Благодать: Могила в океане

      Придётся вовлечь даму в расследование, а что делать, ведь от условности не уйдёшь, как ни крутись. Наёмники и нанимательница. Сперва необходимо собрать доказательства, потом пусть она решит, кого из них нанимать. Ведь на платные услуги соглашаются неохотно, денег к Новому году нет. Но как известно, чем больше стервятников слетится на труп, тем ярче будет их аура и задиристее хвост. Впрочем, прав Мюльгаут, лучше уж её привлечь. Хотя Захария не до конца верил в это, иногда ему хотелось, чтоб ауры всех местных проституток стали чёрными, так их было бы проще убирать, они кричали бы громче и страшнее. А так приходится терпеть эти чернющие пятна порока и глядеть на них с асфиксийным отвращением, граничащим с гноем на языке. Отвращение порою затапливало душу не хуже воды, что полнила рваные трубы, и тогда казалось, будто вместе со слизью и грязью из тебя начинали вылезать и демоны. Они стучались в окна, в двери, перелезали через забор, кишащий их чёрным народом, те дёргались, шипели и раздирали твою глотку в бессильной попытке оторвать тебе голову. Вот и сейчас, несмотря на то, что он сидел за столиком в ресторане без всякой выпивки, его мутило — скорее всего, из-за воспоминаний о женщине в мёртвом городе. В чёрно-белом Восторге все дамы в сотне оттенков красного ранили взор, ужасали и пугали — женщины как цветы, женщины среди цветов, буйные, ядовитые, с готовностью принимая всё яркое и зловещее от многоликого времени. К ним надо было долго привыкать, вживаться, слушать их пение и жмуриться, пропуская мимо ушей бесконечные слова и зная, какую мелодию они выводят — дивную, нежную и вместе с тем жестокую. И эта, карминногубая, с испещренными руками — которая притворялась неизвестно кем со спокойным равнодушием, играла ими, конечно, была одной из таких. Захария и сам когда-то так же делал, тоже обожал чёрный блеск золота, чёрное порождение золотого огня. Только теперь всё кончилось, пришла гниль, которой нигде нет хуже, потому что она отвратительна и потому сильнее. Придётся искать её — пересекать почти весь город, сквозь толщу Атлантики, пущенной стрелой сквозь толстый пласт материкового льда. Мюльгаут же точно знал, куда. Чутьё у него — как у настоящего сыщика. Тук-тук, тук — звон рублей в замшевом кошеле. Ещё пара шагов — и всё будет решено. Мир станет лучше. Решено. Они шли прежней дорогой, чуть ускорив шаг — после ресторана и клуба было как будто легче идти. Показалось начало улицы, посреди которой было кафе, откуда тянуло густым сигаретным дымом. Рядом табачный уголок. Они подошли к нему, и Захария устроился у прилавка, Мюльгаут же встал поодаль — тень слилась с тенью. Захарии резко захотелось вкрутить бычок в глаз напарника. Там ведь достаточно жидкости, чтобы мгновенно потушить тлеющий кончик. Пятьсот градусов прожгут роговицу насквозь. Потом он вытащил бы глаз вместе с дрожащим нервом. Глазница сочится смесью крови и Бог знает чего ещё. — Guten tag! — рокочущий продавец напротив. Немчура... Колбасник! Краут! Захария покривился, хоть они и были давно знакомы: — Герр Шмидт... Доброго дня... — он отдал за табак буквально пару копеек. Далее они прошли мимо автомата с плазмидами. О, как же Захария их не переносил! Порою завидовал по-чёрному всем тем, кто пускал молнии или пламя из рук, желал всем скорейшего гниения от побочек АДАМа... И даже по ночам он не отпускал себя от отвращения, которое действовало на душу, словно яд, пусть редко, но метко попадающий в вены. Гадостнее всего была не агрессивная атмосфера этих зарвавшихся безбожников, не их гнусность и мрачный яд. Хуже была их форма — какой-то бой красной варёной капусты, выплюнутой в глухой переулок, — словно она не проходила сквозь мёртвую плоть, шла через землю и заливала гниением мёртвые города, медленно и неумолимо, без границ и видимых причин, создавая при этом вид полного краха и катастрофы. Такое же мерзко-умерщвлённое безобразие творилось и в нём, пережившем своим старым уродством множество поражений и унижений, много раз смотревшем смерти в глаза, задыхавшемся под угарным её дыханием. Может быть, именно поэтому и смог он все эти долгие годы жить, приноравливаясь к серой отраве, разлитой в мире — одному из аспектов божественного существования, по самой своей природе ему противостоящего. Да, боялся он идти дальше, дальше в город из смрадной подворотни, где витал могильный холод стен и слабый свет скупо горящих бледных лампочек в тесных квартирах. И будто бы в тон его мрачным мыслям Мюльгаут спросил: — Вы принимаете плазмиды? — Нет... — Захария очнулся и предпочёл тускло отговориться: — Не люблю уколы. — Мило. Вы слышали о питьевых плазмидах? Их изобрели как раз для таких, как вы, — Захария снова уловил эту надменность в голосе напарника. Глубокое расслоение пронизало весь город. Как же он этого не замечал? Мюльгаут продолжил: — У вас какие-то проблемы с адаптацией, мистер Комстецки? — Я знаю только два языка: родной и матерный. Что предлагаете делать, сэр? — Захария попытался прозвучать нейтрально, но вышло скорее ядовито. — Я слышал, плазмид «Полиглот» сегодня по скидке, — отрезал Мюльгаут не менее ядовито, указывая на автомат, после чего отошёл на несколько шагов, но потом словно спохватился: — Ах да, что же это я. Зачем мне вас бросать в беде. Я оплачу, — сказал он снисходительно и направился к автомату, при этом несильно хлопнув Захарию по плечу. Бутылка питьевого плазмида выглядела довольно причудливо: прозрачно-бронзового оттенка, в форме бюста Цицерона с очень вытянутым постаментом, а откупоривалась она путём снятия головы этого легендарного римского оратора с шеи. Захария сделал глоток и ощутил стойкий вкус кофе. Что ж, возможно, это был главный напиток всех переводчиков. Дальнейший путь лежал к той самой площади Аполлона. Обыскать её стоило, вдруг отыщутся улики. Туфелька или обрывок ленточки из волос. Сколько таких случаев было. Клочок платьица, бантик, кукла. Газеты пестрели траурными хрониками, в которых живописные детали — вроде разорванных лепестков серой розы, свисающей с гирлянды мёртвых лилий, или раздавленной герани — соседствовали с фотографиями, заставляющими вспомнить о бренности всего сущего, о вечно мятущемся огненном духе, источающем смерть. И всё это — игра воспалённого воображения, ведь заметки суше перепечённого на батарее хлеба. И плакаты повсюду, только людям на них плевать, для них это повод к пустофарфоровой сплетне, уродующий самое благородное и возвышенное. Эти их страдания так и не проходили бесследно — если даже замечали их дети, ничем не отличающиеся от тех, которые им безразличны. Люди не смотрят дальше своего носа, теряющего реальность в собственных глазах, они думают, есть от этого беды или нет. Они молчат, люди. Что же делать, если миру всё равно? Площадь Аполлона являла собой место не лучшее — потрёпанное, словно типичное траншейное пальто, пропахшая спиртом и совсем немного гнилью, она была тесной и смрадно-сырой, на убогом контрасте с пышными и геометричными Рыночной и Главной улицами, вся в грязных обломках афиш и фотографий, сточных желобах, свеженаписанных статьях и бумажных гирляндах на фонарных столбах — тут и там. Фигурные решётки от домов, уронившие на площадь свою стальную шерсть, покрывали пространство от центра до тёмных подворотен и маленьких улочек, сбегающих к ней с обеих сторон. Низкие, скрытые чёрным мраком погасшие фонари придавали безлюдью на площади мрачное величие. Впрочем, поговаривали, тут частенько бывают драки между сотрудниками Службы безопасности Раяновского и всяким сбродом типа АДАМ-зависимых, которые какого-то чёрта ошиваются здесь со своими сгнившими в варикозе венами и окостеневшими от кладбищенской дрожи руками. Захария цеплялся взором за каждую мелочь, способную собою хоть как-то намекнуть об Анне. — Она где-то здесь. Я чувствую это своими костями, — пробормотал он. — Это не ловушка, верно? — спросил Мюльгаут напряжённым голосом. Захария остановился как вкопанный, повернувшись к напарнику: — Я уже говорил вам раньше, я сделаю все возможное, чтобы найти Анну, — сказал он. — Но мы нужны друг другу. У вас есть навыки, а у меня есть знания. Вместе мы сможем найти её. — Я вижу, что-то чёрное поблёскивает, — вдруг заметил Мюльгаут, указывая Захарии за спину. Захария наткнулся ладонью на что-то лаковое, краем глаза глянул: туфелька. Какой только дряни здесь не попадается. Небрежным движением локтя он столкнул её в мусорный бак, выдохнув в ворот свитера: — Хм-м... Я ничего не видел, — и тянул точёные углы губ почти в естественной улыбке, пока первобытный ужас парализовал его пальцы. Не факт, что это туфелька именно Анны. Убогий контраст с облёванными бараками в Приюте Бедняка, где как раз самое то на ходу чиркнуть у рта зажигалкой, крепко затянуться и глотнуть седой дым, обжигая горло до слёз. Только не для него: Захария давно отказался от курения, понимая, что так уйдёт в могилу куда быстрее. Подгоните ему, кто-нибудь, антиникотиновые пластыри, потому что ему даже не хватает на пачку сухарей. Он и так кое-как наскрёбывает себе на оплату койки. Захария и Мюльгаут углубились в самое сердце площади, как вдруг в этот момент услышали впереди громкий шум, после чего тревожно переглянулись и осторожно двинулись к источнику звука. Приближаясь, они увидели группу вооружённых охранников, окружавших странный силуэт, лежавший на земле под прицелом. Захария и Мюльгаут попытались вмешаться, но охранники направили на них оружие.  — Остановитесь здесь, иначе мы будем стрелять, — сказал один из охранников. Захария поднял руки, но Мюльгаут отказался отступать.  — Убери от него руки, — прохрипел он, вкладывая надменность и холод. — Жеглов, ты что? — всполошился один из серых плащей. Пока охранники нервно наблюдали, Захария шагнул вперёд, его голос был полон власти: — Отпустите его, ребята. Мы на одной стороне. Охранники опустили оружие, и силуэт, лежавший на земле, встал. Это была молодая женщина, и она смотрела на Захарию широко раскрытыми испуганными глазами. Только вид у неё был откровенно истрёпанный: нарукавная повязка, обозначавшая наличие мутаций, сползла куда-то на локоть, волосы были размётаны, а руки черны от уколов. — Ты ангел! — воскликнула она, явно пребывая не в здравом уме. — Спасибо, что спас меня! — Пока не благодарите меня, сударыня. У нас ещё есть работа, — сказал Захария и обратился к Мюльгауту: — Нам нужно найти Анну. — Жеглов, кто это с тобой? Очередной Шарапов? — спросил вдруг охранник, надевая на странную женщину наручники. — Можно сказать и так, — ответил Мюльгаут мрачно. — Ну и видок у тебя, Шарапов... — усмехнулся охранник, издевательски подмигнув Захарии. После этого странная женщина в нарукавной повязке и сопровождавшая её охрана скрылись во мраке.       По пути с площади Аполлона Захария вдруг вспомнил весьма болезненную вещь: для поездки на Атлантическом экспрессе нужно за билет ещё расплатиться. О Боже... Он со жгучей надеждой на губах пошарил по карманам пальто, но ни нашёл ни копейки. — Денег нет? — правая половина губ Мюльгаута, заметившего это неловкое движение, искривилась. — Скажите, почему я связался именно с вами, ведь мог всё прекрасно сделать сам? Захария промолчал, чувствуя, как к впалым щекам прилила кровь и тут же отхлынула вглубь сердца. По телу вдруг разошлась острая боль, но он сумел устоять на месте и всем своим видом не показать неудобства. Боже, как же мучительно так жить, зная, что буквально гниёшь заживо в этом проклятом городе. Но поделать с собой он ничего не мог. Никогда не причислял себя к тем отбросам общества, которые постоянно обвиняли всю страну в существовании богатых и бедных. Правда, если отбросить анахронизмы — у него не было даже своего дома, если не считать подвальной комнаты в низах Восторга. Он жил в этом спёртом и душном мире, и появление на стеклисто-тёмных, сотрясаемых пением китов улицах любого постороннего человека приводило к печальным последствиям. Такова плата за гордыню. Это было понятно по тому, с каким равнодушием смотрели на него окружающие. И всё же несколько раз ему казалось, будто он видит, понимает что-то такое, из-за чего его собственное существование кажется особенно бессмысленным. К сожалению, наваждение исчезало так же быстро, словно унесённое ветром. — Как это низко — молчать, когда вас спрашивают, — голос у Мюльгаута был мягкий, но при этом несколько приглушённый. Унизил, поставил мгновенно-выколотый мат, даже не матернувшись. Наверняка в «Вестнике Восторга» он читал только криминальные сводки и некрологи. Сам Захария в этой газете читал только это, потому ему было до невозможного глубоко плевать, на сколько пунктов выросли цены на плазмиды, какая будет цена на АДАМ к февралю и будет ли Бригитта Тененбаум выступать с интервью. Интересны ему были только страницы с криминальной сводкой и последний оборот с некрологами. Чтобы держать руку на пульсе. А пульс беспокойный, давление прыгает, бьёт по голове, да и общее здоровье так себе. Захария чувствовал высшую волю в каждой опухоли, в каждом наросте, в котором винил АДАМ, и старался не принимать его вовсе, но это только ухудшало ситуацию. Уже по пути к станции Атлантического экспресса на Рыночной улице Захария заметил знакомое белое пальто и шляпку. Та самая чёрно-белая дама. Таинственная незнакомка, пахнувшая лавандой и дорогими сигаретами. Сияющая звезда среди остывших углей. Она, сама о том не зная, выделялась из людской массы, точно бирюза среди серого щебня. Захария ускорил шаг, оставив Мюльгаута позади, последовал за ней. — Гражданка… Он окликнул её… — Фрау… Окликнул снова… — Леди!.. Он прибавил шагу… — Синьора!.. Она была роскошной брюнеткой и одевалась в чёрное и белое. Только чёрное и белое. Эталонная и непревзойдённая цветовая схема. Как день и ночь, как солнце и луна, как уголь и жемчуг. А лицо её, когда она остановилась и обернулась, развернулась на каблуках, оказалось прелестным и порочным. То ли блудница Магдалена, то ли Святая София. — Слушаю вас, сэр, — сказала она милым голоском по-английски, но когда взглянула в лицо Захарии, узнала его, из глаз её тут же улетучилась напускная легкомысленность и пропала фальшивая улыбка с губ. — Ах, это вы… — она произнесла эти слова уже по-русски. Захария показал ей жестом отойти с дороги в сторону. Вместе с незнакомкой они укрылись в тени. — Мы планируем посетить Ааронова, — Захария несколько замялся, но потом взял себя в руки: — Мой напарник сказал, что именно вы, сударыня, можете помочь. — Могу, — чёрный глаз под вуалью заговорщически подмигнул, пошевелились в улыбке алые губы. — И да, можете обращаться ко мне как «мисс» или «мэм». У вас есть маски? — Вот, мэм, — Захария протянул ей магазинную находку. — Только одна, но со мной ещё напарник… — Об этом не беспокойтесь, я всё устрою, — ответила дама, деликатно поправляя выбившуюся из причёски угольную прядку. — Просто не забудьте надеть их у входа в клуб. Вы должны понимать, что клуб Ааронова для элиты, а не для всяких проходимцев из Приюта Бедняка. Те, кто знают вас в лицо, могут усомниться в вашей честности. Красавица набивала себе цену, намеренно затаиваясь, но при этом изящно поводила плечами. Сверкали чёрные стрелки и белые блики на туфлях, только таких девушек Захария Комстецки видел насквозь — они накладывали макияж толщиной в палец, чтобы он потом пошёл трещинами от обильных слёз. Сколько он видел на улицах Восторга иностранок, так все они были однотипными куклами, но некоторых особ он запоминал. У одной — гордые польские руки, у другой — детские плечи и горький заплаканный рот, у третьей — лоб Беатриче. У этих дам свой декаданс, не тот, что был прежде — с кокаином, едва прикрывающей шею горжеточкой и размазанной тушью. Теперешние дамы загнивают всё сильнее с каждым чёрно-алым синяком на узком предплечье, у них белоснежная кожа цвета слоновой кости с линиями венозной синевы, которые, подобно дорогим украшениям, струятся по их запястьям и шее, и кроваво-красные рты: цвет вина, боли, агрессии и дерзости. Кровь с молоком — извечный дамский коктейль. В таких мыслях Захария, словно опьянённый, достиг того места, где оставил Мюльгаута. Тот не переставал курить, тенью своей вонзился в тень стены. — Вам нужна помощь с расследованием? — спросила дама, пожимая им обоим руки, сверкая чёрными огнями в глазах, напоминающих пустую яму. Наверное, ей на самом деле было чуть за двадцать, — хотя кто знает. Зато спина у неё была узкой, а плечи округлыми, на ней всё было, как на рекламном плакате. Но не это привлекло внимание Захарии, или, скорее, это было странно. Эта дама была похожа на дивную звезду экрана, манящую сладострастным взглядом. Странное сравнение мелькнуло в его голове — редко когда увидишь этих красавиц вне мира трёх измерений... — Да, если вам нетрудно, — ответил Мюльгаут, осматривая полутьму улицы. В тёмных углах отражалось смутное алое зарево, вокруг ночных фонарей плясали серебряные пятнышки света, похожие на лампадки, от которых шёл сладковатый дурман. — Нам нужно попасть в клуб Ааронова. Одну пригласительную маску мы раздобыли. Но, боюсь, на вторую нам ловкости не хватит. Дама рассмеялась. Этот смех звенел россыпью, хрустально-кислый, напоминающий хруст. К сладковатому запаху дамского парфюма и сигарет добавился терпкий душок ночного ветра. — А зачем вам вторая? — Ну как же, — сказал Мюльгаут с призрачной улыбкой, глядя ей в глаза, полные весёлого лукавства. Захария же глядел на них обоих, подмечая странное сходство профилей — по крайней мере, форма скул у них была, к удивлению, одинакова. И даже блестящие волосы их были одного цвета — иссиня-чёрные. Видимо, эта мысль отразилась на его лице, потому что Мюльгаут сказал: — Мой безумно заинтересованный в расследовании напарник считает, что мне тоже без маски не обойтись. Захария поразился тому, насколько напарник оказался хитёр, можно сказать, до неприличия. Дама рассмеялась, прикрыв рот ладонью в тонкой перчатке: — Хорошо, только есть одно «но». К сожалению, я сегодня не планировала посещать клуб, и маски остались у меня дома. Джентльмены, вы ведь не против, если я немедленно отправлюсь домой и вернусь с масками? Дама уже собралась уходить, как Мюльгаут внезапно взял её за руку и отошёл вместе с ней в сторону, где Захария уже не мог услышать их разговора. Дама покивала, кокетливо пожестикулировала и вышла на свет фонарей, отчего на её фигуре резко легла линия между чёрной тенью и белым светом. — Хорошо, тогда я не против вашей компании. Ни к чему вам сидеть и ждать меня. Девочка от этого быстрее не найдётся! — и она уверенной походкой от колена направилась куда-то вдаль по улице. — У помощницы есть имя? — спросил Захария шёпотом, неизвестно от чего мучая, пальцами рукава рубашки под пальто — Мы ещё не раз с ней пересечёмся, — ответил Мюльгаут, чуть к нему повернувшись. — У вас будет возможность задать все вопросы ей лично.       Они поспешили вслед за дамой, которая почти бежала, сверкая каблуками лаковых туфель, с зажатой между пальцами сигаретой. Когда они приблизились, Захария заметил на чёрной ткани её шляпки белую строчку сигаретного дыма — дама сделала глубокую затяжку, сигарета долетела до угла, завертелась на плитке пола и исчезла. Она была уверена в своей неотразимости, свет фонарей делал её глаза под сеткой вуалетки огромными и невероятно выразительными, особенно на фоне этих почти чёрных теней, а фигура, стянутая тканью пальто, уже стала доступна взгляду, превратившись из утончённой в болезненно-округлую. Шаг у дамы был стремительным, вуалетка развевалась, поэтому трудно было разглядеть её лицо. Они втроём быстро прошли несколько кварталов, свернули на другую улицу, потом ещё раз, и вдруг наткнулись на какого-то агрессивного вида гражданина, который преградил им путь, внимательно оглядывая их и тяжело дыша. Агрессировал он явно в сторону дамы, но Мюльгаут — уверенный в себе Мюльгаут! — зловеще улыбнулся ему, заслоняя даму плечом и загораживая собой. Последовал короткий обмен репликами, после которого незнакомец хрипло выпалил: — Я знаю тебя! Чёртова шлюха! — и направил на неё пистолет. Захария обмер: конечно, за свою жизнь в Приюте Бедняка он видел много перестрелок и поножовщины между нищими, но вот так вот стрелять в женщину? Посреди благополучного района? Вместе с Мюльгаутом он наставил на незнакомца дуло ручной пушки, которую на всякий случай держал при себе. Да и Мюльгаут, похоже, тоже заимел такую привычку. — Отойди от неё! — Захария не узнал своего голоса. — Отойди, я сказал! — А что вы мне сделаете? — спросил незнакомец нагло, уверенный в своей безнаказанности, — Я же знаю, что это вы её наняли. — Мы не нанимаем проституток! — гаркнул Захария, не убирая пушки, но тут же понял, что эта фраза прозвучала как оскорбление. — И вообще, вы кто такой? — И что вы сделаете, если скажу? Потащите в службу безопасности Раяновского? Да таких, как она, прежде вешали! — незнакомец оскалился в сторону девушки, отчего та сжалась, словно её ударили, а из её глаз на пушистые дорожки ресниц упали две крупные слёзы. Эти слёзы показались Захарии капельками крови. Как бы то ни было, они не умаляли её красоты. — Чем вам не угодила дама с Аллеи Сирен? Вас обсчитали или дурно с вами обошлись? Иначе не объяснить, что вы вдруг стали патриархалом, — вдруг встрял Мюльгаут. Он над этим незнакомцем откровенно смеялся, хотя лицо его оставалось холодным. — Пошёл ты, — ответил незнакомец с усмешкой и поднял пистолет на уровень лица девушки — но не выстрелил: видимо решил сначала разобраться с ними по-другому — или просто пожалел девушку? — Я не шучу, — огрызнулся Мюльгаут. Незнакомец снова оскалился и поднял пистолет ещё выше: теперь дуло было направлено на Мюльгаута — но он даже глазом моргнул бы ему в ответ... — Я не шучу, — повторить угрозу стоило. Его лицо было совершенно спокойным и даже бесстрастным — но Захария чувствовал в нём напряжение: он был готов к чему-то подобному с самого начала разговора; а вот незнакомец явно растерялся от неожиданности... Мюльгаут среагировал холодно, совершенно бесстрастно пустил по незнакомцу заряд тока. Плазмид «Электрошок»... Захария не успел ничего понять — но, кажется, он даже почувствовал удар током. Незнакомец дёрнулся и упал на спину; его пистолет отлетел в сторону. — Вот так, — сказал Мюльгаут с мрачным торжеством. Он подошёл к лежащему и поднял его пистолет; его он вложил Захарии за пазуху: тот даже не успел ничего сообразить. Незнакомца, ещё перемелькавшегося вспышками молний, они втроём оттащили с улицы за угол, где он и остался лежать. — А теперь слушай сюда, — Мюльгаут приподнял агрессивного гражданина за шиворот, не боясь, что его самого ударит разрядом, но по его руке, держащей воротник незнакомца, бежали искры. — Эта дама идёт с нами, она наш помощник. А ты со своими средневековыми устоями рискуешь отправиться туда же, куда и Фонтанов. В сливные стоки. А теперь проваливай, пока я не разнёс твои гнилые мозги. Незнакомец поправил сползшие с плеч подтяжки и, еле поднявшись, шатким шагом удалился прочь, бросив презрительно: — Посмотрим, как будут вешать тебя и твою шлюшку... — Я не желаю слышать таких слов в адрес этой дамы, — отрезал Мюльгаут сурово. — Не в моём присутствии! Захария не стал наставлять пистолет на незнакомца, но уже тем, что он его не убрал, он подчеркнул свое согласие с напарником. Он понимал: в распутстве девушку обвинили не зря. Если шлюхам достаточно оголить грудь и живот, и к ним приползут обрезанные евреи-импотенты, сливаясь с ними на фоне изрисованной летающими органами плитке, на полу, залитом кровью, то ей достаточно только едва уловимой дрожи ресниц, лёгкого покачивания ножкой — и все мужчины на её поводке. И не даст ведь эта черноволосая красавица себя обнажить, набивает себе цену. Такую особу жизнь на прилавок с раздвинутыми ногами точно не поставит.       Все трое поспешили поскорее сесть на Атлантический экспресс, перебегая по улицам, прячась в черноте теней, иногда позволяя тонким лучам от фонарей осветить себя поперёк. Захария бежал за девушкой позади, в то время как она бежала за Мюльгаутом. Таким образом они её прикрывали от возможного преследования. Когда они убедились, что опасность миновала, то позволили себе отдышаться на лавочке рядом со станцией. Когда тревога поулеглась, то они быстро подошли к кассе, где за круглым стеклом мирно дремал человек в чёрном. Вокруг, что поразительно, не было никого. Только звуки здоровенного проплывающего кита гулом отозвались в лакированных стенах и зеркальном потолке. — На всякий случай пополним запас плазмидов по приезде, — сказал Мюльгаут, расплачиваясь за билет для себя и Захарии. Чёрно-белая дама платила сама, и он обратился к ней, словно на всякий случай уточняя: — Мисс, мой напарник принимает питьевые. — Тяжело, наверное, — вздохнула та, и покачнулась на её чёрных глазах сетка вуали. — Они стоят дороже. — Ещё бы, — ответил Захария, стараясь не пересекаться с нею взглядом. Вот заговорщики, а! Ведь действительно сговорились, оба прикрыли лица. — Мне хватило только на Телекинез. — По скидке? — вскинула тонкие брови дама. — По скидке, мисс? — переспросил Захария с усмешкой и неожиданно для самого себя оскалил зубы: — Издеваетесь. Фонтан Футуристика никогда не делает скидок. — О... Сама не помню, когда кололась в последний раз... Надо бы исправить это, — девушка присела на лавку и достала из сумочки шприц и жгут. Она подхватила нехитрыми движениями пальцев чёрную манжету и закатала чуть выше локтя короткий рукав пальто, обнажив безупречной красоты тонкую руку, только красоту эту портили пятна от инъекций, красно-чёрные мазки краски на белом холсте, синяк под одной из манжет и неровные полосы, похожие на следы ногтей. Девушка взяла жгут и одной рукой ловко затянула руку повыше локтя, не издав при этом ни звука, как бы вводя инструмент в тело. Метаморфоза впечатляла. Захария поразился: неужели она прямо сейчас уколется? Вместе с Мюльгаутом, хранившим равнодушный вид, он был словно прибит к чёрно-белым плиткам пола. Смутное подозрение, что с ним хотят проделать нечто подобное, пришло на ум именно сейчас — словно какая-то крошечная часть тела зашевелилась под кожей и испуганно сжалась. Захарию начала бить нервная дрожь. Девушка между тем работала кулаком, сжимая и разжимая, и на её предплечья налились серым тонкие венки. О Боже... Захария готов был свалиться в обморок, а девушка, казалось, была совершенно равнодушна к происходящему и бесстрастно поднесла шприц с мутным цилиндром к руке. Захария зажмурился и услышал треск тока. Он открыл глаза — по руке девушки бежали искры, какие бывают при использовании Электрошока. Она пополнила запас ЕВЫ. Только бы самому это делать не пришлось. Девушка застегнула рукав и убрала всё в сумочку, улыбнулась кроваво-смертельно и предложила: — Джентльмены, ваша очередь... Мюльгаут сел рядом и проделал те же манипуляции. Перчатки он не снимал, а на руке у него красовались не менее жуткие отметины в гораздо больших количествах, и тонкая игла в них входила как вилка в розетку. Захария прошептал одними губами: «Сейчас вернусь» и ринулся в сторону общественной уборной, стоявшей за углом, в глубине улицы. Уже там он включил самую холодную воду в чёрно-белой геометрически-узорчатой раковине и плеснул себе в лицо. Зрелище в зеркале было внушительным. На лице застыла гримаса боли и ужаса, посеревшие губы издавали еле слышный стон. Волосы и брови были мокрыми и взъерошенными, липли на изборождённый морщинами лоб. Он провёл по ним ладонью, стирая остатки воды, сильно зажмурился, так что перед глазами поплыл красный туман, мотнул головой, чтобы изгнать это наваждение, повернулся к зеркалу боком, пригладил торчащие из-под шляпы вихры и вернулся к Мюльгауту и чёрно-белой даме. Чёрно-белая указала ему пальцем на резную чёрную дверь — там, где располагался лифт, ведущий к Атлантическому экспрессу. К лифту же вела невысокая лестница, покрытая мраморной плиткой. На станции людей собралось не очень много, слышался оживлённый гул разговора. Захария, Мюльгаут и чёрно-белая дама поспешили встать поближе к краю платформы, но не настолько близко, чтобы внезапно упасть на рельсы. В вагоне Атлантического экспресса Захария чувствовал себя запертым, как никогда. Проклятый аквариум, где только рыбёшек не хватает. Он признавал сам перед собой, что чувствует себя неуютно в тесных помещениях, что указывало на клаустрофобию. Но он пересиливал себя, ведь не отказываться же от системы общественного транспорта, связывающей все районы Восторга. Это было по ощущениям схоже с лестницей — когда поднимаешься, чувствуешь себя уверенно, а когда спускаешься, боишься ногу на ступеньку поставить. Мюльгаут сел у панорамного окна, облокотившись об узенький подоконник, чёрно-белая дама вальяжно расположилась посередине, а Захария пристроился с краю. Народу в вагоне было довольно много, и не все могли рассесться по своим местам, которых в рядах насчитывалось и два, и три. Все пассажиры поспешили пристегнуться. — Я так понимаю, у вас проблемы с плазмидами, — вуаль снова скрыла Мюльгауту почти всё лицо, стоило ему только наклонить голову вправо, чтобы переговорить с Захарией через даму. — Если не хотите сойти с ума, советую генные тоники. Никакой ЕВЫ не надо, хватит энергии вашего тела. — Приготовиться к выравниванию давления, — произнёс вдруг по громкой связи приятный женский голос. На диодном табло, белыми вспышками сверкавшем на чёрной стене вагона, бегущей строкою высветились постепенно растущие цифры пополам с неким постоянным значением, и Захария понял: давление тут повышенное. Загорелась лампочка, по вагону уже проходила молоденькая плотная медсестра, будто сошедшая с плакатов Красного Креста. Известно, что на каждой станции Восторга все пассажиры проходят нехитрую процедурку, которой их учат по прибытии в город, на специальных коротких курсах. Захария сам их проходил, помнил хитрость: как говорится, три шага назад и дышать ртом! При этом нос заткнуть, чтобы кровь не пошла, а рот открыть, чтобы давление внутри выровнялось с внешним. Да и сейчас ощущалось, что давление тут повышенное: Захария чувствовал, словно сейчас у него в голове что-то лопнет, и поспешил как можно скорее выполнить ту самую нехитрую процедурку, сжав нос двумя пальцами. Мюльгаут и чёрно-белая дама поступили так же. Все пассажиры перед отправкой дышали так где-то полминуты, после чего могли спокойно сидеть на своих местах. У Захарии с непривычки аж нос заложило: давно он никуда не выходил! Да, спадар Раяновский всё продумал, вот что значит русская смекалка! Да и на тех курсах говорили, что такой нехитрой процедуркой пользуются подводники. Им такое действительно нужно. Бегущая строка с давлением сменилась несуразной рекламой плазмида «Амазонка» с абсолютно диким слоганом: «Вас не смогут не заметить!» Захария подавил возмущение: даже реклама в этом городе потакает греху похоти, и с этим ничего нельзя сделать. Восторг потакает дамской распущенности, позволяет буйно расцвести этим чёрным соцветьям вожделения. Тем временем двери вагона закрылись, что-то пронзительно загудело, и экспресс тронулся, набирая скорость. Через пару минут этот вагон, полный оживлённых пассажиров, скрылся за поворотом — поезд набирал ход. За окном теперь гудела толща воды, давящая на стеклянные туннели, по которым шёл поезд — сотни тонн воды и сверкающей пены. Поезд словно спускался в шторм, плавно скользя под длинными стальными опорами. Стены туннелей содрогались, фонари над головой гасли, полосы света сливались и исчезали за спиной, словно тысячи прожекторов растворялись в чернильной тьме. Захария долго глядел на это зрелище, испытывая двойственное чувство. С одной стороны, весь окружающий пейзаж радовал глаз, но при этом равномерная дрожь чёрной воды навевала какую-то мрачную тревогу, от которой хотелось не прыгать на ходу из вагона, рискуя упасть, с другой стороны — нахлынувшая на Захарию волна тоски и уныния, невыносимого одиночества, не имела под собой никакой причины и очень быстро схлынула. Экспресс нёс их мимо Рыночной улицы, к огням Главной улицы, откуда были видны Апартаменты Нептуна, по перекрёстной ветке в сторону Люксов Меркурия, и мимо неслись стеклянные потолки туннеля, чуть подсвеченные изнутри сероватым светом. Мрак подводно-океанского тоннеля смыкался вокруг них с каждым толчком. Но даже это слабое подрагивание стен вагона на короткое время приносило облегчение, потому что усиливало звук в замкнутом пространстве. Поезд не тормозил, за окнами замелькали крыши водоскрёбов, окраинные ледяные холмы и сияющие башни. В свете огней часто проносились остановки, окрашенные яркими светящимися полосами, иногда над ними проплывали шпили стальным мостов и их похожие на гигантские вилки опоры, словно бы перерезавшие причудливый лабиринт города. Люди появлялись и исчезали в вагоне, приходили и уходили Вавилонские блудницы с алыми губами и чёрными слипшимися от туши ресницами, истерично смеющиеся дети с бантами в косичках — всё это создавало особый фон, чей неповторимый и пронзительный звуковой ряд которого невозможно передать никакими словами. Говорили все, кроме них троих, на чистейшем английском, который невозможно было спутать ни с каким другим, хотя некоторые слова и сочетались друг с другом очень странным образом. Захария теперь благодаря плазмиду понимал, о чём они говорят, и всё сильнее убеждался в том, что Восторг — сборище конченых эгоистов, которые ничем не лучше чёрных зубастых акул, прячущихся в глубине океана. Ему всё труднее было переносить их разговоры. Иногда те и другие совершенно чётко цитировали Алису Розенбаум, она же Айн Рэнд, или Еву Браун, запивая её коктейлем «Симон де Монфор», взятым в вагон-ресторане. Культурная элита утверждала, будто коктейль «Симон де Монфор» готовится из смеси винограда и лимона, которые и придают ему неземное очарование, тогда как на самом деле в него добавляют совсем немного алкоголя, зато всё остальное зависит только от изобретательности бармена. Из проигрывателя неслось что-то трубно-джазовое, и Захарию всего трясло от ненависти к импозантным куртизанкам, творцам трагедии и гибели, думающим только о себе, своей любви, проблемах и деньгах. Наконец сидеть впустую Захарии надоело, и он решил, что называется, погреть уши: он делал вид, будто погружён в дремоту, а по факту чутким слухом ловил разговоры прочих пассажиров. — Представляете, синьор, что на днях этот Штайнман сделал с моей ногой! — энергично жестикулировал кто-то поодаль. — Мне пришлось делать дополнительную инъекцию АДАМа, чтобы вернуть ей прежнюю длину! Синьор, а вы что скажете? — Захария встрепенулся от внезапного обращения итальянца и пробормотал: — Ох уж этот доктор Шайтан... Что? — он поймал его недоумённый взгляд. — Штайн-ман? Мне, знаете, «Шайтан» проще выговаривать... Дальше разговор как-то не пошёл, и Захария предпочёл помолчать. Уже которая тонкая сигарета тлела до фильтра меж алых губ чёрно-белой дамы по его левую руку — Мюльгаут ей давал прикурить, как настоящий джентльмен, и только отблески огней от мостов освещали его чёрный силуэт, вырезая бумажно-белые тени. Воздух вокруг был напитан морской солью, тонким ароматом лаванды и дорогих сигарет, и от этого слегка кружилась голова. Весь вагон был траурно-чёрен, весь в этих тонких белых росчерках света, медленно скользящих по потолку и стенам, и лишь кроваво-рубиновые акценты выбивались — алый галстук, алые губы, алая бархотка на шее. Вот и первая остановка. Двери вагона открылись, и цифры на бегущей строке поползли ещё выше. Захария в бессилии откинулся на спинку кресла: голову ему ещё с середины пути словно распирало, а тут ещё и голосок слева от него раздался: — Господа, ни у кого платка не найдётся... Захария обернулся и увидел, как с алостью верхней губы дамы слилась алость текущей из носа крови, и поспешил протянуть ей свой платок, клетчатый, порядком поношенный, а сам запрокинул голову, чтобы в случае чего тоже не закровить. Мюльгаут же оставался абсолютно недвижим, словно статуя из чёрного камня, но лицо у него тоже было расцвечено тонкой алой полосой, хотя не заметно было, чтобы он страдал. Мимо них прошла та же плакатная медсестра и улыбчиво осведомилась, не нужна ли помощь. Голос Мюльгаута ответил ей словно со стороны: — Благодарю, не нужна, — и сам он механическим движением утёр себе лицо траурно-чёрным платком. И снова воцарилась тишина — только дама что-то говорила Мюльгауту шёпотом и время от времени вытирала клетчатым платком лицо; Захария же думал о своём, глядя в окно напротив. Покачивался вагон, стучали рельсы глухо, за окном на одинаковом удалении вспыхивали ослепительно белые огни, над головой бегали куда-то взад-вперёд под потолком полосы света — теперь уже было понятно, что они бегут не в небо, просто вагон несётся сквозь ночь, куда именно, можно было только догадываться. Люди наполнили вагон, все пассажиры снова по указке женского голоса из радио выполнили нехитрую процедурку по выравниванию давления, и экспресс тронулся.