Благодать: Могила в океане

«Оставь мою дочь! Нет!»       Крик будто разорвал мозг надвое и вытащил из пучины, зовущейся сном. То был просто кошмар с сюрреалистически-вычурным содержанием, которое за считанные секунды размылось, как краска на мокром холсте. То был кошмар, стучавшийся в двери рассудка его. Кошмар, и больше ничего. Грудь сковывал железный обруч, хотелось выкашлять эту тяжесть, лишь бы стало немного легче. Что Захария, собственно, и сделал. С каждым сокращением диафрагмы обруч постепенно ослабевал. Похоже, пора было прекращать это всё. Уснуть в ресторане, отключившись подобно барахлящему выключателю — так себе выходка. Здесь люди устраивали светские вечера, пили вино и до несуществующего рассвета танцевали вальс и медляк. И он своим спящим видом, развалившись за столом, мгновенно портил ресторану репутацию. За такое официанты и бармены неоднократно грозились спустить его с балкона, но ему уже было плевать. Если признаться честно, то он — ходячее бунтарство в ношеном пальто, то самое бунтарство, которое так поносили на плакатах. И пусть не смеются: он был контрабандистом. Тем самым, который таскал на дно океана всякие безделушки с поверхности. Да-да, сказочное подводное существо, которое обустраивало грот с человеческими вещами. Только хвоста вместо ног не было, а так среда обитания оказалась ровно та же. Наконец Захария смог прийти в себя и оглядеться. Ничего не изменилось. Всё та же морская тьма простиралась за высоким стеклянным окном. Горели яркие бесцветные огни потолочной подсветки, блестели белизной скатертей накрытые столы, вышагивали повсюду дамы и их кавалеры, одетые вычурно, но во вкусе времени. Крики, смех и веселье с ярким привкусом спирта наполняли зал. Круглая неоновая вывеска над главной сценой, прикрученная к металлическому подиуму, сверкала надписью «С НОВЫМ 1959 ГОДОМ». На центральной колонне зала висел плакат с заячьей маской, объявлявший о скором бале-маскараде. Праздник скоро, как ни крути. Двадцать восьмое декабря 1958 года, а значит, через три дня алкоголя будет литься ещё больше. А Захария дал ведь зарок, что не будет пить никогда, иначе это сгубит разум окончательно. Яд, звавшийся плазмидом, первородный, будто грех, циркулировал по венам, прожигая их до черноты. Определённо, вкалывание тонкой иглы непонятно с чем дало плоды для фобии. То был плазмид Телекинез. Больше Захария не вкалывал ничего, ведь уже такая способность могла ему дать невиданную силу. Ему эту дрянь предложили в первый же день работы, мол, ящики таскать легче будет, да только вместо обещанной лёгкости он вскоре получил язвы на руках и постоянную жажду нового укола. Захария старался слезть с этой иглы и всё реже пользовался плазмидом, но становилось ему только хуже. Припомнив это всё неизвестно к чему, он схватился за виски и оглядел зал снова. Ни к чему было садиться куда-либо ещё. Он всегда выбирал место в обеденном фойе, чтобы можно было в случае чего быстро покинуть ресторан и вообще сам Приветственный центр Восторга. Бармен, сидя за прозрачно-серым столом с неоновой подсветкой, тихо беседовал с высоким человеком в чёрном пальто и широкополой шляпе, беседовал причём уединённо, будто незнакомец вообще не занимал очереди за коктейлем или, не дай Бог, алкоголем. Захария покривился от отвращения: при его симптомах лучше было не пить вообще. От недостатка АДАМа ему крутило рассудок порою даже хуже, чем от недостатка того же морфия. Сейчас он вроде бы чувствовал себя сносно, но боялся даже предугадать, когда его снова скрутит. — Мистер Комстецки, вы там уснули, что ли? — послышался внезапно голос бармена, тут же давший оттяжку в моряцкий гневный вопль: — Захария Комстецки! Захария, якорь мне в глотку! Захария подорвался мгновенно, едва не упав со стула. В отражении, в стакане воды он на мгновение увидел своё лицо. Не первая свежесть, а что делать. Морщины окаймляли его тусклые глаза, и не различить было, седы ли виски. О щетине он предпочитал вообще молчать, её было впору за шарфом или воротником свитера прятать. Ну невозможно стало в его условиях жизни сохранять цветущий вид, никак, нет, невозможно! Нет, никак! Сколько Захария себя помнил, он не пил никогда. Даже при всех сложностях его работы он даже для поднятия тонуса не брал пресловутые сто грамм. Непонятного рода слабость сковывала его в последнее время, склоняя в сон в самых неположенных местах. Синдром отмены, оно понятно. Захария вспомнил: плазмидом он вряд ли смог бы пользоваться, ведь для его работы нужна была сыворотка ЕВА, которую тоже вводили внутривенно. АДАМ и ЕВА — какая же богохульная аллегория! От самого факта такого способа употребления у него порою фантомно болели вены, и своих рук он словно не ощущал, и всё чаще ему в мозг закрадывалась мысль, что это тело вовсе не ему принадлежало. — Насколько я помню, ресторан закрывается в час ночи! Если не собираешься ничего брать, проваливай! Напомни-ка, зачем я тебя сюда пускаю, хотя мог бы сто раз спустить с балкона? — он снова услышал зычный голос бармена. Неужели этот человек так волновался за вид ресторана, что готов был выгнать посетителя? — Он не в том положении, чтобы отказываться от работы. Оставьте нас наедине, — послышался тут же негромкий голос, очень похожий на баритон по тембру. Человек в пальто вдруг свободной походкой от бедра прошёл к столику Захарии. Высокий и стройный, он создавал впечатление яркой персоны, встреча с которой запомнится на долгие годы. Незнакомец встал в паре шагов от стола, повернувшись спиной. На его несколько угловатую фигуру легли ровные белые полосы от жалюзи. Захария насторожился. Обыкновенно в фильмах с поверхности так себя вели господа, предлагавшие сыщику работёнку. А он и был сыщик, правда, без своего бюро на Главной улице. Криминалист-любитель, с упоением читавший новостные сводки. — Что вам нужно? — все люди его профессии являли из себя натуры грубоватые, и Захарию это не обошло, он выразился грубо и неприветливо. Но такому впечатляющему человеку, решил он, вряд ли можно доверять. От таких обыкновенно держатся на расстоянии. Особенно если этот человек не хочет показывать лица. Если оно скрыто, значит, скрыт весь человек. Тайны недопустимы. Двоякий смысл: тайна обыкновенно скрывает и грех, и величие. Зная, насколько Восторг распущен по части морали, Захария уверенно склонил чашу весов к первой составляющей. — Может, сначала дадите прикурить, mon ami? — спросил человек несколько надменно, и Захария остолбенел. Ещё не представился, а уже зовёт другом? Такой наглой фамильярности он не встречал ещё никогда. Совершенно ошарашенный неожиданным визитом и разозлённый манерами незнакомца, Захария всё же поднялся из-за стола, схватил зажигалку, ломаным шагом подошёл к незнакомцу и венозно-дрожащей рукой поджёг любезно протянутый им длинный мундштук. — Сударь, имя-то у вас есть? — Захария попытался прозвучать как можно вежливее, и у него очень даже получилось. — Мюльгаут, — прозвучала дразнящая хрипотца пополам с вылетающим из мундштука дымом. — Можете звать меня Мюльгаут. То был человек будто бы из другого времени: из того, когда города не разрывали брызги бомб, не всхлипывали стёкла в окнах. В тусклом свете жалюзи были видны лишь его глаза, прищуренные, светло-серые, почти белые, с отражённым алым огоньком на конце мундштука. Причём глаза эти были густо обведены чёрным карандашом. То был яркий представитель богемы Восторга, развязный, вертящийся где-то около творческой элиты. Мюльгаут глядел ровно ему в глаза. Теперь, когда к свету из-под жалюзи добавился яркий огонь зажигалки, осветился и контур его белого лица: с острыми углами скул и подбородка, провалами щёк, тонкими губами, очерченным носом — обрамлённый чёрными волосами, выбивающимися из-под шляпы. Белая рубашка под пальто была туго схвачена красным галстуком. Захария провёл аналогию: у него самого прикид был почти такой же, только он не душил себя галстуком и поверх рубашки носил вязаный свитер. Мюльгаут хорошенько затянулся и сквозь губы пустил в сторону немного едкого серого дыма. — Чем могу быть полезен? — Захария облокотился о жалюзи, не отрывая взгляда от собеседника. Интересный же тип попался... Левая половина лица его была закрыта несколькими слоями пышной плотной чёрной сетки, что выбивалась из-под шляпы. Дамская вуаль? Серьёзно? Обыкновенно так себя только дамы украшали, чтобы напустить на себя ауру загадочности. Если он именно этого добивался, то Захария готов был пожать ему руку — он этого добился. — Вы ведь мистер Комстецки? Именно вас я и искал. Вы такой же криминалист-любитель, как и я. Вот девочка, которую необходимо найти. Возможно, вы её видели, — сухо и без тени эмоций на правой половине лица процедил Мюльгаут и протянул Захарии фотографию маленькой девочки, лет девяти-десяти. То была черноволосая девочка в белом платье с серой плиссированной вставкой на плечах — плёнка чёрно-белая, вот и не разобрать было, какой цвет на самом деле. При виде этого милейшего создания сердце у Захарии невольно дрогнуло. Девочки в Восторге стали отчего-то исчезать особенно часто, и многие энтузиасты брались за эти дела вместо Службы безопасности Восторга, для которой эти пропажи стали уже рутиной. Захария тоже искал эту девочку, обыскивал место преступления, но ничего найти не сумел. Ни единой улики — ни туфельки, ни заколки, ни клочка с платьица. Девочки пропадали, словно растворялись в небытие. Захария выдохнул: хорошо, что к нему подошла не накрашенная и налаченная путана на шпильках. Как они только умудрялись балансировать на них? Иначе всё развернулось бы, как в фильмах с поверхности. Роковая женщина вертела сыщиком, как хотела, а в итоге он подставлялся под пулю. Захария вернулся взглядом к снимку. Девочка на плёнке мило улыбалась, держа в руках выструганную из дерева куклу в светлом, с узором чёрного горошка платье. В правом верхнем углу белой ручкой было нацарапано: «Анна с куклой Лизой, 1957 год» — Она мертва, — Захария выпалил первейшее, что пришло в голову, и почувствовал, как под полой пальто ему врезалось что-то круглое под рёбра. — Вы её знаете? — Мюльгаут остался бесстрастен, однако в его голосе пробился интерес. — Говорю же, — Захария нервно стиснул под пальто круглую вещицу. Точно. Это была голова детской куклы. Нет, всё-таки кое-что он нашёл. Голову той самой куклы Лизы. Да только что могла дать кукла в качестве улики? Ничего. — Она умерла. Мюльгаут опёрся локтём о стену и покрутил мундштук в пальцах. Правая половина его лица перемелькалась в выражениях задумчивости и напряжения, и наконец он не терпящим возражений голосом опроверг догадку: — Пропала. — О чём вы? — Захария откровенно не понимал, к чему он клонит. Пропала. Так говорили все в Восторге. Пропавший ребёнок обыкновенно оказывался в подвешенном состоянии — он был либо мёртв, либо жив. В любом случае неизвестно было, где он находился. — Пропала — не значит умерла, — отрезал Мюльгаут, чуть повысив голос. — Назовите свою цену, и я заплачу. Хотя я думаю, вы за такое дело и бесплатно возьмётесь, не так ли? — он вдруг будто сделал шаг ему навстречу. Пошёл на сближение? От его близкого присутствия стало не по себе. — С чего это вдруг? — Захария покривился. Этот декадент принимал его за идиота, которому деньги не нужны. Простите, в Восторге деньги нужны всем! — Предчувствие у меня такое, — Мюльгаут круто развернулся в вихре чёрного пальто и направился к выходу.       Захария поспешил вслед за ним, но тот вышел из ресторана раньше и захлопнул высокую стеклянную дверь, а сам встал возле стены узкого коридора, отделявшего «Кашмир» от прочего пространства Приветственного центра Восторга. Сразу же перед собой Захария увидел огромный алый транспарант, висевший едва ли не над потолком: «ВЕЛИКАЯ ЦЕПЬ ВЕДЁТСЯ НАШЕЙ РУКОЙ» И такие транспаранты висели на каждой улице. Люди здесь отвергали Бога и власть, превознося низменное телесное начало. Такое мировоззрение Захарии было чуждо настолько, насколько был чужд вообще всем людям мир насекомых. Сколько он уже жил здесь, но никак не мог привыкнуть, что здесь каждый сам за себя. Только здесь ему приходилось старательно скрывать, что он верил в провидение свыше, иначе ему пришёл бы конец. Его просто пристрелили бы, как поганого «паразита». Именно так Раяновский называл верующих, коммунистов, социалистов и прочих, кто не соответствовал его идеалам и не достоин был участвовать в жизни города в качестве звена так называемой Великой цепи. Великая цепь. Странная идеология, которую Андрей Раяновский выдвинул под впечатлением от ядерных бомбардировок. Якобы не нужно стало никакое государство, оно только мешало. Только человек своими собственными усилиями мог двигать вперёд экономику. Анархизм, не иначе. Захария заметил, как Мюльгаут, уже ожидавший его у балкона, смотрел на простирающийся за стеклом океан. Хоть и тот стоял спиной, но Захария понял, что новоявленный компаньон о чём-то задумался, ведь всё так же крутил мундштук в пальцах. Захария привлёк его внимание, встав рядом: — Вы знаете, где искать Анну? — Нет, — тот мгновенно оживился и резко развернулся на каблуках, — но я знаю, кого можно спросить. Следуйте за мной. Захария до сих пор щурился от блеска одного из самых роскошных районов Восторга. Таких оборванцев, как он, сюда пускали, но всё равно насладиться всем спектром роскоши ему было не по карману. В «Кашмире» он даже водку не брал. Порой он присаживался на лавке, вслушиваясь в разговоры развязных джентльменов и роковых красоток. Сколько в этих разговорах было крамолы! Эти люди считали, что дети должны подписывать с родителями договор, если те им что-то должны. Неслыханно! Детям испокон веков предначертано было бояться родителей и слушаться их, иначе ворота в царствие небесное навек закроются. Захария и перечислить не мог, сколько ещё аморальных вещей говорили на этих роскошных улицах с видом на дно океана... Вдвоём они с Мюльгаутом прошли по узкому коридору, покрытому красной ковровой дорожкой с серебристой вышивкой по краю. Как хорошо ковёр заглушал шум шагов, Господи. Непонятно отчего, но тишина Захарии нравилась. Шум ему напоминал о мирской суете. Контрабандисты всегда вели себя шумно, перекрикивались, бранились, спорили о товарах. В конце коридора располагалась батисферная станция. Сам же приветственный центр всем своим видом располагал к отдыху после долгого пути, а красно-чёрно-белая расцветка пола и стен успокаивала зрение. Пышные растения в самой середине зала тоже навевали спокойствие, хоть и не сияли зеленью. Надо было всего-навсего спуститься вниз. Всего-то. Отчего-то при виде глубины Захарию всё время охватывала нервная дрожь, судорожная и искорченно-выколотая, и с ней он никак не мог совладать. На батисферах он перемещался довольно часто, благо, оплата была добровольная, но от ощущения сдавливающих круглых стен у него порою кружилась голова. — Я так понимаю, вы давно в Восторге, — Захария остановился, наблюдая, как Мюльгаут щёлкнул по кнопке вызова батисферы. — Допустим, я из молчаливых, — ответил тот мрачно. — Сколько лет здесь живёте? — Захария постарался звучать вежливо, но понимал, что вежливость ему вряд ли поможет. — Когда я захочу ознакомить вас с моей биографией, я пришлю вам свои мемуары, mon ami, — ответил Мюльгаут едко и жёстко, не переставая при этом фамильярничать. — Жители Восторга, насколько мне известно, не в своё дело не лезут. — Куда мы идём? — продолжал допытываться Захария. — Нужный нам человек находится в саду Муз, — ответил Мюльгаут так, словно начал терять терпение. — Откуда вы знаете? — Захария сделал упор на «откуда», уже теряя надежду на хоть какие-то объяснения. — У меня свои источники информации. Если у вас есть более точные сведения, то самое время ими воспользоваться, — в голосе Мюльгаута чувствовался такой пренебрежительно-презрительный тон, что у Захарии аж скулы свело. Они зашли в батисферу, и Мюльгаут дёрнул рычаг. Круглая кабина двинулась вниз и плавно развернулась. И сразу же от этого ощущения замкнутости, запертости у Захарии взмокли виски. Давняя фобия, неизвестно откуда всплывшая, и с которой никак не выходило бороться, прошибла ему лоб холодной испариной. Вот и сейчас накатило. Захария сидел, нервно выстукивая дробь пальцами по коленям, и старался не смотреть в окно, но и пересекаться взглядом с новоявленным напарником тоже не желал. Хоть он и не видел подводной панорамы, но ясно и чётко представлял себе плывущие за стеклом косяки рыб, больших и маленьких, сверкающих чешуёй в переливах серых прожекторов; представлял ослепительные пятна окон, сливающиеся в единый поток света; видел красноватые огоньки габаритов прочих батисфер. От такой живописной мысленной картины ему стало ещё хуже, и он даже слегка покачнулся, накренившись всем телом вбок. — Боитесь? — вдруг услышал Захария чуть саркастичный голос Мюльгаута и очнулся от внезапного головокружения. Он смог уловить только красноватый огонёк сигареты в правой руке, скованной чёрной перчаткой без пальцев. — Батисфера — тот же лифт. — Не считая того, что трещина в лифте не причинит пассажирам такого вреда, как трещина, скажем, в иллюминаторе или обшивке... — сказал Захария неожиданно резко для самого себя и предпочёл дальше молчать. Тремор в пальцах всё не уходил. Потом он некоторое время краем глаза из чувства собственной безопасности всё же понаблюдал за тёмным силуэтом «случайного напарника», неподвижной тенью сидящим возле холодного стекла кабины, потом собрался с духом и решил начать разговор с резонного вопроса, но Мюльгаут заговорил первым, и голос будто исходил не от него, а откуда-то со стороны: — Откуда вы так уверены, что девочка мертва? Захария замялся: — Мне сообщили, что её тело выловили в доках... Да, он помнил этот страшный миг. Крошечную фигурку уже успело порядком попортить лопастями батисфер, а опознать её смогли по чёрным волосам и белому, запачканному в грязи и тине платью. — Вы видели её? — спросил Мюльгаут. — Нет, но я полагал, что... — Захария решил приврать на всякий случай, чтобы отвести от себя ненужные вопросы. — Видели ли вы... тело? — Мюльгаут с несколько агрессивным напором дробил фразу, подчёркивая каждое слово, после чего будто бы сменил гнев на милость и заговорил спокойно и даже отстранённо: — Этот мир ценит детей, но не детство. Есть прибыль, которую можно получить, и люди её получают. Я познакомлю вас с одним из них.       Батисфера привезла их прямиком на Главную улицу, в деликатный её закоулочек, с которого стоило только повернуть — и сразу же человек оказывался на Главной улице, во всём блеске и великолепии Восторга. Вот здесь уже стоило ослепнуть от огней водоскрёбов. Здесь уже слышалась разная речь: русская, английская, немецкая и всякая прочая. Захарии очень тяжело поначалу было разобраться, что к чему в этом капиталистическом интернационале. Он поначалу связывался только с теми, кто говорил в славянской языковой плоскости, но постепенно приноровился находить общность разговоров с европейцами. Над улицей висел серебристый бюст Андрея Раяновского, окованный круглой рамой, как герб в плену монеты, а под бюстом в пышной ленте красовался девиз всего города: «НИ БОГОВ, НИ КОРОЛЕЙ. ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕК» Захария Комстецки и господин Мюльгаут поспешно прошли мимо детского сада «Маленькие Чудеса». То было яркое одноэтажное здание с льющимся из окон ослепительным светом. Вывеска была украшена красно-серыми детскими кубиками, из которых и складывалось название. Плакат на окне, изображающий счастливых девочек с бантами в волосах, гласил: «Свободные дети... Свободные идеи!» Возле входа по двое стояло десять девочек в одинаковых коротких платьицах с белым воротником и рукавами-фонариками. Все они внимательно смотрели на строгую женщину с табличкой в руках — судя по всему, преподавательницу. Едва взглянув в отстранённые глаза девочек, Захария почувствовал, как у него пробегает холод по спине. — Вы так смотрите на Маленьких Сестричек, будто в первый раз видите, — сказал Мюльгаут, предварительно поздоровавшись со строгой женщиной деликатным рукопожатием. — Нет. Я часто вижу их, просто они пугают меня, — Захария надменно отвернулся, лишь бы не видеть этих немых найдёнышей со стеклянными глазами. Всем в Восторге было известно, откуда эти Сестрички. Сироты, которым некуда деваться, вот они и попадали сюда. Тут им и еда, и игрушки, и всё, что только могло пожелать дитя. В обмен на кашу и кукол сироты давали взрослым АДАМ. — Чем они могут напугать? — взвилась женщина, говорившая с сильным французским акцентом. Девочки тут же единодушно обернулись и хором сказали «Здравствуйте!», причём по-русски. Мюльгаут мгновенно разрешил ситуацию, вклинившись между Захарией и строгой женщиной: — Мадам, дам вам совет: говорите о себе и ваших крошках только хорошее. Плохое о вас скажут ваши друзья! — А вы об этом уже говорили в клинике Штайнмана! — крикнул зычным голосом другой горожанин, небритый и в полосатом жилете, стоявший неподалёку. — А я не знал, что вы за мной всюду таскаетесь, ma chérie, — Мюльгаут улыбчиво прищурился и выгнул бровь, после чего двинулся дальше по улице, жестом приказывая Захарии следовать за собой. Захария подчинился. Чего же напарнику понадобилось делать в клинике Штайнмана? Захария был наслышан от людей, что заведующий ей — сам доктор Йозеф Штайнман — настоящий фашист во плоти, одержимый хирургией и анатомией. Кто-то даже пустил абсурдно-смешной слух, что Штайнман делал из своих пациентов произведения искусства, а фарш, оставшийся после них, пускал на пельмени. В ушах у Захарии отчётливо стоял звук движения воды на большой глубине. Конечно, это всё было слышно и снаружи, и достаточно громко, но на этот звук уже никто не обращал внимания. В какой-то степени он расслабляло и усыпляло. По радио Восторга даже крутили станцию специально для тех, кто не спит, в рабочий полдень, до шестнадцати, и после полуночи. Захария и Мюльгаут прошли дальше по широкой, залитой ярким светом вывесок улице. Очень странный контраст складывался — город был будто бы открыт и замкнут одновременно. Фонари дарили то самое ощущение улиц на поверхности, рассеивая мягкий свет, а стеклянные толстые стены, отгораживавшие город от океана, запирали людей за собой. Горожане вокруг болтали о несуразном: — Компромисс? Не за этим мы приехали в Восторг! Иначе стоило бы остаться во Владивостоке. Дальше речи горожан несколько терялись в потоке иностранщины, но ещё через пару метров плитки и стен Захария сумел разобрать: — Я считаю, что голосовать должны те, кто разбирается в вопросе. По пути по Главной улице Захария и Мюльгаут почти лоб в лоб столкнулись с напомаженным официантом в чёрном фраке, обслуживавшим некое подобие открытого кафе. Тот предложил им выпивку, скорчив вежливую улыбку под тонкими завитыми усами. — Чего-нибудь желаете, уважаемые? — он обратился к ним по-английски. — Ничего, спасибо, — отрезал Мюльгаут, не переходя при этом на английский. Его фраза прозвучала довольно грубо — немецкая языковая плоскость... Захария вдруг сбился с толку: вроде и немец, но припечатывал французские фразочки? Ну точно богема... Официант тут же испарился, оставив после себя клубы красно-чёрного дыма, и появился чуть поодаль, предлагая услуги другим горожанам: — Может, со льдом? Амаретто, красное полусладкое... Огоньку? — и при этом он ни с того и сего перешёл на русский. — Да, будьте добры, — защебетала, судя по всему, по-итальянски кудрявая светловолосая дама с бигуди, которой официант предлагал закурить, и пригнулась, чтобы он смог щелчком пальцев поджечь сигарету. Мюльгаут тем временем кивнул в сторону дороги, намекая на дальнейшее продвижение, и Захария ускорил шаг. Они повернули, спустились по лестнице и достигли круглой окованной изгородью площади. Гвоздём программы стало высокое, полукруглое, светящееся белым светом красное здание с яркой вывеской «ААРОНОВ». На фасаде виднелся грациозный мужской силуэт. Вход окаймляла круглая лестница, к которой вела ковровая дорожка. — Мой источник информации в этом клубе, — Мюльгаут указал правой ладонью на здание. — Ааронов? И как этот псих связан с Анной? Ох, не нравится мне это, — Захария поёжился под пальто. — Чем он вам не угодил? — спросил Мюльгаут насмешливо. — Все знают, что он сумасшедший, — Захария эти слухи слышал только от товарищей по ремеслу, многие их которых поставляли Ааронову разные художественные штуки вроде пил и гвоздей. — Даже обитатели Приюта Бедняка, — слова Мюльгаута отозвались уколом в сердце. Этот дьявол в пальто чертовски прав. Приют Бедняка. Сколько об этом сказано! Прежде то был лагерь для строителей Атлантического экспресса, но после завершения строительства лагерь быстро перерос в посёлок под рельсами, ведь рабочие не смогли позволить себе жильё ни в одном из районов Восторга. Захария еле успевал удерживать в своей собственности койку в доходном доме «Синклер ДеЛюкс», принадлежавшем некогда компании какого-то американца Августа Синклера и построенном наспех. Захария был хорошо связан с криминалом, в частности, с контрабандой религиозной атрибутики вроде Библии. В ломбарде он закладывал вещи соседей, а выручки делил с ними, плюс от контрабанды ему перепадало.       Что поделать. Пришлось стучать в дверь и спросить насчёт художника. Вряд ли этот психопат пустил бы их, но надо было попытаться. Захария и Мюльгаут в два счёта пересекли маленькую площадь, поднялись по невысокой лестнице. Ничего не стоило пару раз решительно стукнуть по блестящему металлу двери кулаком. Цивилизованные люди в Восторге стучали костяшками пальцев, и звук выходил гораздо тише и деликатнее. Конечно, врали, что прогресс на нашей планете шёл со скоростью тележки в автомастерской — без труда можно было привести примеры полной остановки прогресса в самых передовых странах на два века. Но всё-таки западный прогресс шёл иногда быстрее — те же новые технологии, например. Захария сразу вспомнил плазмиды и почувствовал, как по коже пробежал неприятный холодок. Боже, эта огромная игла! Где только госпожа Тененбаум находила столько абортированных младенцев! Интересно, сколько из них «мутанты»? Сколько продали в детсад «Маленькие Чудеса»? Сколько не подходящих для Генетической Материи порождений потока Детей Судного Дня осталось на свете? С одной стороны, выращивать такого уродца было куда гуманнее, чем от него избавляться, с другой — чем старше такой человек, тем строже становится закон о стерилизации, только после пятидесятого зачатия становится возможным индивидуальное клонирование. Ужас! Всё против Бога в этом мире. Всё против Его воли. Узкая прорезь в двери открылась, и в неё проник ослепительно яркий белый свет. Чернильным пятном на этом свету лежал силуэт головы. Должно быть, это был охранник. — Добрый вечер. Мы на вечеринку, — заявил Захария как можно увереннее. — Какую организацию представляете? — раздался сухой голос. Неожиданный вопрос мгновенно сбил Захарию с толку: — Э-э... Организацию? — Мы пускаем на вечеринку только ремесленников и художников, — последовал всё тот же бесстрастный тон. Захария запутался окончательно. Он не художник, не ремесленник. Он даже ничего не сумел выдумать подходящего... Он начал лихорадочно соображать, но вдруг Мюльгаут, стоявший у проёма, мигом перебил его ход мыслей: — Я из «Водевилей Восторга». Мы приглашены. — Без масок вход воспрещён, — отрезал голос охранника. Обоим пришлось отойти в сторону, чтобы не загораживать дверь и не создавать ощущения причастности к произошедшему разговору. Захария чувствовал, как его брови покривились в недовольном выражении, а уголки рта сильно опустились вниз. Сам бы выкрутился, но нет, зачем, если напарник всё сделает за тебя? Он хотел было сжать кулаки, выражая тем самым гнев, но, совладав с собой, отделался лишь сухим: — Я бы и сам это сказал. Захария задумался, опустив закрытую шляпой голову и прислонившись спиной к стене. Получалось так: Ааронов раздал всем творческим людям фирменные маски. Захария глянул на стоящую у входу табличку. Вечеринку спонсировали «Борьба художника», «Золотое правило» и «Водевили Восторга». Ага... Предстояло обыскать пару магазинов. Вместе с Мюльгаутом он двинулся назад, к Рыночной улице. Магазины обыскать бывало нетрудно, если как следует отвлечь продавцов. Захария осмотрелся: их с Мюльгаутом тёмные силуэты наверняка ясно выделялись на фоне светло освещённой улицы. Тени ложились белыми резкими пятнами, но их было недостаточно, чтобы высветлить фигуру целиком. Тень преобладала. За панорамным окном сиял киоск газеты «Вестник Восторга». Один номер стоил десять копеек, но даже такие деньги тратить Захарии не хотелось. Люди вокруг всё также болтали о неважном. Кто-то вскользь упомянул, что преступника Франца Фонтанова уже нет. В ответ ему сказали, что это исчезновение — прямое отступление от Великой цепи, устранение конкуренции. Конечно, Захария многого успел наслушаться. Великая цепь — нечто неподвластное государству, тянущее человечество вперёд. Сдвинуть её можно было только усилиями каждого отдельно взятого человека. Если кто-то работал не на себя, цепь останавливала своё движение. Надо было как-то развеяться. Например, побольше узнать о напарнике. А то как-то не очень получалось: отныне они работали вместе, а друг друга едва знали. — Как вы оказались в Восторге? — спросил Захария, остановившись возле магазина с табаком. Прикупить бы себе, да денег мало осталось. — Я бежал от одного человека, — холодно ответил Мюльгаут, расплачиваясь за пару сигарет. Продавец, похоже, не обращал никакого внимания на его закрытую половину лица. Всем было плевать. Пора было с этим свыкнуться уже. — Серьёзно? — Захария вскинул брови. — Вот не подумал бы, что вы гоняетесь за чистой работой. — Человек не всегда значит коллектор, ma chérie, — сказал Мюльгаут так сухо, что у Захарии на секунду свело горло. — Что тогда? — Теперь я хочу получить должок, — Мюльгаут резко повернул голову и в сказанной фразе сделал упор на местоимение. Они двинулись дальше по улице. Почему-то в таком городе, как Восторг, таком свободном от всякой морали, Захария ожидал увидеть самое дно в виде пьянства, крови и разврата. Когда чёрное, белое и красное смешиваются воедино. Последний пункт аморальности отчего-то рисовался в его голове ярче всех. Налаченные, раскованные, развязные блудницы в коротких красных платьях. Цвет греха и падения, крови и распутства. Стояли они, оперевшись высоким тонким каблуком изящной туфли о стену, призывая, продаваясь. Нет. Здесь такого не было: никаких предательски коротких платьев. Жгучий блеск, чёрные тени и нестерпимая яркость. И ещё наркотическая мечта. Странная грёза о том, что можно будет, изменив одну часть своего тела, всю жизнь быть другим. Таким, каким тебя хотели видеть другие. Каким мечтал стать ты сам. С таким телом, внешностью и даже сознанием. И это будет жизнью. С такой, какая когда-то приснилась тебе. Но этой жизни не суждено сбыться, потому что и жизнь, и мечта, которую человек задумал, будут уничтожены той силой, которая соединила всё вместе. Тут нет той гармонии, по которой он понимает красоту, право на мечту и справедливость. Эта гармония, конечно, где-то есть, но её почти не видно. Никогда. Свобода в отсутствии свободы. Что происходит с людьми, постоянно вливающими в себя эту слизь, как в насмешку прозванную АДАМом? Они становятся свободными. Ха! Они вообще перестают быть людьми. Они превращаются в то, что не может существовать: в химические суррогаты, способные существовать только в искусственном сне. Грязный кошмар. Ужас. Нечто такое, во что превращают людей сильные наркотические галлюцинации. В какую-то белую слизистую субстанцию, которой пропитывают себя с ног до головы. Сначала эта белая слизь делается тоньше. Потом становится прозрачной, чтобы стать кровью. Пока сливающемуся в неё человеку она кажется прозрачной. Через некоторое время после того, когда его сердце остановится, кровь проступает сквозь прозрачную слизь. Слизь становится жиром. Сначала жировое пятно на теле неясно, оно под кожей. Это даже не кожа, а нечто вроде пластилина, из которого можно лепить все что угодно.       Здесь всё сияло чёрно-белыми тонами, и только то, что должно быть красным, являлось таковым. Быть может, это тоже какой-то плазмид, который вводился всем жителям Восторга, чтобы их глаза отдыхали от буйства красок на поверхности? В триаду не добавлялся наверняка синий цвет моря за стеклом, и это порою угнетало картину. Вдвоём Захария Комстецки и герр Мюльгаут поднялись по невысокой лестнице, и Захария завидел вдалеке чёрно-белую вывеску. «ВОДЕВИЛИ ВОСТОРГА» Фасад был сплошь расчерчен застеклёнными окнами, двери тоже были выполнены из стекла, двойные, окантованы неизвестным чёрным материалом. А прямо за входом, на уровне головы, стояла стальная клетка с певчей птицей, похожая на обруч с перемычками, которую можно поднять или опустить, как угодно. Сколько себя помнил Захария, музыка пробуждала в нём странные чувства: лёгкость, схожую с эйфорией, заспиртованно-дурманящее опьянение. Но в этот раз ничего подобного не было, никакого желания отбросить суету за грань бытия, а только далёкая отзвуковая пульсация в голове, еле уловимое головокружение и странное томление во всём теле, словно задалась какая-то личная цель, и неизвестно, какая именно. Музыку он мог слушать часами — это был отдельный мир, существовавший сам по себе, ни с чем не пересекавшийся и не подчинявшийся никаким законам мироздания. В этом мире он мог пребывать вечно, говорить о нём напропалую, не пытаясь перейти в какой-нибудь иной. Музыка словно была настоящим, живым существом, выполнявшим только одну функцию — находиться рядом с ним, идти с рукой на его плече, довериться и доверять. Потом это как-то прошло, осталась только эйфория. Она постепенно ослабевала, начиная с затылка, который постепенно покалывало и побаливало, затем начало покусывать и дёргать, особенно в том месте, где по позвоночнику прошла спасительная волна тепла. Захария и Мюльгаут вошли в магазин и сразу же встали у стола, за которым находился консультант. — Прошу, выбирайте, — сказал тот, обводя рукой помещение. Они обошли весь магазин. То было почти круглое помещение с несколькими колоннами, окантованными тёмным камнем. Плитка была светлая, ровно как и стены с потолком, с которого бил свет с нескольких круглых плоских люстр. Десятка три широких длинных полок, полностью уставленных небольшими квадратными коробками с пластинками, венчали стену. Граммофон для их проигрывания стоял неподалёку, на ступенчатом круглом возвышении, на резном деревянном столике, щедро покрытом лаком. На таком же возвышении, у противоположной стены, справа от входа, разместился ослепительно белый рояль. Возле него Мюльгаут, явно заинтересованный, и остановился. — Уважаемый, — Захария твёрдым шагом прошёл к столу, за которым сидел консультант, и облокотился на столешницу. Вежливое приветствие ещё никому репутацию не портило. — У сударя к вам есть пара вопросов. — Конечно, прошу вас. Консультант — суховатый светло-русый молодой человек в вязаном свитере — жестом пригласил Мюльгаута к граммофону. Тот от рояля двинулся туда, и его чёрная тень в такт скользнула по плитке и стене. Захария же, воспользовавшись моментом, проскользнул за стол и направился к кладовке. Это оказалась обычная кладовка. Несколько запылённых полок с инструментами и пластинками. Стол с рассыпанными документами. Одиноко горела электрическая настольная лампа. Захария заметил на стене картину. Её подлинность подтвердил документ на серебристом ордере «Академии живописи». Это было когда-то огромное полотно, писанное масляными красками на холсте. Картину, по-видимому, отреставрировали и теперь она висела здесь в качестве образца. Захария, осматривая полки, внимательно вслушивался в разговор Мюльгаута и консультанта, звучавший под аккомпанемент тихой и приятной музыки, которую включили на граммофоне: — Что это за мелодия? — Автор — Трене, но исполняет немецкий эмигрант Рейнхардт. Не беспокойтесь, он не из НСДАП. — Мне плевать, откуда он. О-о-о, сделайте погромче... — Захария ясно различил, как голос напарника потеплел и будто бы стал глубже, чем только сильнее заворожил. Музыка стала громче. — Великолепно... От музыки я сам не свой, особенно от такого стиля. — Да, — довольным тоном отозвался консультант, — превосходная музыка проникает нам в самые потаённые углы нашей души. — Это что-то необыкновенное... — напарник будто эстетический экстаз испытывал, судя по прорезавшейся хрипотце, которую местные женщины наверняка сочли бы обаятельной. — Нечто, неподвластное закону и логике. Исключительно чувственное... Даже слов не хватает, хоть я и ценитель такого искусства. Так завораживает, но при этом есть напор и энергия... — вдруг в голосе появилось подобие волнения и спешки, но чувство экстаза всё не уходило, будто с неохотой его покидало: — Я должен идти... Должен идти... Ещё одна нота, и я совсем пропаду... Чёрт, хватит отвлекаться! Захария принялся ещё лихорадочнее обыскивать полки. Ага! А вот и коробка, обозначенная именем Ааронова. Чёрная, прямоугольная с округлыми углами. Имя было выгравировано ровным геометрически-строгим шрифтом, переливалось серебром. Захарии ничего не стоило щёлкнуть по ней, чтобы она открылась. Проклятье, внутри неё оказался только красный, сбившийся в беспорядке бархат. Никакой маски. Стиснув зубы от досады, Захария расслышал, как консультант, явно смущённый, если можно было рассудить по голосу, робко заявил: — Если хотите, я пришлю эту пластинку по почте. Адрес только скажите. — Я зайду позже... — ответил ему Мюльгаут. — Через несколько дней... Хватило нескольких секунд, чтобы снова оказаться в зале и остаться незамеченным. Захария принял максимально беспечный вид, надвинул шляпу на глаза и засунул руки в карманы траншейного пальто. Будто бы ничего не было. Всё равно он ничего не нашёл, что только разжигало негодование. переходящее в ярость. Пройдя через ряды других магазинов, Захария и Мюльгаут направились по улице дальше. Но уже через несколько шагов Захария успокоился, понимая, насколько глупым и слепым выглядит его поведение. Он повернулся к напарнику, подошёл к нему, остановился рядом и, приподняв край шляпы, спросил: — У вас действительно так хорошо развиты качества дипломата? В ответ Мюльгаут молча покосился на него серым светлым глазом. После длинной паузы, позволившей Захарии думать, уж точно не могущей вызвать никакой вражды, Захар так и не дождался возможного насмешливо-едкого: «Вы бы заткнулись». Но спрашивать, почему он выбрал именно эту сдержанную манеру разговора, было глупо, поэтому следовало сменить тему: — Интересно, есть у них тут кафе подешевле? Или рюмочная? Как-то не по себе мне. А за нами наблюдают сейчас тысячи глаз. Что вы думаете? — и впрямь ощущение жуткое. Ночь бросила их на сотни равнодушных глаз. Знал он теперь — тьма сильнее него. — А что мы можем думать? — равнодушным тоном спросил Мюльгаут и застыл на месте, закурив мундштук. Очень органично он смотрелся в такой позе — как будто его специально постаментом поставили, отстранённо подумал Захария. Наверняка многим девушкам это сравнение в голову приходит. Девушки... Он нервно мотнул головой, снова вспоминая роковых красавиц, развязно-бесстрашных, говорливых, очаровательно-расчётливых и пытающихся казаться наивными и неискушёнными, только эта неискренность появляется у многих в виде яда в бокале, а у некоторых — в элегантных манерах и отсутствии чулок. Которые из них вообще сколько времени играют в подобные игры, на что они рассчитывают? И почему не боятся? Ходят по вечерам по тёмным улицам, толкутся возле ночных баров, надеются, видимо, найти приключение на свою голову? А на самом деле они хотят завлечь кого-нибудь в тёмную подворотню и… Кх! Вот дьявол! Совсем про всё забыл. Он оглянулся по сторонам — никого. Улыбнулся уголком рта, словно только что вспомнил нечто забавное. Ну да, конечно. В последнее время от всех этих странных мыслей ему плохо становилось. Вот такие чувства в нём и возникали. Противно. Ненавистно думать об этом. Ох, чёрт, этот скрип колодок! Захария потянул Мюльгаута за рукав. Тот вздрогнул, обернулся, посмотрел на Захарию и снова глубоко затянулся мундштуком. Из-за этого сделанного искоса взгляда и движения брови Захарии стало ещё отвратительнее. Лишь бы разрядить обстановку, он заметил: — Хорошо вы его провели. Чувствуются задатки афериста. — Поблагодарите одного моего знакомого, mon ami, — отрезал Мюльгаут. Теперь он снова был бесстрастен и холоден, словно и не было той сцены у граммофона. — Он выступал в стольких амплуа... — Вы действительно из «Водевилей Восторга»? — Захария сначала не поверил. Неужели прикинуться нужным человеком так легко? — Если услышите по радио мой голос, то это не я, — чёрная тень на лице Мюльгаута смешалась с серым полумраком. И только серые глаза, вернее, один, были чуть освещены изнутри. Побочный эффект плазмидов? И отчего же пол-лица скрыто? Лучше не знать. Нет никакой дружбы, которая могла бы позволить такую дикую дурость. Прикоснёшься — чёрная сетка, плотная и недвижимая, срежет пальцы. Таких лиц у простых людей не сыщешь. Такие или у сыщиков, или у преступников. Оба варианта едва не довели Захарию до тошноты, жгущей горло. Он пришёл в потёмках, прячась от чужих глаз. Сам он — потёмки, сам и его пальто. Даже с тем, кого хотелось загипнотизировать, нельзя было расслабляться. От того, кто находился напротив, зависело всё. Вот сейчас эта чёрно-красно-белая тень прыгнет вперёд и взмахнёт кривой косой. Грязно. Но куда денешься. Если начнёт угрожать — дело труба, тут и наёмнику конец. Так, хватит, надо как-то сгладить и хоть как-то обосновать своё появление. Мол, случайно. Не знал, что на него нашло. Наверно, от боли в ногах, разгоревшейся столь внезапно. Уже вдали от магазина стало легче. Это хорошо, когда вокруг много свободного места — значит, не ожидают здесь появления кого-нибудь особенного. Одиноко здесь сидеть, в открытом месте.