Благодать: Могила в океане

      Мрак рассеялся, но после такого мощного удара током Захарию всё ещё подёргивало, он чувствовал, как к лицу прилила кровь, а щёки от неё горели. Под свитером и рубашкой всё спеклось, и сейчас, когда он осознал, что лежит поперёк сидений в Атлантическом экспрессе, от морской качки у него закружилась голова, а зрение поплыло, словно его в формалин погрузили. А ведь он помнил: как десятки злоречивых смертоносных молний впились ему в кожу, оставляя мерзкую кашицу, на месте, где раньше плесневели рецептивные соцветия мышц, жил, нервов и мозга. Когда он подумал, чем всё это могло кончиться, в голове всё попеременно сверкало, меркло и вспыхивало… А дама... О, от неё губы буквально пылали. Плавные изгибы, длинные ноги, скрытые длинным атласом юбки, гибкая поломанная талия, что страшилась переломиться, как хрупкий китайский фарфор. Её же тоже ударило. Захария ясно видел, как она в приступе, в смертельном исступлении разорвала на себе корсет. От бессилия он хотел снова провалиться в беспамятство, как его окликнул знакомый женский голос и сверкнули плакатные кудри проводницы: — О, как вы бледны, выпейте стаканчик! — а около своего лица он увидел запаянный стакан с кофе. Скованными тремором руками он всё же взял и отпил немного. Внутри оказался коньяк, и Захария обжёг себе губы спиртом. Проводница же удалилась куда-то вперёд, к следующему ряду сидений, где Захария увидел кончик чёрной дамской туфельки и услышал возмущения медсестры: — Нарядятся в корсеты, а потом теряют сознание! Ничего удивительного, господа. В крови мало кислорода, а откуда ему взяться, если грудь так стеснена?! Мюльгаут же обнаружился сидящим в ряду напротив Захарии, спиною к прочим пассажирам. Вид у него был донельзя мрачный, на его глаза падала глубокая чёрная тень от шляпы, отчего их невозможно было увидеть. Руку он поставил локтём на сведённые вместе колени, а лицом на неё же опёрся. В другой же руке он держал тот же стакан с коньяком, а на фоне ослабленного узла алого галстука эта рука казалась совсем уж острой в линиях и углах. — В чём дело? — спросил он осипло, едва слышно. — Этот танец мне совсем отбил охоту к выпивке, — произнёс Мюльгаут задумчиво, причём задумчивость у него была очень театрализованная, преувеличенная. Захария заметил, что чёрный карандаш вокруг его глаз несколько размазался. Мюльгаут неким дружественным жестом протянул Захарии стакан, и Захария проворно его осушил. Ему аж полегчало, и он откинулся на сиденья, свесив ноги. От удара током на него накатила такая слабость, что он вскоре задремал, уткнувшись лицом в плюшевую обивку сидения. Проснувшись, Захария сперва не понял, почему за окном мелькают яркие рекламные плакаты, призывающие пассажиров отведать пилюль, соков и прочей ерунды. Но когда приятный женский голос объявил станцию «Люксы Меркурия», он всё понял, встал с кресел, надел пальто и покинул экспресс. Вслед за ним вышел и Мюльгаут с чёрно-белой бессознательной дамой на руках, и платье её сливалось с мглой улицы, лишь лицо и руки во мраке белели, будто были реальными, единственно живыми. Вокруг них троих были только тускло-серые фонари, белые стёкла и дома под их причудливыми углами, похожие на кулисы театра теней. Мюльгаут нёс даму так, как солдат несёт раненого сослуживца — голова её безжизненно свисала потоком чёрных локонов, ноги мертвецки болтались, поблёскивая металлом и шёлком лакированных туфелек. Глаза её были плотно закрыты, она словно бы спала. — Сэр... — Захария вдруг посчитал уместным проявить милосердие. — Давайте, может, я понесу, а то тяжело... — Не тяжело... — ответил тот натужно, вскидывая даму, чтобы та не сползла с его рук, и Захарии на миг показалось, что губы его вымазаны красным, окровавлены будто. И если бы Захария в тот момент сам не был зашатан электрическим шоком, точно бы ему померещилось, однако Мюльгаут в самом деле был бледен как смерть, да и у дамы на лице застыла странная смертельная гримаса. Она была так до отвращения похожа на мёртвую, что Захария не выдержал и отвёл глаза. Дорога была тёмной, хоть вокруг и горели фонари — и где-то недалеко играла гармошка, так что пение её показалось Захару смутно знакомой мелодией. Вместе с Мюльгаутом они занесли даму в лифт её подъезда в Люксах Артемиды, но в себя она не приходила. Захария понял: пальто своё и всё, что с ним и под ним было, она оставила в клубе, а следовательно, открыть её квартиру они не смогут. — Даже не смею предполагать, как мы попадём в квартиру без ключей, — сказал Захария еле слышно, когда они остановились у дверей квартиры. Мюльгаут же подействовал решительно: резким движением передал бесчувственную даму ему на руки, а сам пошарил по карманам брюк и пальто, после чего начал копаться в дверном замке, стараясь отпирать замок будто онемевшими пальцами. Наконец замок сдался, и дверь открылась. — Как вы это сделали? — Захария шагнул в полумрак квартиры, прижимая к себе бесчувственную даму. Загорелись электрические лампы, открывая перед ним сверкающий никелем и стеклом коридор, обставленный дорогой мебелью. Только теперь Захария мог нормально разглядеть квартиру их спутницы, со своим богатым убранством и претензиями на дизайнерское мастерство. — Ловкость рук, и никакого мошенничества, — манерно покрутив локон волос вокруг пальца, ответил Мюльгаут, снимая с себя пальто и снова открывая спрятанное под высокий траншейный воротник чёрное каре. Теперь Захария явственно узнавал в нём того человека с фотографии, а едва к ней подошёл, то убедился в своих доводах окончательно. Мюльгаут ассистировал их даме в её развратных выступлениях, видел её почти нагой в вульгарном чёрном корсете и чёрных с клиньями чулках, был свидетелем её отвратительного поведения. Мюльгаут тем временем бережно уложил даму на огромную кровать в её спальне, осторожно прикрыл дверь, а Захарии посоветовал подремать, чтобы убавить последствия электрошока, что Захария и сделал, сняв шляпу с пальто и на чёрнобархатный диван привалившись, убаюканный уютным потрескиванием электрических ламп. Сон его был глубоким и спокойным, отчасти похожим на забытьё, поскольку всё происходило где‑то на другом уровне реальности, в то время как тело, устав от напряжённой работы, отдыхало, погружалось в пустоту и уже больше не нужно было бороться с дремотой, иначе заряд электричества оказался бы слишком сильным.       Захария Комстецки проснулся совершенно внезапно и обнаружил себя лежащим на диване в той самой гостиной, где он рассматривал снимки. За полукруглым панорамным окном горели серебристые огни водоскрёбов, а огромные листья комнатных растений в кадке около дивана отбрасывали на диван и самого Захарию дырчатые тени. На журнальном столике чернел в белизне чашки недопитый кофе или даже что ещё покрепче, а рядом с ним всё лежал номер «Вестника». Арка, ведущая из гостиной, открывала вид в широкий коридор, а из коридора, судя по всему, в спальню дамы. И дверь в эту комнату, что удивительно, была полуоткрыта, но сильнее Захарию поразило то, что он слышал оттуда странные стоны и вздохи, как на контрабандных кассетах, которые вывозили из Восторга. Захария сам этих суррогатов не видел, но видел обложки к ним — как с плакатов сошедшие дамы с буклями волос и алой помадой, хрупкие и изящные, в одних туфлях. Чуть повернувшись, он даже сумел что-то разглядеть — в проёме полуоткрытой двери, в полумраке, расцвеченном белыми бликами, он еле сумел уловить очертания лежащего на кровати белого нагого дамского тела, довольно стройного и красивого. Но тело то было не совсем нагим — Захария уловил очертания весьма элегантного белья, тех самых панталон самого зачаточного рода и бюстгальтера, всё в тех же чёрно-белых тонах. «Вёз я как-то с поверхности партию этих тряпок для распутных женщин. Неплохо тогда заплатили. Шанель или что-то такое... Тьфу, разврат и дрянь. Хотя, о чём я... На что не пойдёшь ради пары рублей с анфасом Раяновского» Дама вдруг резко поднялась с кровати, прошлась, и сразу же её подхватила сильная мужская рука, по локоть закованная в плен белого рукава с чёрной манжетой, обнажённая по плечо. Дама вмиг исчезла в дверном проёме, и на мгновение там же мелькнули расстёгнутые полы рубашки и ремень чёрных брюк, и Захария углядел несколько угловатых шрамов выцветше-красного оттенка, пересекавших живот. Но столь порнографичное мгновение не длилось долго, мужчина привлёк даму к себе, она откинулась спиною ему на грудь, и женский голос оттуда снова показался знакомым: — Что же предпримем дальше? Меня до сих пор трясёт от этого удара. Фрид, Фрид, знал бы ты, до какой беды ты всех нас доведёшь! — и тут дама запнулась, а Захария разглядел, как мужская рука в оковах чёрной перчатки принялась терзать ей живот, расцарапывала его ногтём указательного пальца, быстро и грубо, отчего дама в ответ застонала и плотнее прижалась к груди мужчины, а он вдруг заговорил, соскакивая с баритона на нечто высокое, граничащее со стенанием: — К тем, кто любил меня, я всегда был щедрейшей из душ... Не было боли, в которой я не мог отказать, — он говорил всё быстрее, с хриплым выдохом, выплёвывая слова одно за другим, сжимая и разжимая пальцы на выпуклом белом животе дамы, которая уже совершенно иначе стонала, уже не от боли или стыда, только от чего‑то другого — с придыханием, будто просила — жалкая и беспомощная, просто не понимающая, зачем она всё это делает, какой толк в том, чем она так занята и что она должна делать. — Не было предательства, на которое я не мог пойти. И когда я сжёг сердца всех тех, кто любил меня, мне сказали: Нет ничего, за что тебя не простят. У народа Восторга открылись глаза, а в его глазах даже ты обретёшь любовь, — на последних словах он резко развернул её и запечатал ей алые губы своим жестоким поцелуем. Захария же в полном оцепенении наблюдал за этой дикой сценой, стараясь ничем не выдавать своего присутствия, сильнее вжимался в диван, голову за подлокотником пряча, слышал сиплый мужской голос и странный женский стон, время от времени прерываемый всхлипами, словно женщине и в самом деле становилось больно от любви к этому человеку. И у него самого мешался дикий коктейль из чувств: горели щёки от стыда за себя и за них, он одновременно хотел прекращения и продолжения, и от этого ему совсем сводило горло. Время от времени доносились до него обрывки странного разговора, и он всё высматривал в проёме страстную сцену: — Так почему я? Похожа на твою бывшую? — обнажённая дама, стоящая к двери боком, особенно в этом ракурсе грациозная, достала неизвестно откуда сигарету и прикурила, щёлкнув пальцами. — Будущую? — Слишком пошлый флирт для нашего знакомства, — постепенно к Захарии начал возвращаться слух, и он признал в нескромных любовниках своих напарников — Мюльгаута и чёрно-белую даму, и совершенно обмер. — Не забывай, сегодня день особый — праздник окончания года... Не ходи туда, не надо, иль хотя бы не спеши! — уговаривала Мюльгаута дама, цепляясь своими белыми руками за его чёрные манжеты. — Говорят, напарник мой был когда-то человеком, пока АДАМ принимать не начал. Верно, врут — у этой твари сроду не было души! — сорвался Мюльгаут на высокий голос, и одновременно с этим плеснулась, словно от разреза, кровь с его оголённой руки, на которой дама закатала рукав, стекала отравленным полусладким, багряной лентой на перчатку, алой ниткой на пол. — Как дивно получилось... Голос твой ласков — нрав жесток! — дама же словно испивала его кровь, крепко АДАМом насыщенную, пока он сам продолжал эту странную пытку её тела, пытаясь расцарапать ей живот до крови. — Даже боюсь представить, куда этот план нас дальше заведёт! — Хочешь знать, что будет дальше? Не боишься — так спроси! — Мюльгаут на неё прикрикнул сорванно. Захария был прав в своих догадках: эти двое, как с плаката к фильмам с поверхности сошедшие, не только хорошо знакомы, но и связаны узами плотского, чисто животного — Захария постепенно начал понимать, отчего в Восторге так уважаются блуд и разврат и так угнетаются целомудрие и приличие. Иначе здесь просто нельзя. Свобода равна безвластию, свобода — это когда нет ни власти, ни закона. Захария всё наблюдал, как дама позволяла себя ласкать и всюду оглаживать, проникать пальцами внутрь себя, причём от прикосновений к животу и особенно к тёмной ямке пупка она вздрагивала, сладострастно вздыхала, чувствуя наверняка, как острый ноготь водит сначала вокруг впадинки, а потом и внутри неё. Потом Мюльгаут резко перемещался ниже, вводил пальцы ей между ног, движения его были быстры и ритмичны, от них у Захарии по спине побежали мурашки, его бросило в холод. Дама же теперь стояла к Мюльгауту лицом повёрнутая, позволяла ласкать себя, а сама же под его полурасстёгнутой рубашкой розоватые шрамы очерчивала, и он от её прикосновений подёргивался эпилептически, но бормотал: «Это не она... Не она, не она!», дама же утешала будто: «Забудь эту страшную женщину, забудь, она тебя совратила, она тебя растлила, так что же теперь пугаться всю жизнь?», а Мюльгаут только голову длинноволосую запрокидывал, шипел, дышал тяжело и хрипло, сам внутрь дамы вбивался уже не пальцами, а уже полноценно, наполнял её собой, коротко вскрикивал от этой горячей вакханалии, впадал в бешеный ритм, зарывался лицом ей в волосы, отпускал время для всего, какое вокруг было, кончал быстро, успевал только схватить ртом воздух и вскрикнуть в последний раз — и тут же утыкался лицом в плечо дамы. Далее Захария уже этого разврата не выдержал, да и дверь лихим пинком голой ножки дамы захлопнулась. Он сильнее уткнулся в подушку на диване, дорисовывая себе продолжение сцены за резко захлопнувшейся дверью, слышал, как они бурно перекрикиваются, словно ссорятся, как стучит в их комнате по прикроватному столику бутылка. А в бутылке — вино, красное, как кровь. Он вдруг нашарил рукой под подушкой дивана что-то прямоугольное, вытащил — это оказался аудиодневник. Захария нажал кнопку и услышал голос дамы, мелодичный и глубокий: «Моё последнее выступление произвело фурор. По праву говорю — мало кто достигает такой пластичности тела. Малая доля ракет ФАУ-2 взлетает так высоко, как каблук моей туфли. Я пленяю толпу, я в центре внимания, но я не обманываюсь. Были те, кто до меня, и те, кто придут мне на смену. Им также будут рукоплескать, возможно кто-то из них даже обгонит меня. Но другой меня точно не будет. Я танцую одна, я обнажаюсь одна. Моего ассистента я не навещала с того нападения. Он сказал мне по телефону, что я не должна видеть его таким» Захария задремал снова, совершенно незаметно для себя погрузившись в чёрный омут сна. Впрочем, выспаться толком ему не удалось.       Он снова увидел ту же гостиную, те же дырчатые тени от растений, но с той лишь разницей, что у огромного панорамного окна стояла их дама и курила, повернувшись к нему спиной. Чёрные локоны, на плечи ей ниспадавшие, спину ей не прикрывали, и между угольными прядями и угольной оторочкой злосчастного корсета, между лопаток тускло розовело странное пятно, на шрам чем-то похожее. Шрам от штыка, будто его вонзили и обломили. — Ну что, господа, очнулись? — дама медленно развернулась на каблуках и улыбнулась. Казалось, темнота за её спиной — отголосок магии, сверкающей из её чёрных глаз, оживившей это место. Она говорила так, словно преувеличивала свою долю в их дороге сюда, как будто набивала себе цену, даже как-то по-своему эротично это делала. Наверно, каким-нибудь тёмным непостижимым обаянием. Но эти глаза со стальным блеском ничего не предлагали, ничего неожиданного с собой не несли, кроме, разве, непонятного холода. От него кровь стала стыть в жилах. Стоявшая перед ним женщина и сама была абсолютной тьмой — она была под стать тьме вокруг. Мюльгаут и Захария смотрели на неё, и Захария не мог не признать, коварства этой девушке не занимать. — Что, господа, удивлены? А это я вас всех вытащила, — как знал же, что она непременно скажет что-то такое, чтоб сбить с них спесь! Зато теперь, подумал он, ему точно не подняться. — Вы, я вижу, очарованы до глубины души, мои милые напарники? — Ещё бы! — кивнул Мюльгаут с нескрываемым сарказмом, и качнулись острые углы его чёрного каре. Дама же продолжала это своего рода бахвальство, изящно выгибаясь на каблуках туфель — лодок, на сваю облезлую поставленных, — словно салютуя своим бравым соратникам. Даже взгляд её неуловимо стал ироничней — теперь она вела себя как бы по делу, скорее интересуясь их чувствами, а не пытаясь покорить: — Вот на этой вот спине вас, здоровенных мужиков, таскала... — дама вдруг усмехнулась. — Прямо как моя матушка в 1920-м... Тут Захарию как повторно током прошило, он на миг увидел снежное поле и чёрный силуэт невнятный, по-особенному эстетичный, дымный, густой — лишь на секунду-другую — замёрзшая плоть полой тучей стала и вмиг рассеялась, сверкая сквозь ночь. Хрупкая вечность распадалась на фракталы, создавая разрыв в времени, клубящийся на грани сознания ком изначального ужаса, множась в пропорциях — где просто каждый проходящий миг становился страшным, где нестерпимым казалось присутствие другого мгновения. Он видел, как медсестра несла раненого солдата на спине, а за собою шлейф брусничной крови оставляла, ведь в спине штык застрял да обломился. — Господа, вы в порядке? — спросила дама обеспокоенно, как выдернула из видения. Захария обнаружил, что на диван он усажен, а Мюльгаут сидел поодаль, голову в ладони уронив, как будто она у него ударом молнии напополам расколота, глаза прятал словно стыдливо, если бы у него стыд был. Его лицо словно высекли из камня, лишь неровный свет водоскрёбов из окна над ним плясал, да капли пота на лбу выступили. Точно, страшный человек. — Иногда накатывает. Пройдёт... — бормотнул Захария беззвучно почти, чувствуя, однако, во рту неприятный металлический привкус, заявил настойчиво, а внутри него будто оголённый нерв пророс ледяной иглой — ощущение было не из приятных. Оба они вскоре пришли в себя, глотнув у дамы любезно предложенного им бурбона, так похожего на кровь, о которой уже и думать забыли. Дама сидела напротив, закинув ногу на ногу, сигареткой дымила и смотрела на них со смесью самодовольства, пресыщенности и презрения. — Элизабет, неужели правду о вас говорят, что у вас был роман с офицером КГБ? — спросил вдруг Мюльгаут, прищурившись опасно, быстро её глазами обводил. Кажется, уловив что-то такое в его взгляде, дама улыбнулась краешками тонких губ, хлопнула длинными ресницами и молча уставилась на входную дверь: — Случайная неосторожность, это так радует... — ответила она, тихонько хохотнув. И была она так невинно нежна с обоими, предупредительна и предупредительно же груба, особенно с Захарией, такой нескромной фамильярности не позволяла ему даже испытанная от природы стыдливость. — Ладно, хватит пустой болтовни, — сказал Захария решительно. — Предлагаю сверить версии произошедшего. — Я не помню ничего после того, как этот псих ударил нас током, — ответила Элизабет. — А я... — вздохнул Захария. — Ударился током, потерял сознание, очнулся — в экспрессе! Вы, мисс, были без сознания до самого дома. Мюльгаут, ваша версия? — Я единственный, кто тут остался в сознании, поэтому объясню, — Мюльгаут закурил по-богемному элегантно. — Ааронов, пока вы лежали в отключке, мне передал, что нам нужна батисфера, желательно такая, которая не отслеживается людьми Раяновского. Пункт назначения он мне не сообщил, но твёрдо заверил, что Анна действительно там, куда он нас посылает. Пришла пора собираться, дама накинула на голые плечи чёрную куртку, походившую на болеро, подкрасила у зеркала в спальне глаза и губы, чуть потёкшие после клуба и недавней сцены, сделала гримаску неудовольствия, глянув на себя в зеркало, затем решительно вышла вон. Но едва успела она выйти, как спохватилась: — Вспомнила! По странному стечению обстоятельств мне как раз некуда деть пару единиц полуавтоматического оружия и небольшую горку патронов к нему... — неизвестно откуда в её руках появились два Кольта. Кольт М1911, самозарядный, на восемь патронов! Патроны мощные, убойная штука! Захария взял один из пистолетов в руку — заряжен, ведь тяжёл! Мюльгаут сунул свой Кольт в кобуру под мышкой, а Захария — просто за пояс. Неизвестно, откуда эта красавица успела накопать Кольты, ведь их кому попало не продают! Причём они ещё у неё оказались лишние! Загадочная особа, да и только! — Эти ваши револьверы а-ля Браунинг абсолютно никуда не годятся, джентльмены! — рассмеялась дама, кокетливо подходя к ним. Пушки казались для неё обыденностью. В глазах светилось лишь желание пустить их в дело, но не задев чувств своих партнёров.       Наконец-то они покинули квартиру и в сопровождении дамы, которую Захария теперь был вправе называть Элизабет, вышли на улицу, освещённую вереницей тусклых фонарей, шаривших по тротуару сонными глазами ламп. Улица была в этот час совсем безлюдна, только двое пьяниц, шаткой походкой бродящих туда-сюда и успевших порядком набраться, портили весь пейзаж. От их вида и вообще всего произошедшего Захарии дико хотелось выпить, причём выпить с такой женщиной, чтобы чувствовать себя просто превосходно в глазах окружающих. Элизабет как нельзя кстати подходила на эту роль — хрупкая, изящная, бесшабашно-роковая и невероятно остроумная, в меру обольстительная, она заставляла чувствовать собственной кожей… Удивительная была у этой дамы красота, от которой Захария будто бы делался совершенно другим, вновь обретая чувство собственной ценности, важности и, конечно же, огромной силы. Пока Мюльгаут с Элизабет шли, Захария тайком наткнулся у другого подъезда потрёпанный аудиодневник, сверкавший серебристыми линиями среди чёрного камня, и решил сам его прочитать. Заложив дневник за спину, он весьма убедительно солгал: — Я на пару минут, у меня сигареты кончились, — и небрежной походкой пошёл прочь, изо всех сил стараясь, чтоб напарники поверили. Остановившись на секунду у витрины кафе, за которым виднелись два длинных серебристых стола, покрытых белоснежными скатертями, он обернулся на Элизабет, уже продолжавшую идти, ожидая, пока она обернётся, заговорив. Прошло не меньше десяти секунд, и Захария, окончательно удостоверившись в собственной безопасности и одиночестве, включил запись. Заговорил мужской голос весьма и весьма странного тембра, весь в помехах, высокий и глубокий, с непонятными интонациями: «Откровенно говоря, я не помню, как попал в Куртенгоф. Но если и существовал ад на земле, то его впору было бы назвать именно этим именем. Нас резали, как скот, брали кровь, травили и жгли. Меня взяли донором, и это было своего рода спасение. Резали везде, где могли дотянуться. Грудь, живот, спина, руки. Медсестра особенно ко мне проявляла интерес. Бывало, рубаху подниму, она чуть задержится на мне, проведёт, лаская будто бы, и сразу же... Порежет. Я позволял делать с собой всё, что угодно. Но это было куда лучше, нежели кусок сахара в качестве подачки. К покорности нас приучили быстро — пару раз плетью. Не знаю, как Тененбаум гордится собой, своей общей кровью с палачами Аушвица» Захария читал много о тех жутких событиях, но о таком слышал впервые, совершенно потрясённый. Брать кровь принудительно, резать! Он не мог в это поверить! Кто бы ни был этот человек, он действительно пережил ад на земле, иначе он не описал бы происходящего такими необычными и такими страшными словами. Значение записанных фраз осталось для Захарии совершенно неясным, тем более что незнакомец совершенно не озаботился рассказать ни о себе, ни об остальных узниках лагеря смерти, его лишь интересовал такой странный и страшный приём пополнения жизненного резерва. Он видел лишь обрывки, куски из газет, приказов и несколько фотографий немцев, стоявших вдоль красной черты, на которой пленные простирались ниц. Доносящийся издали треск пулемётов, звон стали о сталь и крики умирающих, линия фронта, отделявшая живых от мёртвых — воспринимались как фон. Захария знал о Нюрнбергском процессе, но осколками своей памяти даже будто бы не сочувствовал никому — ни сожжённым в печах, ни растерзанным собаками, ни повешенным, задавленным танками и расстрелянным из автоматов. Кто-то из его окружения говорил, что евреи сами по себе заслужили смерть, что их стоит ненавидеть. И внутри него это откликалось, хотя иногда возникал страх, если быть честным с собой — да, сам Захария действительно ненавидел евреев, вот только ненависть была непонятной. Она была какой угодно, кроме праведной. Всё вокруг для него было неправедным. Когда Захария вернулся, то Элизабет вдруг сказала: — Если вам очень нужны VIP-батисферы, то я знаю человека, который ими сам пользуется, и могу о вас сообщить. Если уж сам Ааронов вам передал, что нужны именно батисферы, то дело принимает серьёзный оборот. Скажу больше: этот человек, который может нам помочь, владеет кабаре, так что не будет лишним и пропустить бокал... — улыбнулась она хищно. — Мэм, — встрял Захария, — мне кажется, ни к чему к нашему делу приплетать посторонних. Если и потребуется что-то взломать, я взломаю. Маршрутизацию, переключку между монорельсами, робота-стрелочника... А от стопки не откажусь. После этих ваших зажигательных танцев стоит выпить. — Я полагал, что вы трезвенник, мистер Комстецки, — ответил вдруг Мюльгаут, но Захария внезапно сам для себя огрызнулся: — Себя на меня не проецируйте, Мюльгаут! Действительно, сложно в Приюте Бедняка быть трезвым, когда каждый день видишь поножовщину и разложение! Однако Элизабет прервала его рассуждения: — Подождите, сэр, вы действительно взломщик? — спросила она очень удивлённо, и вскинулись её тонкие чёрные брови. — Если будет необходимо, мой дражайший напарник прочтёт вам лекцию по взлому для чайников, но нам сейчас не до этого, — отрезал Мюльгаут решительно, не собираясь, судя по всему, это обсуждать. — Скорее для прожжённых самоваров... Кхм... — Захария откашлялся. — Славная у нас компания: один — явный аферист, вторая — торгующая оружием стриптизёрша, и третий — взломщик батисфер! Поразительно! — Вас как будто очень удивляет, что я работаю танцовщицей, — оскорбилась Элизабет. — Насколько я помню, я приехала в Восторг не за тем, чтобы мне читали морали. — Да, верно, мэм, род занятий здесь совершенно не важен, главное — прибыль... — ответил Захария, резко стушевавшись. Да только торопиться не стоило, кабаре в самом-самом конце улицы виднелось, а Захария считал, что аппетит к выпивке нужно раздразнить прогулкой. Горожан тут ходило много, и все такие разные — кто в чёрном, кто в белом, кто в красном, и все наряженные — дамы в вечерних платьях и с накрученными локонами, мужчины в элегантных костюмах, украшенных солидными платиновыми цепочками. В кабаре, на самом деле, можно было увидеть кого угодно — от плотных бородатых цыган с картами и сигаретами в пальцах до ювеналовских фрейдистов с крашеными красными волосами и в чёрных очках с серебристой оправой. Да только до кабаре ещё дойти предстояло. Мюльгаут и Элизабет же по пути бойко беседовали с горожанами. — Как же жаль ту девочку, — сумел Захария расслышать, а какой-то меланхоличный гражданин вскоре ушёл дальше. — Я её знала, она очень умная, — говорила дама с серебристой завивкой и с искрящимся плазмидом на руке. — Я её на коробке от молока видела, мне жаль, — говорила ещё какая-то дама в красном. Мюльгаут же в ответ на эти жесты неизвестно от чего делался лишь мрачнее, будто думал о своём, старался сделать вид, будто его это не трогает — и потому получалось ну очень правдоподобно, до последней морщинки в уголках рта. Захарию же от этих сцен пробрала неясная дрожь, но он предпочёл её на холод списать. Девочка... Неужели всё куда проще, чем он предполагал? Он не просто ищет какую-то случайную девочку, а кого-то близкого. Сестру? Дочь? От последней мысли зрение у Захарии затуманилось, и он, как во сне, сцепленные в замок руки к губам прижал, с волнением бормоча почти беззвучно: — Святый Безсмертный, помилуй нас... — как всплыла давно позабытая молитва, которая словно бы придала ему мужества и отогнала беспричинный тремор, заколотивший пальцы, когда мимо проходил интеллигент в бордовом сюртуке с серыми петлицами на отвороте пиджака. А когда этот господин миновал и, провожаемый любопытными взглядами, исчез из виду, Захарию окончательно отпустило.       Кабаре, о котором говорила Элизабет, располагалось в другой части Люксов Артемиды, возле огромного плоского фонтана, откуда ровным потоком в замкнутом цикле бежала вода, и слышно было лишь слабое журчание. Кабаре располагалось в тупичковом переулке, меж двух краёв улицы, и словно крайними домами замыкалось, зажималось между ними. На вид это было обыкновенное двухэтажное здание, выстроенное по всем канонам красоты Восторга, линии его подобно водоскрёбам вверх устремлялись, но рисунок его, поверхность его стен, расположение орнамента чёрного мрамора несколько выбивались, а особенно в глаза бросалась вывеска — резная, огромная, вогнутая, похожая на сияющую дверцу старинного шкафа. Буквы на ней гласили: Кабаре «БАВАРИЯ», но была ещё эмблема — две скрещённые пухлые кружки пива. Захария, Элизабет и Мюльгаут вошли внутрь кабаре, осторожно приоткрыв тяжёлую металлическую дверь, тускло блеснувшую в неярком свете ламп. Дверь от их движений отчего-то скрипнула и взвизгнула, но в общем грохоте музыки, который вмиг на них обрушился своими перекатами саксофона и басов, ничего не было слышно. И тут их нагнал жизнерадостный крик, перекрывший даже гам толпы: — Мать твою Тиргартенштрассе, кого я вижу, достопочтимый герр Мюльгаут! — то был громкий густой бас тучного человека за барной стойкой. — Гений и скандал! Как давно вы у нас не были! Лет пять, кажется! — он вдруг хлопнул кого-то из сидевших у бара по плечу и громоподобно рассмеялся, и смех этот подхватили все, кто пил рядом. — И то верно, давно не захаживал... — ответил Мюльгаут с резкой улыбкой, вспоровшей ему правую половину лица. — Да вы с друзьями пришли! — бармен всё не унимался. — С дамой! Товарищи, да вечерок обещает быть хорошим! — Мне кажется, он вам нахамил, — сказал вдруг Захария с подозрением, едва не шепча Мюльгауту на ухо. — С нами всегда так, под градусом нашу вежливость легко спутать с хамством, — ответил тот уклончиво. Похоже, его здесь многие знают. И безумный художник, и бармен в немецком кабаре... «Да кто же ты? — пульсировало в воспалённой голове. — Да кто же ты?» В нём кипело смятение, то самое, которое часто приводит людей в роковую ситуацию, где уже невозможно колебаться, даже если с головой у них всё в порядке. «Да кто же ты?» Туманное воспоминание, мелькнувшее в сознании, показалось жутким — тёмная измождённая мужская тень его преследовала, всегда уходившая из одного и того же места и исчезавшая в другом, особенно если дорога туда делала крутой поворот, в подворотню или щель между домами. Преследующий лик горел на обратной стороне век, но его черты были еле видны, точно размытые грязной дождевой водой, был этот лик похож на чью-то страшную маску. Эти плавающие в памяти образы терзали душу. Захария уже не видел ничего вокруг, скользя взглядом по столам и креслам. Да кто же ты? Вокруг кипело веселье: с большой сцены в конце зала гремел саксофон, ревели трубы, стучали барабаны. Воздух со всех сторон был пропитан смесью запахов алкоголя, духов, сигарет и дыма — лишь в баре и у сцены стоял ровный и спокойный дух. Люди двигали туда-сюда стулья, стоял невообразимый гомон, они переговаривались друг с другом и делали вид перед кем-то большим, словно клоуном в соответствующем чёрно-белом наряде, демонстрирующим запредельную подвижность своего тела и сверкавшим пронзительной алостью кудрявой шевелюры в четверть аршина, смеявшимся, колотившим в тяжёлый кларнет в углу сцены и выкрикивавшим слова какой-то модной песенки о страданиях огромной души в борьбе с никому не нужной иллюзией власти. — Ну и кто может нам помочь? — спросил Захария, оглядываясь по сторонам. Серебристые лики люстр в сводах стен немного жгли ему глаза. — Вы удивитесь, но именно этот рыжий клоун нам и поможет. Он объявляет номера, и дождёмся мы его нескоро, — ответила Элизабет. — Предлагаю просто налить себе чего-нибудь и посмотреть выступление. Мюльгаут уже ушёл договариваться о выпивке с тем самым барменом, и Захария предположил, что они хорошо знают друг друга, а сам вместе с Элизабет сел за длинный стол у стены, на самый его край. Удивительным было здесь то, что на сцене танцевали под аккомпанемент весёлого оркестра пышнотелые дамы с серебристыми волосами, которым на поверхности полагалось быть золотистыми, облачённые в тёмные юбки и белые блузки с корсажами, только сильнее подчёркивавшие изгибы их фигур. Как же это платье называлось, а... Дирндль, точно! Захария знал, что после войны эти платья запретили — слишком сильна была ассоциация с нацистами. Восторг же наплевал на все предубеждения, и танцовщицы совершенно спокойно носили национальные немецкие платья, плясали и задирали ноги. Захария, Элизабет и Мюльгаут уже втроём сидели за столом и ждали заказ. Элизабет обошлась кофе с сахаром и сливками, Захария и Мюльгаут попросили по стакану ликёра с длинным названием, а от пива предпочли отказаться. Пока что обещанное выступление и не думало начинаться, и им оставалось только слушать забавный оркестр, от которого так и веяло немецким духом. А бармен так и не отставал, буквально через весь зал кричал, благо, сидели они от него недалеко: — Герр Мюльгаут, я всё забываю, откуда вы... Понимаю, что из Германии, но всё время забываю, откуда конкретно! — и резким буйным движением пиво по кружкам разливал. Сразу видно было — мастер своего дела. — На данный момент земли, где я родился и вырос, называются ГДР, — отвечал Мюльгаут спокойно, но достаточно громко, чтобы бармен его услышал. — После войны всё так переменилось... — Не удивлюсь, если вы из гестапо! — хохотнул тот и приподнял кружку с пивом, как будто тост сделать собирался, да только пиво себе на усы пролил и так ими пошевелил, что всем вокруг сделалось смешно. — С такой фамилией только какой-нибудь штандартенфюрер на ум приходит! — Лучше уж Штази, чем гестапо, — ответил Мюльгаут с усмешкой. — Вообще я антифашист во всех отношениях. — Ну разумеется, мой мальчик! — бармен снова хлопнул по плечу какого-то другого посетителя, попавшегося ему под руку, что сама была по виду как огромная баварская колбаса. — Как и все мы здесь! Это же Восторг! Только сейчас Захария увидел, что не весь зал столами да выпивкой уставлен, был тут даже уголок для танцев посередине, где уже резвился народ, чувствовавший себя вполне вольготно. Струнные, трубы и серебристые тарелки как будто слились в единый ритм, музыка полнилась силой и торжественностью, так что Захарии вдруг очень захотелось танцевать, и он начал прикидывать — отколоть ли что-то в одиночестве или позвать Элизабет в пару, которая уже успела допить свой кофе и теперь хлопала в ладоши в такт музыке, широко улыбаясь, словно радовалась чему-то. Сам он уже не помнил, какой стакан ликёра у бармена спросил. Третий, что ли... Впрочем, ему уже плевать было. Пианист на краю танцпола наигрывал нечто несуразное, и баянообразная табуретка под ним всячески подпрыгивала, будто её кто-то приплясывал. К Элизабет между тем уже подходили типичные немецкие джентльмены, предлагали станцевать и несли откровенную околесицу, после чего громко хохотали и пускались в пляс, а один от её красоты аж засмущался и лицо спрятал в ладони, а встречено было было тем же взрывным смехом бармена, прервавшимся лишь на секунду, когда группа музыкантов постаралась выразить свой восторг с полной энергией. Мюльгаут же, сидя на краю стола, ухитрился подошедшему к нему музыканту с литаврой на голове врезать по ней ногой так, что тарелка зазвенела, и музыкант отошёл со смешно поплывшим лицом. Захария же наконец решился, поднялся из-за стола и в лёгкой подтанцовке увлёк Элизабет за собой, чуть взяв её за руку, отчего та задёргала чёрными острыми плечами болеро, точно её всё это забавляло. Она успела привыкнуть к манере Захарии танцевать и даже научилась чуть склоняться к нему, даже раньше его подхватывать, следуя его ритму, однако её ноги в тёмных колготках всегда будто сами собой уходили в сторону. Музыкант, которому Мюльгаут задорно врезал по тарелке, совсем будто с ума сошёл и с перекошенными глазами барабанил что-то совсем уж безумное по своему инструменту, а тарелки бешено звенели и порой даже задевали друг друга. Музыка играла настолько громко и безумно, казалось, ещё немного — лопнут барабанные перепонки, налетят на них хлопья пены и разлетятся в разные стороны, тем самым приводя танцующих в ещё больший экстаз.       Между тем на сцену снова залихватской походкой вышел тот самый ведущий с алой шевелюрой и в чёрном костюме с цилиндром, встал к зрителям спиной, раскинув руки, и резко развернулся под оглушительный гром аплодисментов: — Занавес! — прокричал он баритонисто, вонзаясь в зрителей взглядом. — Наш специальный гость! Из Баварии! В БАВА-А-А-А-АРИЮ! — громкий голос его разлетелся эхом по всему кабаре, а сам ведущий, выделяя каждое слово резким взмахом руки, провозгласил: — Король Йодля!!! Снова прогремели аплодисменты, и рыжего ведущего сменил забавного вида человек в чёрной шляпе-котелке и коротких светлых штанах, затянувший тот самый йодль, очень даже бодрый и переливчатый — прямо конферансье с эстрадки! Захария залюбовался. Человек в шляпе-котелке был на самом деле темноволосый, с какими-то тёмными усиками и солидной проседью в чёрных волосах, но улыбался он заразительно и обворожительно, подмигивал и явно был уверен, что все его видят, а потому пел с полной отдачей, выводя горлом и грудью замысловатую мелодию, под которую все участники оркестра подтягивали к губам свои саксофоны. Многие подхватили её, сначала тихо, еле слышно, даже тихонько, потом — громче и дружнее, потому что гости, ещё не до конца уяснив смысл происходящего, тоже начинали понемногу подпевать. Захария, Мюльгаут и Элизабет предпочли помолчать, чтобы не мешать общему настроению, однако вся эстрада целиком пела очень слаженно и похоже — как оказалось, оркестранты были из одной бригады, одной фабрики, где их многому научили, поэтому они сыграли и несколько собственных мотивов, в том числе совсем не знакомых Захарии — это были весёлые и простые мелодии, которые очень понравились даже Элизабет. Но к ней снова начали липнуть посетители, особенно выделился один настойчивый: — Фройляйн, удивительных вы господ себе урвали, мой знакомый художник назвал бы это синдромом одинакового лица! Элизабет рассмеялась и короткой хлёсткой фразой его отшила. Захария же внимательно пригляделся к напарнику, а вернее, к открытой половине его лица, и особого сходства с собою не находил. С другой стороны, в Приюте Бедняка не было зеркал, и зачем так тщательно сверяться? — Да нет, не похож даже, — шепнул он сквозь зубы. Между тем пение всё продолжалось, только к человеку в котелке присоединился прежний оркестр и, что особенно всех удивило, две довольно полные странные дамы, облачённые в те же короткие штаны, но при этом тело их едва скрывали подтяжки, и зрелище это смотрелось так вычурно, что Захария не сдержался: — Чёрт... — Любопытное зрелище, — задумчиво пробормотала Элизабет. — Меня подтошнило сейчас, — Мюльгаут же презрительно скривился. Захария не упустил шанса мысленно его подколоть: нашёлся ценитель прекрасного! Сам он испытывал странное чувство: вежливость у немцев легко спутать с грубостью, таков уж их язык, так он слышится человеку восточнославянской плоскости. Но не похоже было, чтобы кто-то из посетителей искал ссоры с ним, Мюльгаутом, и уж тем более с их дамой. Жители Восторга, чьим родным языком был немецкий, приходили в «Баварию» чтобы напиться и повеселиться, что и происходило. Король Йодля на сцене, не сбиваясь ни на ноту с переливчатой песни, весело отплясывал, хлопая себя по коленям, и благосклонно улыбался подтанцовывающим ему румяным толстеньким фрау. Публика была в полном восторге, весь зал хлопал в такт мелодии, над столами гремели тосты и дружно взмывали вверх кружки, полные пенного. Взгляд Захарии переместился к Мюльгауту. Тот сидел за столом неподвижно, ни на кого не глядя. Его мрачное выражение лица указывало как минимум на недовольство. — Что-то не так? — спросил Захария. Мюльгаут едва заметно покачал головой: — Нет. Я просто не в восторге от того, что мы теряем здесь время, бездействуя. — Теряя время с удовольствием, ты его не теряешь, — произнесла Элизабет. — Нужно просто немного подождать. Сейчас закончится концертная программа, и мы решим наше дело. Я точно знаю, мой человек нам не откажет. Захарии совсем не казалось, что Мюльгаут «теряет время с удовольствием». Их столик словно был островком нервозности посреди моря буйного веселья. Хлопнув ладонями по коленям, Захария произнёс, перекрикивая шум толпы: — Вы как хотите, а я пойду промочу горло... Уклоняясь от пустившихся в пляс мужчин и женщин, он нашёл дорогу сквозь толпу к барной стойке. Бармен, крупный немец в егерской шляпе клином с фазаньими перьями, приветливо кивнул ему: — Плеснуть тебе жидкого золота, mein Freund? Или чего покрепче? Захария кивнул ему в ответ, хлопнул на стойку рублёвую монету и показал жестом: наливай, да по целой. Рюмка крепкого шнапса огненным шаром провалилась вниз по горлу. Захария немедленно заказал и выпил вторую, а затем и ещё одну. Алкоголь дарил ватный покой, отступали вечно преследовавшие тревожные мысли. И тут, когда природная мнительность и подозрительность были почти задавлены шнапсом, чутьё подсказало Захарии оглянуться в сторону. Двери кабаре вдруг распахнулись, внутрь входили один за другим непонятные люди, одетые в твидовые костюмы и кепки-восьмиклинки. — Mein Gott, опять эти... — бармен покачал головой. Захария заинтересовался: — Кто они такие? Бармен только махнул рукой и пошёл наливать другим выпивохам. А компания твидовых всё прибывала и прибывала, казалось, вошло уже человек двадцать. Многие из них сразу направились к барной стойке и заняли все свободные места. — Бармен! Виски! Англичане — понял сразу Захария. Не только по выбору напитка, но и по заметному островному британскому акценту. К общей разнузданной атмосфере кабаре сразу же добавился стойкий запах проблем. Бармен разлил им по рюмкам бутылку «Старого Тома», но твидовые задержали его, велев оставить бутылку и принести ещё парочку. Сосед Захарии толкнул его в плечо: — Здорово, приятель. Чо делаешь? — То же, что и все здесь, — он взглядом указал на рюмку шнапса перед собой, и для большей наглядности сразу же выпил. — Зачем ты пьёшь эту бурду? — возмутился сосед. — Ты случайно не немец? Захария покачал головой. — Не ирландец? — Нет. — Так кто ты по национальности? — Восторжанин, как и ты. Какая разница, кем мы были раньше? Мы все здесь восторжане, не так ли? — Так, да не так, — недобрым голосом произнёс сосед. — Вот эти вот, — он кивком указал в сторону зала, — только прикидываются. А чуть что — сразу возьмутся за старое. Ёбаные джерри... Но ладно. Мне самое главное, чтобы не немец и не ирландец. Это значит, что ты порядочный человек. Позволь, приятель, я налью тебе настоящего напитка. Вот он, виски! Захария пожал плечами, показав, что не возражает. В конце концов это было бесплатно. Англичане шумно напивались, йодль на сцене набирал силы, в кабаре воцарился шум и гам. Захария, к выпивке привычный, даже после полудюжины выпитых с англичанином стаканов виски чувствовал себя неплохо. А вот твидовые заметно окосели. — Знаешь, что я тебе скажу, приятель? — сосед всё никак не мог угомониться, наоборот, только больше заводился. — Я тебе скажу так: они тут все до одного наци! Они ничего не забыли, какими были, такими и остались! Не стоило пускать их сюда... Этих ёбаных джерри, которые бомбили мой Лондон! — Я смотрю, ты тоже не расстаёшься с памятью о былом. — Чего-о?! Что ты хочешь сказать? — Что надо быть либо смельчаком, либо глупцом, чтобы говорить такие вещи в заведении под названием «Бавария». — Ты думаешь, я их боюсь? — англичанин, запрокинув голову, проглотил целый стакан виски, вскочил со стула и заорал, что было сил: — Эй, наци! Как дела?! На него стали оглядываться, Мюльгаут в том числе. А твидовые приятели горячо поддержали его выкрики. Запах проблем многократно усилился. — Да-да, к вам обращаюсь, вонючие джерри! Захария повернулся, взял его за плечо: — Полегче, приятель. Если ты не любишь немцев, почему бы тебе не пойти в английский кабак? — Потому что это Восторг! — закричал он в лицо Захарии. — Здесь свобода! Куда хочу, туда и иду! Что хочу, то и делаю! Уже порядком пьяный англичанин потянулся к бутылке виски на стойке, оступился, бутылка наклонилась, жирно плеснув Захарии на пальто. С тяжёлым вздохом Захария промолчал. Но англичанин, допив всё, что оставалось в бутылке, громко велел нести ещё одну, а сам сел на стул и толкнул Захарию в локоть, из-за чего разлилась рюмка, стоявшая перед Захарией. Рыкнув со злости, Захария взял его за плечо и развернул к себе: — Послушай, парень, — проговорил он угрожающим голосом. — Тебе уже хватит, иди проспись и приди в себя. — А чего это ты мне приказываешь, а? Наверное, ты всё-таки ирландец! Я сразу угадал по твоему дурацкому акценту. Получи! Англичанин пьяно размахнулся, и его кулак толкнул Захарию в скулу. Удар вышел не сильным. Пьяному только кажется, что он Иван Поддубный, а на деле он больше похож на клоуна. Захария встал во весь немалый рост, возвышаясь над соперником, и взял его левой рукой за ворот пиджака: — Ты мне надоел... Сокрушительным ударом правого кулака прямо в лоб он отправил англичанина в полёт, прямо в толпу танцующих. Остальные твидовые тут же повскакивали со стульев: — Парни! Вали этого белого ниггера! Какого ещё ниггера, они там совсем с дуба рухнули? Биться по-рыцарски англичане не собирались, накинулись на него всем скопом. Зато остальные посетители с криками повскакивали со своих мест, а кто-то проорал, указав на Захарию раскрытой ладонью: — Ребята, хватайте мерзавца! — да только ему прилетело по лицу от другого посетителя, так что из носа у него сразу пошла кровь. Одного Захария встретил прямым ударом в лицо. Нос разлетелся кровавыми брызгами, превратившись в пятак. Другого он успел схватить за шею и со всей силы грохнул его о барную стойку. На него накинулись сзади, удушая. Захария попятился, вместе с противником повалился на пол, прямо в толпу танцующих. Несколько пар ботинок тут же замолотили ему по рёбрам. — Бей немчуру! — донеслось сквозь усиливавшийся йодль. Но и немцам тоже надоело терпеть. Бить его вдруг прекратили — это над ним завязалась драка. Ударив пару раз локтём себе за спину, Захария скинул подлого англичанина, который его душил, и рывком поднялся на ноги. Голова у него немного кружилась, было тяжело сориентироваться, требовалась небольшая передышка. Но отдышаться ему не дали. В толчее кто-то врезал ему в щёку. Захария тут же не глядя сунул кулаком в ответ, в кого-то попал. Не так ему хотелось закончить этот вечер, совсем не так... Расчищая себе дорогу локтями и кулаками, он пытался протиснуться сквозь схватившихся немцев и англичан к столику, за которым должны были сидеть его напарники. Но нашёл он там одного лишь Мюльгаута. — Мистер Комстецки, какого чёрта здесь происходит? — спросил тот у него гневно, но тут же указал ему за спину: — Осторожно, сзади! Табурет обрушился на голову Захарии с такой силой, что разлетелся в щепки. Из глаз посыпались искры, в голове помутилось. Четверо англичан приближались к ним. Схватка закипела с новой силой. Захария же устремился прямо к сцене, наблюдая попутно, как посетители опрокидывают друг друга на пол, устраивают пальбу из бутылок и друг друга охаживают ударами кулаков, словно они на ринге, заполонённом сплошь профессионалами. Из-за толпы посетителей лезть на сцену было сложно, но Захария всё же сумел влезть сбоку, перегородив собою выступление, и в микрофон гаркнул: — Если что-то не нравится, томми, проваливайте отсюда!  В ответ кто-то крикнул в толпе: — Чего мы ждём, товарищи? К чёрту этих заводил из Туманного Альбиона! Совершенно распалившись, Захария вдруг вскинул руку и сам внезапно для себя крикнул напарнику: — Хайль, Мюльгаут! В ответ целый десяток посетителей поднялся с места: — Хайль, товарищи... Хайль, Мюльгаут! — и дружно ему правой рукой отсалютовал, причём по самой природе немецкого говора ударение в фамилии напарника с предпоследнего слога немного на первый сползло. Драка продолжилась с удвоенной силой: новые и новые посетители карабкались на танцплощадку, уверенные в своём превосходстве, отовсюду летели осколки пивных бутылок и стаканов, у барной стойки возникла свалка, над которой взвились кулаки и женские визгливые голоса, причём по своей громкости они казались во много раз громче мужского рёва, переросшего в неразборчивый гомон. Мюльгаут же вовсю бился с англичанином в порванной клетчатой жилетке. Тот вдруг со всей силой вдруг расколошматил бутылку виски и неистово размахнулся. Захария краем глаза увидел брызнувшую в общем чёрно-белом мороке алую кровь и услышал короткий высокий крик, точно кричало нечто потустороннее. — Убью! — услышал Захария осипший от гнева высокий голос Мюльгаута и заметил, что правая щека его зияла глубоким порезом. Захарию же одолевали трое других. Он размахивал кулаками, точно разъярённый волк. Они же, как шакалы, нападали со всех сторон. Град ударов сыпался на него. В голову, в лицо, в корпус. Тяжёлая бутылка прилетела ему точно в висок и разлетелась градом осколков. Захария повалился. Его подняли с пола, раскачали и на раз-два кинули в окно. Тонкое витринное стекло разлетелось от силы столкновения. Захария покатился по мостовой. Через мгновение рядом с ним оказался Мюльгаут — оставшись там один против четверых соперников, он не имел никаких шансов. Мюльгаут поднялся на одно колено. Захария подал ему руку и помог встать. Но тот сразу наклонился, поставив руки на колени, пытаясь отдышаться. — Порядок? Мюльгаут кивнул и проговорил, тяжело дыша: — Мистер Комстецки, вытаскивайте мисс Элизабет из этого притона и проваливаем к чёртовой матери! — Верная мысль... Бросив пальто, Захария запрыгнул обратно в разбитое окно. Йодль играл как никогда раньше. Артисты, похоже, были привычны к подобным зрелищам и продолжали играть, как ни в чем не бывало, не обращая внимания на мордобой. Захария подхватил с пола увесистую ножку от табурета, огрел ею по уху англичанина, так что слетела с макушки кепка. Второго он схватил за шиворот и тремя надёжными боковыми отправил в отруб. — Мисс Элизабет! Элизабет! Эржебет! Где вы?! Он пробивался сквозь рукопашную свалку, колотя в лица и вместе с тем пытаясь взглядом разыскать даму. Как говорится, чтобы пройти через мясорубку, нужно мыслить как фарш! Тут на него выскочили двое немцев. Против них он ничего не имел и по всем обстоятельствам был на их стороне. Но они об этом не знали. — Бей английский сфинья! — заголосили они, и накинулись на него с кулаками. С ними двумя он может быть и сладил бы. Но к ним быстро присоединялись другие. Побить английскую свинью в этот вечер считалось честью. Захарию окружили со всех сторон. Били руками и ногами, пытались зарезать разбитой бутылкой. Он же безумно размахивал ножкой от табурета, пытаясь отогнать хотя бы часть противников. Он уже понял, что с таким натиском ему не совладать. Король йодля на сцене завершал выступление недостижимо высокой нотой: — О – ЙОДЛЬ! Увесистая пивная кружка врезалась Захарии прямо в середину лба, и он на мгновение потерял сознание. А пришёл он в себя, когда его за руки и за ноги раскачивали, чтобы во второй раз выкинуть в окно. Ощутив щекой холодную мостовую, Захария поднялся, отряхнулся, и с удивлением увидел в тени за фонарём неподалеку своих напарников. Мисс Элизабет выбралась из бойни сама, ведь теперь вместе с Мюльгаутом сидела на скамейке и обрабатывала ему рану на лице. — О, мистер Комстецки, вы целы? — спросила она, обернувшись и заметив Захарию. Он поспешно накинул пальто: — Я? Я-то цел, займитесь лучше нашим другом. Уходим, пока кто-то из этого немецкого клоповника не вышел поискать нас, чтобы добавить! — тут он пригляделся к напарнику: — Мюльгаут, у вас кровь! — Не смертельно, как видите, — ответил тот слегка хвастливо. — Просто обеззаразить — и пройдёт. После всего, что я пережил, мне уже ничего не страшно, — вдруг Мюльгаут сказал язвительно: — Обязательно было избивать всех этих людей? — Тем не менее, дело сделано, — Захария не стал искать оправданий. — Вы всегда могли воспользоваться своей харизмой и уговорить их. Могли же?       По пути назад стряслась похожая сценка, что и до того — Мюльгаут снова остановился покурить, но теперь особо эмоциональные восторжане проходили мимо него и шептались. Кажется, среди них были те же лица, что и до того: — Он потратил все свои накопленные деньги на поиски и ничего не добился... — шептались они и тревожно переглядывались. — Ох уж эти криминалисты-любители... — Девочка та действительно прехорошенькая, только очень уж мрачная, как будто из другого мира здесь появилась, — говорили дамы, слова их отдавали пересыщенным умилением. — Милая, милая Аннабелла... — говорила какая-то девочка, хватаясь за руку матери. Едва Мюльгаут вернулся, как Захария ненароком, деликатно уточнил: — Вот как её зовут полностью... Анна — это сокращённое, верно? — Разумеется, — ответил тот таким агоничным тоном, будто ему в грудь кинжал вонзили и провернули.