Алый плащ, чёрный дрозд

      Лето 1449 года       Колосья, уже облетевшие и иссохшие, гнулись, ломались на ветру. Маленькие венчики-чашечки лилового вереска, отцветшего зверобоя и позднего синего шалфея, лохматые, пьянящие ароматом медовой горечи и обещанием долгой тёплой осени, качались, шептались о чём-то друг с другом. Где-то вдалеке, там, где заканчивалось золотисто-рыжее поле, и начинала вздыматься чёрная гора, лаяли псы, с жаром трубил охотничий рог. Отец с дядьями, братьями и свитой скрылись где-то в чаще, и ей чудились их силуэты верхом на конях между деревьев. Сёстры и кузины стояли у кромки векового леса в расшитых серебром плащах, держась за руки, и пели чисто и ладно, пели соснам и елям, чтя память стоголосых богов и Первой Хозяйки Гор. До ушей доносились обрывки баллады о конунге Ульрике и Прекрасной Гедвиге:       «Ворогам престола будет псова доля.       Выжег оба ока — то Хозяйки воля.       Вяхирями слали, как наказ был дан,       Веточки рябины — вспыхнул вражий стан».       Последнее светлое воспоминание рассеялось порывом солёного ветра. Здесь, на западе, среди равнин и голых скал всегда было слишком ветрено и промозгло даже в летнюю пору. Ни горы, ни леса не защищали этот край.       Ганновор стояла в центре просторной малой залы со сводчатым потолком, увешанной голубо-красными флагами и щитами дома Белого Оленя, перед взором Ближайшего совета короля, высоко подняв голову. Она смотрела в лицо врага отважно, без страха. Пусть их здесь десятки, сотни, пусть хоть тысячи, она не будет дрожать, у неё сердце медведя, и душа отца живет в ней. А разрубленное тело его — в памяти. Она заставила себя смотреть, не отводя взгляда, тогда, заставит и сейчас.       Хотя, окажись Ганновор на поле брани, она бы больше представляла о своей судьбе, чем в стенах Последнего Пристанища, перед этими напыщенными советниками. Отец всегда говорил: «Сражения в столице идут лишь в одном — в искусстве лжи и притворстве, и нет при дворе иного языка кроме как шутовского: все они утверждают одно, а на уме имеют прямо противоположное». Вот и теперь — их привезли сюда как пленных, но обращались как с добрыми гостями, любезничали, а за спиной кривили лица и величали предателями. Было бы честнее заковать их в цепи, было бы легче...       Ганновор обернулась на мать. Высокая, статная, с волосом густым, тёмно-коричневым, как стволы деревьев в Старом Лесу, невозможно чистым, наивным для её лет взором голубо-зелёных глаз и россыпью слёз солнца на щеках — даже оно плакало над её красотой, когда та родилась. Так говорил дед, повторял и отец. Изумрудная Ива Восточных долин, изящная и вечно прекрасная. Теперь же Ганновор казалось, что солнце не восхищалось красотой старшей дочери из рода Сигурдссона, а горевало о её судьбе. Об их судьбе.       И Ганновор, и почти все сёстры, и старший брат были отражениями матери, по крайней мере, наружностью. От отца огненно-медный волос перешёл лишь к младшим братьям и Дородее, но и их при рождении оплакало солнце. Глупая старая нянька оказалась права, когда бормотала, что это дурной знак. Не зря её тётушку Линнею, первой в роду Лавернонов награждённой веснушками, постигла печальная участь.       Матушка не плакала. Она никогда не позволяла себе такого на людях, при родных детях, даже при служанках, считая это недостойным. Всегда с прямой спиной и гордым разворотом плеч, лишь сцепленные до побеления руки выдавали её страдания. Она являла собой пример смирения и добродетели. Ей, такой хрупкой и нежной, выросшей на цветущем, плодородном побережье, тяжело было в занесённой снегами Серебряной Пасти. Ей незнакомы были песни, что нужно петь горам и лесам, чужды символы, что выбиты внутри лабиринтов скал и неведомо почему их нужно поить кровью. Но ради отца она приняла обычаи Севера, и, сняв изумруды, с гордостью склонила голову, чтобы ей на чело возложили венок из красного остролиста. Она всё делала для семьи.       Ганновор, как и отцу, смирения и кротости всегда не доставало. Но не теперь вспоминать о них, смотря на то, как постарела мать быстрее, чем успела озеленеть листва, как взгляд её был затуманен печалью, почти безумен, а тонкие губы — искусаны до крови, как сестры и кузины цеплялись за подолы платьев и руки друг друга, из последних сил стараясь не упасть от горя и стыда.       Нет, матушка не пережила бы унижения быть закованной в цепи. Для неё бы то стало позором. У неё доброе сердце, слишком большое и мягкое, наверное, поэтому его всегда было так легко ранить. Ганновор было очень горько и стыдно за все те проказы, все те грубые слова. Ей тринадцать, в конце концов, она обязана быть опорой для семьи, как вторая старшая дочь. Быть может ещё не поздно? Иначе некому. Бреген убит вместе с отцом, Альмод погиб в давке при захвате, Эрмуда больше нет, и быть не может, они все на том сговорились... А Дородея уже показала себя, как трусиху и предательницу. Они и раньше не ладили, но после того, что она сделала…       Ганновор со злобой посмотрела на сестру. Раскалённая медь её волос сверкала в свете восходящего солнца, зеленоватые глаза смотрели в пол. Та, что отворила двери врагу и пустила их на порог, когда семья уже готова была бежать вглубь лесов. За шкурой медведя всё это время пряталась подлая лиса! Пусть теперь стоит и смотрит, как из-за неё кровью сестёр орошается каменный пол!       Ганновор вернула взгляд к ближайшим людям короля, тем, кто составлял опору Ингерборга, шестерым мужам, чей голос равен десяти в Достойнейшем Совете. Она скривилась, не пряча презрения. Достойнейший, как же глупо звучит это слово! Какое право эти мужи имели судить их? Они не пролили и капли крови за Край Снега, они не бились ни с лурсийцами, ни с междуземцами, ни с колдовской скверной! Лишь пили вино, лили в уши короля мёд и прятались под юбками своих жён. А её отец был достойным человеком и сражался за то, во что верил, вот и вся правда. Он сказал, что защищает истинного короля, и это всё что ей нужно знать. И Ганновор верила. Так за что их судить?       Да и что они могут сделать? Казнить? И пусть, Ганновор не боится смерти! Но какой им прок от десяти убитых женщин? Заберут после их фёльн, их дом? «Самонадеянные мешки с дерьмом», — так всех советников называл Бреген, вторя отцу, и Ганновор про себя соглашалась. У этих людей сердца змей, а не медведей. Пусть только попробуют приблизиться, и Пасть пожрёт любого, в ком нет начала Хозяйки Гор!       Лаверноны — кровь от крови этой земли, камней, снегов. Они потомки ольгонов — детей гор, прародителей первых людей. Они всё ещё хранили покой скал и лесов, и те порой пели им в ответ. Ганновор сама слышала протяжные переливы Трёхпалой Горы. Дом Чёрного Медведя не отвернулся от древних богов, хотя они и носили на шеях Повешенного — висящего вверх ногами человечка, с разрезанным горлом — символ последней смерти Адаля. Но что стоит золото на шеях, когда значение имеет лишь то, что живёт в уме и сердце? Она сжала серебряное кольцо с чёрным рубином — вот символ её веры и клятвы.       Вдруг мать побледнела, пошатнулась, и Ганновор вместе с Инвенгой приобняли её с обеих сторон. Достойнейший Совет Королевства — по названию и прилюдное поругание на потеху двора — по сути своей, то ради чего их везли с самого севера, как диковинных зверей, уже должен был начаться, так почему они медлят и молчат, почему притащили их сюда?! Зачем тянуть, зачем это бессмысленное предварительное заседание? Ганновор пыталась понять это, ещё когда они взбирались по ступеням Солнечной башни, но так и не сумела.       Наконец раздался громкий голос:       — Его Светлость Эйрик, Второй своего имени, Гьоттргард, Законодатель, Защитник Запада, Севера и Востока, благословлённый Светом Адаля, король Ингерборга, Хозяин Края Снега, герцог-ярл Верхнего Ольдейндура будет держать слово, — объявил кто-то из свиты, и все советники тут же поднялись и важно закивали друг другу. Хотя до прихода их и короля, наверняка, грызлись друг с другом, как собаки на псарне.       Он спускался со своего трона, стоявшего на возвышении, медленно, волоча ноги. Игольный венец едва не съехал на высокий лоб.       Ганновор прежде не видела короля так близко. О холодной, почти неземной красоте Гьоттгардов ходило много слухов, но этот мужчина являл собой весьма удручающее зрелище. Он должен был быть ровесником матери, почти на рубеже четвёртого десятка, но выглядел глубоким старцем. С этими светлыми, почти белёсыми волосами, бледно-голубыми глазами и вытянутым, осунувшимся, тонкогубым лицом, обрамлённый сверкающими на солнце иглами он походил на одного из двенадцати Рыцарей-Призраков Аллеберга. Все Гьоттгарды были остролицы, светлоглазы, высоки и изящны, как рассказывала матушка. Во всяком случае, таким род был, пока Хокон не попортил их кровь, наплодив почти десяток ублюдков, которые перебили друг друга в борьбе за трон. Пожалуй, крыса в качестве герба подошла бы им лучше, чем олень.       — Мы признательны за ваш визит, фру Лавернон, рады видеть вас и вашу семью, — наконец начал он, опершись на стол, за котором сидели советники.       «Визит!» — вскипела Ганновор, стиснув зубы.       — Мы выражаем глубокие соболезнования вашей утрате… — он говорил это без издёвки, сухим и бесцветным тоном. — Род Лавернонов древний, такой же древний, как сами горы, и мы всегда с почтением относились к вам, однако то, что произошло иначе, как акт измены мы трактовать не можем. То, что произошло чудовищно, ваш супруг, ярл Тёнхьема, Доральд… — влажные, туманные глаза его переходили от одного лица к другому, но будто не видели никого, и в глубине души Ганновор боялась ощутить этот мёртвый взгляд на себе. — О, Доральд, как же так, Доральд...       Мужчины за столом обменялись настороженными взглядами.        Король пытался сказать что-то ещё, но язык его заплетался, взор сделался совсем пустым и бессмысленным. Вдруг он посмотрел матери прямо в глаза, мягко улыбнувшись, так словно они давние друзья:       — Я так давно не видел тебя, Магриэт, с самого Охотничьего турнира. Там на Краснохолмье, Доральд умчал в лес, кажется, он видел короля оленей? А я подвернул ногу и остался с вами, ты помнишь? Смотрел, мучаясь от боли, как ты и Линнея боролись за титул Хозяйки лиловых полей, ты помнишь, Магриэт? — туман снова затянул его взор, голос стал угасать. — Ах, как вы танцевали, как венок вереска горел в твоих волосах…       Мать выглядела растерянной, даже напуганной такой странной речью и лишь смогла кивнуть.       — Да, Ваше Величество, я помню. Вот только в тот раз венок победительницы достался не мне, а Линнее.       — Да-да, всё верно, — закивал он, и одна из игл венца порезала лоб. — Это была она…       Король умолк. Алая капля крови медленно стекала ему на глаза.       Ганновор вздрогнула в отвращении и какое-то яростное, злое ликование поднялось в ней, выходит ими всё это время правил безумный старик! Отец был прав! Таким не может быть настоящий король, неужели они все не видят этого?       — С вашего позволения, Ваше Величество, — встал рослый, плечистый человек, похожий на большую хищную птицу, с худым лицом и цепким взглядом серых глаз из-под широких чёрных бровей. Инквизитор, судя по алым одеяниям.       Король рассеянно кивнул и, поддерживаемый хирдманом, вернулся на трон.       — От имени нашего Светлейшего государя, — начал инквизитор, и голос его бархатный, заискивающий, сразу не понравился Ганновор. — Смею говорить я, Вигго Рёмер, Длань Господня, глава Инквизиции и скромный слуга Церкви Адаля. Вы были приглашены сюда, ибо король наш великодушен и позволяет избежать вашей семье... ненужного стыда и прилюдного позора.       Мать продолжала молчать. Взгляд её сделался совсем далёким.       — Ваш муж, его брат и ваш старший сын были объявлены изменниками и казнены, а ваши младшие сыновья погибли в гуще восстания, — Ганновор приказала себе пропускать эти слова мимо шей, не вслушиваться, не вспоминать лица братьев, ведь иначе она может расплакаться, а слёзы перед врагом — слабость.       — А стало быть, Серебряная Пасть лишена наследника. Мы признаём — дети не несут вины за деяния отцов, однако было бы неблагоразумием со стороны короны в столь тяжёлый для страны час бередить ещё не зажившие раны и передавать Свальбрад, столь важный фёльн, полный рудников, в руки убитых горем женщин, чей разум был отравлен злыми речами их мужей. А посему, чтобы искупить грехи, и подтвердить вашу преданность короне, мы предлагаем вам отослать ваших младших дочерей в монастырь Идельсиля, а старшим — остаться при дворе и позволить королю и совету, взамен отца, подыскать им достойных мужей в кратчайший срок, — взгляд его скользнул по Дородее, и остановился на Ганновор.       Холодок пробежал по коже. «Кратчайший срок!» Это означало, что они уже решили, кому отдадут в руки их дом!       Но мать оставалась спокойна, и лишь продолжала кивать, смотря в пол. Неужели глаза не подводят Ганновор? Мама это допустит? Или она и, правда, решилась на то, о чём размышляла в дороге?..       Мать говорила об этом с сёстрами и кузинами, как о самой крайней мере, и Ганновор внимала, но знала, что так не поступит. Не из страха, нет, но умереть легко, а жить труднее, говорил отец. Жить и убивать своих врагов — вот что важно, добавлял брат. И Ганновор знала, чему посвятит остаток жизни, пусть он и будет ничтожно мал. Она с ненавистью посмотрела на короля, чей разум давно пребывал не здесь.       «Ворогам престола будет псова доля», — чудился ей далёкий глас родной земли.       Но в одном мать была права. Никто не поставит на колени Лавернонов, никто не использует их как разменную монету, не заберёт у них последний удар сердца. Никто кроме Хозяйки Гор. Старая няня всегда говорила, что ни один зверь, умирая, не станет ждать, пока его зарубят охотники или разорвут хищники. Всякий достоин избрать себе место для последнего вздоха. Она рассказывала: красные лисы забиваются в норы, серые волки — под холмы, а чёрные медведи идут умирать глубоко в леса предгорья. И ежели у них хватало сил, они забирались повыше и кидались вниз.       Ганновор медленно перевела взгляд на мать. Та взяла на руки Рогхею, посмотрела на Инвенгу, что была бледна, как мертвец, и всё ещё держала маму за руку. У Рогхеи были испуганные голубые глаза и очень маленькое даже для пяти лет лицо. Темные волосы кудрявились и разлетались в разные стороны от порывов ветра. Инквизитор алой тенью нависал над ними, ожидая ответа.       Золотой свет заливал берег у подножия замка. Здесь было не так высоко, как в горах, здесь не пел, обжигая щёки, ветер, здесь не росли повсюду вековые сосны и ели, так что небо чернело от их раскидистых лап, здесь не перекликивались сойки со щеглами. Здесь всё чужое, как и они.       Но обрыв внизу был скалист, и острые камни сделают то, что должно. Мать шагнула вперёд к балкону и бросилась вниз, стремительно и беззвучно.       Гунхильда, Инвенга и кузина Дугуна кинулись за ней следом, но Дородея истошно завопила и рванула им наперерез, хватая за руки, волосы, подолы. Советники повскакивали со своих мест, хирдманы что-то кричали, преграждали путь. Всё заметалось, завертелось перед глазами, но Ганновор уже ничего не трогало. В голове билась только одна мысль.       Подари, Хозяйка, матери и сёстрам лёгкую смерть, а страшную и жестокую — она подарит врагам сама.