Алый плащ, чёрный дрозд

Лето 1449 года       В узких каменных коридорах стояла тишина. Или так ему только чудилось? Как и чудились в темноте, изрезанной золотыми лучами, призраки умерших королей. Образы их, неясные, бледные, в мантиях, сшитых из солнца и пыли, трепетали, кривились, а глаза-звёзды смотрели задумчиво и печально. Эти проклятые стены сгубили немало душ. Сколько их заточено здесь и сколько ещё будет? Скольких они сведут с ума, как свели его отца?       Но нет-нет, не было здесь никаких мертвецов, лишь игра света, что пробивался сквозь щели меж камней. Как не было и тишины.       То сердце Карла заглушило всё вокруг. Оно барабанило так громко, громче, чем перекрикивался Совет и хирдманы, громче, чем рыдали бедные девы-медвежата. Громче, чем рукоплескала толпа, когда обезглавили его дядю, Сигурда Прекрасноволосого. То был рёв сотни тысяч голосов, рёв, больше походивший на звериный, чем на людской.       Отчего это пришло ему на ум? Самое мрачное, самое пугающее воспоминание его детства вдруг явилось перед ним во мгле тайного хода. Он был совсем мал и глуп, и в памяти остались лишь запах вина, сухие, дрожащие руки отца, что гладили его по голове, и кровь, что лилась на деревянный помост и дальше — тяжёлыми каплями на промозглую белую землю, такая густая, тёмная… Ещё он помнил глаза. Глаза отца — как у загнанной дичи, испуганные, отчаянные, глаза дяди Осольда — туманные бельма, пустые и безучастные, а глаза дяди Сигурда — мёртвые.       У герцогини-ярл из дома Лавернонов сейчас, должно быть, такие же. Или не осталось у неё их вовсе — голова с треском раскололась об острые камни, и теперь зияют, и сочатся чернотой провалы. Он лишь едва видел сквозь каменную кладку, что произошло, но слышал прекрасно.       Карл опустился на корточки, жадно хватая сырой, затхлый воздух. Его мутило. Вернулись и шум в Малом зале, и крики дев. Голова начала раскалываться, в ушах звенело, проход словно начал смыкаться, грозясь раздавить.       Роланд молчал, насупив точёные тёмные брови. Лицо его, прежде по-лисьему лукавое, живое, застыло в печальном удивлении. Наконец Карл утёр выступивший холодный пот со лба и смог вымолвить терзавший его вопрос:       — Она… зачем фру Магриэт сделала это?       Роланд вышел из оцепенения и немедленно склонился к нему, помогая подняться. Глаза его теперь казались особенно настороженными и лихорадочно блестели, как два огранённых аметиста.       — Нам лучше скорее вернуться, сир, — пробормотал он, отряхивая его одежды. Светло-голубой дублет, расшитый синими ветвями, теперь был весь перемазан грязью. Длинные рукава посерели от пыли, а скачущие по кромке золотые олени сделались бурыми, точно кровь засохла на их боках.       Назад они возвращались иным путём, не тем, что пришли. Хотя, быть может, Карл просто был не в состоянии запомнить столь хитроумное сплетение узких, душащих его проходов, где иногда и мышь с трудом протиснется. Да и мысли его пребывали не здесь. Когда они остановились у маленькой дверцы, ведущей в покои, Роланд вдруг произнёс:       — Смею ли я открыто говорить, что у меня на уме, мой принц? — Карл кивнул. — Ради свободы. Вы спрашивали, зачем её ныне покойная милость фру Магриэт сделала это. Я думаю, она посчитала, что так сама решит свою судьбу. И смею также добавить, это была глупость, глупость и трусость.       — Отчего же трусость? Расстаться с жизнью это нелёгкое дело…       — Это самое лёгкое, что можно сделать! Поэтому — то трусость. И поступила её милость так не из расчёта, не мести ради или безопасности её рода, нет, то был лишь побег от ожидающего её справедливого суда. Поэтому — то глупость. Они… — он искривил рот, и Карл понял, что речь о Достойнейшем Совете, — …теперь растерзают и её дочерей, и их фёльн. И никто от того не выиграет. А пока прошу меня простить, ваша светлость, — он едва поклонился, чтобы соблюсти приличия, и тут же растворился в сумраке каменного лабиринта. Куда он опять направился? И как ему удаётся бродить в бесконечных потёмках изнанки старейшего замка запада, не ощущая себя чужим и потерянным, отторгнутым? Карл и в собственных покоях себя так ощущал.       Он добрался до постели и рухнул без сил, как будто только что проскакал на лошади добрых полдня. Хотелось сомкнуть веки и не думать больше ни о чем, но он думал. Думал о словах Роланда, о Совете, о брате и об отце…       Смерть стала бродить рядом с их семьёй с началом зимы, подбиралась всё ближе и ближе. Размахивать тренировочным мечом, представляя, что рубишь лурсийского рыцаря, смотреть, как копьё пробивает грудь коня на турнире или как истекает кровью кабан, убитый на охоте сиром Йоханом, всё это казалось детскою забавой, словно куклы показывали представление, где не было места настоящим опасностям и смерти. И пусть Карл не видел, как умирал Кассилан, лишь позже, гораздо позже, смотрел на его белое, окаменевшее тело, окутанное шелками и мехами — синие ленты на шее, синие цветы у головы и меч в посиневших руках — но он знал, то было первым ударом грома. Карл ощутил с болезненной ясностью: произошло то, что никогда не должно было случиться, привычный мир пошатнулся и отныне возможно всё самое чудовищное. Грядёт буря. Это страшное, злое предчувствие мучило его долгие дни, ослабляло, забирая всякий проблеск радости. Карл начал чаще молиться в жертвенном доме, ища защиты и покоя, но лики святых оставались безмолвными.       Молилась ли фру Магриэт после казни сына и мужа? Молилась ли о жизни дочерей и о своей? Роланд назвал её поступок трусостью, но разве будет трусостью умертвить себя, зная, что лишишься права быть в светлом чертоге Адаля, быть со своей семьёй и Светдарующим? Разве заплатить такую цену за свободу выбирать, не есть храбрость?..       Роланд был старше почти на пять лет и, к стыду и сожалению Карла, являлся для него большим братом, чем Кассилан. Он мог быть порою порывист и жестокосерден, но Карл доверял ему во многом, а сейчас… Фру Хеллеа, мать Роланда, как и его собственная, скончалась от эпидемии змеиной язвы много лет назад. Но королеве-матери помочь не сумели, так быстро сжигала её болезнь, и Карл был слишком мал, чтобы запомнить её страдания. Роланду же исполнилось десять, матушка его происходила из домов Северных гор и, чтя стоголосых божеств, сама отказывалась от целителей чужой ей веры, и оттого умирала в мучениях, молясь горам и скалам. Могло ли это всколыхнуть в Роланде столько злобы к фру Магриэт? То, как она отдала жизнь за то, вот что верила, как и его матушка?.. Карл следил взглядом, как пыль оседает на тяжёлом, синем бархате балдахина, и крики вновь звучали у него в ушах. Но насколько же отчаяние должно овладеть человеком, чтобы решиться на такое… Храбрость то или безумие? И дочери её готовы были поступить так же, не могут же все они быть безумны!       А может, Роланд прав, и Карлу жалость застлала разум? К этим бедным девам, что лишились и отца, и матери в столь короткий срок, как он лишился брата, к фру Магриэт Лавернон, что лишилась и дома, и мужа, и он ищет теперь в сердце оправдание поступку, которому нет прощения пред лицом Господа?       Ему бы впору испытывать к ним гнев. К их семье, ко всему Северу, что предали доверие короля, его отца, подняли восстания, убили Кассилана! Но он чувствовал лишь печаль и изнеможение, хотелось забыться, чтобы всё это оказалось лишь сном.       Солнце слепило глаза, заставляя щуриться. Карл тяжело вздохнул, голова продолжала раскалываться, и он поднялся за кубком, что оставил на столе. Быть может, вино сумеет унять боль. Покои его, в башне Брильды, самой восточной башне замка, со множеством арок и высоких окон, всегда были залиты светом, наполнены солёным морским воздухом и богато украшены гобеленами с дивными зверями, растениями и звёздными картами. Карл любил подолгу изучать бестиарии о всяческих тварях, сборники трав, трактаты о естественной истории земли и неба. Кассилан над ним потешался и называл это странными увлечениями для юноши, предлагал найти ему ткацкого мастера, чтобы изобразил сцены охоты, доблестных сражений или прекрасных лесных дев, что резвятся на лугу. А лучше отвести его в бордель. Не злой насмешки ради и не от надменности, просто сердца их часто тяготели к разным вещам. Карл в ответ только усмехался, что хотя бы способен отличить ядовитую розу странников от обычного розового куста, в который в детстве упал Кассилан и решил, что теперь непременно умрёт. Даже пытался подарить ему свой любимый кинжал, раз он сам всё равно не жилец. Карл улыбнулся, смаргивая выступившие слёзы, и поспешил наполнить кубок.       Холод серебра обжёг губы, вино горчило на языке, оставляя вкус перезрелой сливы и тёплой земли. Слишком крепкое и сладкое, должно быть, с юга. Стремительно приближался час Поющих, и вот-вот начнётся Достойнейший Совет Королевства. Карл налил себе ещё вина, хотя голова уже отяжелела. Стоило проведать отца.       Когда они виделись в последний раз? Уже очень давно, кажется. Конечно, из-за восстания множество дел требовало внимания короля, тем более после изгнания дяди, сира Осольда, его ближайшего советника. Хотя, на самом деле, Карл просто предпочитал избегать отца всё это время. Вид его приносил такую тоску и тяжесть на сердце, что Карл и сам не мог представить, как они переживут всё это. Однажды он, ужаснувшись, поймал себя на мысли, что лучше бы отец умер вместе с Кассиланом, чем так мучился. Эйрик, Второй своего имени, больше не внушал ни королевского величия и степенности, ни мудрости, за что прежде стал именоваться Законодателем. Он сильно исхудал, глаза его впали, потеряли свет мысли, светлые волосы, блестящие, как нити золота, истончились и побелели, и серый, маленький рот постоянно дрожал, будто зуб на зуб не попадал от холода. Теперь то был не король, но убитый горем отец, потерявший любимого сына. Карл всегда знал — Кассилан был главной отрадой отца и королевства, это уже давно его не ранило. Он привык к уединённой, не требующей спешки и великих свершений жизни, к тому, что никакое бремя не давит на плечи и сотни глаз не устремлены на него беспрестанно.       Теперь же всё переменилось. На Достойнейшем Совете Королевства он впервые предстанет пред глазами всей знати как новый наследник. Дома Западного побережья, Северных гор и Восточных долин, все будут там, и все будут смотреть, оценивать его. Он должен быть готов.       Раздался тихий стук. Пришёл Уль, его хранитель покоев, и несколько слуг их семьи, помочь сменить одежды и передать наставления от сира Йоханна и герра Хульда, что сегодня ни уроков истории, ни упражнений с копьём не будет. Уль был молчаливым, но добродушным, с рябым, красным лицом и глазами, немного мутными, влажными, как у старого пса. Он весьма быстро и ловко управлялся со всеми делами для такого мощного, неповоротливого тела. Карла облачили в мягкую, согретую у камина сорочку, шёлковую рубаху, обшитый серебром дублет, взамен испорченного, и подали меч в ножнах, украшенных голубыми сапфирами. Тяжёлый тёмно-бордовый плащ, отороченный светлым мехом, с гербом их рода — белым оленем с золотыми рогами — упал на плечи, и Карл, в сопровождении сира Ниля и сира Юхана, его хирдманов, начал спускаться из башни Брильды.       Последнее Пристанище — замок серый и хмурый. Серы были утёсы, на которых он стоял, серы его камни, коридоры и залы, и даже свет казался бледным и тусклым. Высокие толстые стены защищали его обитателей многие столетия со времён Века Чудищ.       На западе господствовал холодный ветер, равнины рыжеющего сухостоя, каменистые обрывы и молчаливое тёмно-синее море Суссалы. Лишь ветер и скалы, вот и всё, чем богат их фёльн. Север — стоит твёрдо, Восток — цветёт пышно, и лишь Запад гнётся на ветру. Карл чаще воспринимал это присловье как дурную шутку, но Роланд и сир Йоханн, его учитель по мечу и луку, находили в том иной смысл: Запад умеет подстраиваться, умеет обходить острые углы, и потому он господствует, и потому здесь зиждется столица. Карл придерживался мысли, что тому послужило скорее то, что Запад владел большинством портов, торговых путей и выходом в Дышащий океан — через него пролегал самый близкий путь к материку Старшая сестра. И именно на западном побережье высадились предки бергского народа тысячи лет назад.       Вдруг чьи-то громкие голоса привлекли внимание Карла, и, жестом остановив хирдманов, он подошёл поближе.       В малом внутреннем дворе, к северу от донжона, росли солнечные осины, что посадили по приказу его матери, королевы Гильемиды, когда Карл родился. Святые деревья с белыми стволами и белыми кронами. Такими же чистыми, как в день, что Адаль принял шестую смерть и кровью своей возродил солнце и подарил им свет, и всякая тварь живая спряталась, ослеплённая яркостью, кроме осины, что испила его, и листья, и кора её побелели, а прожилки стали золотиться как лучи солнца. И теперь в сени ветвей притаились двое. Точнее, таился сам Карл, а две девы спорили о чём-то.       — Мать не была храбра, она была отравлена гневом и горем, разум её помутился, иначе она не прыгнула бы! Не убила наших сестёр! — тряся головой, плакала юная фрекен, та, что была выше и старше, в жемчужно-сером платье. Она стояла, держась за ствол осины, и протягивала руки к младшей фрекен, совсем ещё девочке, с тёмным волосом, в чёрно-синем платье, но та лишь отталкивала её и кричала:       — Она пыталась спасти нас! Спасти от позора и унижения наш род! Не дать использовать! И спасала, спасла себя и Брудкену, и Рогхею…       «Дочери Медвежьего дома… — догадался Карл. — Сколько же их теперь осталось?» — от этой мысли холод пробежал по спине.       — Она убила Рогхею! — фрекен в жемчужном платье прикрыла рот рукой, сдерживая рыдания. — Неужели ты не понимаешь, Ганновор? Она могла бы жить и расти!       — В монастыре, как пленница! А матушка подарила ей благородную смерть!       Старшая дева, наконец, потеряла терпение и схватила девочку за плечи, притягивая к себе:       — Нет никакой благородной смерти, Ганновор! Есть просто смерть. И нет в ней ничего великого и благородного, и ничего смертью не исправишь, и не докажешь.       Та в ответ промолчала, лишь сбросила руки сестры и упрямо замотала головой.       — Пусть хоть в темнице, хоть на псарне, — продолжала фрекен. — Рогхея была бы жива, наша сестра была бы жива! — голос её становился тише и глуше, и у Карла сжалось сердце. — Как ты можешь не скорбеть по ней? Как можешь искать оправдания? Её можно было спасти, их всех, а сейчас… нам нужно держаться вместе, беречь тех, кто остался, Ганновор.       — Замолчи, Дородея! — девочка стала похожа на разъярённого зверька, отскочила, сжав кулаки. — Ты не имеешь никакого права упрекать её, говорить о спасении! Ты, ты!.. Предательница, лживая сука! — Дородея в ужасе смотрела на неё, но перебивать не смела. — Из-за тебя мы здесь! Из-за тебя матери пришлось сказать нам сделать это, из-за тебя им пришлось умереть, ты отворила врата нашим врагам! Мы спаслись бы, если только…       — Вы погибли бы в том буране, Ганновор, — старшая фрекен Лавернон снова потянулась к ней. — Или вас всех перебили бы рыцари короля, едва вы вышли за стены… — вдруг Дородея побелела, прижав руки к груди. — Постой, Ганновор… Ты знала, что задумала матушка?..       — Все знали! — со злым ликованием выплюнула та. — Потому, что мать нам доверяла, а тебя… ненавидела! И я ненавижу!       Но Дородея уже как будто и не слышала, а всё качала головой в неверии и вдруг рассмеялась, и слёзы покатились по её щекам:       — Отец будто обезумел, когда поднял это восстание, матушка, когда сказала своим же детям совершить такое! Никто из них не думал о семье, лишь о собственной гордости! А теперь и ты! Как вы все только можете!..       Но закончить ей не дали. Девчонка, дрожа от гнева, подскочила и хлестнула сестру по скуле, резко и смазано:       — Не смей порочить имена родителей! — и вихрем скрылась в глубине сада. Дородея проследила за ней взглядом, прижав ладонь к щеке, но ничего не сказала вслед.       Карл поспешил было удалиться, он и так стал свидетелем того, чего не должен был, и от того на сердце было неспокойно, как вдруг фрекен вскинула голову, точно почувствовала что-то, и посмотрела на него в упор. Смущённый таким положением, он вышел из-за укрытия деревьев.       — Ваша светлость, — испуганно пробормотала она, тут же отняв руку от лица, и склонила голову. Рыжие кудри упали ей на высокий лоб из косы, что была перехвачена тонким обручем. На щеках ещё не высохли слёзы, красный след алел на скуле. Карл с растерянностью и печалью смотрел на неё, не зная, что сказать.       «И не было девы прекрасней, и не было девы светлей. Ручей её голос, а взгляд — изумруд, Хозяйка лиловых полей…» — так пели о её матери, и старшая дочь, несомненно, унаследовала её красоту. У фрекен Дородеи была нежно-розовая кожа, усыпанная веснушками, и глаза чистые, зеленовато-серые, как отражение тростника в ручье. Она, несмотря на пережитое, сохраняла спокойное, почти умиротворённое лицо, точно и не было сейчас той страшной ссоры.       — Мы с сестрой ожидали приглашения на Совет в этом саду, — весьма учтиво выразилась фрекен. — Но мы не знали, что Его светлость прогуливается здесь, мы вовсе не хотели тревожить Вас. Прошу меня простить.       — Нет, что вы, не извиняйтесь, — торопливо произнёс он, мягко улыбнувшись. — Это я прервал ваше уединение.       Повисло молчание, и лишь шелест листьев и далёкая трель королевских зарянок нарушали тишину. — Мне… мне жаль вашу семью, фрекен Лавернон, — наконец, вымолвил он и протянул свой платок из голубого льна. — Вот, прошу, возьмите.       Она подняла на него взгляд, удивлённый и проницательный, точно спрашивала, не шутит ли он.       — Вы так добры, — вновь склонила голову Дородея, осторожно приняв платок, и утёрла слёзы. Теперь взгляд её выражал такую надежду и благодарность, что Карл почувствовал, как краснеют щёки. — А мне жаль, что вы потеряли брата, я понимаю ваше горе, — она вдруг заметила что-то в глубине сада. — Прошу простить, ваша светлость, я должна найти сестру, — и спешно удалилась, забирая с собой его платок.       Карл ещё несколько мгновений смотрел, как исчезает между деревьями пламень её волос и жемчуг платья. Вскоре сир Юхан появился по правую руку. Настал час Поющих — время Достойнейшего Совета Королевства.