ведь ни к чему сейчас было вести пустые разговоры. Что Мюльгаут, что дама ничего определённого о себе не скажут. Честно говоря, в этом городе все люди с тёмным прошлым. Проснулся он от того, что его тормошили сразу оба с мутными криками сквозь чёрную поволоку сна: «Мистер Комстецки! Просыпайтесь! Приехали». Он подорвался со своего места мгновенно и покинул вагон. Им втроём оставалось только стремглав добежать до клуба. Уже у дверей дама поспешно раздала Захарии и Мюльгауту маски, им оставалось только наконец-то скрыть лица под золотом и белым папье-маше. Захария нетерпеливо постучал кулаком в железную дверь, и возникшая в белом пятне света чёрная голова охранника одобрительно бормотнула: — А, это вы? Господин Ааронов будет очень рад, если вы присоединитесь к представлению, — после этих слов дверь открылась, и всех троих ослепил белый свет, заполнявший собою всю комнату. — А-а... Уберите свет... Жжётся... — простонал Захария, ослеплённый белой комнатой, неистово жмуря глаза. Втроём они еле-еле дошли до входа в следующую комнату, только теперь там тьма глубокая распростёрлась. Захария словно ощутил себя в пустоте, напарников он не видел, тщетно пытался нащупать хотя бы их руки. — Мэм, вы где? — спросил Захария тревожно, и тут же почувствовал на своей кисти мягкое прикосновение дамской ладони. — Господа, я здесь! — она теперь вела их обоих куда-то вглубь этой кромешной тьмы, в которой внезапно загорелась тонкая арка, напоминающая силуэт кроличьей головы. — Какое-то испытание «Прощай, глаза». Ааронов своим вкусам не изменяет, — пробормотал Мюльгаут с усмешкой в голосе. — Так кто такой этот Ааронов? — спросил Захария. — Он безумец, — ответила дама мрачно. — Хуже, мэм. Художник. Таким что в голову взбредёт, не вытравишь потом, — добавил Мюльгаут. — У меня смутное ощущение, будто вы давно знакомы. Так ведёте себя, будто друзья давние, — выразил Захария свою догадку. — Нет-нет, пока не будем вдаваться в тонкости! Тем более, для нашего дела это не так важно, — ответила дама. Едва они прошли в следующую такую же арку, как Захария перестал ощущать руку дамы поверх своей, но паника его не охватила. Ему словно стало всё равно. Из бездны доносилась призрачная музыка, едва уловимая, будто тонкая поволока звука. Наконец в очередной кроличьей арке показалась бледно-бордовая стена с танцующими на ней тенями, пересечённая чёрными линиями строгого балкона и словно из мрака вырезанными силуэтами дам и господ. Захария и Мюльгаут вышли на самую середину балкона и осмотрелись. По обе стороны от них жутко шевелили глазами головы манерного черноволосого человека с подрисованными усами. Захария предположил, что это и есть Ааронов. — Танцуйте, танцуйте! Ну же! — кричал басовитый мужской голос откуда-то снизу. Музыка, игравшая вокруг, местами напоминала Чайковского, но Захария не мог припомнить, какое произведение. Вальс Цветов или Танец феи Драже? Неважно. Захария и Мюльгаут медленно спустились по винтовой лестнице, а голос всё приближался, высокопарно, с отравленно сочащимся пафосом призывая неизвестных: — Будьте проводником! Отдайте ваши души музыке! Откройтесь духу вечности! Да будет ему известно, что такие вопли, напротив, мешают сосредоточиться! Захар уже видел на постаменте в самом центре зала танцующие фигуры мужчины и женщины: он носил алую маску Солнца с лучами врастопырку, а она сияла серебристым лунным серпом поперёк головы. Они танцевали медленный вальс, кружась на нарисованном алом солнце, но видно было издалека, что им действительно мешают сосредоточиться вопли, что движения их сбивчивы и неуклюжи. Захария увидел, что чуть поодаль от них бешено махал кистью человек в белой рубашке, стоявший у мольберта. Поза его выражала крайнее творческое исступление, и он словно был поглощён процессом с головой. Вдруг он прокричал: — Да почему вы такие бестолковые? — и вдруг интонации его сделались опасно шипящими: — Вы что, хотите опозорить меня перед моей музой? МОЮ МУЗУ НЕЛЬЗЯ ОСКОРБЛЯТЬ! — прокричал он с напором, разделяя слова и подчёркивая каждое из них бешеным взмахом кисти по холсту. Вокруг него и танцоров, вокруг всей сцены кровавыми всполохами горели алые шторы, похожие на театральные, а белая вспышка потолочного света сильнее красила ткань в оттенки крови. — Омерзительный световой дизайн, вульгарный декор, заводная механическая публика, и всё приправлено столовой ложкой безумия. Ничего не поменялось здесь, — пробормотал Мюльгаут еле слышно, когда они с Захарией проходили по краю сцены, отгороженному той же строгой оградой. — Терпение, приятель... Я бывал в местах и похуже... — Захария удержался от того, чтобы хлопнуть напарника по плечу. Человек с кистью вдруг будто бы совершенно разгневался и рявкнул: — ФИЦПАТРИК! Ради всего святого! Убери их с глаз моих! Танцоры вмиг перестали вальсировать, отчаянно запротестовали, но по ним тут же пробежался мощный разряд тока, отчего они пронзительно вскрикнули, обмякли и упали на пол. Прибежал человек во фраке и кроличьей маске и унёс из зала сначала Солнце, а потом Луну. — Нет места изъянам на моём полотне! — театрально вскричал человек с кистью, одетый в белую рубашку и чёрные брюки с широким красным поясом. Кисть в его голых по локоть руках так и прыгала. Тут же Захария услышал нарочито притворные всхлипы и увидел, что человек закрыл лицо рукой. — В Восторге нет больше места художникам... Захария и Мюльгаут осторожно спустились к нему по небольшой мраморной лестнице. Захария хотел тронуть человека за плечо, но тот вскинулся с неистовым криком: — Кто вы такой? — этот вскрик заставил Захарию вздрогнуть. На него смотрел тот самый человек со стены, весь вымазанный в краске, с красно-чёрными тенями вокруг глаз и нарисованными тонкими усами. — Пан Комстецки, — попытался Захария деликатно представиться. — А это герр Мюльгаут, — он указал рукой на напарника, вставшего около мольберта. — Неужели? — манерно растягивающий слова голос Ааронова и его безумный взгляд кидали Захарию в дрожь. — А они действительно хороши... Не правда ли, они хороши, дамы? В зале раздалось шутливо-смущённое хихиканье. Захария почувствовал, как к щекам приливает кровь. Он огляделся. Из красно-чёрного полумрака на него смотрели три пары глаз. Одна из них — та, которая смешалась с заливистым смехом, принадлежала молодой женщине с крашеными красноватыми волосами, спадавшими на плечи, — та морщила в улыбке губы, словно заинтригованная донельзя. Другая пара глаз принадлежала девушке в светлом платье, расшитом тонкими серебряными нитями, с аккуратной причёской и тщательно подведёнными глазами. Блудницы... Вавилонские блудницы... Никакой скромности и благочестия. Ясно тогда, откуда в их облике и повадках столько томной неги. Мюльгаут тем временем протянул фотографию Анны художнику: — Вы видели эту девочку, не так ли? — Конечно! — тот мгновенно оживился и несколько театрально заговорил: — Человеку полагается спрашивать, а художнику полагается отвечать! Я вижу, что дитя на фото вам дорого, — он понизил голос и обратился к Мюльгауту, высокомерно скрестившему руки на груди и нахмурившему брови в жёстком выражении. — А ты не так прост, каким хочешь казаться. Не правда ли, милый баритон? Захария снова оглядел дам. Теперь точно те блистали не хуже Вавилонской блудницы: завитые, накрашенные, изящно-фарфоровые, задрапированные в шёлк и атлас. Нет, по сравнению с двуликой косо-крылой Зитой-Гитой с шестью парящими в воздухе слонами в поклоне они были… Ну да, все понимают. Шикарные, но бездушные хищные куклы. Да, вот именно такими они себя и ощущают. Ну кто мог ожидать… Других ведь ведь нет. Или есть? Полны, полны греха соблазнения, падшие женщины. Розы в волосах. Горящие глаза. Суккубы, кошки, ночные бабочки. В каждой пудре оженствлённая, модифицированная ещё в Союзе бомба. Атомная, кажется. Ненасытные губки, мечтающие сожрать всё мужское естество… Отребье, заключившее союз с гориллами. Так пусть хотя бы устроят настоящую оргию. Чтобы никакой там искусственной прелюдии. Откровения, безбашенные атаки в лоб. Упадёшь, так убьём, бей в спину, визжи, стони, притворяйся мёртвым… Нет ведь. Предлагают на дорожку пряник, суют под нос кнут. Как совратить Зиту-Гиту, зачем такое нужно? Томными глазами-ножами вонзились в него, и одна из дам воскликнула: — Неужели это его напарник? Такой старый! Теперь Захария был уверен, что смертельно бледен от стыда и дико смущён. Третья из дам отчего-то казалась знакомой: невысокая, но стоящая на каблуках, она казалась высокой — так был строен её тонкий стан, облачённый в струящееся чёрное платье с корсетом. Цвет аскезы, отрешённости от грешного мира. Глаза яркие, почти чёрные, лицо же худое, но красивое. Губы вымазаны красным — тем же цветом греха и разврата. Гладкие чёрные волосы закручены в пышные локоны, плавно опускавшиеся на плечи. Каждая черта четка и выразительна, как полёт ласточки. На шее колье с брошью из чёрного стекла, под которым стремится вниз серебристая птица. Захария заметил, что и Мюльгаут тоже смотрит на эту даму сквозь вуаль. — Смотрите в оба, Комстецки. Как бы он не довёл вас до беды, — Ааронов снова повернулся к Мюльгауту и понизил голос: — Я знаю, где находится девчонка, — тот снова нахмурился и скрестил руки на груди. Ааронов продолжал: — Я приведу вас к ней. Всё, что я от вас прошу взамен — ваш танец. Толпа сразу начала восторженно скандировать: «Танец! Танец! Танец!» Мюльгаут вместе с Захарией прошёл в конец зала, и они там повесили пальто и шляпы на крючки. Вуаль у Мюльгаута, как оказалось, была крепко приколота к его длинным накрученным волосам. Богема... Захария потёр забинтованную голову, которую старательно прятал, и поправил свитер. Крики толпы вгрызались в разум, Захар готов был вслух проклясть их последними словами. — Идите, идите, танцуйте! — вскричал Ааронов, подогревая всеобщий восторг. — Протестую! — Захария резко выступил вперёд. — Мы сюда не за этим пришли! Но протестовать было бесполезно. Сам он танцевать был совершенно не настроен, а уж тем более танцевать с этими дикими дамами. Захария с Мюльгаутом мрачно переглянулись. Захария указал жестом: давайте вы. Они оказались на балу у сумасшедшего, успех дела зависел от того, понравится ли безумному Ааронову танец. В себе Захария не находил уверенности, что справится с танцем и сразу понял: в этом деле пусть лучше работает напарник. Мюльгаут коротко, но энергично кивнул и ровным шагом, точно пружина выскочила, направился на середину зала и встал прямо на нарисованное на монохромном полу алое солнце, сделал три шага и замер. Потом он опустил взгляд к полу. Толпа по-прежнему орала, а Ааронов в эпилептическом приступе вдохновения схватился за кисть, и его длинные пальцы запрыгали в сумасшедшем танце по холсту. Он то вскидывал их вверх, то проводил по волосам. Вдруг он вдохновенно заговорил уже на весь зал во всю силу своего голоса: — Я вижу кое-что в вас двоих. Известно, что искусство обнажает обман! Покажите мне настоящих себя, и тогда вам откроется путь! Захария зловеще оскалился: — Слушай, Ааронов, дьявольское отродье... И тут вдруг, увидев Мюльгаута, Ааронов воскликнул уже на весь зал во всю силу своего голоса: — Что?! Вы?! — он указал кистью в сторону Мюльгаута. — Нет! Не вы! О нет-нет, герр Мюльгаут, не вы! В таком случае... Я выбираю... Я выбираю вас! — кисть в краске резким выпадом оказалась направлена на Захарию, и он обмер. Господь точно отвернулся от него в этот день! Захария неуверенно шагнул вперёд, а Ааронов подбадривал его: вперёд, вперёд! Они прошли с Мюльгаутом навстречу друг другу. Худое лицо напарника коротко кивнуло ему: не подведи. Захария ответил таким же коротким кивком: не подведу. Про себя он злился, но терпел. Такая работа. — Да-да-да-да-да! — воскликнул Ааронов, когда Захария вышел в освещённый софитами круг. — Так, кто же составит вам компанию... Я долго думал, потом понял, что долго думать не надо! Вон она! Великолепная мадемуазель в чёрном! — он указал вымазанной в краске кистью на даму в чёрном корсетном платье, в которой медленно угадывалась та плазмидная морфинистка в белом пальто. Захария поёжился: нет, танцевать он не будет ни за что! Не очень ему хотелось отдавить красавице ноги или, того хуже, упасть. Пусть лучше этот безумный художник возьмёт Мюльгаута, тот наверняка справится на отлично! Лучше его! Пусть возьмёт его! Чёрно-белая дама между тем сменила того на нарисованном алом солнце и встала в позу ожидания, протянув руку в чёрной высокой перчатке. Ааронов скомандовал своему помощнику Фицпатрику включить музыку, и зал наполнился приятными звуками вальса. Захария шагом каторжника подошёл к даме, но взять её за руку не решался. Их чёрная незнакомка подбодрила его, встав рядом опасно близко: — Не переживайте, всё будет нормально, вы справитесь, — её шёпот как током по нему бил, сердце оглушительно билось в груди, а рука, лежавшая на его плече, казалась прохладной, как пальцы валькирии на норвежском фьорде. Захария всё колебался, ведь и представить себе не мог, что будет поставлен в такое жуткое положение, когда вокруг много полуголых красавиц в чёрных и белых мехах, которые ждут не дождутся, чтобы он принял их предложение. Она сияла в белом свете софитов, улыбалась загадочно и призывно, по-французски чуть пригибаясь вперёд, не отпускала его и в то же время сама позволяла к себе прикоснуться. — Положите руку мне на талию, сэр, — до преступного желанная, непостижимая, завораживающая, близкая и дразнящая, она улыбнулась губительно. — Куда? — Захария был совершенно обескуражен, но руку всё же положил довольно высоко, почти на лопатки, вызвав в зале весёлый смех. Ааронова это страшно позабавило, судя по последовавшему смешку. Дама вела себя довольно энергично, танец с ней не был похож на классический медляк, она двигалась плавно, стремительно и откровенно, так что Захарию в какой-то момент захлестнул стыд за его неловкость, но он всё же подхватил эту волну стремительности. Дама же сама по себе была волне морской подобна, переливалась, перетекала в пене чёрного платья, дразнила и притягивала, причём сохраняла удивительное постоянство, смещая весь акцент на бёдра при неподвижной налаченной, почти фарфоровой головке, отчего он сразу проникся к ней тем же чувством, с каким смотрел на обнажённых танцовщиц на снимках. Все эти эротические штучки были вначале нестерпимо омерзительны, Захария только и мог, что вести её, кое-как подстраиваясь под ритм, но явно проигрывал партнёрше. И, хотя танец оказался захватывающим, возможно поначалу унизительным, но всё же эротичным — она была почти неутомима и убедительна, ему всё равно было ужасно стыдно и мерзко. Причём глаз она с него не сводила — чёрных, густо подведённых, с длинными ресницами, которые она время от времени поднимала на него и тут же опускала. С каждым поворотом вокруг зала он всё больше чувствовал себя ведущим в этом танце, и это жгло кровь адреналином. Пропахший сигаретным дымом воздух разъедал горло, а её губы были так близко, что он чувствовал их вкус — горьковатый, похожий на запах табака, и в то же время сладкий. Захария успевал ловить экзальтированные взгляды кроличьих масок вокруг них обоих, но не мог понять, что именно они выражают. — У вас всё отлично получается, перестаньте беспокоиться, — шепнула дама ободряюще. — Я точно не создан для этого... — пробормотал Захария глухо. — Нет-нет, всё нормально. И опустите немного руку, она должна лежать не у меня на спине, а чуть выше задницы, — от внезапной грубости из уст такой блистательной красотки Захарию сильно покоробило, но он всё же уточнил: — Где? — Вот там вот, — дама перехватила его кисть и переместила её ниже по талии. Захария огляделся: Мюльгаут же с выражением манерности и богемной расслабленности курил куда-то в сторону. Маску он снял, она ему уже мешала. Ааронов же продолжал махать кистью, и брызги краски летели во все стороны. Захария даже боялся представить, что у этого безумца с палитрой ещё припасено. Но как говорится, «little party never killed nobody», то есть «маленькая вечеринка ещё никого не убивала». Музыка продолжалась, люди в зале восторженно наблюдали за танцем. И всё-таки, всё было не так уж и плохо. Оказывается, танцевать не так уж плохо. Оказывается, что совсем неплохо, он просто не пробовал, и зря. — Красота и боль... — Ааронов, совершенно распалённый вдохновением, выдавал безумные тирады: — Они также неотделимы, как рождение и кровь! Захария теперь вёл даму увереннее, почти перенял от неё бурную энергию юности, настолько новую и незнакомую ему, такую волнующую и зажигающую, какую он ещё никогда не ощущал. Не из симпатии был вынужден так лихо с нею откалывать, а из дела. Дама не упускала шанса позаигрывать — они вдвоём отходили в полукруге движения на пару шагов назад, расстояние между ними на две вытянутые руки разрывая, и тут же в пространство как будто ввинчивались, чуть назад артистически откинувшись. Из их танца в глазах окружающих наверняка получалось эротическое бесстыдство, но Захарии было уже плевать. Так продолжалось довольно долго, пока Ааронов вдруг не вскричал: — Нет! Нет! Нет! Совсем не то! Фицпатрик! В тот же миг по венам проехался электрический разряд, потушив свет в глазах. Рука дамы резко выскользнула из руки Захарии, и ему показалось, что глаза дамы, прежде чем судорожно закрыться, полыхнули серебристым. После всего осталась только темнота, но вскоре и она на миг рассеялась. — Очаровательно! Под самой неприступной оболочкой прячется невыносимая боль, от которой хочется избавиться, — Ааронов, распалённый вдохновением, вещал, как самый умелый оратор. Краем мутного глаза Захария видел, как дама с мучительными вскриками истерично хватается за сердце, стремясь разорвать свой чёрный корсет. — Но единственный способ это сделать — умереть! Прекрасно! И с этого можно сделать набросок! Захария лишь неотрывно наблюдал за дамой, которая в астматическом приступе сорвала с себя корсет, обнажив белую героиновую грудь. На расплывчатой фигуре Мюльгаута, что над дамой беспокойно склонился, он ловил лишь вырвиглазно-алое пятно вместо лица. Как он там подумал, а... Ах да, «little party never killed nobody»!