Алый плащ, чёрный дрозд

      Лето 1449 года       Стволы мелькали перед глазами. Белые, тонкие, исполненные золотым сиянием, они танцевали, кружились перед ней, ветки цепляли за рукава и подол, тянули, звали с собой, но Ганновор их не замечала, лишь бежала вперёд.       Везде ей чудились лица: отца, матери, братьев и сестер. Нет! Нет больше у неё ни отца, ни матери, ни братьев. А сёстры… Сестра её мертва, а Дородея более ею не может зваться! То лиса со змеиным языком. Как она только смела попрекать отца и мать! Сердце отбивало гул тысячи бурунов, злые, горячие слёзы стыли в глазах, сад кружился перед взором. Страх и ужас осознания гнал Ганновор всё дальше, как охотничьи псы гонят дичь. Никого, никого родного у неё не осталось, лишь враги! Вокруг враги! И некому больше её направить и утешить, некому разделить с ней ни гнев, ни горечь. Быть может, стоило прыгнуть вслед за матерью, может, стоило…       Ганновор запнулась о подол и покатилась с пригорка. Ладони обожгло колкой травой, камешки впились в колени, косы натянулись так, что тонкие волоски в них оборвались. И от этой простой боли стало так обидно и горько, что она уже не нашла в себе сил подняться, лишь легла на спину, растянувшись на холодной земле, и позволила поздней росе и грязи пропитать платье. Пусть так, ей уже всё равно. Кровь горела в теле пуще огня, слёзы текли по вискам, и лишь тихий ветер холодил лоб. Но вскоре и он оставил её. И показалось Ганновор точно кто-то тяжёлый сел ей на грудь, сдавил горло ледяными пальцами, и она не могла уже ни кричать, ни плакать. Серебряный обруч смыкался вокруг головы, исподнее липло к телу, мир вокруг — болезненно яркий — раскалялся. Она зажмурилась, впившись ногтями в рыхлую почву, ожидая своей участи.              Она не знала — ни сколько так пролежала, ни умерла ли уже. Но когда открыла глаза, снова могла хватать воздух треснувшими губами, и над ней по-прежнему нависало небо — серое, далекое и безмолвное.       Ганновор лежала в сырой траве и плакала, но уже тихо, зажимая себе рот, боясь потревожить сама не зная кого. Сладость цветущих деревьев забивала в нос, солнечный свет плясал среди белоснежных листьев, таких белых, словно они укрыты снегом. Ганновор потянула к ним руку. Но то, конечно, был не снег, нет, то всё белели солнечные осины — символы чужой им веры. А Ганновор тосковала по елям, по горам, по дому… Да пусть сгорят дотла эти проклятые осины! Она резко села, в остервенении вытирая мокрое лицо рукавами, царапая богато расшитой тканью щёки, и былая злость вновь вскипела в ней. Довольно слёз, довольно скорби! Она повторила про себя:       «Отец, мать, Рогхея, Ингеда, Брудкена, Бреген, Альмод и Эрмуд».       Она погорюет по ним, когда души их, эхом среди гор ставшие, будут упокоены и отомщены кровью. Восьмерых у неё отняли. И значит, восемь жизней ей нужно забрать взамен. Да, так будет честно, так будет справедливо. Король, что безумен, Принц, что малодушен, Инквизитор — злословник, трое Советников — слепцов, и, наконец, Всевидящий рыцарь, человек без чести, что занёс меч! «Семеро, — нахмурилась Ганновор. — Мало. Тогда остаётся… — она вздрогнула, сама ужаснувшись этой мысли. — Дородея, что предала». Мертвенный холод прошёлся по телу. «Нет-нет, то страшные мысли, чужие мысли, пусть Дородея и изменница, она — часть семьи».       Но «кровь рождает кровь», — вот, что гласил девиз их рода.       Вдруг Ганновор услышала тихие голоса в глубине сада. Там, где холм вновь вздымался и сад становился реже, где высился малый жертвенный дом Адаля. Небольшой, из светло-серого камня, со стрельчатыми окнами и белым витражом, шесть узких башенок вознеслись выше иных крон, а ветер трепал шесть алых флагов — по числу смертей второго сына Господа. Голоса слышались левее, где-то рядом с входом. Ганновор вновь легла, перекатилась на живот и прижалась к земле так низко, как могла.       — Зачем, добрая фрекен?.. — спрашивал тихий мужской голос.       — Я слышала печальные вести летели над морем и хотела помолиться… — отвечал женский, хриплый от утренней прохлады, но мелодичный. — Стоит ли мне изменить слова молитвы в этот день?       — Да, утром море и правда было тревожно, но, думаю, Дарующему Свет будет угодна старая молитва.       Двое не были юны, так показалось Ганновор, но и не стары, как её мать. Она с опаской поднялась на локтях, всматриваясь в режущий взор белый сад, что простирался вокруг донжона, опоясывая его полукольцом, но никого видно не было. Позади раздались громкие шаги и шуршание сухой листвы. Двое, похоже, тоже услышали шум и спешно покинули холм. Ганновор тут же поднялась, устремилась вслед за ними, но заметила лишь чёрные кудри и тёмно-синий шлейф платья какой-то фрекен, что уже скрылась из вида. С кем она говорила, заметить Ганновор не смогла.       Из рощи показалась точёная фигура. Сестра застыла меж стволов, молчаливая, бледная, она и сама мало чем отличалась от этих осин. Дородея сняла серо-голубой чепец-полумесяц и теперь вертела его в руках. Тяжёлый, украшенный жемчугом, с тончайшим серебристым полотном, расшитым узором синих гор и красного остролиста, что ниспадал ей на шею и плечи, когда сестра надевала чепец. Его она носила в знак траура и уважения к адалианской вере. Глупость, конечно, в Краю Снега женщины редко прятали волосы, разве что порой покрывали причёски платками. А на севере, истинном Севере, в Горном крае, волосы были главным их достоинством и украшением. Косы матери почти достигали пола.       Это в Краю Соли, на юге, женщины плотно заматывали волосы как нечто постыдное. Боялись стать тщеславными, так, кажется, говорят. Они заковывали свои головы в несуразные клетки из китового уса и металла, оборачивали их в роскошные ткани, расшивали драгоценными камнями, но от того эти «гнёзда» краше не становились. Некоторые уборы были такими высокими, что, наверное, лурсийцам приходилось каждый раз проверять, кто перед ними — женщина или фестивальное чучело. А ведь даже их Церковь, что проповедовала скромность и кротость, уже смягчила свои наставления о том, где и как женщине покрывать голову. Но вот она, Дородея, со своим чепцом, стоит и мнёт покрывало как малое дитя, боясь и слово сказать. Истинная адалианка-страдалица!       Ганновор нахмурилась, принявшись отряхивать свой небольшой белый платок, прикреплённый к обручу так, чтобы только прикрыть затылок. Она не собиралась прятать свои косы, как сестра.       Лицемерно, ведь именно стараниями Дородеи их семья оказалась в таком положении. Ещё одно доказательство, что то насмешка или кара стоголосых богов, что Дородея родилась в их роду!       Та наконец подняла взгляд и уставилась на неё небольшими, глубокими глазами. Зеленоватыми, пронзительными, как у отца, и оттого в Ганновор злость кипела всё сильнее. Она не заслуживает быть похожей на него! Из трёх дочерей, лишь она, та, кто предала их, напоминала об отце и брате больше всех: тот же вытянутый овал узкого лица, та же твёрдость носа и подбородка, розовеющий отсвет ланит, мягкость и рыжина волос. Ганновор от отца достался лишь немалый рост и хмурость бровей. Волосы её — тёмные, непослушные, — тяжёлыми искусными плетениями ложились на спину, заставляли шею болеть. Хотя матушка так ими гордилась, порой сама расчёсывала их, шутя, что тоскует по таким чудным локонам: её ведь уже подпортила седина. А мутные глаза Ганновор — не чистые, светлые глаза отца и сестры, но и не яркие, лазоревые, глаза матери и братьев, то скорее болото с голубоватой тиной, чем холодная гладь озёр. Да и лицо — широкое, угловатое, с небольшим, но толстогубым ртом и крупными чертами — наследие деда, не отца или матери.       Ганновор подступила ближе, заглянув сестре в глаза: Дородея хоть и была на три года старше, но они давно уже сравнялись в росте. Так и есть. Ничего и близко схожего. Лиса и медведица, — только веснушки их и роднили.       Злость клокотала в груди, жгучими, обидными слезами вновь защипав в глазах. Но Ганновор не могла позволить предательнице видеть её слабость, и лишь сильнее сжала губы. Она будет стойкой, как матушка.       — Нас ожидают, Ганновор, — наконец начала Дородея.       «Даже не извиняется за свои слова про родителей!» — Ганновор прикусила щёку изнутри.       — Ты совсем испачкалась, — мягко улыбнулась сестра, протянув руку к подолу её платья.       Ганновор резко отступила, вскрикнув:       — Прекрати, хватит изображать заботу! И как ты только можешь добровольно идти в логово к волкам?       Она покачала головой, вновь надела чепец и примирительно подняла руки.       — Боюсь, у нас нет выбора, Ганновор, — она кивнула на край сада, откуда пришла. — Хирдманы, что нас стерегут, уже ожидают.       — А где наши кузины? Те, о которых ты так беспокоишься?       Она чуть не добавила «те, кто выжил». Те, кого успели поймать. Те, что были ещё слишком малы, чтобы успеть добежать до края. Крик — последний, хриплый, — матери, а может, то был крик Ингеды, вдруг зазвенел в ушах, и сердце снова до боли сжалось. Но Ганновор быстро взяла себя в руки.       — Почему Инвенга, Дугуна и Гунхильда не с нами? Куда они их дели?!       Дородея сморгнула слёзы и почти не дрогнувшим голосом ответила:       — Я спрашивала, они молчат. После… после смерти нашей матери, последнего их опекуна, полагаю, они отправятся в монастырь на воспитание.       Ганновор взревела, пнув выпиравший из земли корень. Уже не от злобы, скорее, от бессилия.       — Бреген бы сумел их отбить, будь он здесь! Он спас бы их и вывел нас всех отсюда…       — Да, Бреген бы смог, — вдруг рассмеялась Дородея. — Только прежде назвал бы нас плаксивыми лягушками, которые без него и дверь своих покоев не найдут.       Ганновор оторопела на мгновение. И показалось, что сестра и вправду её понимает, словно они снова дома, спорят о чём-то совсем незначительном и глупом. Но то было лишь смутное, краткое чувство.       — Тебе-то откуда знать! — она обернулась на заросли сада. — Пусть эти королевские псы ждут сколько хотят, я не пойду с ними.       Дородея вздохнула, подошла ближе, принялась счищать прилипшую к её рукавам посеревшую палую листву.       — Прошу, Ганновор, сейчас не время, не нужно пререкаться и перечить им…       — То есть поступить как ты! Струсить! Сдаться! — она схватила запястья сестры, сжала до побеления. — Кровь рождает кровь, Дородея! Вот наш девиз. А ты лебезишь перед ними, как овца, глупая овца, а не медведь!       — Да, кровь рождает кровь, — усталое, красное лицо сестры застыло, она совсем не старалась вырваться из хватки. — Но если не останется нашей крови, некому будет родить следующую. Вот о чём я говорю, Ганновор. — «Вечно она считает, что знает всё лучше всех!» — Месть не возродит наш род, а погубит окончательно.       — Это тебя волнует? Наследие! А ещё обвиняла отца в гордости!       — Меня волнуешь ты! — она почти выкрикнула эти слова. — И Инвенга, и Дугуна, и Гунхильда! Мы должны быть умнее, терпеливее, чтобы добиться справедливости. Пока наша семья ещё…       Вдруг сзади раздался лязг и треск веток. Двое хирдманов, закованных в сверкающие белые доспехи, вышли из рощи, став по обе стороны от них, но сохраняя почтительное расстояние. Бело-голубые плащи осколком неба покоились на плечах, а выкованные оленьи рога на кирасах отливали на солнце червонным золотом и походили на терновую клетку. Это были другие рыцари, не те, что стерегли их, но, казалось, она видела их прежде, в свите короля. Один был очень высок, ладно сложен, гладко выбрит, медовые кудри достигали плеч. Он, пожалуй, мог бы походить на прекрасного рыцаря из сказок няни, но глаза его были холодными и злыми, как у матерого зверя, а острое, загорелое лицо — исхудалым и рябым, и страшные рваные шрамы тянулись от ушей до подбородка, придавая ему вид не столько суровый, сколько изнурённый. «Такие не от меча появляются, это точно». Второй был моложе, шире в плечах, с густыми чёрными волосами и короткой, редкой бородой и хотя бы имел подобие живости и учтивости во взгляде. Он же первым коротко поклонился и подступил чуть ближе:       — Ваша милость, фрекен Лавернон, — Дородея вздрогнула, должно быть, от непривычного обращения, она ведь теперь старшая женщина их рода. — Я сир Кнуд, хирдман королевской семьи, и сир Юхан, хирдман королевской семьи, проводим вас на Достойнейший Совет Королевства по личному распоряжению Его Светлости.       Сестра кивнула и подала ей руку. Ганновор поджала губы — кинула взгляд на мечи хирдманов, длинные, с широкими клинками, наверняка заточенными так, чтоб сечь плоть, как масло, на умоляющее лицо Дородеи — и всё же решила пока согласиться. В одном она права — нужно накопить силы, прежде чем наносить удар. В конце концов, так можно получше осмотреть замок, пока их снова не запрут в покоях под охраной. Ганновор развернулась, так и не приняв руки сестры, и сама зашагала вперёд.       Хирдманы сопровождали их молчаливыми тенями, изредка указывая, куда нужно свернуть. Шли они бесконечно долго, так велик был замок: сначала петляя по саду, затем перешли по мосту над подобием пруда или, пожалуй, серповидного рва, пересекли небольшой внутренний двор ещё одного обнесённого зубчатыми стенами кольца. Про себя Ганновор считала, сколько стражи расставлено на каждой стене, у каждых дверей и каждых ворот. По её заключению, людей здесь было вчетверо, а то и впятеро больше, чем в их родном замке. Хотя Серебряная Пасть и была большой крепостью, но росла, скорее, ввысь и в глубь гор, а потому не создавала впечатления целого города внутри стен, а вот Последнее Пристанище — да, всё разрастаясь вширь, поглощая больше и больше скальных уступов, спускаясь в низину, где жил замковый люд, и единственное, что его ограничивало — холодный морской залив с запада.       Но вот они достигли огромной башни, почти такой же громадной, как донжон. И почудилось ей, точно грозовой ветер беснуется за воротами. Но когда они вошли, Ганновор поняла — то был не гул ветра, нет — то гул голосов, и с каждым шагом он всё нарастал и нарастал. Она сглотнула вязкую слюну и сжала вспотевшие ладони в кулаки.       И вот — чертог, где будут вести Совет. Огромный, залитый светом серого неба. Сотни тысяч взглядов обернулись к ним. Герцоги-ярлы, бароны, рыцари, их знаменосцы, оруженосцы, слуги, слуги их слуг, да может даже слуги их собак, если таковые были — все они жадно всматривались в них, в неё. В то, что осталось от их Дома. Но Ганновор лишь задрала голову повыше, притворилась, что не обратила внимания, и лишь посмотрела наверх. Каменный свод — столь далёкий и столь громадный, — казался окаменевшим небом, и статуи пяти Дев держали на хрупких руках эту непомерную мощь.       Множество Дворов собралось поглазеть на суд. Тронный зал не мог вместить всех, кто пожелал явиться, но вот Чертог Пяти Жён — с лёгкостью уместил две сотни герцогов-ярлов, ярлов, греве, ландманнов и баронов со свитами. На протяжении почти полугода сюда стягивались знатные рода Края Снега, и сам замок, должно быть, разместил пять сотен благородных сиров с окружением. Но приехали они не на суд, нет, не на суд — на раздел их земель. Осталось понять — у кого сильнее притязания. Когда они с сестрой заняли положенные им места на широкой деревянной скамье почти по центру залы, Ганновор прошлась взглядом по всем, кто теперь старался избегать смотреть на них.       Вот на ступенях, подле трона, собрались дворяне Побережья Запада, что делилось на две фёльны. Первая — королевский род Гьоттгардов. Они владели узкой полосой скал и холмов, покрытых скудными рощами и изрезанных, петляющими заливами: Серп Запада — для королевства и Полумесяц Ингерборга — для всех чужестранцев.       И вторая, фёльна Хёль, вотчина рода Фраге — обширная земля на юго-западе с густым лесом. Невольничьим, так его прозвали: в его чащах прятались многие беглые рабы, пока Кнуд Краснозубый не даровал им помилование и часть земель для возделывания. Он первым запретил торговать людьми на землях Хёль. Правда, он же первым принял адалианскую веру на бергскую землю, и за то был прозван Изменником. А в соленом крае, по слухам, некоторые господа до сих пор не брезгуют владеть людьми и продавать их трудиться на Новую Землю или в дома радости. Отец не верил ни в Адаля, ни в церковные учения, но в одном соглашался с ними и повторял это часто и Ганновор: «Юг давно стал царством порока и извратил то малое хорошее, что принесла новая вера, хотя сами они были первыми, кто вручил Церкви Адаля меч». Злая шутка, что теперь это всё обернулось против них!       Ганновор прищурилась, глядя на могучее красное древо, корнями тянущееся в синее море на щитах Фраге. Из их лесов древесина поставлялась на корабли, и на берегах их рек возводились всё новые верфи. Всем известно: Фраге владеют кораблями, а Гьоттгарды — родом Фраге. На протяжении многих столетий, ещё когда фёльны не стали единым королевством и правили ими конунги, их рода делили одну кровь и, если не через брак, то хотя бы один отпрыск Красного Древа брался на воспитание в семью Белых Оленей.       Одна из наложниц Хокона Проклятого была из Фраге и породила самого сильного и удалого мореплавателя, что знал их век — Хейлтура Золотого. Он знал десять языков, и за свои двадцать лет исходил десять морей и открыл дюжину островов за Новыми Землями, и на каждом оставил по ублюдку. Сын своего отца, не иначе. Но он не жаждал трона, и собирался уплыть за Кости последних королей, искать край мира, когда сир Осольд, Всевидящий рыцарь, утопил его в луже собственной мочи. Как можно было утопить человека лишь в луже, Ганновор не представляла, может, лужа была глубока, а может, то было ведро или ночной горшок, но так ей рассказывал брат. Ганновор украдкой усмехнулась. Бреген очень любил истории о Войне Семи Знамён, да и приукрасить их был горазд. Не любил он лишь конца. Отец поддерживал Инвенгу, младшую дочь Хокона от его тётки, а её отравили в собственной постели. И в том опять обвиняли сира Осольда. Не зря его прозвали Принцем Сотни бед и одной удачи. Хотя бед он принёс больше, много больше.       Ганновор видела его лишь однажды, на турнире в Серебряной Пасти. Хмурый и молчаливый человек с вытянутым печальным лицом, высокий, сильный, почти как отец. Его тёмные волосы, длинные и тонкие, уже серебрила седина, хотя он — самый младший из детей Проклятого короля. Он не носил усов и бороды, впалые щёки и тонкие губы изрезали шрамы битв, а глаза… она хорошо запомнила эти глаза — мутно-белые и тусклые, и не было в них ничего живого и осмысленного. «Кому нужны очи, когда сама рука Господа направляет тебя!» — вот, что о нём твердил альде Йорге, церковный наставник матери, что приехал с ней с востока. Сир Осольд, самый яростный поборник адалианской веры, слепой от рождения, но благословлённый даром пророчить так скоро и точно, что мог «видеть» всё, что делается вокруг, а то и знать шаг соперника наперёд. Он был живым доказательством силы их Бога.       Тогда, к нынешнему стыду и горечи, он показался Ганновор смелым и благородным. Нелюбимый сын, что так и не получил признание отца, стал рыцарем вопреки страшному недугу, сражался не за корысть и власть, но за брата, которого считал достойным, и сам отдал ему престол. Зря она не слушала отца, когда он называл его гнусным человеком. Всякий, кто лил родную кровь — подл и жалок. В ту пору Ганновор и не думала, что ей придётся ещё раз столкнуться со Всевидящим рыцарем. Но теперь она безмерно жаждала этой встречи.       Она слышала, она знала — он тот, кто обезглавил отца и брата. Она видела, как могучая фигура его в бело-голубом плаще, обагренном кровью, зашла в Главный Чертог, и все голоса вмиг смолкли. Наконец раздался гомон: «Поставьте его на колени…» — «Вы не можете!..» — «Он изменник, видит Адаль, и в страшном сне я не пожелал бы этого, но это справедливость…» — «Но король…» — «Король не сумеет, а я обязан…»       И дальше лишь свист меча и тишина. Никто иной, кроме Всевидящего рыцаря, не смог бы столь быстро вынести приговор и занести меч, никто не посмел бы, Ганновор была уверена. Осталось лишь выяснить, куда сбежал этот проклятый всеми трус! Она с трудом заставила себя разжать побелевшие кулаки.       Пока церковники в белых одеяниях начали возносить хвалебную молитвенную песнь, и все послушно опустили головы, Ганновор обратила взгляд на Дома Восточных долин. Там, где брал начало Вечный лес, что сливался со Старым лесом Северных гор и уходил далеко в морозную землю, лежали четыре фёльны. Та, из которой происходила её (эхом среди гор ставшая) мать — зелёные долины восточного берега — фёльна Вальдрес. Речные угодья — Раумарике — принадлежали роду Хертур, самая обширная земля — Тонт — в руках рода Браденрог, несла лошадей и скот на своих полях. Когда-то они с Альмодом шутили, что не только сама фёльна походила на копыто, но и герцогиня-ярл Браденрог — на лошадь. А границу с Междуземьем делила Тусфилке — Чёрная земля — земля рода Эрбэ, самая плодородная и богатая фёльна. Возможно, они захотят позариться на их горы? И железо теперь будет идти не на ковку доспехов и мечей, но плугов и мотыг. Ганновор поджала губы в отвращении.       И вот, на удалении от трона, будто прячась в тени Великих Жён, — дворяне Северных Гор. Те, кто не поддержал восстание отца, разумеется.       Могучие Горы. Первая земля, старая земля, великая земля. «Когда-то…» — Ганновор повернула голову, с укором и печалью взглянув на черные, синие и серебряные знамёна. Раньше земля их была много больше. Теперь же там лежали лишь три фёльны: Трёнхьем и Рёвхейм, слитые в одну землю Больших Гор под рукой братьев Лавернонов с чёрным медведем на их гербе и синим медведем на гербе их дяди, и владения Малых Гор — фёльна Гаурдале была во владении старухи Сульды. Старая Орлица, так её называли, последняя живая из рода Исьяр, сидела закутанная в шелка и меха, хотя холод едва ли тревожил её. Вскоре эта фёльна будет поделена между дальними племянниками с востока. Может, она возжелает оставить в наследие чуть больше, чем Малые Горы?       Отпели последний куплет. Затрубили звонкие трубы. Король со свитой, в окружении хирдманов, прошествовал по круглой площадке в центре, точно полю для сражений, и занял место на возвышении. Подле трона застыл принц — бледная тень своего отца, такой же тонкий и светловолосый, с мягким лицом и водянистыми, тревожными глазами. Он постоянно то клал, то убирал руку с эфеса меча. «Интересно, его брат был таким же? Неудивительно, что он не выстоял и дня битвы! Если бы не заговорщики, если бы не сир Осольд…» — Ганновор снова охватила злоба, но она приказала себе успокоиться. Рядом с принцем — не то оруженосец, не то советник — стоял молодой мужчина. Среднего роста, хорошо сложенный, но при этом худой, даже тщедушный, будто иссохший дуб — крепкий снаружи и уже сгнивший внутри. Тёмные волосы кудрявились, а у лица были обстрижены полукругом. Руки его, длинные, слабые больше походили на руки старой фру, не знавшей труда: белые, синеватые от вен, с пятнами точно от старости, с узловатыми пальцами унизанными множеством колец. Мизинца на левой руке не было. «Что ж, не видать его жене верного мужа!»       Большой палец — тело, средний — ум, а мизинец — душа. Всем известно — жена носит кольцо на большом пальце левой руки, той, что связана с сердцем, — ибо тело её принадлежит мужу, а муж носил кольцо на мизинце — в знак того, что душа его принадлежит жене. «Ибо жена может отдать душу свою и дитя, и Богу, но тело покорно лишь мужу одному. И сколько бы муж ни тратил тело своё в сражениях, пирах или с иными женщинами, над душой его властвует жена». Так говорила мама, так она объясняла, почему отец имел право ударить её в ту штормовую ночь, незадолго до начала восстания. Потом отец долгие дни ходил опечаленным, и как-то раз Ганновор застала его на коленях пред матерью. Матушка тогда снова плакала и гладила его по голове.       Интересно, на что этот муж потратил верность своей души? Ганновор покрутила кольцо с чёрным рубином на большом пальце — что ж, её тело тоже не будет принадлежать ни одному мужу! Только её семье.       Незнакомец тем временем бегло взглянул на Дородею, пока объявляли титулы выступающих на Совете, и отчего-то Ганновор стало противно. Наверное, от того, как тот постоянно улыбался, ужасно бестолково, натянуто, растягивая узкие губы, что портило его худое, острое лицо. Слишком сухое и морщинистое для того, кто столь молод. Глаза навыкате, блестящие и голодные, шустро двигались от одного к другому — лиса в курятнике, не иначе. Хорошая пара для Дородеи, посмеялась Ганновор. Та ведь наверняка уже помышляет, как скорее выйти за кого-то и убежать от «позора» их семьи.       Вдруг он обернулся, уставившись на неё. Ганновор не стала отводить взгляд. Пусть смотрит! Пусть они все смотрят. Она расправила плечи, даже если на них ещё и осталась налипшая листва.       Наконец все герцоги-ярлы — так их стали величать на Западе и Востоке, добавив чужеродное «герцоги», когда Край Соли, ещё был велик и распространял влияние на всём Малом Брате — поднялись, отпив за процветание государства, за ними последовали их вассалы. Все они, как бы их ни звали, уже наверняка извелись в ожидании: вкушали яства и пили, и вели пустые разговоры, и всё ждали, как голодные псы, когда же что-то упадёт с хозяйского стола. Впрочем, ждали они не разрешения — у них более не осталось хозяина. После смерти Хокона Проклятого и грянувшей войны, Совет стал обладать почти столь же сильной властью, что и король. Они, скорее, ждали, кто же первым сорвётся с цепи, чтобы подхватить делёжку, но не прослыть невежественным. Ганновор фыркнула. Всё же кронпринц умер, тут нужно выражать почтение и скорбь!       Первым слово, выступив в центр, взял инквизитор, тот, что ранее был на Совете Короля. Альде Вигго Рёмер, так его объявили. Алые одеяния, ширь плеч и очень чёрные глаза придавали ему вид не столько проникновенный, сколько угрожающий. Должно быть, выходец из ордена Святого Хардгейра — воителей веры, рыцарей, а не летописцев. Брошь с рукой, держащей меч, то подтверждала. Он и в правду олицетворял собой образ того, кто лично выходит на поединок Божьего Суда, дабы отстоять обвинение.       — Достойнейший Совет Королевства собрался сегодня под сводом этого благородного дома из-за воистину немыслимых обстоятельств, — он медленно обходил сидящих господ, что словно с трибун смотрели на разворачивающееся зрелище. — В ночь на святую Ингриеду ярл Трёнхьема, Доральд Лавернон, в сговоре со своим кузеном, ярлом Огдо Лаверноном, и частью греве созвали свои знамёна и готовились выйти на тракт Безымянных с намерением дойти к лету до столицы и захватить власть! Пред нами ныне лежит непростая задача: найти исток сей чёрной, гадкой смуты и задушить её на корню, — грохотал громкий голос, разносясь по всему громадному чертогу. — И дать пример, что государство сильно. Мы выстоим против внутренних заговорщиков и против притеснений Юга! — Послышались одобрительные восклицания. — Это восстание стало не просто преступлением против Короны, но против самой сути, единства нашей страны и веры. Оно прогневало Господа, ослабило его связь с Северными Горами, и чародейская мерзость сумела поднять голову на нашей земле. — Теперь лица дворян, что могла разглядеть Ганновор, скривились в омерзении и страхе. — Менее чем через оборот серпа, Тренхьем и Рёвхейм постигла кара божия за предательство руками еретиков. Земля моего некогда Дома горела и сгнивала от колдовской скверны. Теперь мы должны мужаться, не позволить выжить злу, не позволить подобному повториться, так укрепим же наши души и сердца пред лицом ереси и заговоров!       «Подлец! И как только он может спокойно говорить об убийстве его же братьев и сестёр по вере?» До них доходили вести, что множество церквей, монастырей и даже жертвенных домов Адаля были разграблены и сожжены чародеями немногим позже, как Ганновор и её семью увезли из Горного края. Говорили, даже их святым не удалось выжить в ту страшную ночь. «Какие же они святые, если не смогли спасти даже свой дом! Всё же эта адалианская вера — сплошная глупость и посмешище». Но быстро одёрнула себя за столь гадкие, злые мысли, что приходили на ум всё чаще. А Верховный Инквизитор всё продолжал распаляться, перечисляя заговорщиков из числа дворян, павших от мечей королевского хирда и армии Запада и тех, кто был захвачен и подвергнут суду. Когда прозвучали имена отца и брата, ей захотелось вскочить, закричать ему в лицо, чтобы не смел и слова порочащего говорить о них, даже приподнялась, но кто-то до боли сжал её ладонь. Бледное лицо Дородеи едва подрагивало, взгляд был рассеян. Ганновор выдернула руку, но, вздохнув, села обратно.       — Однако, не все имена злокозненных врагов нам удалось узнать, не все замыслы удалось вытянуть.       «Сам раскалёнными клещами вытягивал? Или приказал палачам?» У неё заныли кончики пальцев, так ярко ей представилось, как сжимаются тиски и выдираются с мясом ногти. Готова ли она к такой страшной боли за то, что задумала? «Месть стоит того. Память моей семьи стоит того!»       — А потому сейчас Совету будет представлены доказательства вины, — он едва заметно бросил взгляд на них с Дородеей. — Или же невиновности тех, кто имел непосредственную связь с зачинщиками.       Ганновор выпрямилась, подалась вперёд. Вот он, момент, чтобы показать им свою стойкость, свою волю. «Я скажу, скажу ему всё, что думаю!» Но инквизитор обратился не к ней и даже не к сестре. Он смотрел на герцогиню-ярл Сульде Исьяр.       Старая Орлица оскалилась в ответ тёмно-жёлтыми зубами:       — Что же, светлый господин, Верховный Инквизитор, желает обвинить меня в чём-то?       — Отнюдь, лишь восхвалить верность вас и ваших вассалов, — улыбнулся он ей в ответ. — Показать пример того, что, даже находясь со скверной и ложью совсем рядом, можно не поддаться соблазну и сохранить рассудок и честь. Ваше умудренное годами благоразумие…       — Спрашивайте, что вам угодно, альде, — она откинулась на скамью, забрав ещё одну меховую накидку из рук служанки. — Да поскорей, мне и моему старческому благоразумию недолго осталось.       Короткие ухмылки прошлись по рядам горных дворян. Говорят, прежде Старая Сульда звалась Громоподобной и сама выходила на поле брани с топором наперевес. Правда то или слухи — неизвестно, но Ганновор всегда ею восхищалась. Сейчас от былой мощи не осталось и следа, но взгляд Орлицы всё так же был остёр и колок.       — Вы знали о замыслах герра Лавернона?       — Младшего или старшего? — с невинностью, присущей девице на выданье, спросила она.       — Обоих, — продолжал лучиться добродушием Верховный Инквизитор.       — Нет, ни один из них не посвящал меня в свои планы по захвату власти. Полагаю, это разумно — я им не мать и не жена. Впрочем, жёнам они тоже такой чести не оказали, насколько я могу судить. Бедная, бедная Магриэт… Такая печальная смерть. Хотя какая смерть ни печальна в столь молодом возрасте? — Орлица вдруг обернулась на них, и широкое, хмурое лицо её, испещрённое морщинами, на миг смягчилось. — Дом Золотого Орла выражает скорбь Дому Чёрного Медведя, юные фрекен Лавернон. Пусть она теперь спокойно поёт среди гор.       Шёпот прошёл по чертогу. Ганновор сцепила руки в замок до побеления костяшек. Дородея медленно кивнула с лёгкой улыбкой, хотя глаза её, пустые, совсем ничего не выражали. Матушка однажды уезжала гостить у фру Исьяр, та была её двоюродной тёткой. Может, она и правда говорит искренне? Но тогда были другие времена, тогда её сердце не очерствело: сыновья не пали в бою на Льдистых островах, а внуки не сгинули в страшном огне…       — Кажется, — медленно оглядываясь, цокнула фру Исьяр. — Не до всех ещё дошли вести о причине внезапной кончины фру Лавернон, альде?       — Да, мы не хотели тревожить её несчастных дочерей, — посмотрел на них инквизитор и уже громче объявил. — Ныне покойная фру Лавернон как истинная добросердечная адалианка испытывала тяжелейшие муки совести всё это время и в конце концов обезумела от горя и стыда из-за деяний своей семьи. Ни я, ни другие духовные наставники, увы, не смогли достучаться до неё. Сегодня утром она бросилась из башни, и лишь Адаль волен её судить за этот поступок. Все мы… — он раскинул руки и вознёс их к небу, — сокрушаемся и молимся о её душе, и душах её дочерей и племянниц. Это ещё один ужасный, но поучительный пример того, как злоба и подлость мужей Лавернонов даже после их смерти сумела сгубить чистую невинную душу.       Ганновор всю затрясло, она сгорала от желания закричать и не сдержалась:       — Это неправда! Отец ничего подобного не делал!..       Все взгляды обернулись к ним. Дородея вцепилась ей в руку:       — Ганновор, умоляю тебя, перестань…       Алое одеяние расплывалось перед глазами, ширилось, кривилось, точно пламя. И приближалось всё стремительней. Инквизитор навис над ней, закрыв луч света, как нависал над матерью этим утром. Хищное белое лицо и чёрные-чёрные глаза.       — Юная фрекен… — начал он, и Ганновор собрала всё мужество, чтобы сказать всю правду, не дрогнув и не поддавшись на любую его хитрость. Но вместо этого он спросил: — Вы, верно, любили своего отца безмерно?       — Да, любила и люблю!       — И то не грех, — вдруг улыбнулся инквизитор, но не как прежде — резко, холодно, а почти мягко. — Любовь есть начало и основа всякой добродетели. Но, к сожалению, любовь делает нас слепыми. Знаете ли вы из-за чего ваш отец поднял восстание?       — Он сражался за истинного короля! Вот его слова!       Ропот голосов стал громче, двор уже без стеснения принялся обсуждать её слова. Ганновор метнула взгляд туда, где сидел король — безумный король, лживый король. Но старику, кажется, было совершенно всё равно на любые слова, он всё улыбался чему-то, устремив взгляд на переливы солнечного света.       — И кто же, по-вашему, этот истинный король, юная фрекен? — вопрошал инквизитор. Пальцы Дородеи ещё крепче сжались вокруг запястья.       — Я… я не знаю. Но знаю, что отец был честным человеком! Он не соврал бы мне!       Теперь инквизитор смотрел на неё точь-в-точь как совсем недавно смотрела Дородея: снисходительно, будто знает и понимает гораздо больше, а Ганновор — лишь неразумное дитя, что лепечет небылицы!       — Увы, юная фрекен, я не знал ярла Доральда так, как знали его вы, но мы не можем судить об отце по любви его дочери. Мы и сами не знаем, почему он пошёл на такое злодеяние, но, думаю, даже вы понимаете, что истинный король у нас один? — нарочно или нет, он не дал ей ответить и, обернувшись, вновь двинулся в центр залы. — Быть может, так ярл Доральд Лавернон прикрывал собственную жажду власти? А может, был в сговоре с Краем Соли? Или чёрное колдовство застилало его разум? Вот, что Совет должен узнать!       Она, уже распалившись, хотела было продолжить. Но тут среди дворян долины поднялась молодая женщина. Тёмные кудри были уложены в сложное плетение, верхнюю половину лица закрывала полупрозрачная вуаль, лишь алели вишнёвые губы. Тёмно-синяя ткань платья отливала серебристой вышивкой. Ганновор прищурилась. «Неужели она?..»       — Я… я хотела бы признаться, добрые господа! — дрожал мелодичный голос. — Я была в тот роковой день в Серебряной Пасти. При ярле Лаверноне и вправду состояла ведьма…       «Что?! Это вздор! Отец никогда бы…»       Инквизитор подошёл к ней ближе.       — Представьтесь Совету, добрая фрекен.       — Я… моё имя Гедимина, служанка при гревинде Гудрёссон.       «Странное имя, чужое».       — Я бы… — она покачала головой. — Я бы не хотела оглашать всё здесь… Простите мне малодушие, сердце моё терзали сомнения уже очень и очень давно. Раньше я боялась и упоминать об этом, ведь не положено девице столь низкого положения и смотреть на наследника престола. Но обратившись к Адалю, к вере, — тряслась девица, — я поняла, что обязана!.. Я была в тот день с принцем Кассиланом и слышала его спор с ярлом Доральдом до начала осады замка, и та ведьма с юга всё твердила про истинного короля!..       Ганновор взвилась с места, не выдержав:       — Она врёт! Не может такого быть!       — Да хватит, Ганновор! — зашипела Дородея, не то гневаясь, не то плача.       Инквизитор коротко обернулся на них, затем обратился к королю:       — Ваша Светлость, я прошу дозволения увести дочерей медвежьего дома, они так устали и убиты горем, что не могут с собой совладать. Нам нужно проявить милосердие к этим детям. Сегодня Совету и так есть, что обсудить.       Король молчал, молчал и двор. А Ганновор хотелось смеяться. И кричать, и плакать, всё сразу, но отчего-то голос совсем оставил её. Она опустилась на скамью, утирая пот со лба, воздуха не хватало. Невероятно, что столь короткий спор отнял все силы! Проклятый Совет, проклятые псы, все они, что играют словами, переиначивают всё, что она говорит! К Изиф Совет, пусть сгинет во тьме ночной! Кажется, Дородея гладила её по спине. Наконец, встрепенулся принц:       — Я… я одобряю вашу просьбу! И, выражая волю отца, короля Эйрика Второго, прошу моих рыцарей проводить старшую и младшую фрекен Лавернон в их покои. Сир Юхан, сир Кнуд!       Те же рыцари, что сопровождали их на Совет, помогли им подняться и протиснуться сквозь толпу. Они не касались их и пальцем, но неумолимой лавиной направляли к выходу. Ганновор не стала противиться.       «Значит, сам принц прислал за нами личных хирдманов? Ему-то какое дело?»       Ворота, что шире и толще иных замковых стен, вновь распахнулись, пропуская их.       «Вот забава…» — «Наш принц остроумен!» — «Конечно, Медведеборец лучшая им защита» — краем ухом слышала Ганновор шепот каких-то девиц и покосилась на того, кого называли сиром Юханом. Того, кто носил рваные шрамы. Рыцарь Медведеборец, что ещё юношей поборол двух медведей, эту историю она прежде слышала от Брегена.        «Ах, вот оно что! Тогда ясно, кто разодрал его прелестное лицо. Вот уж действительно дурная шутка — королевский медведеборец охраняет самых беспомощных медведиц королевства!» — злилась Ганновор, чувствуя, как краснеют щёки, но постоянно оборачивалась на чертог, где сейчас решалась их судьба.       Когда они дошли до покоев, расположенных в самой малой башне, почти нависающей над заливом, она почувствовала, что ноги её не держат, и, как только двери закрылись, рухнула на постель. Холодный шёлк простыней и свежий бриз из окна помог привести мысли в порядок. Вернулись силы, а с ними и озлобленность.       — Какой гадкий всё же этот инквизитор, — процедила Ганновор, глядя в каменный потолок. — И пустослов, к тому же! Завёл эту бессмысленную речь про единство и честь. Со старухой Сульдой болтал, меня вопросами мучил. Если бы хотел вести допрос, так вёл бы его!..       Дородея сидела на низком резном стуле и глядела на ещё пасмурное небо.       — Он просто желал показать всем претендентам на нашу землю, какой властью обладает, — вдруг ответила она. Голос её больше не дрожал, от слёз не осталось и следа. Лишь цвёл красным след на скуле. Ганновор ощутила лёгкий стыд. — Намекнуть, что лишнее сопротивление решению, что вынесут о нашей фёльне, может повлечь… последствия. И все несогласные с божьим провидением внезапно окажутся связаны с восстанием отца и отданы под суд. Он хорошо разыграл эту карту веры и верности. Указал Старой Орлице, что не стоит выпускать когти. У неё ведь были какие-никакие права на Большие Горы. А теперь… — сестра покачала головой. — Фраге уже на стороне Короны, Эрбэ тоже. Голоса наших Домов ничего не стоят, раз судят нас. — Она пробормотала совсем тихо: — Да и нет больше никаких Домов Лавернонов, ни Чёрного Медведя, ни Синего…       Ганновор скомкала покрывала, но промолчала.       — Выходит, Гьоттгарды, Фраге, Эрбэ и Исьяр, четыре главных Дома Совета Королевства из девяти… Нет, уже из семи, кто имеет право решать, и они поддержат слово Короны и Инквизитора. А четверо из семи — это большинство. Хотя даже если Гьоттгарды как вовлечённая сторона не будут голосовать, всё равно у них есть три Дома из шести — половина. А Церковь одобрит ту сторону, что угодна королю, а точнее, альде Рёмеру. Уже ничего не изменить. Вскоре всё решится, — без толики чувств заключила она, протянув руки за окно. На ладони упали тяжёлые капли — занимался короткий летний дождь.       Ганновор лежала на кровати ещё некоторое время, размышляя. Всё же не такая её сестра плаксивая дура, как можно было подумать. Предательница, конечно, и лицемерка, но что-то дельное из её слов можно выудить. А если попробовать напасть на кого-то из членов Совета Королевства? Пригрозить им! Перевес ведь совсем небольшой, и никто из них не вступился за её отца, а значит — это справедливо! «Нет, им на смену всегда придут другие и всё равно все будут плясать под дудку инквизитора, — Ганновор села на постели. — Значит, нужно убить инквизитора!»       Да, это честно, он будет первым. Не станет его, и Совет, наверняка, их выслушает и вынесет справедливое решение, вернёт им земли! И уж потом легко можно будет добраться до короля, принца и всех их советчиков. Если потребуется, она сама созовёт знамёна! Главное, попасть домой. О, стоголосые боги, как она хотела вернуться домой! Она отыщет бесчестного рыцаря-чудище, сира Осольда, и занесёт фамильный меч над его головой. И тогда матушка, и отец, и братья, и сёстры смогут петь среди гор спокойно!       Но для начала неплохо бы найти ту лживую девчонку, что сейчас заливается трелью перед Советом о какой-то там ведьме у отца! Ведь кто-то же придумал для неё эту чушь.       — Надо похоронить маму, — произнесла сестра, подставив и лицо навстречу дождю. — И Рогхею, и наших кузин… Я подам прошение…       В дверь коротко постучали. Принесли послание — Его Светлость, наследный принц Карл, желает видеть фрекен Дородею после Совета.