Танатофобия - боязнь (твоей) смерти

Олег наконец познал смысл слова «одиночество». Причем его аспекты опробовал во все красе. С «пляжного побоища», обоих, как ни странно, забрали в больницу. Острое чувство тревоги засело в глубине грудной клетки моментально. Скорее вопрос строился так: «И что дальше?» Что теперь ты намерен делать? Что теперь? Ты один. Теперь ты абсолютно один. Выживать. Именно выживать, а не жить. Он не мог сосредоточиться на уроках. Не мог думать о чем-то другом, кроме того, как всеми силами избегать встречи со сверстниками. Вообще со всеми. Со всеми, потому что стучат. Потому что теперь он — главная мишень. Была ли хоть доля геройства в том, что он переключил внимание на себя? Нет. Он отбывал наказания за свой страшную оплошность. И он это заслужил. Олег умел приспосабливаться. Научился никогда не оставлять без присмотра рюкзак, да и в принципе, все вещи. Научился всегда покидать кабинет после урока самым первым. Возвращался из школы тоже. Но только понял он, что это не спасет только тогда, когда его просто схватили за шкирку за железными воротами и уволокли куда-то к гаражам. И даже сейчас его буквально рвало изнутри одно лишь чувство. Натуральное презрение к себе. Это пожирало. И это было страшно. Это было неотвратимо. И возвращалась оно раз за разом, когда организм не получал достаточно боли. Нет, он сделал свой вывод. Он не собирается жить не по чьи правилам. И это его выбор. Даже если придется платить за это огромную цену. Тусклая лампа над головой испуганно моргнула, тем самым вывела Волкова из забытия. Столовая никогда не была живой. Здесь все сгустились одной огромной массой у столов, оставляя остальное пространство могильно пустым. Все места за столами были заняты. Галдящие дети толкали друг друга на старых, советских скамейках, едва ли не устраивая драки за место. Волк в очередной за день закатил глаза. Как же вымораживала это… отсутствие дисциплины? Хотя о чем ты, Олег? Какая дисциплина здесь, где половина детей и до шестнадцати не доживет? Волков медленно подошел к столу, подняв крайнюю тарелку под буравящие взгляды соседей. Не становится тяжело от этого, ничего схожего со страхом, просто… Пусто. Сейчас в душе абсолютно пусто. Смертельно. За дальними рядами столов слышно противное гоготание. Больно колет по самолюбию, когда он узнает голос Ромы. Под косые и смеющие над ним одним взгляды «пацанов». Олег побрел к последнему столу, свободному абсолютно и полностью. Но как только он подходит вплотную сердце попускает удар. Рыжая макушка испуганно дергается в его сторону и их взгляды встречаются. Разумовский. Олегу хочется под землю провалится. «Ты попал.» Но наконец, осознав, что со стороны это больше выглядит, как попытка очередного нападения, дар речи возвращается. Перевести как можно дальше от этого. Все что угодно, но пожалуйста… — Можно я… — И тут же одергивает себя, потому что кто его вообще тянул за язык? После всего, что произошло по милость Волкова он лучше сдохнет, чем… «Ты ведь даже не извинился. Урод.» Олегу гораздо страшнее от того, что рыжий просто смотрит. Так, словно настоящий зашуганный котенок, который уже никуда не сможет убежать. В какой-то сумбурной панике дергается от каждого неловкого движения Волкова. Волкова буквально бросает в дрожь, когда рыжий немного двигается в сторону. Сразу же хочется просто бросить тарелку и убежать. Но это будет выглядеть не просто неправильно. Олег не может больше позволить себе капитулировать. Значит, будет страдать морально. Заслужил. Олег заставляет себя сесть рядом. Сердце, кажется, вот-вот просто выскочит из груди. Волков невольно пробегается глазами по сидящей рядом худущей фигуре. Разумовский полностью сжимается в маленький комок. Он не держит в руках ложку, Олег просто видит, как немного дрожат ладони. Плотина с грохотом разрушается. — Прости меня. Разумовский как в замедленной съемке, испуганно оборачивается, удивленно хлопает ресницами, но тут же взгляд потухает, словно доступ к кислороду пережали. — Я-я… они из-за меня вообще туда пошли, я не хотел чтобы они тебя так… — Язык заплетается и слова раз за разом застревают в горле, — Прости меня. Мальчик бегает по фигуре Олега взглядом, после чего как-то отстраненно кивает, снова повернувшись к нетронутой тарелке. Олег немного опешил, сначала вообще до конца не понимая смысл жеста, но потом до него окончательно доходит. — Прощаешь? Он судорожно кивает в ответ и Волков чувствует, как по сердце со всей силы бьют ножом. — Нет, я ничего не… я не буду ничего тебе делать, если не простишь! — В висках оглушительно стучит кровь, под ребрами снова все леденеет, — Я бы сам такое не простил. Разумовский отшатывается от него, как от прокаженного, испуганно мотая головой. Он приоткрывает рот, словно пытается что-то сказать, но тут же вздрагивает и морщится, укусив губу. До Олега доходит жуткая догадка, которая бьет в мозг долотом. И нетронутая еда ее лишь подкрепляла. — Больно?.. Рыжий немного потупился и кивнул. А Волкову становится дурно. «… по твоей милости.» Губы сжимаются в тонкую линию. Он пострадал из-за тебя и будет страдать тоже из-за тебя одного. Из-за тебя этого бы вообще не произошло, все было бы в порядке. Волков утыкается лбом в ладонь и закрыл глаза, окончательно сдаваясь своему внутреннему самобичеванию. Ему не просто было страшно, что из-за его страха пострадал вообще не в чем неповинный человек, но и настолько мерзко… Мальчик отвернулся, извлекая измятую тетрадь из ранца. Отодвинул тарелку и положил тетрадь на ее место, перелистывая в самый конец, что-то строча ручкой. А потом подвинул ее к Олегу. Он еще удивился, что такой красивый почерк. «Спасибо.» — Не надо… — Вздыхает Олег, отводя глаза, — Это из-за меня ведь… Снова хватает ручку и быстро пишет: «Это не из-за тебя. Просто, спасибо тебе.» Словно пытаются убедить. Может, не будь Олег трусом, они все равно туда пошли. Все равно, рано или поздно, это произошло. Всё равно они будут раз за разом причинять боль… «А тебе больно?» Олег вопросительно посмотрел на Разумовского. А тот только ткнул пальцем куда-то себе в висок. — Заслужил. — Коротко ответил Олег, отворачиваясь к своей тарелке. Однако короткий толчок в руку, настолько неуверенный, что Волков едва его почувствовал, моментально заставляет обернуться. «Потому что мразь защищал?» — Нет! — Олег почти кричит, но тут же дает себе подзатыльник, когда рыжий едва не отпрыгивает от него, — Потому что трус. — Поясняет в ответ. «Ты смелый. Один против троих никто не сможет.» — Я все равно проиграл. Я не Бетмен, сразу с тремя драться. Но потом он добавляет уже спокойнее. — И ты не мразь. — Олег сжимает ладонь до колкой боли, — Никогда не говори так. Разумовский опускает глаза, немного непонимающе снова посмотрев на Волкова. От этого взгляда щемит в сердце и одновременно, становится немного легче. На душе и правда становится легче. Олегу кажется, что бесконечно глубокие голубые глаза говорят тихое «спасибо», прежде чем снова уйти вместе с рассудком в омут. Тишина опускается предсказуемо, что давит на обоих. Волкову даже ненадолго становится не по себе. Собеседник просто замирает рядом, смотрит в одну точку. И Олег не выдерживает первым. — Как тебя зовут? Я просто, только фамилию знаю. — Как-то глупо выдает он, сразу же проклинает себя за максимально дебильный вопрос. Но Разумовский сразу оживает. Словно снова задышал полной грудью, словно в глазах снова появился свет. «Сережа. А тебя?» — Олег. — Он в ответ просто пожимает плечами, снова утыкаясь глазами в тарелку, — Волков. Теперь Олег не сомневается. Глаза и правда светятся. От вернувшейся в них жизни. «А что ты дальше будешь делать?» — Я не знаю. — Честно отвечает Олег, — Вообще. Не знал, когда попал сюда, не знаю и теперь. Черт Волкова потянул посмотреть снова в эти глаза. Он моментально терялся. Вообще не мог ничего из себя выдавить. Сейчас он не хотел думать об этом. Не хотел беспокоиться, а следовало бы. Олег за недели одиночества наконец с кем-то поговорил и это… так согревало его изнутри. Разумовский Сережа казался и вправду другим. Человечным. Сережа опустил голову на тетрадь, устало подложив руки под голову. Сейчас он не дрожал, ни ежился, по прежнему казался жутко маленьким. И абсолютно беспомощным, в самом ужасном смысле этого слова. Что с ним будет дальше?

__________

Беспросветную мглу сотряс мощнейшей толчок. По владениям отца прошелся оглушительный треск. Будто началось очередное землетрясения. Богиня подняла глаза к вышине. Черные деревья вокруг пролома накренились, обнажая черное, покрытое лишь звездами небо. Как. Же. Она. Голодна. Голодна к крови, смерти, страданиям смертных существ. Сколько ей еще предстояло ждать? Сколько она еще должна вытерпеть, чтобы наконец вернуть… его. Сколько она уже здесь? Неделю? Две? Три? Почему одни люди всегда стояли у нее на пути? Почему другие как послушные шавки? Где-то в глубинах слышатся шаги. Мерзкие людишки на месте. Но она так ничего и не чувствует. Ни прибытка сил, не радости, не благоговения. Ничего. — Повелительница… тут… Тварь приблизилась, вытирая носом пол в поклоне. Богиня моментально обернулась, наградив вошедшего убийственным взглядом. — Где. ОН?! - Выкрикивает она со смесью предвкушения и ярости. Она ждала. Годами, столетиями. И именно сейчас ожидание начало сводить с ума. Стало невыносимыми карой. Этим людям не хватило. Они ничего так и не смогли сделать. Мерзкие, никчемные твари! Как тут последнее вырывается на первое место. С хрустом шея разламывается пополам, упырь, уже омертвевший, падает на землю. Нет-нет-нет-нет, она не может просто так все упустить. Она не может. Не может, чтобы эти людишки все испортили. Она должна его спасти. Его вернуть. Послушные шавки трясутся по разным углам пещеры. Спина с хрустом разламывается. Тьма хлещет потоками наружу. Стекает, образует громадные щупальцы. Воздух разрезает метко и точно, словно настоящие лезвия. Нет, эти никчёмные твари не могут противостоять им. — Отец был прав. Значит, она сделает все сама. — Мне не нужен был не один из вас. Богиня погружается в омут, позволяя черноте полностью поглотить ее. Все теперь поглощает мрак. Солнце отца гаснет. С каждым ударом сердца становится все алее, как настоящая потухающая звезда. В глубинах этого мрака, под водами сияет новое солнце. Солнце уходящего дня и лишённой жизни. Последней надежды утопающего в омуте. Богиня снова ныряет, вода окутывает «тело», смывает с нее человеческий облик, обнажая настоящий. Она — и есть тьма. Она — и есть предвестник смерти. Золотой уходящий свет вспыхивает в разы ярче. Нагло выкачивает силу из ее отца. Тянет сияющие щупальца, пытается забрать… Наконец, она его видит. Мертвеющий, ослабевший «свет». Умирающее человеческое создание. Чистая вода омывает тело, возвращает жизнь, заставляет открыть глаза. Смертный с непониманием смотрит на разрушающеюся тьму. На алеющий свет над водой. На темные ростки тонких черных щупалец, на которые разваливается темнота. Он оборачивается на свет и замирает, наблюдая за Солнцем. Ярчайшим светом, к которому его несет вода. Свет. Прекрасный белый свет. Здесь тепло. Но разве под водой не должно быть сложно дышать? Разве ему не должно быть больно? Может это и есть — смерть? А точнее то, что после нее. — Стой! Состоящая из темных вод девушка хватает его за руку. Ее прикосновение ощущается жутко холодным и колючим на таком контрасте. Смертный оборачивается смотрит скорее с непониманием, чем со страхом. Она вцепляется мертвой хваткой, пытается потянуть на верх, но и сама попадает в мощное течение, тянущее все глубже и глубже, к сияющему с новой силой Свету. Красное сгорает дотла. Тьма догорает с ним. Из сияющего света вырываются яркие лучи, которые как щупальца, тянуться к ним. — Нет-нет-нет, оставь его! Оставь его мне! — В ярости кричит Свартжель, все так же пытаясь оттащить человечишку. Она не может позволить ему умереть раньше срока. Свет отталкивает ее и она шипит от боли, чувствуя, как медленно растворяется со светлой водой. светлые отростки окружают смертного, тянуться к нему. Смертный непонимающе оглядывается. Свет манит. От него исходит тепло. Не жар, именно тепло. Словно загипнотизированный, он тянется к свету. Прикосновение ощущается как-то неестественно призрачно… и приятно. Но свет переходит и на него. Медленно поднимается по пальцам и ладони, растворяя человека со светлой водой. И почему-то нет страха. Есть только… Покой. — Вы достаточно настрадались. Настало время отдохнуть и проснуться в новом мире. Свартжель в ярости кричит, пытается податься вперед, но щупальца встает стеной, закрывая умирающую душу в настоящий клубок. Начинают касаться его уже сами. — НЕТ! Смертный снова смотрит на нее. Его глаза полны странного сожаления и сочувствия. Свет идет по венам, медленно разрывает тьму. Светлый Бог печально посмотрел на Дочь Тьмы: — Отпусти их. — Никогда! — В бешенстве рычит Сваржель, поднимая глаза на яркий свет. Клубок стягивается в одно целое. В свет, абсолютный.

__________

Казалось, веки налились свинцом. Свет пропал. Все пропало. Абсолютная и невероятная тишина, о которой он давно забыл. Мягкая, не гнетущая и не давящая. Все в голове было размазано. Половина мыслей проста была смыта, смята в нечитаемый комок. Запутана в комок, изорвана, брошено на дно сознания. И доставать не хотелось. Просто побыть в забытие, насколько это возможно. Тело было невероятно тяжелым. Да и шевелится особо не было никакого желания. В голове тоже тишина, что удивляло гораздо больше. Ни оглушающего шума, ни панического биения сердца, ни-че-го. Прекрасная тишина, в которой хотелось пробыть вечность. Чувство, что его что отказа накачали снотворными, транквилизаторами, успокоительным — всем вперемешку. Слабость. Дикая и безумная, но ей было противится бесполезно и глупо. Но… я так устал… я больше не хочу туда… Устал от всего, от боли, от страха, от постоянно взведенной внутренней пружины, от холода. Хочется спать. А точнее не просыпаться. В плывущем рассудке было и правда… легче. Тишина. Просто тишина и нечего больше. Он тратит последние силы, чтобы свернуться в комок под одеялом, лишь бы не выпускать тепло. Лишь бы подольше остаться здесь. В небытие. …Просто заткнись, не думай, не думай, не думай… …Я все равно ничего не увижу… И что хочу там увидеть?.. …Я не хочу ничего видеть. Я просто не хочу… …Я хочу… спать.