Алый плащ, чёрный дрозд

      Лето 1449 года       Заседание Достойнейшего Совета Королевства должно было начаться совсем скоро, в час Поющих, когда солнце поднимется над горизонтом на три перста, а герцоги-ярлы Ингерборга вдоволь отдохнут с дороги. Ближайший Совет Короля заседал ещё с утренних сумерек.       Оранжевый свет заливал бухту Милосердия, вдалеке кричали морские канюки. Мягкий юго-западный ветер нёс с собой ароматы сосен, цветущих рябин и дым тлеющих ярмарочных костров. Город, раскинувшийся на скалистом берегу, казался спокоен и молчалив. Его не трогали ни склоки двора, ни их интриги, ни раскол среди знати после попытки восстания Севера. Простой люд, там, у подножия замка, построенного на костях, радовался летнему теплу и карнавалам, горевал о скудном урожае, хоронил стариков и думал, чем прокормить детей, и не было им дела до того, кто займёт места в Совете, кого признают заговорщиком и чья голова, в конце концов, покатится с помоста на площади. Может, понаблюдают за казнью из любопытства.       Но в каменных палатах Последнего Пристанища всё это имело значение. И в эти часы достопочтенные герцоги-ярлы, лорды, графы, законодатели, бароны, церковники решали здесь будущее страны: вернётся ли всё к опустошающей междоусобной войне или к миру Волчьего столетия? Даже время в этих стенах стало течь по иному, бесконечно долго, почти замерев. Или только ему так казалось?       Карл, четвёртый своего имени, Гьоттргард, принц Ингерборга, наследный хозяин Края Снега и герцог-ярл Ольдейндура, сидел, закинув ноги на стол, и чистил яблоко серебряным ножом. Слуга вскоре должен был вернуться с вином. Вино Карла не интересовало, но невыносимо хотелось остаться в одиночестве, а со дня гибели брата ему такой роскоши не позволяли.       Вдруг раздался скрип петель и шорох, слишком громкий для мышиной возни. Стена возле кровати дрогнула и открыла скрытый проход. Роланд вошёл в покои, не стуча, как обычно, в обход стражи у дверей. Иного за такую дерзость полагалось высечь, но Роланду, как его доверенному при дворе и другу детства, позволялось многое. К тому же хитрец был одним из немногих, кто знал тайные ходы замка как свои девять пальцев. Мизинец он потерял в доблестном сражении с крысами, когда пробрался в темницы поболтать с заключёнными. У Роланда в детстве хватало бравады доказывать, что он чего-то стоит, и мало терпения, чтобы думать наперёд. Карл улыбнулся. Хотя бы желания его всегда понятны, а сердце открыто и легко.       Копна каштановых волос блестела, взмокнув от сырости коридоров, короткий плащ из сукна, отороченный чёрным мехом, запылился, но Роланд был весьма доволен собой и чему-то хитро усмехался.       — Почему вы не на Ближайшем Совете, мой принц? — он опустился на резной стул, перехватив яблоко.       Фамилия его происходила из старого баронского рода Эрлингссон из Тусфилке, самой богатой фёльны на Восточном побережье, где поля плодородны, а холмы цветут до глубокой осени. И как все в долинах юго-востока Ингерборга он был крепок, темноволос и светлоглаз, хотя вся семья, — обедневшая ветвь второго сына, — давно уж осела в столице. Отец, прозванный Каменный Плющ, что прорастёт везде и всегда, пробил себе дорогу в окружение принца Эйрика умом и преданностью, и когда тот стал королём, победив в Войне Семи Знамён, пожаловал другу место Советника по Древу и Камню, а его сыну Роланду — место в свите младшего принца.       — Отец не пожелал, — Карл вернул взгляд на город. — Он и раньше не допускал меня туда.       — Раньше вы не были наследником престола, — прищурился Роланд, вгрызаясь в яблоко.       Карл дёрнул плечом, нахмурившись. Роланд всегда говорил, что в голову взбредёт, где-то его честность и резкость помогали, а где-то — ранили.       Со дня смерти Кассилана прошло полгода. Порой Карлу казалось, что эта лишь пара мгновений, а порой — уже сотня лет. Воспоминаний о брате сохранилось мало, они были скудны и холодны, хотя все пятнадцать лет он был рядом, но не как брат, скорее как нерушимая крепость, пример, символ будущего Хозяина Снегов. Сейчас Карл горько жалел, что они так и не стали близки. Быть может, он недостаточно старался?       И всё же он был семьей. Гордостью отца, радостью двора, их будущим королем. Предрекали: он станет великим правителем, как Магнус Ткач, что сшил разрозненные сюссла и фёльны в одно королевство. Детьми они слышали эту историю сотню раз. Доблестный Магнус, старший из братьев дома Белого Оленя сразил всех прочих ярлов, женился на Хозяйке Гор и с божьим благословением объединил Края Снега. Олень на знамени Гьоттгардов стал королевским, его рога — золотыми, и меж них взошло алое солнце. В знак повиновения каждый ярл, лорд и барон выковал иглу из стали от своего меча, и срезал кусок кожи. Ибо меч их, как и плоть, и душа отныне принадлежали Королю. Из тех кусков кожи сшили полотно — карту нового королевства, а из игл выплавили корону — острую, тяжёлую, как и всякое бремя власти. Теперь перед коронацией нового короля каждый Дом присылал куски ткани от своих знамён, в знак того, что они чтят традиции. Плоть живую перестали резать уже очень давно.       Кассилан с Игольным Венцом на голове и картой-полотном за спиной было чем-то столь само собой разумеющимся, что помыслить о ком-то другом на троне, о себе, являлось чем-то невозможным. Но Роланд прав — Кассилан мёртв. Он погиб, и теперь черед Карла нести ношу, что полагалась наследнику. А избегать её — означало осквернять память брата.       Но что-то не давало сердцу покоя. Кассилан ушёл так внезапно, так… нелепо. Зачем он отправился на север? Смотрины невест начинали всегда с востока. Он видел что-то или предчувствовал, как их дядя, Всевидящий Рыцарь? Но зачем тогда ринулся в самое пекло? Искал славы, воинской доблести? Так её у него всегда было в избытке. Задержись он хоть на сутки и опасность бы миновала, а всех бунтовщиков схватили ещё до начала восстания. А теперь кровь его, смешавшись с кровью предателей, впиталась в скалы и предгорья Севера. Восстание Рыбьих Мух, так они теперь его зовут, что не прожило и двух дней, но успело забрать так много жизней.       Карл заставил себя вынырнуть из размышлений:       — Ты слишком весел сегодня, узнал что-нибудь пока бродил в коридорах? Может кто из хирда, что болтает?       — Боюсь, языки их ещё короче мужских достоинств, — он рассмеялся, пожав плечами. — Ну, это если верить их жёнам.       — А вы, доблестный оруженосец, стало быть, часто наведываетесь к гвардейским жёнам вместо служения своему господину? — Карл перегнулся через стол, нахмурившись. — Плодите бесчестье? Это карается смертью.       — Как можно, мой принц, — Роланд склонил голову в притворном смирении. — Я лишь скромный наблюдатель чужих горестей и бед.       — Ах, наблюдатель… С таким острым языком и талантами подмечать людские пороки и тебе стоило бы стать скальдом, бардом или даже шутом. Злословить в кругу дам тебе подходит больше, чем томиться с мечом в попытках стать рыцарем.       Роланд хмыкнул, мелкие, серые, едва сиреневые, как речные камушки, глаза насмешливо сверкнули, но на колкость он не ответил. Возня с любым оружием всегда мало ему удавалась, хотя отец его и мечтал, что бы тот снискал воинскую славу. Он оперся на стол, сцепив пальцы в замок, и тихо, будто делясь самой сокровенной тайной, сказал:       — Я весел, потому что видел, как в замок только что привезли медвежат. Совет Королевства теперь явно пойдёт интереснее.       — Медвежат?       — Да, маленьких и очень злых. Говорят, те пытались сбежать в леса, когда зарезали их отца, но наши охотники оказались быстрей, — Роланд откинулся на спинку стула, присвистнув. — Некоторые из них прехорошенькие, скажу я вам. Вот жалость будет, если Его Величество решит их обезглавить, — пробормотал он без тени улыбки.       «Стало быть, девять дочерей Медвежьего дома всё же привезли на суд».       — Они лишь дети, — Карл сжал в руках нож, глядя, как лучи солнца танцуют на лезвии. — Отец не станет казнить детей.       — Дети предателей, Ваше Высочество, — тон стал холодным, совсем чужим. — Лаверноны одни из зачинщиков восстания. Наш король добр, но не глуп, чтобы оставлять повод для нового.       — Рассуждаешь совсем, как мой дядя.       Останься Осольд, Всевидящий Рыцарь, Принц Сотни бед и одной удачи, в Ближайшем Совете, в Свольстаде, возможно, отец и склонился бы к столь суровому решению. Дядя всегда имел на него огромное влияние. Самый младший из ублюдков Проклятого Хокона Второго, он единственный поддержал притязания Эйрика на трон. Когда созвали Совет Королевства, избрать наследника из незаконнорождённых детей Хокона, Осольд поднял знамя Эйрика, а не своё, как все прочие братья.       О том, что было дальше сложено великое множество героических поэм, печальных баллад и насмешливых песен. О расколе в Совете, о Сигурдской Ночи, о том, как край Снега погрузился в Войну Семи Знамён, и как Всевидящей Рыцарь где хитростью и коварством, а где силой и жестокостью убил своих братьев и сестёр и всех, кто мог наследовать им, сделав власть Эйрика неоспоримой.       Должно быть отец чувствовал великий долг перед ним. Не каждый возьмёт грех убийства родной крови на душу. Многие после этого шептались, что Бог отвернулся от Принца Сотни бед и в наказание лишил его зрения, хотя в действительности дядя был слеп от рождения. Как сам часто говорил, он видел столько, сколько позволял ему Адаль, посылая образы и видения, и не будь его участь в войне и защите государства, он предпочёл бы стать пророком при монастыре.       Карл и вправду порой испытывал необъяснимый, почти священный трепет рядом с ним. Был ли в том повинен голос, глубокий, холодный, как сталь, а может — взгляд подёрнутых пеленой глаз, что пробирал до нутра? Предвидел ли он что-нибудь о Двухдневном восстании?       Но сейчас этого уже не узнать. Дядя отправился в добровольное изгнание в день смерти Кассилана, в день, когда не смог защитить племянника, наследника престола, и опозорил честь и звание командующего Королевским Хирдом.       — Но, пожалуй, казнь и, правда, не лучшее решение, — продолжал тем временем Роланд. — Если умертвить их сейчас, они станут мученицами в глазах северян. Того и гляди к святым причислят.       Карл изогнул брови, затем кивнул. Так он на это не смотрел.       — За мёртвых легче воевать, чем за живых, мой принц. Живые ошибаются и теряют свою невинность и блеск. Мёртвые же остаются непогрешимы, вечным символом несправедливости и жестокости, вечным поводом для мести.       — Не знал, что в тебе есть такая мудрость, — Роланд ничего не ответил, лишь едва улыбнулся, уводя взгляд к городу и морю. — Любопытно, что обо всём этом думает мой отец?       — А вы не хотите увидеть лично? — он вдруг снова обрёл привычную весёлость и живость лица. — Давненько вы не составляли мне компанию в лабиринтах, а Ближайший Совет ещё продолжает заседание.       — Ты же знаешь — сырость и теснота меня угнетают.       — Боюсь представить, как тогда вы будете спать с женщинами, мой принц, — расхохотался Роланд и увернулся от яблока, что Карл метнул ему в голову. — Какой трагический промах!       В покои тихо постучали. Должно быть хирдман, чтобы пропустить слугу с вином. Роланд уже стоял у открытой дверцы, ведущей в темноту, с нетерпением глядя на него. Карл вздохнул и в два шага оказался подле.       — Ладно, в последний раз. Мы уже не дети, Роланд, когда-нибудь придётся оставить эти забавы.       — Когда-нибудь вы поймёте, в чём ценность этих «забав», — усмехнулся тот, притворяя за ними потайную дверцу.