Клетка

То, что он оказался рядом со злополучным домом в викторианском стиле, Тед понял не сразу. Воспоминания о ночи, когда в его жизнь ни с того ни с сего ворвались демоны, уже порядком истрепались, залитые литрами дешевого алкоголя и задушенные остатками критического мышления, навещавшего Теда в редкие периоды трезвости. Дорогу к проклятому дому он забыл, как только тот исчез из поля его зрения, и, когда месяц спустя особнячок предстал перед ним снова, Тед уставился на него, как на призрака. Сперва он не поверил, что наткнулся на тот самый дом. Тед прищурился, отыскивая знакомые детали (и отчаянно надеясь не найти), как вдруг странное, гнетущее чувство прибило его к земле, тяжелое, как громила, с которым он умудрился сцепиться на прошлой неделе в баре. Началось все с ног. Оцепенение, ледяное и колючее, впилось ему в стопы и поползло вверх, пробрав все тело загробным холодом, а затем на Теда навалился страх.   За ним следили. Он чувствовал это, мысль «Беги!» жужжала в его мозгу, как назойливая муха, не желавшая вылетать из комнаты, но бежать Тед не мог — его ноги как будто вросли в асфальт, да и, сказать по правде, для забега он был в несколько… неподходящем состоянии. Вдруг Тед вздрогнул, сам не зная от чего, и в панике огляделся, ища глазами наблюдателя, но за растущими у обочины липами никого не было. Не оказалось никого и за припаркованным неподалеку фордом, да и вообще улица выглядела странно пустынной, словно бы вымершей. И тут Тед сделал то, о чем пожалел в ту же секунду — он еще раз взглянул на дом. Со второго этажа на него таращились два круглых желтых глаза. Принадлежали они то ли игрушечной птице, то ли творению излишне оригинального чучельника, забавы ради решившего превратить страусиную голову в шляпу. И ладно бы это чудо просто стояло на подоконнике (Теду было плевать на чужие предпочтения в декоре), так оно вдруг подмигнуло ему! Тед крепко зажмурился, надеясь, что ему все привиделось, и открыл глаза. Чучело широко ухмыльнулось, подмигнуло ему еще раз и, как будто всего этого было мало, показало Теду язык. — Тед, какая встреча! Не думала увидеть тебя в месте, где нет ни одного бара. Покачивая внушительными бедрами, к Теду бодро шагала Шарлотта, одна из работниц бухгалтерии. — О-о-о, — протянула она, увидев опухшее лицо коллеги. — Вижу, все, что нужно, ты уже нашел. Постыдись, Тед, еще нет и полудня, а ты уже еле стоишь на ногах! Тед терпеть не мог эту женщину за ее навязчивую, до зубовного скрежета раздражающую любовь к нравоучительству. Из-за нее у них частенько случались ссоры, но в этот раз Теда занимало странное существо в проклятом доме. Пропустив слова Шарлотты мимо ушей, он собрался сказать: «Клянусь своим байком, что чучело птицы в том окне ведет себя так, как будто в него вселился демон!» Но язык в его рту превратился в переваренную клецку, и Тед сказал: — Клиусь иу-уча-а ицы ом оне иился дэмон, ага-а! — Иди проспись, Тед! *** — Эй, девица! — донеслось с подоконника. В начале второй недели их вынужденного соседства Шляпа заявил, что ему слишком скучно сидеть на полке и приказал дать ему посмотреть на «мир человеков». После долгих и чрезвычайно нудных уговоров Сара сдалась, решив, что липа, стоящая напротив ее окна, скроет пернатого от ненужных взглядов. — Вообще-то у меня есть имя, и ты его знаешь, — ворчливо сказала Сара, убирая в рюкзак плотную зеленую шаль. Для друзей она вдруг стала ужасной мерзлячкой, но на деле Саре просто нужен был еще один слой ткани, под которым можно было бы спрятать руки. Свечение стало проблемой. Большой, непонятно как разрешаемой и вылезающей в самые неподходящие моменты. Как, например, лабораторная по химии, посреди которой Сара вскочила со стула и выбежала из класса со скоростью спринтера, съевшего на завтрак просрочку. И все это под озадаченными взглядами двадцати шести пар глаз… С ночи, когда кожа просияла впервые, прошел почти месяц, и с тех пор это случилось еще семнадцать раз. Семнадцать! То есть почти в каждый из прошедших двадцати четырех дней! Летом Сара могла с этим справиться, так как никто не заставлял ее выходить из дома, что сокращало количество возможных свидетелей почти до нуля. Но лето предательски скоро кончилось, притащив за собой сентябрь, а он прицепом — школу, посещение которой превратилось для Сары в испытание похлеще Лабиринта. Хоггл ничем не смог помочь. Он лишь покачал головой, сказав, что совсем не разбирается во «всех этих магических штуках», а из Шляпы кроме ехидных комментариев Сара ничего выудить не смогла. Пока что ей приходилось довольствоваться шалью и перчатками. — Вообще-то у меня тоже есть имя! — запальчиво вторил ей Шляпа, но сразу же стушевался. — Ну… в общем-то не совсем. Его Величество никак не назвал меня, когда создал, и обычно все зовут меня просто Шляпой. Но имя — это ведь важно, и у всех вас оно есть… Конечно, было бы хорошо, если бы… Никто же не будет против, если я… Я… Кожа на его щеках приобрела насыщенный малиновый оттенок. — Ты хочешь придумать себе имя? — Сара хитро улыбнулась. За почти месяц знакомства со Шляпой она видела его язвительным, раздраженным и раздражающим, пышущим гневом во время жаркого спора с Хогглом о Джарете, которого один яростно ненавидел, а другой так же яростно боготворил. Но смущенным… Смущенный Шляпа — это было что-то новенькое. — В общем-то у меня уже есть одно на примете. — Какое? — Я прочитал его в балладе о храбром рыцаре из славного рода Крылатых, — Шляпа сглотнул. —  Великолепная баллада! — Ага, и? — Это имя, оно такое… звучное. Такое гордое и благородное. Очень героическое. Мне кажется, оно мне прекрасно подойдет, хотя, по правде, я еще ничего героического не сделал… Но имя ведь можно взять и авансом! Сара смотрела на него, едва сдерживая улыбку. Реши она переименовать Шляпу, имя, связанное с геройством и рыцарством, было бы последним, что пришло бы ей в голову. Интересно, что же он выбрал? Может, Артур или Ланселот? Персеваль, Галахад или даже Мордред? Хотя, если Шляпа вычитал имя в местной подземской балладе, Сара вряд ли его знала. — Так что за имя? Прокашлявшись, Шляпа гордо выпятил грудь и распушил все свои немногочисленные перья. Шестерка красных перышек, торчащая из его макушки, взволнованно затрепетала. — С-сэр Бибербидус Б-быстрокрыл! — запинаясь, выпалил он и замер с таким счастливым видом, будто только что осуществил свою заветную мечту. Клацнув клювом, Шляпа робко посмотрел на Сару, ожидая ее реакции. Было видно, что он еще ни с кем не делился выбранным для себя именем. За окном чирикали воробьи и лениво шелестела листвой липа. Сара молчала, смотря вперед отрешенным взглядом, а затем в ней что-то щелкнуло, и смех выплеснулся из нее, как вода из упавшей бочки. Перья Шляпы поникли. — Что такое? — спросил он дрогнувшим голосом. — Почему ты смеешься? Сара не ответила. Она была занята вытиранием набежавших на глаза слез. — Почему ты смеешься? — повторил Шляпа громче, и его глаза влажно заблестели. — Бипердитус Скорокрыл? — Сара не удержалась от мести за колкости, которыми он бросался в нее изо дня в день. Шляпа подскочил, словно на него вылили чан кипятка. — Бибербидус! — торопливо поправил он. — Ты не так услышала. Правильно — Бибербидус. — Бибербидус, — давясь смехом, протянула Сара. — И это гордое и благородное имя? Серьезно? Бибербидус Скорокрыл, о, Господи… — тихий голосок в Сариной голове велел ей остановиться, но жгучее злорадство, распирающее грудь, выталкивало слова из горла. — Боюсь представить, как звучит НЕ благородное имя, хотя… а знаешь, тебе подходит! Щеки Шляпы из малинового перекрасились в темно-бордовый. — Да, подходит, — с вызовом сказал он, задрав клюв почти перпендикулярно потолку. — Потому что, в отличие от тебя, меня в будущем ждут великие дела. И это я должен над твоим именем смеяться, а не ты! Сара, — он презрительно фыркнул. — Да это имя похоже на прозвище для… для… — Шляпа тяжело задышал и нахмурился, пытаясь придумать сравнение, — для гусыни! Выпалив это, он с надутым видом отвернулся к окну. Новый приступ хохота заставил Сару уткнуться лбом в колени. Она почувствовала на себе пропитанный злобой взгляд. — Для гусыни? — живот уже сводило судорогой. — Почему для гусыни? — Потому, — пробормотал Шляпа и вжал голову в плечи. Остаток вечера Сэр Бибербидус Скорокрыл делал вид, что Сары не существует, чему она была несказанно рада, учитывая, что тишина стала для нее настоящей роскошью. Вот только ночью, глядя на маленькую ссутулившуюся фигурку на подоконнике, Сара почувствовала укол противного, навязчивого чувства, застрявшего где-то между ребрами. — Кхм… Шляпа, — позвала она. Он не ответил. Сара глубоко вздохнула, уговаривая себя не смеяться на следующих словах. — Сэр Бибербидус Скоро… — Не смей! — Шляпа подпрыгнул, разворачиваясь к ней. — Не смей называть меня так. Ты недостойна произносить это имя! Это благородное имя, ясно тебе? Благородное! Думаешь, если у меня нет этих ваших… рук и ног… то я такой…. то я ничего не… если я не могу уйти от тебя, это не значит, что можно… можно, — красный клюв задрожал, и он прошептал совсем тихо. — Иди над кем-нибудь другим смейся. Сара залилась краской. — Шляпа, я не хотела… — Не надо. Не говори со мной. Нам недолго осталось делить одно жилище, девица. Скоро у меня отрастут крылья, и я улечу отсюда так далеко, что мы никогда больше не встретимся. — У тебя отрастут крылья? — Сара впервые слышала от него об этом. Шляпа задрал клюв. — Отрастут. — Но…почему? Как? Он демонстративно не смотрел на нее. — Так, как отрасли у здешних птиц, — Шляпа задумался на мгновенье. —  Вурбуёв. Пару секунд они оба молчали. — У воробьев крылья не отрастали, — сказала Сара осторожно, — они уже родились такими. — А у меня отрастут, — злобно прошипел Шляпа. — Потому что я хочу этого. Сильнее всего хочу, а значит, так оно и будет. Надо только подождать. Месяц… Самое большее — два. Сара не увидела в его словах логической связи, но спорить не стала. Кто знает, может, Шляпа таил в себе прорву сюрпризов и действительно был способен к таким метаморфозам. Однако прошел месяц, затем второй, а крылья у него так и не появились. — Осталось недолго, — упорствовал Шляпа, сжигая завистливым взглядом воробьев. — Они скоро вырастут. Слышишь? Вырастут! Чем больше дней он проводил, глядя в окно, тем чаще Сара слышала невнятное бормотание о «мерзких карликовых курицах» и несправедливом мире, дающем одним все, а другим — ничего. Когда срок ожидания крыльев приблизился к двум с половиной месяцам, Шляпа со слезами на глазах сказал переставить его на полку якобы из-за слишком яркого солнца, но добровольное изгнание вышло недолгим, и на следующее утро он попросился обратно. А как-то раз, вернувшись из школы, Сара обнаружила на подоконнике мертвого воробья. Бедняга лежал на самом его краю, словно кто-то пытался его сбросить, избавляясь от улик, но не рассчитал силы. — Он сам умер! — клялся Шляпа. — Прилетел весь такой хилый, болезный. Кряхтел, как мусорщица с тонной барахла на спине. А потом хоп! — вытаращив глаза, он резко склонил голову набок и высунул язык. — И умер. Сам. Я ни при чем. Сара не стала с ним спорить, хотя и подозревала, что Шляпа просто задушил птицу клювом. Несмотря на гневные возражения пернатого, она убрала его на полку. Ей не хотелось, чтобы воробьи встречали смерть на ее подоконнике только потому, что посмели родиться с крыльями. После пары месяцев нервных срывов Сара научилась худо-бедно контролировать свечение рук, вооружившись добытыми Хогглом первым и шестым томами магического руководства, а также помощью Шляпы, который, пусть и неохотно, но согласился стать ее переводчиком. Сара думала, что эта «должность» ему льстила, хотя Шляпа и прятал довольство под напыщенным презрением. По крайней мере, щеки пернатого окрашивались в малиновый всякий раз, когда в его адрес летели комплименты и благодарности. Что до свечения, опытным путем Сара выяснила, что возникало оно спонтанно, а вот усиливалось из-за паники, так что унять его можно было только успокоившись. Примерно то же самое они со Шляпой вычитали в «Магическом искусстве для истинных ценителей. Том 1» Горемырика Мудроголового. Ради этого им пришлось прорываться через целые главы, в которых автор восхвалял магические достоинства смеющейся фейской пыльцы и сокрушался над тем, что, кроме него, их никто не признавал. Шестой том, как заявил Шляпа, Горемырик писал уже под сильным влиянием вышеупомянутой пыльцы, так что Сара убрала его в комод. Постепенно она свыклась со своей «особенностью» и даже начала жалеть о том, что та не выходила за рамки простого свечения. Сара много думала о его причинах и пришла к выводу, что каким-то образом она забрала с собой частичку лабиринтовской магии.  Она не знала, как именно это случилось, было ли дело в словах из красной книги, или же магия «прилипла» к ней сама собой, но факт оставался фактом — внутри Сары поселилось что-то сверхъестественное, и она должна была научиться жить с этим. Сара считала, что у нее неплохо получалось. Механизм маскировки был отработан ею до автоматизма, плед, а иногда и перчатки появлялись быстро и незаметно, и теперь, скрывая непрошенное сияние от чужих глаз, Сара чувствовала себя частью чего-то волшебного, чего-то загадочного и особенного. Определенно, ей нравилось быть особенной. Нравилось настолько, что ей хватило смелости честно себе в этом признаться, хотя гордость и требовала возненавидеть все, что прямо или косвенно касалось Короля Гоблинов. Короля Гоблинов, который глазированными пряниками выложил ей дорогу к гробу. Но это было не единственным ударом по многострадальной гордости. Раз за разом Сара клялась себе никогда больше не спрашивать Шляпу о Лабиринте и раз за разом нарушала клятву, набрасываясь на него с расспросами. Но Шляпу все устраивало. Вообразив себя как минимум Демосфеном, он с упоением вещал о чудесах родного мира, умудряясь каждые две минуты вставлять в рассказ Джарета и свои соображения по поводу его ума, могущества и исключительного чувства стиля. Чем сильнее кривилось лицо Сары, тем большими деталями обрастала ода Его Сиятельству. Сначала это выводило Сару из себя, но в конце концов она свыклась с тем, что, прежде, чем узнать что-то о темных феях из Чертополошного леса, ей нужно было прослушать рекламную паузу об их короле. Сунь Цзы говорил, что врага надо знать в лицо, так что, если подумать, эта информация не была лишней. Жаль только, что Сунь Цзы наверняка имел в виду как сильные стороны противника, так и слабые, а, по версии Шляпы, выходило, что слабостями Джарет не обладал в принципе. Периодически к Саре заглядывал Хоггл и во время очередного спора со Шляпой (это у них стало традицией) вываливал на нее прямо противоположную информацию. На первых порах Сара пыталась составить психологический портрет Короля Гоблинов, но вскоре бросила эту затею. При попытке объединить в одну личность Хоггловского Джарета и Джарета Шляпы, у нее вскипал мозг. Вот только ни милосердное божество, любовно воспетое пернатым почитателем, ни кровососущий монстр, живущий в рассказах Хоггла, к Саре так и не пришли. Красные нити после пары месяцев носки тихо и незаметно исчезли с запястий всех Уильямсов. Сара до последнего не желала снимать свою, цепляясь то ли за призрачную «защиту», то ли за сам факт того, что ей нужна была защита. Мысль, что защита ей больше не требовалась, проделала внутри Сары дыру, которая требовала заполнения — друзьями, учебой, чем угодно, что подходило бы под определение «нормальный». Но Саре не хотелось ничего нормального. Она встретилась с королем потустороннего мира, прошла Лабиринт, кишащий волшебными существами, регулярно общалась с одним из них через зеркало, а с другим и вовсе делила жилплощадь. И после всего этого она должна была идти в обычную школу и заниматься самыми банальными вещами, которые только можно было вообразить? Умом Сара понимала, что жалеть об отсутствии в своей жизни существа, желавшего навредить ей, было глупо, но, видимо, одного ума для счастья было недостаточно. И поэтому Сара мечтала. Мечтала вновь оказаться в Лабиринте, но так, чтобы его король ничего не узнал. Мечтала попасть во все закоулки пронизанного магией мира и увидеть каждое из существ, его населяющих. Мечтала невидимым призраком пробраться в королевский замок, по словам Шляпы, кишащий безумными чудесами. Мечтала своими глазами увидеть «кривую физиономию» Джарета, с которой тот восседал на троне и о которой любил вспоминать Хоггл. Но за каждую из этих фантазий реальность давала Саре по три пощечины, напоминая, что ее удел — жить в мире людей, а не гоблинов, троллей и великанов. И Сара жила. Дни неумолимо неслись вперед, как попавшие в реку бумажные кораблики, которые она любила запускать в детстве с папой. Несмотря на яростное сопротивление Сары, школа утянула ее в болото учебных будней, утопив в нем мысли о Лабиринте. Хоггл появлялся все реже. Холодало. Сара больше не открывала окон, опасаясь простуды, и Шляпа перекочевал на подоконник, чтобы с мазохистским удовольствием следить за воробьями и изредка — за прохожими, которые интересовали его куда меньше. Когда в доме не оставалось никого, кроме Сары и иногда Тоби, она уносила Шляпу в гостиную и включала образовательные передачи. Сначала пернатый восхищался любым набором двигающихся картинок в «колдовском кубе», но потом стал просить программы про космос, птиц и рыцарей. Последние попадались ему крайне редко, но, если уж попадались, то приводили Шляпу в полнейший восторг. Они уладили разногласия по поводу имен. Сара честно пыталась называть Шляпу Сэром Бибербидусом Скорокрылом, и даже научилась произносить это с серьезным лицом. Но сочетание букв было слишком мудреным, и порой после особенно трудных школьных дней, Сара запиналась или меняла слоги местами, а Шляпу это злило. После нескольких ссор они договорились придумать укороченный вариант его имени для друзей (Сара потратила двадцать минут, убеждая его, что сокращать имена — нормально, и еще столько же — доказывая, что друзья есть у каждого, и она вполне может считаться его другом).  В конечном счете Шляпа согласился отзываться на «Бибер». Так незаметно прошли октябрь с ноябрем, пролетела, свистя вьюгами, зима, и отзвенел капелью март. Наступило долгожданное седьмое апреля.