Благодать: Могила в океане

      Следующая остановка — магазин ювелирных украшений «Золотое правило». Он находился чуть поодаль от «Водевилей Восторга», стоило только повернуть налево и подняться по лестнице. Что поражало разум — так это отсутствие золота в магазине. Те украшения, что, по идее, должны были сиять сусалем, отливали серебром с переливами чёрного и белого. И всё пространство вокруг казалось Захарии будто повёрнутым, под наклоном перекошенным, как если бы человек был пьян и не разбирал линии горизонта. Лестница и прилавки упирались в зеркало — там, в зеркале, отражались две белых полосы света, будто заходящее солнце. Из зеркально-картинных миров в фойе магазина глядели на мир люди, одетые со вкусом — но всё равно почему-то похожие на дешёвых продажек, танцующих ламбаду на острие иглы. На обрубленных по шею, гильотинированных манекенах, восковых женских головках сияли бриллианты, рубины — или, может быть, мазки иного мира, без следов земной жизни… Здесь, возле зеркала, ювелир напоминал больше ваятеля, чем продавца. Сам он был похож на бронзовый памятник, взгляд так и долбил в самые неожиданные и острые места. Его каменная осанка была даже не осанкой в привычном понимании, а каменной волей — напоминала дворцовые статуи: хоть они и стояли во дворах, но в таком месте, где крутились толпы народа, они в лучшем случае изображали моральную устойчивость и пустоту по бокам. У них не было ничего, кроме совести. И ещё плавности и округлости лиц. То есть, лицо тоже имелось, только высечено оно было из грубо обтёсанного камня и имело такой вид, словно оно могло вот-вот обрушиться. — Видите моего друга, сэр? — Захария постарался прозвучать как можно увереннее. — Обслужите его по первому разряду, и я в долгу не останусь. Консультант вышел из-за стойки и снял с манекена, изображавшего женскую головку с тонкой шеей и хрупкими плечами, роскошного вида ожерелье. Держа его в руках, словно священную реликвию, он подошёл к Мюльгауту. Тот стоял у стены, прислонившись к ней спиной и покуривая сигарету с мундштука. Его глаза, вернее, один глаз равнодушно следил за действиями консультанта. Запустив руку в свою шевелюру, консультант щёлкнул пальцами перед самым лицом Мюльгаута, будто смахивая невидимую пылинку, — и повернул ожерелье вокруг руки. Мюльгаут даже этим своим видимым глазом не моргнул, не дрогнула чёрная вуаль. — Платина, одиннадцать карат, несколько чистейших рубинов. Прекрасный большой рубин в центре. Кому присматриваете? Возлюбленной? Жене? — А с какой стати вы интересуетесь? — спросил Мюльгаут с жестокой улыбкой, незаметно кивая Захарии, чтобы тот пробрался к помещению за кассовым столом. Захар поспешил исчезнуть. За кассой располагалась очередная подсобка, где хранились вещи, которым не досталось места в плену витрин. Здесь всё было совершенно обычно, за исключением того, что на полке стояла бутыль с чёрной жидкостью для протирки камней. Эта чёрная жидкость издавала резкий запах скипидара. Коробка со спичками. Прочие предметы обихода — тоже в полном порядке. Впрочем, точно так же в норме и то, чему положено в них находиться. Маленькое красное пятнышко на столе — конечно же, краска. Кто бы сомневался? Захария достал из кармана пальто носовой платок и обтёр пятно. В чём-то это было и в самом деле забавно — если вдуматься. Интересно, Мюльгаут знал, какой предстанет для него при ближайшем рассмотрении коллекция бриллиантов и сапфиров? Впрочем, неважно. А маски не наблюдалось совсем, если заглянуть в коробку. Красный, пропитанный кровью бархат без каких-либо следов маски. Браво. — Ожерелье краденое, а столько хвалебных речей, — вдруг заявил Мюльгаут без всяких прелюдий, отчего Захария навострил слух, но постарался ничем себя не выдать, обратив внимание исключительно на слова напарника. Это же сколько смелости надо иметь, чтобы высказать такое в присутствии эксперта по ценным камням, пусть даже этот эксперт сам замешан в преступлении и всячески притворяется. — Прошу прощения? — консультант был явно ошарашен от такого обращения. Мало кто наберётся смелости сказать это прямо в лицо, да ещё и наврать по полной программе. Неудивительно, что он в шоке. Поэтому Захария предпочёл вернуться в кладовку, к созерцанию очереди банок с красноватым порошком для чистки драгоценных камней, стараясь, правда, делать это как можно непринуждённее, с видом любителя искусства. Слежка сейчас была совсем ни к чему — мало ли что. И никакой маски не виднелось в поле зрения, всё было затуманено вязким мраком, среди которого легко затеряться, приняв его за знакомую тень. Он уже чувствовал на языке едкий запах кристаллов, поднимающийся от витрины. — Прямо из гроба в Сумрачных полях. Думали, я не замечу? — Мюльгаут повысил голос, чуть слышна стала хрипотца, как и положено всегда в предвкушении крупной добычи, когда даже воздух насыщен запахом крови, выпущенной горлом жертвы на каменные плиты тротуара. Драгоценных камней в мире слишком много, это не самая высокая цена за столь ценную вещь — залезть в могилу и что-то оттуда выудить. При мысли о таком надругательстве над возможной усопшей Захарию прошиб пот, и он постарался, насколько возможно, изгнать из сознания эти навязчивые ассоциации. Сумрачные поля, насколько он помнил, были чем-то вроде морга, осуществлявшего захоронения. — Я заверяю вас, что... — консультант пытался найти оправдание, наверняка даже не зная, откуда пришли к нему с такими словами и с какой стати его заставляют оправдываться. Ещё парочка подобных слов, и дело, глядишь, закончится обвинением в клевете. Но терпению Мюльгаута можно было только позавидовать. — Заверения гробокопателя меня не интересуют, mon ami, — как обрубил тот. — Верните ожерелье покойнице, и это останется между нами. Захария продолжал обыскивать кладовку, лихорадочно шарил огромными зрачками по чёрному мраку, исследовал каждый уголок, но маски так и не обнаружил. Разочаровавшись в своих способностях сыщика, он незаметно выскользнул в зал. — Явиться ко мне в магазин и так безбожно клеветать на меня? — вконец разъярённый консультант пискливо вскричал: — Марш на улицу, аспид, пока я тебя за шиворот не вышвырнул, стервец! — грубо и резко дёрнулся в сторону Мюльгаута, словно тот был тараканом, которого он собирался раздавить. Мюльгаут, впрочем, даже глазом не моргнул. Ему словно был известен каждый дюйм этого магазина, его шероховатых мраморных плит, тёмных гранитных колонн. Никто и ничто не смогло бы остановить его сейчас. Угрожающе сверкнув глазами, он гаркнул: — Убери руки! — Захария заметил, как правая пола пальто компаньона взметнулась вверх, словно тот вскинул в ударе ногу, и консультант тут же согнулся от боли, схватившись за пояс брюк, так что пуговицы на его пиджаке запрыгали туда-сюда, издавая при этом звуки, похожие на хруст гравия под ногами. — Ах ты чёртов... — не договорив, консультант повалился на пол и лишился сознания, глухо ударившись затылком. Уходить нужно было срочно, потому что угроза выросла хоть и мелкая, но серьёзная. Мюльгаут только что применил подлейший для мужчины приём, запрещённый во всех видах борьбы — удар ниже пояса, причём в обоих смыслах этого слова. Захария еле слышно выговорил: — Как вы ему врезали... — Иногда простой дипломатии бывает недостаточно, mon ami, — Мюльгаут презрительно-высокомерно отряхнул пальто, словно продавец вымазал его в морской тине. — Если хорошо подобрать угол, то можно и убить. Уходим отсюда вон, пока он не очнулся. Едва они оказались за гибко-выверенным поворотом, как их внимание привлёк сударь в чёрном жилете в тонкую серую полоску и шляпе-котелке со своей налаченной дамой на каблуках. То был типичный горожанин, наверняка с кредитом и мечтой о кружке баварского, приятный во всех отношениях молодой человек лет тридцати, он с явным удовольствием вёл спутницу под руку. Оба, судя по всему, были влюблены друг в друга. До неприличия искренне улыбаясь, они старательно изображали страсть, отчего Захарию слегка помутило. Но тут же он заметил, что девица, которая поначалу показалась ему похожей на проститутку, тоже смертельно побледнела, глянув на него, и как-то вся сжалась. Захария понял, в чём дело, вспомнил, с кем имеет дело. Действительно, пониженное чувство нравственности. Он тоже побледнел, ссутулился и отвёл глаза. Шумно сглотнув, он прошептал: «Да что ж это делается...» Дама, видимо, разбиравшаяся в мужской психологии, отреагировала на его слова дружным кивком и кокетливой улыбкой, после чего повернулась к своей спутнику и начала что-то горячо объяснять. Тот вдруг резко повернулся: — Захария, was ist das? — он говорил с немецким акцентом. — Неужели больше не ставите? От рулетки воротите нос? Захария лишь стиснул зубы и отошёл от сударя и его дамы, увлекая Мюльгаута за собой. Немецкое отродье! Сколько их таких было в Восторге! Захария бился от заклад, что наверняка в НСДАП прежде сидели, а теперь на почве расовой ненависти к славянам поостыли, к казино перешли. Такой подлянки не прощают никому. Но с другой стороны, почему обязательно в него кто-то будет стрелять. Поглядеть, так у них все с замашками мазохистов. Разве что Мюльгаут? Захария осторожно оглянулся. Тот спокойно выжидал, пока Захар сдвинется с места. Нет, хватит. Нужно было идти. Инструктаж по соблюдению недомасонских правил был связан с тем, чтобы не возникало никакого рукоприкладства при общении с населением. Обитатели Приюта Бедняка, этакие недопиленные масоны вообще не должны были вступать в физический контакт с людьми из богатых районов. Даже если они и совершали мелкое насилие, это следовало скрыть. Запрет этот существовал с самого начала строительства Восторга, потому жители Приюта и должны были соблюдать в обычной жизни показную сдержанность и обходительность, уместную в разговоре с человеком на равных. На первое время не посвящённые в тайну могли ограничиться беседой через небольшую улочку и, уж конечно, не в часы пик. Надо же... У самой стены лежало что-то блестящее и крупное. Прямые черты ар-деко, серебро с чёрным мрамором, под которым, если приглядеться, еле заметно проглядывали отполированные временем прожилки. Аудиодневники... Удивительно новая штука, на которую удобно было записать свои мысли, только она терялась зачастую. Сколько таких в Приюте Бедняка было, и потерянных, и сворованных... Захария взял его, забился в угол, лишь бы никто не слышал записи, и нажал кнопку. Мюльгаут встал рядом. Послышался шепелявый голос: «Сушов наблюдает очень странное совпадение. С другой стороны окна человек в странной шляпе экспериментирует с изобретением Сушова. С плазмидом. Человека звать Финягин. Пся крев! Кража интеллектуальной собственности! Но человек по имени Финягин не дурак. Он добавляет окислитель, и плазмид становится пригоден для питья. Господину Раяновскому очень нравится идея Сушова. Сушов тоже украдывает интеллектуальную собственность» Перепутались взгляды, заинтересованный сполна и насмешливо-равнодушный. Вот так история. Этот поляк даже хитрее того человека в шляпе. Захария положил аудиодневник на место. Вообще в городе в последнее время творилось что-то неладное. Раскрыли преступный бизнес Франца Фонтанова, который как раз-таки и спонсировал изобретение и распространение плазмидов. Но он будто бы заручился поддержкой рабочих, ведь строил приюты для сирот и бесплатные клиники, которые другие граждане называли «норами паразитов». Оказалось, что в клиниках пациентов превращали в подопытных, а дети в приютах пропадали бесследно. Андрей Раяновский позже предал Фонтанова суду, но тот предпочёл град пуль. Его предприятие перешло в руки Раяновского, и теперь все жители могли пользоваться его продукцией. Захария, конечно, совсем не разбирался в тонкостях бизнеса, но улавливал, что этот латышский контрабандист был не так прост, каким хотел казаться, — в своей просьбе платить рабочим за каждый день работы он несколько раз упоминал о награде. Может быть, думал тогда Захария с ухмылкой, скоро найдётся и на него управа. Нашлась, слава Богу. Рабочие — люд неблагодарный, поскольку работают плохо, и, соответственно, им плохо платят. Правда, одно время назад стали пропадать дети — и исчезнувшие поначалу не считались детьми, только потом закономерность заметили и деликатно прикрыли. Но всё равно было странно, что люди так легко и просто готовы пойти на преступление — даже если это всего лишь бизнес. Захария старался идти неторопливо, ловя взглядом блеск кроваво-красных рубинов и прозрачных бриллиантов на проходящих мимо дамах. Негоже дамам устраивать ритуалы и возводить себе алтари. Как гласит древнее присловье, «праведник должен быть тих и кроток». А следовательно, после трудового дня за гроши — прогулка и одиночество. Пешком. Тихо и неторопливо. Мимо сверкающих витрин. Поднятый ворот пальто. Ну да, конечно. Сыщик из чёрного романа. Напротив стояла ещё одна установка. Театр для любознательных. Штука для тех, кто хотел узнать больше о городе. Адекватный досуг для тех, у кого нет денег. Ага... «Великолепная Бригитта Тененбаум!» Смотреть было некогда, но текст всех этих записей Захария уже знал наизусть. «А ты в курсе? Инновации и конкуренция — вот что движет Восторг вперёд. Но сплетни и наглая ложь способны вывести этот двигатель из строя. Сплетник спрашивает: “А что за побочные эффекты так называемой мутации?” Что ж, оглядись вокруг. Разве с твоим соседом что-нибудь случилось? Сплетник спрашивает: “Почему Тененбаум не показывается людям на глаза?” Доктор Тененбаум — научное светило небывалой яркости даже по меркам Восторга. Она наверняка в своей лаборатории в поте лица трудится над новым гениальным изобретением. “Я слышал, что она спелась с Фонтановым”. Обыкновенная клевета от завистников и скептиков. Помните: Восторг берёт инновациями, а не играет на слабостях конкурентов. Бригитта Тененбаум — светило науки и гений промышленности. Иными словами, наш человек! Теперь ты в курсе!» Эта женщина. Бригитта Тененбаум. Вот кто из этих немецких выродков самая ужасная. По слухам, ещё в свои шестнадцать она творила бесчинства в Аушвице. Неудивительно, что и с Маленькими Сестричками она творила свои бесчеловечные опыты. Особенно ярко, пусть и размыто помнилась выкачанная кровь. Захария и Мюльгаут вышли с улицы, и к Захарии обратился очередной бесцветный джентльмен: — Что этот брадобрей сделал с вашей причёской? Надеюсь, у него есть адвокат... Захария отмахнулся и направился в сторону галереи «Борьба художника», и Мюльгаут последовал за ним, словно тень, отрезанно-немая и чешуисто-безликая, более пугающая, чем любой из виденных прежде нацистских тварей. Захария не стал углубляться в размышления о природе Маленьких Сестёр и их связи с опытами над детьми в Аушвице, сосредоточившись на предстоящем деле. Следовало поспешить, пока не начались недоразумения — а их следовало выдержать, не давая ни малейших зацепок. Вдвоём они дошли до галереи, поднялись на несколько ступенек и оказались в просторном сводчатом зале, освещённом почти дневным светом из стеклянных створок дверей, открывающих стены, что были завешены тяжёлыми полотнами с пейзажами.       Галерея являла из себя круглый зал со стенами из красного мрамора, и пол в ней был выложен белой плиткой. В центре, на высоком каменном постаменте, возвышалась неизвестная безволосая голова, опиравшаяся на него правой щекой. На стене висела еще одна голова с длинной пилообразной бородой, носившая название «Мемнонов голос». По углам зала на подставках были расставлены изображения рук. Между ними в воздухе плавали непонятные предметы — шары, сферы, вытянутые цилиндры, шестигранные призмы, шары и призма, заключенные в разные виды многогранников. Они пульсировали, а в некоторых, в том числе и в кубическом шаре, пульсировало что-то вроде красного огонька. Смотреть на это чудо можно было только задрав голову. Зал освещался ровным серебристым светом, пробивавшимся сквозь тонкие хрустальные плафоны, покрытые сложным орнаментом. Стены увешаны чем-то резнорамным, что местные величают картинами, только Захария это нечто как высокое искусство не воспринимал. Это не картины, а какая-то непонятная мазня, подумал он, разглядывая картину, где была изображена пляшущая голая женщина с железным гребнем в волосах, составленным из переплетенных ладоней с птичьей головой на одном конце и щепоткой сверкающих глаз на другом. Захар брезгливо отвернулся. Позади головы, в конце зала, примыкая к заветной подсобке, располагался небольшой стол консультанта, серое дерево с чёрным кантом. Сам консультант являл из себя человека странного вида, лицо его было одутловатое, определяемое исключительно как перекисленный раствор Марины Цветаевой. Красный шарф, серая рубашка, голубоватый жилет — именно в таком порядке консультант вышел из-за стола, откинув перегородку стола, и Захария обратился к нему: — Эй, мистер! Не поможете? — после чего указал ладонью на Мюльгаута, который уже встал у какой-то очередной мазни и явно делал вид, что заинтересован. Чёрное пятно пальто на фоне красного мрамора. Чёрное на красном. Красное на чёрном. Захария между тем, крадучись, исчез в кладовке. — Разумеется, — голос у консультанта оказался хриплый, надтреснутый, слышен стал стук его каблуков. Сейчас наверняка он будет что-то показывать и рассказывать. Шаги утихли. Консультант остановился. — Любопытно, не правда ли? Настоящий Александр Ааронов. Он называет это «Миазмы». — Простите, но я почти ничего не знаю об искусстве... — проклятье, а у напарника хорошо получается! — И как же вам живётся в таком неведении? Захария лихорадочно обыскивал кладовку, шарил взглядом по бесчисленным завалам холстов, резному письменному столу, полкам с бюстами, пока наконец не наткнулся на заветную коробку с именем Ааронова. Господи, только бы маска была в ней! Он открыл коробку. Его услышали: алый бархат не пугал своей пустотой, наоборот — маска в его кровавых переливах сияла серебром лака и чернотой узоров. Только по форме странная. Она напоминала заячью морду, уши эти ещё. Захар поспешно сунул её под пальто, захлопнул коробку и выскользнул из подсобки. Мюльгаут всё так же корчил из себя заинтересованного в аароновской мазне человека, но поймав взгляд Захарии, тут же обрубил консультанта на полуфразе: — Вы дали мне столько пищи для размышлений. Не возражаете, если я приду снова? — Буду здесь к вашим услугам. До завтра. Оба поспешили как можно скорее выйти на улицу, пробежали по лестнице, прибились позвонками к перилам и перевели дух. — Значит, маска найдена? — Мюльгаут говорил по-прежнему тоном типичной богемы, словно вёл светскую беседу. Захария потупился под взглядом его пронзительных серебристых глаз: — Три — счастливое число, — пробормотал он, и почувствовал, как правая щека чуть дёрнулась. Но кажется, Мюльгаут не заметил этой нервной дрожи, которая Захарию порою пробивала чаще, чем этого бы хотелось. К ноющей боли во всём теле, словно оно состарилось лет на сорок, да к редкой ломоте он привык давно и почти не обращал на это внимания. Тем более, лекарств было не найти, они очень дороги, а быть может, их и не существовало. Давило в груди, будто кто-то набил её мокрым снегом, неприятно покалывало в висках и вообще чувствовалось какое-то неудобство. Так бы и прошёл остаток жизни здесь, под подводной толщей, что заменяет небо, поглощая потроха фантазий, глядя на дальние звёзды и время от времени облизываясь — куда там. Зарплата здесь самая что ни на есть нищенская, это не то что в городке — не пропьёшь её, даже и пойди убей кого-то. Мир портился так быстро и незаметно, перед глазами пошли разноцветные полосы, всю улицу заволокло серым туманом, сквозь который, как показалось Захарии, стали проглядывать какие-то непонятные картины. Захар собрался с духом и отогнал наркотический мираж, пьяно-миропомазанный, лапидарными диалогами распалявший его воображение. — Что вы сказали? — спросил вдруг Мюльгаут, выгибая чёрную бровь. Захария вскинул голову: напарник не заметил, что Захар уже несколько минут говорит сам с собой и даже перестал слышать его голос из-за шума в ушах: это было так похоже на разговор по телефону... Но тот же самый человек говорил сейчас совсем другое! Что-то про то, что «всякая власть развращает». Нет, с ЕВОЙ пора завязывать...   — Ничего, — сказал он. Мюльгаут энергично кивнул и пошёл дальше по улице к центру города, обратно к клубу Ааронова; Захария двинулся за ним следом с некоторым сомнением в правильности своего решения: что-то было не так... Он так и не ответил на вопрос, но уловил, что в глазах и фигуре напарника появилась странная пустота и холодность: так бывает после долгого разговора с человеком из другого мира или даже другой эпохи... Захария провёл ладонью по вспотевшему под шляпой лбу, слегка тронул пальцами щетину на подбородке — она уже подсохла, хотя и была ещё такой же несвежей после недавней болезни. Налаченно-каблуковые марленообразные дамы, стоявшие изящно у парапета, не упускали случая метнуть ножевой взгляд в них обоих, проходящих мимо, да пустить шепоток с оттенком духов: — Я слышала о той прелестной девочке. Вот бедняжка! — в сводках участились случаи пропажи детей, большей частью девочек от восьми до одиннадцати лет. Повсюду развешаны их портреты, бантично-серые, с россыпью черноватых веснушек под размашистым оттиском печати «ПРОПАЛА». Захария помнил эти живые клетки имён, гравировки под глажеными воротничками: Маша Лютц, Саша Франк, Анна... Фамилия Анны стёрлась, как назло. Саша Франк мгновенно переносила в подвал, где еврейская девочка во время той большой войны писала всё, что успела запечатлеть, прежде чем вошла в огненное жерло печи. Или всё кончилось тифозным бредом... Не вспомнить. Лучше уж жерло печи, чем тиф. А дамы всё щебетали: — Он так печален!.. — и сияющие камни на ключицах сыпались водопадом света, так что трудно было не ощутить опасности. А ещё эти сногсшибательные кокетки, похожие на тонущих в море рыбёшек... Ишь, разинули рты, кривые красногубые рты, ждут, когда он отведёт взгляд. И Захария отводил его, лишь изредка замирая и втягивая голову в плечи — от этих острых кинжалов в обрамлении угольных ресниц. Какое-то помрачение всё больше овладевало им, сдвигалось сознание. Ведь неспроста всё это, выходит, недаром. Горечь, помноженная на отвращение к миру, вызревала в его душе уже давно — однако он даже не пытался её осознать. Зачем? Мир вполне устраивал его — но с недавних пор ему стало казаться, он задыхается. Желая избавиться от плена навязчивой идеи, внезапно подумал: Все говорят, скоро здесь он будет война. И он видел её подноготную, словно вскрывал застарелый гнойник, сочащийся чёрным. От мыслей его отвлёк внезапный голос Мюльгаута, ни на йоту не сдвинувший каменную стену холода между ними: — Давайте отвлечёмся от Ааронова и начнём с классической детективной схемы: где вы видели Анну в последний раз? — он говорил без всякого выражения, и его слова производили на Захарию такое же гнетущее действие, какое произвёл бы лязг взводимых курков. Не «Где вы её видели?», а «Кто её видел в последнее время?» — только звучало это грубее, безжалостнее. — На площади Аполлона, — механически ответил Захария и вдруг словно очнулся. Словно выстрел, грохнувший прямо в мозг, вернул к жизни. Кто её мог видеть в последние дни? О Боже... — Интересно. Покажете, где? — правая половина лица Мюльгаута чуть повернулась, серые глаза блеснули из-под полей шляпы. Он был напряжён — словно готовый к прыжку хищник. Наверное, тоже что-нибудь почувствовал, подумал Захария, едва скрывая подступивший к горлу комок нервов: — Конечно! Но всё-таки я придерживаюсь версии, что она мертва... — На Аполлоне сейчас в основном ошиваются сироты. Вы предполагаете, что она могла прийти сюда? — безо всякого интереса, монотонно спросил напарник. По телу Захарии прошла дрожь, мышцы живота свело судорогой, в боку заныло. — Мало ли, подружку себе нашла... Но почему именно я должен помочь вам искать её? Я не частный сыщик, — попытался отшутиться он, хотел резко сменить тему. Но Мюльгаут даже глазом не моргнул — снова его правый глаз застыл в чёрной щели между полями шляпы и острой скулой, будто подсчитывая что-то, прикидывая. — Так станьте им, — медленно выговорил он, выделяя каждый звук. В его голосе звучал скорее приказ, а не просьба. Эта фраза тоже вогнала Захарию в дрожь — мелькнула мысль, стоит ли посвящать во все свои мысли напарника? Он дёрнул плечами, попытался взять себя в руки. Действительно, почему бы и нет? Мюльгаут продолжил, помолчав недолго: — Станьте им. У обитателей Приюта Бедняка хорошее чутьё на криминал.       Они продолжили путь, уже перейдя на быстрый шаг — а озорные ночные гуляки вокруг делали вид, наверное, самое невинное из своих дел — как им забавно смотреть на серьёзных людей, идущих по ночным улицам в поздний час. По пути заглянули в пару магазинчиков, Мюльгаут приценился по части генных тоников, но так ничего и не взял. Захарию же продавец смерил презрительным взглядом с головы до ног и процедил: — Что вы здесь ошиваетесь? Вас сюда звали? На улице прохожие отчётливо спорили о Ницше и Айн Рэнд... Ну или же Алисе Розенбаум, тут кому как. Захария не вслушивался, хоть и знал суть разговора. Алиса Розенбаум — та самая женщина, которой вдохновился Андрей Раяновский. Он, живя в Америке прежде, хотел даже латинизировать своё имя, чтобы оно было непременно побуквенно схоже с именем его кумира, но потом вдруг передумал. Хотя... «Вдохновился» слишком громко сказано. Он просто начитался её вольнодумных книжек, стал презирать бога и сильных мира сего. Назло всем он якобы сжёг свой лес, чтобы его не присвоило себе государство. Причём эти факты своей жизни единогласный правитель Восторга не скрывал, а говорил о своей биографии максимально открыто. Говорил, что не отдал столь дорогую ему собственность на растерзание «паразитам», что ради спасения сильных умов пригласил их в Восторг — город, где «художник не боится цензора, где учёного не стесняет ханжеская мораль, где Великое не ограничено малым». Да. Местечко гнилое, откровенно говоря. Наконец спор перешёл в нечто более нейтральное: — Как по мне, Раяновскому здесь негде развернуться. — Тебе виднее, друг... На очередной лестнице Захария с Мюльгаутом остановились, чтобы выбросить окурки от сигарет. Лестница была высокая, ведущая словно в потолок, чёрная, почти стаканисто-гранёная. Как вдруг... Мелькнул чёрный тонкий каблук, атласно-серое колено. Захария почувствовал, как его ногти впиваются в ладонь, а где-то в глубине мозга бьётся одна-единственная мысль: «Женщина...» Меховой белый изгиб тела, маленькая узкая спина и плечо в белом облаке норкового рукава по локоть. Чёрные акценты в виде небольшой шляпки с сетчатой вуалью, меховых отворотов на рукавах и отложного воротника. Шляпка была украшена белой композицией в виде ласточки, в тон элегантным перчаткам и серьгам. Пальто, едва достигавшее колен, больше подчёркивало линии тела, чем скрывало... «Женщина, — думал Захария, цепляясь взглядом за эти почти невидимые штрихи. — Женщина». Проклятье... Лоб под шляпой взмок, сердце словно остановилось, перед глазами закружились багровые пятна. Следовало немедленно успокоиться, взять себя в руки, но Захария стоял, словно парализованный. Чуть опустив шляпу, чтобы хоть как-то скрыть своё лицо от прохожих, он позволил ей упасть на лоб. Женщина... Чёрные букли волос, туго схваченные завивкой. Макияж — лёгкая бледность на щеках, тень на веках и кроваво-алая помада. Женщина... Изящная, тонкая, но вместе с тем острая и жёсткая, чуть вытянутый овал лица, острые скулы, резко очерченный подбородок. Он видел только её лицо, видел эту молодую женщину. Куда подевалась его сдержанность и умение контролировать ситуацию? Неужели женщина и в самом деле завораживала его своим неземным очарованием? Захара охватила паника. Сейчас с ним действительно могло произойти что-то совсем уж нехорошее. Роковых женщин с их смертельным шлейфом духов, влекущим в пропасть, Захария, как гончая, чуял за километры, а некоторые особенно распаляли это смутное, ни к чему не обязывающее, бескорыстное и вечное чувство. Та, кого он сейчас видел, была явно редкой птицей — и именно поэтому ещё хуже ему сейчас казалась, потому что она принадлежала не ему, она была квинтэссенцией притягательной силы, которая, хоть и обжигала, наполняла его сильным чувством собственной неполноценности. — Кого я вижу! Неужели вы изволили показаться на улицах Восторга? — обратился к ней Мюльгаут светским тоном, исполненным всяческого достоинства. Она ответила в тон хрипловато, прикуривая сигарету с его мгновенно обуглившихся пальцев, прожёгших перчатку: — Ещё бы. Этот дух меня вдохновляет. А это кто? — её густо обведённые чёрным глаза скосились в сторону Захарии, словно незнакомка повернулась целиком, всем корпусом. Захария выдержал напряжённый момент. Приличия обязывали, чтобы его кто-то представил. — Мой напарник. Знакомьтесь, Захария Комстецки, криминалист-любитель. Помогает мне в расследовании, — теперь и Захария прикурил. Дым тонкой вуалистой поволокой исходил от всех троих, почти касаясь лица. Женщина выдыхала дым медленно и изящно, сделала несколько затяжек, задержав его в лёгких. Поглядывая то на одного, то другого, она выпустила струйку дыма, внимательно осмотрела их обоих. Тут около них собрались ещё несколько бесцветного вида джентльменов в шляпах и клетчатых жилетах, что восхищённо перешёптывались и делали это нарочито громко, чтобы дама их услышала: — Ах, какая женщина... — слегка вытягивая гласные, протянул кто-то из них. И все остальные сразу согласились — да, именно женщина, да ещё какая. Невозможно было смотреть на неё, не поддаваясь очарованию её облика. Настолько она казалась обворожительной и притягивающей, настолько властно покоряла — это было хорошо заметно. — Какая женщина... Мне б такую... — тихо прошептал другой, глядя в землю, и взгляды всех джентльменских пар метнулись в его сторону. Через секунду и остальные, явно сгорая от желания иметь такую же, затихли, будто набрав в грудь воздуха перед прыжком в неизвестность. Захарии казалось, на него вылили ведро холодной воды, даже неприятно стало. От них явственно веяло зловонием разлагающихся нервов, смрадом декадентского разложения. Он постарался взять под контроль своё собственное тело — чтобы его руки не дрожали, глаза не наливались кровью и сердце не выскакивало из груди. Захария, глядя на утончённую чёрно-белую красоту незнакомки, нервно закусил губу, изо всех сил стараясь не дать волю пугающему ощущению, в котором он был не совсем уверен: эти чувства не принадлежали ему. Иначе он никогда бы не стал и близко подходить к этой улице. Они словно поселились в нём в момент беседы с незнакомкой. Она лёгким трепетанием ресниц уловила это и съязвила: — Хочешь-хочешь... Я точно знаю, хочешь... Хочешь, но молчишь... — с чуть заметной усмешкой прощебетала она. Озорной огонёк блеснул в её глазах, точно ей нравилось издеваться над ним. — Да ни капли! — выпалил Захария, выронив сигарету, пересёкся взглядом с Мюльгаутом, которому незнакомка тоже явно пришлась по душе. Ещё бы... Ведь ещё недавно Захария её откровенно ненавидел, думая, пусть не пошло, о ней. Это одновременно внушало страх и распирало душу. Она предательски смеялась над его неловкостью, чувствуя его глухое раздражение и желание уйти подальше, хотя вела себя с очаровательной непринуждённостью. Ещё и проницательна, раз размазала по губам ализарин и томно проговорила, окидывая взглядом всю компанию мужчин, что окружила её и вовсю оказывала яркие, откровенно непристойные, как показалось Захару, знаки внимания: — Мужчины... В очередь... — она засмеялась, стряхивая пепел с очередной сигареты, которую так и не успела прикурить, нежно улыбнувшись Мюльгауту и тряхнув завитками чёрных волос — было понятно, какие они волнистые. Сердце Захарии пропустило несколько ударов, стоило взгляду опуститься на едва очерченную грудь, обтянутую белым пальто. Они покурили пару минут и расстались с дамой, которая элегантной походкой удалилась в сторону лифта на Главную улицу. Захария нервно стиснул тлеющий окурок в пальцах и на изломе бросил в бак для мусора. Бесцветные клетчатые тоже куда-то разбрелись. Как известно, под ребром у таких дам не сердце, а компас, и он всегда выбирает лучшее. Впрочем, все эти мысли Захария гнал от себя, стараясь полностью сосредоточиться на ходе расследования, которое под руководством Мюльгаута понемногу раскручивалось в местных масштабах. По дороге к клубу Ааронова Захария и Мюльгаут снова двигались неспешно, вслушиваясь в шум воды за стеклом и разговоры прохожих. Захария за всё своё пребывание в Восторге всё никак не мог свыкнуться с их вольнодумством: дамы откровенно, хоть и завуалированно говорили о грехе сношения, не стесняясь никого и ничего, не стыдясь себя ни капли. Да и мужчины были не против, позволяли им править собой во время постыдного акта, плюнув на традиционные ценности с высокой колокольни. Какая-то дама на копьях каблуков спрашивала своего клетчатого, пока оба глазели на подводную панораму: — Как они действуют? Ну, Большие Папочки... — и дама указывала тонким пальчиком на трудящегося по ту сторону стекла огромного сгорбленного водолаза. — У них внутри стволовые клетки, — клетчатый попытался скорчить из себя умного, но дама вмиг задала наводящий вопрос: — А что это такое? — Я вам что, Бригитта Тененбаум? — клетчатый внезапно растерял всю свою эрудицию. Какая пустая круговерть разговорах распущенных фарфоровоголовых дам и таких же пустых, насквозь прокуренных сударей. Пока они говорили что-нибудь, лишь бы поддержать пульсацию в глотке от недостатка кислорода, в Приюте Бедняка захлёбывались водой из сточных труб, бьющей в горло, цепляясь скованными парестезией руками за плитку, изляпанную летающими органами. Убогий контраст, от которого порою сгибаешься в приступе больных судорог, шею под воротом выскабливает холод, а суставы гудят. Особенно воротит от женщин, чьи ресницы в чём-то белом и сером вперемешку, а губы будто искусаны роем насекомых. Такие ходят по залитым грязью коридорам, совершенно заброшенным, спотыкаются на шпилях каблуков, падают сразу на передний шов брюк, ведь только того и достойны. Захарию постоянно рвало от отвращения в этих коридорах, уже горло разъело от постоянной кислоты, а костяшки пальцев были окровавлены, ведь зубы цеплялись. Ночь была его временем, когда он был обнажён до костей, когда мог добывать пропитание спрятанным в рукаве пальто клинком. Днём же приходилось, едва встав с тюфяка, по какой-то ошибке названного постелью, замаливать всё, ведь он был вынужден. Прикидываться обыкновенным среднеклассным, ведь иных не приемлют. Добро пожаловать в его мир, чернее самого чёрного романа. Его желудок посреди дрянных притонов, где проводились часы, переполнялся месивом из улюлюканья, стонов, шлепков тел и слов какого-то безбожного выродка, читавшего бессмысленный текст о горячих питерских девочках и наркотиках. Массовая эпидемия АДАМ-зависимости скрадывала все очертания, выпячивала углы и отменяла всякую конституцию. Захария бормотнул нервно, вернувшись в реальность, чуть более яркую, чем унылая память, если так вообще можно сказать о чёрно-белом мире: — Такое ощущение, что всё это — чёрный французский роман... — Так и есть, — ответил Мюльгаут холодно. — Мы все — герои чёрного французского романа. Рядом ещё кто-то заговорил, мол, на самом деле, запереть подонка Фонтанова в его же универмаге — торжество справедливости. Хм, возможно. — Мне эта леди не даёт покоя... — Захария вдруг скривился, точно съел что-то горькое, после чего подумал и добавил: — Может, она поможет нам пройти к Ааронову, а то... Неудобно как-то. Если два мужчины заходят, то это вызовет неудобные вопросы, а с дамой будет некий баланс... — Так найдём её снова и убедим нам помочь, — Мюльгаут крепко затянулся и выдохнул сизый дым. Захарии же виделось совсем другое: труп на месте анизотропной парковки, содрогающееся лицо перед смертью, конвульсивные движения в захватывающем душу бреду. Что-то вроде хора чёрных ангелов, сходящих с небес на грешную землю. Говорят, можно слышать голоса, хлещущие из неведомых стран, но их слышат редко — чаще молчат. Иногда сквозь помехи прорывается хихиканье над чьей-то изнуряющей неудачей или плач ребёнка, или его материнская истерика, зовущая заблудившегося взрослого спасителя. — Вы знаете, где её искать? — спросил Захария. Мюльгаут глянул на него, помрачнел, словно внимательно прочитал его мысли. Так и пронизывали насквозь эти белые глаза, даже после мгновений взаимного молчания. Но этот взгляд сейчас может быть верным и нужным, вопросительным и нетерпеливым. Он прямо сейчас ещё ничего не говорил, он обдумывал, ставил фильтры, решал, взвешивал, искал границу, чтобы озвучить, к чему следовало подготовиться в следующий момент. Наконец он сказал: — Несколько раз я её замечал в Люксах Меркурия, — с некоторым пренебрежением в голосе. — Возможно, она там снимает квартиру.