White teeth in the dark

      На указателе значилось: «Ридж 20».       Здесь асфальтовое покрытие оставляло желать лучшего. Оно напоминало старую кожу, потрескавшуюся под палящим солнцем, и Том знал, что километров через пятнадцать оно истончится, словно масло, размазанное на слишком большом куске хлеба. Потом асфальт и вовсе исчезнет, оставив только гравий, осклизлый от недавнего дождя. Машину начнёт трясти — и неважно, насколько хороша её подвеска. Всегда так бывало на подъезде к Ридж: трясло машину, трясло пейзаж за лобовым стеклом, трясло самого Тома. Эта дорога казалась местью. Или предупреждением.       Он искренне и едко ненавидел это место. Настоящая дыра — гиблая, отсталая, жестокая. Здесь перспективы исчислялись только алкоголизмом, преступлениями и медленным угасанием. Развитие Ридж не просто буксовало — оно застыло, словно ржавая петля на заброшенной ферме. Туристы сюда не заглядывали. Они приносили деньги и славу даже самым убогим местам, но не Ридж. Нет, этот город был безнадёжным, словно выброшенный за ненадобностью гроб с гниющим трупом внутри.       Но теперь в Ридж снова что-то происходило. Не в первый раз, даже не в десятый. Этот город будто стряхивал с себя пыль забвения, только чтобы обнажить свои язвы — одно за другим, как карточки на проекторе. Каждое уродство, словно картина, выжигалось на сетчатке. И каждый раз, когда Том представлял, как ему снова придётся бродить по этим улицам, смотреть в одутловатые тупые лица, его выворачивало от отвращения.       Он стал чище, когда уехал. Тома словно обтесали. Большие города, университет, работа — всё это было жестоко, но Том никогда не был мягким. Пренебрежение, ненависть и хладнокровие открывали перед ним такие двери, что другим лучше бы оставаться закрытыми на сто замков. Но Том входил в них, выходил, становясь сильнее. Его жизненный путь зиждился на карьере. Ради неё он отказался от семьи. Она ему не требовалась. Он ненавидел саму концепцию семейной жизни. Ненавидел детей — тупых, невыносимых. Ненавидел родителей, которые делали с ними страшные вещи.       Больше Ридж и семей он ненавидел только отца. Жалкая, слабая гнида, сосавшая из всех вокруг силы, деньги и время. Том не видел в Флимонте ничего, что стоило бы унаследовать. Но он стал таким, как Флимонт, в каком-то смысле — человеком, в котором ничего не было сломано. Именно это пугало его коллег, репортёров, работников архивов. Это был страх, который заставляет держаться в стороне, словно от зверя, вырвавшегося из клетки.

***

      На указателе значилось: «Ридж 10».       Асфальт закончился внезапно, как выдох у утопающего. Гравий заскрежетал под колёсами, высекая редкие искры, которые в этот серый день никто бы не заметил. Пачка сигарет, лежавшая на сиденье рядом, подпрыгнула от каждого толчка, словно насмехаясь над дорогой и её пассажиром. Зажигалка упала на коврик, скатившись в тёмную щель, где её больше никто не найдёт. Том отметил это краем глаза, но не стал наклоняться. Ни сейчас, ни позже.       Впереди, словно жирное пятно на горизонте, проступал силуэт города. Уродливый, непрошеный, прилипший к земле, как парша к коже. Отвращение, которое Том носил в себе, разливалось тяжёлой волной. Слишком знакомое, слишком свежее.       Запрос из полицейского управления Ридж поступил около семи утра. В семь пятнадцать ему позвонили. Из квартиры он вышел в без пяти восемь, собранный, готовый и одновременно обессиленный. Здесь, в этом месте, даже дорога казалась вызовом. Никто в его отделе не удивился, что вызвали именно его. Том был родом отсюда. Он знал запах гнили, который просачивался из щелей. Начальство считало, что это сделает его идеальным для задания. Они ошибались.       Местные копы не справились. Конечно, нет. Да им было не по зубам изловить Стэнли Эванса, когда тот с тупым упорством раз за разом грабил одну и ту же заправку. Стэнли был старым, ленивым и предсказуемым. И всё же он остался на свободе. Том чувствовал к ним презрение. Оно было тёмным, вязким, как мазут, и не давало ему дышать.       Его губы, вечно сжатыми линиями, кривились уголками вниз. Пальцы, тонкие и жёсткие, держали руль так, будто собирались выжать из него последнюю каплю пластика. Глаза не отрывались от дороги, превращавшейся в серое марево, за которым медленно поднимался город. Он свернул на съезд за пять километров до въезда. Проехал мимо давно заброшенной заправки. Когда-то она казалась ему маяком — символом пути наружу. Теперь это было пустое здание, умершее, как всё здесь. По левую сторону от дороги потянулся трейлерный парк. Заброшенный, уродливый, словно стадо гигантских насекомых, расползшихся по земле. Том даже не взглянул на него.       К полудню он пересёк газон, недокошенный и влажный. Высокая трава у кустов качалась, будто в судорогах, хотя ветра не было. Жёлтые ленты крест-накрест отмечали место преступления. Том заметил трёх жирных копов, топтавших землю, словно нарочно стирая улики. Их равнодушие разило так же сильно, как запах, поднимавшийся от земли.       Снимки лежали в машине. Он уже знал, что его должна встретить женщина. И всё же удивился, когда она повернулась к нему лицом. Она была не из этого места. Совсем не из этого. Форма, кепка, жетон — всё на месте. Но лицо… Знакомое. Он уже видел её. Или, возможно, хотел бы забыть.       — Офицер Блэк, я полагаю? — Его голос звучал, как гравий под колёсами. Холодный, резкий, ломкий. Пропитанный дорожной пылью и злостью, которая не нуждалась в причинах. Том напоминал охотничью собаку: жёсткую, нервную, с острыми линиями морды, которая знала, как разорвать.       — Показывайте.

***

      Проходя под глянцевой жёлтой лентой, Том почувствовал, как воздух вокруг стал гуще, словно его заполнили невидимыми иголками, пробивающими кожу.       Во-первых, «маршал», брошенное офицером-женщиной, прокатилось по его слуху, как медленно развернувшаяся улыбка хищника. Это слово — не просто титул, это щит, это меч, это его личная победа над слабостью, которую он презирал. В столь молодом возрасте, тридцати двух лет, он взобрался на вершину, где над ним не было никого, кроме тишины. Те, кто стояли вокруг, знали это. И он знал, что они знали. Это заставляло самодовольную улыбку невидимо играть в уголках его губ.       Во-вторых, мысль о том, что ему придётся зайти домой, холодным ветром пронеслась по его разуму, оставляя после себя ледяной шлейф. Это было нечто большее, чем нежелание видеть пьяную, поблёклую морду Флимонта. Это был страх. Неизречённый и укоренившийся. Он боялся смотреть в лицо матери. Боялся увидеть младшего брата, запертого в этом вечном аду. Ведь он мог их спасти. Он мог их вытащить. Но не сделал этого. Последние слова, которые он бросил матери, всплыли в памяти, как пузырь гнили из глубокого болота.

"Вы все здесь сгниёте."

      Эти слова. Они были такими жестокими, такими ледяными. Он сказал их в момент ярости, в момент слабости. И теперь, годы спустя, они были его вечным призраком. Зачем он так поступил? Тогда он думал, что мать слишком заступается за отца, что она слепа к его мерзости. Но теперь, при всей своей логике, он понимал: она была разорвана между огнём и льдом, и у неё не было выбора. Нож у горла, пистолет из ящика с бельём — те воспоминания, которые Том хотел бы стереть, но они всплывали в сознании, как гниющие трупы из воды.       Он не написал ни одного письма. Не сделал ни одного звонка, за исключением сухих поздравлений с днём рождения. Для Джеймса Тома не существовало, а для матери он стал тенью — холодной, далёкой. Но в глубине души он чувствовал себя преданным. И это разрывающее чувство не отпускало.       Зловоние ударило его, словно плеть, заставляя остановиться на миг и сдавить губы в тонкую линию. Оно было слишком сильным. Он удивился. Мальчика нашли на открытом месте, не в подвале или машине. Ночь была холодной, и тело не могло разложиться за несколько часов до такой степени. Даже кровь на траве оставалась красной, как свежая рана.       "Может, мальчик был чем-то болен?"       — Странно, что он умер не от болевого шока, — Том прижал к носу белоснежный платок, который контрастировал с грязью этого места. Его взгляд скользнул по траве, где вмятины рассказывали историю борьбы. Мальчик сопротивлялся. Каждый след был пропитан кровью. Картина была ясна, но от этого не легче.