Танатофобия - боязнь (твоей) смерти

Любой зверь рано или поздно попадает в ловушку. Любой зверь рано или поздно становится жертвой других тварей. В этом правиле нет исключений. Пробуждение было довольно болезненным. Голову он как-то не очень удобно откинул на спинку кровати и теперь по позвонкам неприятно растекалась тупая боль при каждом движении. Ощущать спектр болевых ощущений в целом, а уж тем более сталкиваться с последствиями своих «похождений» Волкову было непривычно до одури. Как и просыпаться… вот так. От резкого и острого приступа, сдавливая внутри жгучий кашель. Вокруг лишь абсолютная могильная чернота. В памяти глубочайший провал. Ему еще несколько минут уходит вспомнить, где он вообще. Худое тело выпирающими позвонками упиралось в бок. Свернулся, едва колени к груди не прижимая, и будто на подсознательном уровне жался к любому теплу. «Так-себе грелку ты нашел…» Весь прошлый день провалялся в каком-то пьяном полусознании и снова выключился, умудрившись затащить за собой и Олега. А ему спать нельзя. Все что угодно может… «Сука.» В шею снова кольнуло острой болью. Волков тут же сел на кровати, пальцами надавливая на веки. Серый тут же протестующе всхлипнул во сне, но не смог остановить Олега неживым сопротивлением. За окном глубокая ночь. И снова проклятущий дождь. Как назло, медленно стук капель убаюкивал вымотанный разум, поэтому нужно как можно скорее чем-нибудь его занять. Стараясь двигаться как можно тише, Олег спустился вниз, дабы забрать ноутбук с телефоном и продолжить бесполезный мониторинг. Однако наушники в темноте Олегу так и не повезло найти, поэтому, видимо, придется обходиться текстовыми источниками. Олег бросает ноут на край кровати, быстро сдернул кофту с плеч и бросая куда-то на стул, в угол комнаты. Может сейчас он наконец сможет заставить себя хотя бы попробовать нелегально получить доступ к информации из полиции, хотя… после вируса и всей истории с дронами… Гораздо больше вероятность, что самое важное хранится именно в бумажках. Не то, чтобы у него есть выбор. Волков снова окинул взглядом спящего Разумовского. Он ведь в чертовом метре от тебя. Ничего ведь…? Грудь еле вздымается, даже во сне руки немного подрагивают. Одеяло будто и не помогает. Он все равно дрожит, будто в помещении минусовая температура и зимний мороз. Рот беспокойно приоткрылся в какой-то немой просьбе, проглядывающейся сквозь мутный сон. Олег снова приложил ладонь ко лбу. Немного мокрый и оттого холодный. Озноб спал, но бред не исчезал. Даже сейчас, если он снова придет в сознание, он… У него нет капельницы. Нет прочих средств, нет устройств, нужных медикаментов. Если не умер от кровопотери и травм, умрет даже не приходя в сознание. От истощения. От любой другой побочной болезни. От заражения крови, если он все же опоздал. Ладонь медленно двинулась дальше по лбу, убрала мокрые пряди за ухо. Во сне Сережа совсем по детски расслабляетсяот этого, ранее привычного жеста. А сердце Олега еще сильнее сжалось в груди. Нет, не может он снова его потерять. Он просто не перенесет.

_____________

— Т-сс! — Олег подносит палец к губам и грозно шикает на Сережу, очень некстати задевшего пустые ведра. Разумовский в момент вытягивается в струну, быстро подбегает чуть ближе, боязно оглядываясь по сторонам. — Только не спугни. — Волков говорит уже мягче и тише, торжественно вручая пакет Серому, — Вот, держи. Пробираться по кустам холодно и мокро. Ветки хрустят и цепляются за крутки, всеми силами пытаясь заехать незадачливым беглецам в глаза. Забор с колючей проволокой здесь. Олег точно это помнил. Едва не вывалившись из шиповника, Олег радостно зыркает на Сережу, мол: «Пришли!» За высокой травой виднеется длинная желтая шерсть, а потом пес уже сам ломится к решетке. Задорно машет хвостом, бросается вперед и наскакивает на ограждение, чем Серого очень пугает. Волков провозит коленями по сырой земле, едва ли не вплотную сев к забору и протянул руки сквозь прутья, подзывая пса к себе: — Лютер! Ко мне! Но пес так и остался на месте. Вопреки всем ожиданиям. Ретривер покосился сначала на Олега, потом — на дрожащего у шиповника Разумовского. И тут зарычал. Тихо и угрожающе. Олег в недоумении посмотрел сначала на пса, потом — Разумовского. В голове снова крутит пластинку. Лютер же добрый… А мог ли он вымещать свою злобу на животном? Нет, так он ведь… Нет, он не мог, Волков, ты больной?! Лютер громко гавкнул и побежал. В лес. Твою. Мать. — Стой! Нет, Лютер! — Олег подрывается с места, в ужасе смотрит на убегающую в глубину леса собаку. Взгляд судорожно скачет по темным деревьям, по прутьям ограждения. Нет-нет-нет, только не так, пожалуйста! Это все, что у него осталось. За кустами крапивы и высокой травой мельком замечает разодранную проволоку забора. Уже на автомате, отключив здравый смысл, ведомый лишь собственным отчаяньем, Волков ринулся вперед. В пробоину. Железо больно царапает щеки. Оставляет красные полосы на коже. Выныривает он уже из собственного омута уже по ту сторону забора. Сердце колотится как у зайца. Олег пытался не матерится после «берега», но в голове только «пиздец-пиздец-пиздец». Волков быстро оборачивается на Разумовского. Рыжий мальчишка вцепляется в забор, смотрит на него загнанно, с животным страхом. — Останься здесь, я сейчас, я… — Олег чувствует, как к горлу подступает. Но Сережа тут же ломится вперед, за ним. — Осторожно! — железка оставляет ярко-алый след на белой коже. Волков протягивает ему руку, вытаскивая из лаза, помогает встать на непослушные ноги. — Держись. За локоть, за куртку, только не теряйся… Лады? Разумовский быстро кивает. Сквозь кожаный рукав четко чувствуются тонкие пальцы. Вцепились будто намертво — клещами не оторвешь. Но больно не было. Так было… спокойнее. Надёжнее. Правильнее. И страх пропал, уступив место решимости. Олег жестом показал Сереже закрыть уши, после чего громко выкрикнул. — Лютер! В собственной голове зазвенело, лес эхом повторяет отдаляющийся зов. Пес в темных кустах громко залаял, уводя мальчиков еще глубже. В лес. Волков лишь слепо следовал за собакой. Свозь терновник и крапиву, сквозь темнеющий лес. Просто шел и продолжал звать, как последний идиот. Чаща расступилась, открыв пред беглецами асфальтную дорогу. Узкую, не проезжую, больше походящую на тропинку. Олег встал, как вкопанный. За дорогой виднеются продолговатые камни. И кресты. В горле встаёт вязкий ком. С трудом глазами он находит бегущего вглубь кладбища ретривера. Звать уже сил не остается. Бежать тоже. Сил нет вообще. Разумовский с удивлением смотрит на пожелтевшие портреты. Никогда кладбищ не видел, дурак. Даже не знает, наверное, что это такое. Рядом с крестами, , вдалеке, куда убежал ныне бездомны пес, сидит бабушка.

_____________

«sys://callbacking/: Access denied.» Олег тихо рычит сквозь зубы. Бесполезно. Собственный разум находился где-то далеко, за пределами дома. Он не видел экрана ноутбука, не видел цифр, значений и переменных. Перед взором просто стояло окровавленное и умирающее тело, нарочно, будто устроив прямо перед ним театр смерти, в честь его невероятного идиотизма и беспомощности. Волков даже сосредоточиться не мог. По десять раз перечитывал одну и ту же строчку, потому что ничего в памяти не задерживалось. Олег вздрогнул. Тело Разумовского натурально забилось с судорогах. Он сжался еще сильнее, пытаясь толи отползти подальше, то ли еще сильнее прижаться к Волкову. Часто дыхание прервалось, начиная больше напоминать задушенными всхлипы. — Серый?.. Волков полностью развернулся к Сергею. Лицо во сне искажается в животном и паническом ужасе, тонкие пальцы сжимают простынь, оставляя темные, алые разводы, на лбу выступают капли пота. Губы сомкнуты в тонкую линию, пока он в дергается и сдавленно мычит. Почему то Олегу стало страшнее именно от издаваемых звуков. Память, искалеченная Сирией и военными столкновениями любезно крутит перед глазами пытки. Военнопленных. Становится плохо из-з этого. А потом… Воздух разрывает дикий хруст. Он кричит, просто от адской боли. Руку выворачивают назад, берца протаскивается кровь и мясо по длинным, рваным ранам. Перед глазами трясутся чёрные тени. Ещё один удар, потом ещё, потом ещё, потом давят на живот, давят так, что его выворачивает своей же кровью. Сердце бешено стучит о ребра. Воздуха не хватает, ему кажется, он сейчас задохнется. — Серый! Разумовский отшатывается от него, как от прокаженного. Вернее его от руки. Головой едва не врезается в спинку кровати. Он едва не в конвульсиях бьется, перед глазами все рвется и плавает темными пятнами. Кровь стучит в висках набатом. Душа будто изорвана в клочья, а в груди холодно, как от обморожения. Олег сам съёживается. Таращится на Разумовского, даже не понимая, отпустило, или нет. Но в темноте еле удается различить поблескивание влажных глаз, и… — Сереж, все-все тихо, — Мужчина тянется было снова коснуться плеча, но внутренне кричит на себя и тут же отдёргивает руку. Язык одеревенел. Нет, Олег вообще не умеет успокаивать словами. Нет, он вообще успокаивать не умеет. Хотя он все равно же сейчас в бреду, он ничего даже не вспомнит? Размышления рвутся одним лишь словом. Волков так и застывает. — Олег?.. — Напуганное, до одури, слабое и тихое, даже шепотом назвать сложно. Голос надрывно дрожит, связки будто сейчас порвутся от перенапряжения. Разумовский пальцами вцепился в спутанные, длинные волосы. Сбитое и без того дыхание до ненормального участилось. В груди что-то трескается из накрывает его лавиной. Сомнений не остается, когда Олег смотрит в глаза. В тем самые, голубые и напуганные. Одновременно удерживающие внутри и истерику, и надежду. Волков тяжело вздохнул. Голос так и не вернулся. — Да, я здесь, Сереж. — Тихо отвечает он, обессиленно опуская взгляд, словно провинившийся ребенок. Ком предательски застревает в горле. Силы говорить дальше кончаются. «Ты — тварь. Ублюдок.» «Он жив, жив, жив…» «Все будет.» — Ты в безопасности. Я забрал тебя оттуда… «Как и обещал?..» Как у него вообще сил хватает так нагло врать? Он забрал, но забрал с поля боя, когда было уже слишком поздно. Сережа отводит глаза, продолжая в неестественном ужасе смотреть в бесконечную и утягивающую дыру перед собой. — Ол-лег… — Сережа давится воздухом, на глазах выступает влага, которую сдерживать сил уже не остается. — Серый, ш-ш-шш, не надо. — Голос приобретает уже привычную твердость, пусть и скрыть за ней все до конца у Олега так и не выходит. Черт-черт-черт, он не готов. Не был готов. Ни успокаивать, ни говорить. Десять лет, десять гребенных лет. Он должен был вымаливать на коленях у него прощения. А не это… Все. Разумовский закрыл глаза, тихо и беззвучно всхлипывая. Он вымотан до высшей точки и морально и физически. В голове набатом повторяются бесполезные мольбы, от которых не заткнуть уши. — Серый, — Олег пересиливает себя, тяжело вздыхает, пытаясь собрать свое месиво мыслей в один поток, — Аргх… короче. Тебя сейчас тошнит? Он не реагирует. Просто не шевелится, замирает совсем, вздрагивая только от собственного дыхания. — У меня нет капельницы, Серый. Если не тошнит, пожалуйста, — У Олега не находится моральных сил закончить предложение. Точнее сил нет вообще. — …пожалуйста, — Только тихо повторяет Волков, уже полностью сдаваясь. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. В венах кровь больно пульсирует. Это страшно. Олег с трудом понимает, что не сможет. Просто не сможет сделать это насильно. Даже если ради его блага. Ведь тогда из одного, больничного ада, буквально попадет в другой. Только там… Будет в разы страшнее. Разумовский еле слышно согласно мычит. Звук смятый, тихий и болезненный. Комок, тяжелый и холодный встает в горле. В глазах стоят слезы. — Я сейчас. Подожди. — Олег моментально подрывается и едва ли не бежит вниз. А Разумовский так и остается лежать. В груди вязко отдается какое-то больное и колющее чувство. Одинокая соленая капля все же стекает по щеке. Размывает давно высохшую кровь. А в сознании все равно одна сплошная дыра. И все равно хочется, чтобы ничего это не было сном. Сергей тонкими руками обнимает колени. Подушка больно провозит по покрытой ссадинами щеке. Но так тепло. И не так уж и …больно. Волков наспех заливает остатки уже остывшего кипятка и засыпает первую попавшую под руку крупу. Как же жалеет, что сам приготовил ничего до этого. Все таки везет, ибо овсянка варится быстро. Относительно. Дождь тихо стучит по стеклу. В комнате душно. Неприятно пахнет затхлым воздухом и кровью. Причем его собственной… наверное? — Все, Серый, давай. — Олег снова появляется в проеме. Но Сергей его почти не видит. Пятна гуляют перед глазами, даже не складываясь в фигуры. Волков садится на кровать, аккуратно кладет железную тарелку на тумбочку. Но снова замирает в ступоре. Ему требуется еще несколько секунд, чтобы наконец заставит себя просто коснуться Серого, и просто надеется, чтобы это не вызвало… такой же реакции. Посадить его удается уже с меньшим трудом. Он может держаться, но безвольно обвисает в руках, как марионетка. Снова поднимает тарелку и замечает, как Разумовский дергается. И как нервно начинают подрагивать пальцы. — Серый? — Олег пододвигается ближе. Не замечает, как его собственные руки немного дрожат. Сережа перепугано смотрит на него, потом — на зависшую перед ним ложку. — Сереж. Не ребенок, знаешь, что делать. — Олег постыдно капитулирует и прячется за маской собственной холодности. Опять. А на душе снова саднит. С новой силой. Разумовский уставился на него, судя по всему решив, что он что-то не так понял. А зачем приоткрыл рот. Его дыхание сбивалось каждый раз, когда он просто поднимал глаза. И если когда проснулся, он еще не дрожал, то сейчас, после всего двух заходов… — Тебя тошнит? Снова? — Голос у Олега едва ли не дрожит. Он всеми силами пытался избегать слов, но черт… — Н-нет… — Разумовский нервно сглатывает, продолжая смотреть на неопределенную точку перед собой. — Тогда что? — Волков не хочет тратить время на бессмысленную «угадайку». И искренне надеется, что это не звучит грубо или нетерпеливо. — Я-я… Разумовский прижимает руки к груди, неосознанно задевая перевязку, что отдается адской болью в грудной клетке. Олег отложил остатки плохо сваренной овсянки, наклоняясь ближе к Сергею, который вот-вот, кажется, забьется в истерике. — Сереж, все нормально. Я не буду ничего с тобой делать, если ты не хочешь, — Волкову тяжело говорить, но это правильно. И ощущается тоже… правильно, — Я просто хочу тебе помочь. Дистрофическое тело вздрогнуло под грубой, висящей мешком, окровавленной тканью. Олег медленно протянул свою руку. И остановился в нескольких сантиметрах от плоти, будто спрашивая разрешения. Разумовский тихо всхлипнул и подался вперед, опадая на сильные руки, сжавшие его в объятиях. И начинает уже по настоящему рыдать, не сдерживаюсь. Олег ловит себя на мысли, что так и должно было быть. И что это тоже правильно. Вот только должен ли Олег сейчас быть сильным? — Он-ни… — Сережа давится собственными слезами, тихо скулит, — Я д-думал… ты умер, я… Олегу тяжело. Кажется, еще чуть-чуть, и от души уже ничего не останется. …— Ты умер. Ты умер, — Повторяли шепотом, уже бессознательно. Он уже не пытался отодвинуться, как-то его избежать. Он принял. Он сломался. Он потерял все, что от него оставалось. Он просто продолжал лежать на грязном, белом полу палаты. Лишь галлюцинация. Не живой… — Я живой, Серый, я живой, — Олег это повторяет почти бессознательно. И тихо… Сережа уже просто бессильно рыдает в его плечо. А Олег медленно умирает. Душа осколками больно режет его изнутри, желая вырваться наружу. Вырваться поток и все уже наконец закончить. Но это будет не сейчас. «Господи, мне так жаль.»