Алый плащ, чёрный дрозд

      Начало рождения оленят, 93 год от перемены небосвода       Он даст им новое солнце. Так сказали шаманы. Красное, пылающее, оно взойдёт из-за гор на северо-востоке и заполнит собой всё. И олени склонятся пред ним, и волки, и деревья, и чёрная вода, и белые скалы. Он даст им новую луну. Он возродит небо, снова чистое, громадное, он даст землю, что примет их, как матерь, с распростёртыми объятьями. И они верили, и шли. Многие отправлялись за Орлиное море, туда, на Большую Землю. Принимали Дар из его рук, и кровь их становилась иной, темнее бездонных вод и холоднее льда, а сила наполняла руки.       Нанук не верил, но надеялся, что не зря решил поплыть, что, быть может, тот, кого зовут «унгуя» поможет прогнать им красношкуров, вернуть то, что когда-то было их домом.       «Унгуя» — покровитель, защитник, копьё, что пробивает грудь, и наконечник стрелы, колющий глаз, точнее словами языка людского рода было не описать. Но на языке духов так старуха Аппая называла кару, что опустится на головы врагов. Так звалась сладость первой пролитой крови.       Он был высок, как медведь, ставший на задние лапы, силён и страшен. Череп оленя с рогами ветвистыми — ему голова, псы, что вьются у ног, — слуги, густая мгла — одеяние, и кости пляшут под его руками, и сияют обещанные солнце и луна в глазницах — так говорили те, кто видел Унгуя во снах. Говорили, и то были уже слухи из-за моря, что больше всего на свете он жаждет отыскать свою смерть. Он посылал людей, уже отмеченных его Даром, быстрых и проворных, как тени, рыскать по всей земле, чтобы обхитрить её, пленить и править вечно. Некоторые люди с Большой Земли, что тоже шли за ним, звали его Хозяином Костей. Нанук надеялся, что он может стать их освобождением.       Люди с Большой Земли были здесь сколько жил он, жили его мать и отец, и жили их матери и отцы.       Каменные жилища их возвышались над деревьями, царапали небо, крикливые речи прогоняли дичь из этих мест, а законы и слова не имели смысла.       Они не связывали его народ верёвками, но забирали половину добытого, забирали землю, даже саму их суть, пытаясь втолковать им свой язык и смешную веру в того, кого звали «Ад-Ал». Уже почти сотню раз успели станцевать огни в небе, с тех пор как ветер пропитался смогом от их кострищ. Духи предков всё реже пели им в ответ, тускнели огни, переменились небеса. Умерли те, кто помнили юнки свободными.       Когда люди с Большой Земли пришли, одни назвали их «юнтаын» — ненастоящие люди, другие — «таньги» — враги, чужаки, пытались прогнать их, а иные до сих пор считали, что те «тунынгаки» — злые духи в людском обличье. Многие, для устрашения или то был обычай таньги, носили проклятые красные шкуры, и оружие их горело огнём, а с таким злом сражаться трудно.       Красношкуры придумывали имена духам, считая себя вправе называть то, что было извечно до и будет после них, связывали их воедино, как змей за хвосты, и твердили, что всё это есть Отец, «Ад-Ал», создатель всего, будто силу, столь великую, как природа, может породить чьё-то семя или утроба. Красношкуры не могли принять, что всё в мире имеет свою суть, особую, единственную, которую они никакими криками и огнём подчинить и изменить не в силах.       Его народ это понимал. Они чтили ветер, что гнёт стебли осоки, вечно алеющие среди снегов ягоды хаан-ды — капли крови несчастных влюблённых, и поросшие мхом скалы, и чешую лунных рыб, и рога младых оленей, и утробные песни медведей. Чтили тех, кто ушёл за край неба, тех, кто продолжал жить и тех, кто только готовился прийти в мир. Всё достойно уважения и почтения, а уважать — значит не пытаться изменить в угоду себе. Брать от природы нужно ровно столько, сколько необходимо, и отдавать ей взамен почтение. Кровь — семье, плоть — земле, кости — темноте, и только дух твой оставался с тобой. Нанук был готов отдать себя всего с потрохами за надежду, что каждый, кто причинил им зло, получит по заслугам. Что тот проклятый красношкур умрёт страшной смертью…       Он с трудом разжал одеревеневшие пальцы, что в ярости сжимал на рукояти лука. Тетива, слишком перетянутая, давно лопнула. Нанук вздохнул, взял новую. Дурно это всё, или это он просто такой дурной.       Солнце восходило над степью. Мягкий оранжевый свет ласкал купол их яранги, рисовал розоватые узоры на моржовых шкурах, играл бликами на потемневших от времени бивнях и ракушках, что украшали вход. Сизый дымок очага тянулся сквозь приоткрытые полы, извивался проворной ящеркой по земле, обращался маленькой птичкой, поднимаясь всё выше и выше, и таял где-то на границе с низко плывущими облаками. Ветер принёс запах свежей крови и мокрой шерсти. Где-то вдалеке слышались радостные крики и заливистый лай. Должно быть, охотники уже возвращались. Скоро на промысел отправятся и рыбаки: нерпа с приходом тепла приплывала всё позже. В глубине жилища тихо пела мать. Он зажмурился на краткий миг, подставив лицо едва греющему солнцу, стараясь запомнить это мгновение на много-много тёмных и страшных дней, что ждут его впереди.       Послышался шелест травы. Нанук медленно приоткрыл правый глаз, огляделся. Длинные тени худеньких берёз тянулись к нему — чёрные ручейки у берегов красного лишайника, петляли, кривились. Среди них притаилась одна маленькая и проворная тень, что беспокойно носилась по подтаявшему снегу, скользила, прижималась к промёрзшей земле, стараясь быть незамеченной. Нанук улыбнулся: Куйап, наверняка, прятала его колчан в овраге.       — Я просил тебя накопать корень лютика для стрел, а не скакать зайцем…       Круглое, обветренное, румяное лицо показалось из-за молодой ольхи, чёрные глаза горели как угли в костре. Он знал, что говорят эти глаза: «Не плыви за море, иначе будет большая беда! Ты умрёшь, останься, не бросай нас!»       Вот, что она могла бы ему сказать. Но не сказала и не скажет уже ничего. Она утратила способность к речи после того, как один из красношкуров поймал её, когда та в одиночестве плела сети у кромки Тихой реки и взял силой.       В языке юнки не было ругательств, но в их поселение был послан человек, он учил их языку. Выводить закорючки Нанук так и не умел, но вот наречие таньги освоил, и в нём нашлось подходящее слово: «падший человек», утративший доброе имя и душу, достойный лишь смерти, то более не человек — лишь плоть и кости.       Куйап плакала сильно, но недолго, всё повторяя: «Красная шкура, злой огонь, красная шкура, злой огонь», и к ночи смолкла уже навсегда. Раньше она любила болтать без умолку, звонко пела, вторя ветру и птицам, сочиняла сказки. Мать нашла её у полого скалистого берега и только по крови меж бёдер и ожогам на руках поняла, что произошло.       Сестре минул одиннадцатый год, она умела шить, плести и резать по кости и дереву. Мать хотела, чтобы та стала рыбачкой, но Куйап так плакала над всякой живой тварью, говорила, что чувствует, как бьётся сердце и теплится дух и в рыбе, и в дереве, и даже в камне, и жалела их. Она, быть может, стала шаманкой, как Аппая, научилась гулять по снам и залечивать раны, выбрала себе достойного мужа и жила счастливо. Но не теперь, теперь в ней лишь живёт страх. Нанук благодарил духов единственно за то, что ей не дано было ещё понять, что у неё отняли что-то ценное и сокровенное. Ей было лишь ясно, что ей причинили сильную боль, и не оказалось никого, кто мог бы её защитить. Хуже всего, что даже будь Нанук там, он не знал, сумел ли остановить того, в чьих руках горит огонь, хватило бы ему сил…       И поэтому он поплывёт и склонится перед Унгуя, как бы ни плакали и ни кричали мать, жена и сестра, он разменяет свою верность на силу. Силу прогнать с их земли всех таньги до единого, и, быть может, тогда Куйап вновь обретёт голос.       Паналык, их старший охотник, уже дал ему своё одобрение. Он и сам бы отправился с ним, их прапрадеды сражались с таньги, когда те только ступили на эти берега, но растить сыновей было важнее, Нанук это понимал. А Тулун из поселения ылвы-юнки, что пасли стада оленей глубоко в снежной степи, позаботится о его матери и сестре. Их прабабки делили одну кровь, а они с Тулуном — первую охоту. Ему он верил как себе. Там Куйап будет спокойнее, подальше от жилищ красношкуров, под присмотром у его большой семьи. Нанук надеялся, что в малых детях сестра и мать найдут утешение.       Жену он отпустил ещё пару ночей назад: лёг головой к закату и дал пролить свою кровь — так её муж умер в тот день. Нет толку бедной Аниткак пропадать и ждать того, кто может не вернуться, и носить клеймо вдовы. Она славная женщина, добрая и сильная, с мягкими волосами и зорким глазом, хорошая охотница, и пусть руки их соединили матери, а не огонь в груди, но они питали друг к другу глубокое уважение. «Ты достойна того, кто наконец сможет подарить тебе дитя», — вот что он сказал ей, поднимаясь со снега и утирая кровь со лба. Там останется тонкий шрам, напоминание о его первой смерти. «А ты достоин обрести покой, как и твоя сестра», — ответила она, крепко сжав его руки.       Нанук опустился на корточки, сорвал широкую травинку, прислонил к губам и наиграл незамысловатую мелодию. Так он делал в детстве, когда Куйап не желала засыпать. Она склонила голову, и едва пробившиеся ростки травы примялись под тяжестью её чёрных гладких кос. Одна теперь была короче другой: мать говорила всем, что срезала ей волосы в знак очищения и искупления. И лишь Нанук знал, что сестра сама с собой это сотворила: услыхала от матери, что навлекла на них позор, что её теперь возьмёт в жёны лишь старик, и хотела задушиться. Утопиться ей не давали, стерегли. Но шли дни, ярость утихла, сменилась печалью и страхом, но и они истлевали со временем, уступая горькому смирению. Только не для Нанука. Он приблизился к Куйап, осторожно протягивая руки: она поначалу сжалась, отшатнулась, затем пару раз зажмурилась и сама повисла у него на предплечьях, поднимаясь с земли. Нанук погладил мокрую от снега щёку, забрал колчан, улыбнулся на её внимательный, как у матери, взгляд и отпустил. Она тут же умчалась назад к оврагу, полному душистых трав, мелкой мошкары и плещущегося солнечного света. Пусть лучше она останется одна в этом мире, чем со злом на одной земле, пусть будет спокойна её радостная душа… Нанук подобрал с земли камушек, взял лук и стрелы и вернулся в дом.       В яранге было тепло. Мать разделала рыбу, настругала застывший жир с кости, закинула в кипящую воду. Скоро будет горячий бульон, то, что нужно перед долгой дорогой. Впрок уже был готов взбитый олений жир с рыбным мясом и поспевшей брусникой, такой будет храниться много дней и ночей. Он неспешно стал проверять остальные вещи в дорогу. Кухлянка, которую сшила мать из шкуры оленя, сильно износилась, но сейчас сгодится и эта, там, на Большой Земле, всегда было теплее. После недавней охоты на нерпу он сделал себе славную накидку-камлейку от дождя из её кишок. Спасибо, да примут её духи за край неба. Пара славных ножей, точильный камень, колчан и стрелы, а корень лютика он накопает по дороге, чтобы смазать ядовитым соком наконечники и, конечно, маленький выструганный Куйап тотем-медвежонок. Нанук — друг медведя, так его назвал отец, и сестра верила, что этот медвежонок защитит его от бед. Он повесил тотем на шею, погладил шершавую деревянную голову между ушей. Пришла пора уходить.       Плыть предстояло целый день и всю ночь. Говорили, путь до Большой Земли занимал два полных дня, но с наступлением темноты искать путь станет легче. Звёзды — глаза их предков — надежней, чем те заговоренные стрелки красношкуров, и, возможно, они сумеют достичь берегов Большой Земли к закату второго дня.       Нанук присел рядом с матерью, положил руку на плечо и склонил голову в знак почтения. Она протянула ему миску с дымящимся бульоном, и сухое, морщинистое лицо впервые за долгое время тронула тень улыбки. Но и та быстро померкла. Мать погрузилась в тоску и тревогу, с тех пор как ушла Аниткак, большие блестящие глаза полнились печалью ровно настолько же, сколько и осуждением.       — Ты должен остаться, — повторила она в который раз, и в голосе её уже не было ни укора, ни гнева, ни даже просьбы. — Разрубить того красношкура, отомстить за сестру и остаться с нами.       — Я говорил — я не знаю, чью кровь лить, матушка. — Он принялся жадно пить мелкими глотками, едва не обжигая губы. — А лить её больше, чем нужно — гневить духов. Аппая говорит…       — Проклятая старуха! — Руки её задрожали, лицо покрылось красными пятнами. — Нет!.. Они!.. Они все заслужили это, Нанук! Неужели не знаешь, неужели дружба с их выродком сделала тебя слепцом? Твой отец…       С противным дребезжащим стуком Нанук отставил пустую миску.       — Я знаю, мама, всё знаю. И я найду его и убью, и прогоню их, прогоню их всех, клянусь тебе! Но что за прок от одной смерти, если чужаки останутся здесь и продолжат портить нашу землю? Если Куйап будет жить в страхе, а? Но если я сумею… — Нанук осёкся, поглядел на руки, точно впервые их видел. — Да, один я с копьём мало что могу, но вот с силой, с силой, что мне даст Унгуя…       Мать подобралась, оскалилась, точно волчица, и на миг Нануку показалось, что алые бусинки в её седой косе следят за ним глазами сотни умерших. Он почувствовал, что задыхается — запах истлевших углей и костей заполнил голову, сделал болезненно тяжёлой, сжал горло. Где-то неподалёку залаяли псы.       — И что ты отдашь за это, Нанук? Что с тебя спросят в обмен на силу? И отпустят ли? Охотничьих собак не натаскивают, чтобы отпустить.       — Я хороший следопыт, мама. — Он не заметил, как отшатнулся от неё. — И если верить слухам — Унгуя ищет смерть свою и, быть может, я сумею ему помочь. А взамен на такую услугу попрошу отпустить меня назад.       Глаза-бусинки потухли, потухли и глаза матери. Она стала совсем маленькой и старой.       — Ты лучший следопыт, Нанук. И поэтому должен остаться. Ради деревни, ради сестры, ради семьи…       — Я всё решил, мама. Скоро и вам будет пора уходить, Тулун придёт на закате. Береги свою дочь, — он заглянул ей в глаза и вложил в эти слова всю силу, что имел. — Береги себя и сбереги мою душу.       Он вложил камушек ей в ладонь. Круглый, сиренево-серый, едва шершавый, нагретый теплом его ладони. Всегда, когда бы Нанук ни приходил израненный с охоты или долгой дороги, матушка брала камушек и заносила в ярангу — вновь привязывала его к дому, возвращала потерянную часть души, вспугнутую кровью, зверьём или украденную в схватке.       — Я вернусь, мама, — он сжал её руку крепче. — Моя душа непременно вернётся, — и ушёл, не оглядываясь.