Алый плащ, чёрный дрозд

      Весна 1449 года       Таристоль с интересом осматривал куски тела.       Беднягу разорвали на три части: голова с широко открытыми глазами и обломками шейных позвонков, туловище, распоротое наискось от рёбер до паха и то, что раньше было ногами, а сейчас лишь грудой мяса.       Незадолго до рассвета, едва мать-Ночь стала уступать свои владения, и та глубокая, прохладная чернота, пьянящая его разум, стала рассеваться, он услышал крик. Затем ещё, и ещё один, как вдруг его грубо скинули с койки — узкого плетёного гамака, что он занимал, когда очередной матрос заступал на дежурство. На каюту рассчитывать не приходилось. Не с теми скромными сбережениями, что у него имелись. Точнее имелись у какой-то впечатлительной донны, чей кошель он увёл, отвлекая фокусами её краснощёкого ребёнка. И не с тем клеймом чародея-преступника, что выжгли на его груди.       Так что, когда солнце стало затмевать свет последних звёзд, а Таристоля схватили за шиворот, приложив переносицей о балку, и потащили, выкручивая руки, на палубу, приказывая сказать, что тут произошло, он совсем не удивился. «Не выкинули сразу за борт, и то удача, — усмехнулся он, зажимая нос. Кровь ещё лилась по подбородку. Таристоль закашлялся и сплюнул то, что затекло в глотку. Били от всей щедрой междуземной души. — Никак думали бесовщину из меня выбить?» Наспех вытерев лицо, он подмигнул святой, что уже была здесь. Исиде, поправился он. Та лишь поджала губы и продолжила о чём-то переговариваться со старпомом. «Может, просит его не рубить мне руки и язык до того, как я начну оправдываться?» — эта мысль его развеселила. Обычно, что бы плохое ни случалось, а рядом оказывался чародей, ответ кто виновен становился очевиден. Хотя чем дальше на юг, тем становилось лучше: здесь Церковь Адаля и Инквизиция не имели столько власти, вера в стоголосых божеств ещё жила в присказках и легендах, а интерес к магии — в умах людей. Должно быть, поэтому мать, в конце концов, и решила продать сына-чародея в бордель самой южной провинции Лурсии — Калавани. Весьма заботливо с её стороны.       Святая, кажется, была сильно недовольна и пыталась втолковать что-то матросам. Она стояла в холщовой, серой рубахе расшитой плющом, что носила под церковном платьем, и в широких штанах, закатанных на матросский манер. Всё же святые и вправду отличались ото всех. Они одевались, говорили и держали себя не как дворяне и не как бедняки, не как мужчины и не как женщины, даже не как церковники. Иная сеньорита испугалась бы путешествовать без спутника, постыдилась одеться в мужской наряд и не потерпела общения с матросским сбродом. Монахиня не посмела бы носить оружие и лезть в дела мирские. Но святым не нужны ни гордость, ни слава, ни признание. Они никогда не познают ни пылких страстей любви, ни горечи брака, ни радости дружбы, ни таинства рождения детей, но им и не нужно беспокоиться о наследии и чести дома, как и на что прожить следующий день, не нужно бороться за своё место и положение. За них всё давно решил их Господь со дня рождения. И Таристоль не мог понять, что испытывает порой к ним — жалость или зависть.       Спутанные, вьющиеся волосы Исиды трепал ветер, и, вздрагивая под его порывами, она выглядела озябшей и потерянной. Но голову держала высоко, и смотрела так, словно готова вершить правосудие немедля.       Дождь давно стих, взошедшее солнце успело раскалить воздух, и дышать стало невыносимо. Тяжёлый, металлический запах крови пропитал всё вокруг, смешавшись с душком от рвоты и терпким ароматом ухры — междуземной настойки из коры ходячего дуба и горюн-травы. Её в то утро пригубили, кажется, все на корабле. Вино Таристоль предпочитал больше, но выбирать не приходилось, так что он хлебнул из бутылки, что ему дали, не задумываясь. Повод, в конце концов, был достойным: произошедшее на палубе являло собой чудовищное зрелище, а ведь Таристоль раньше имел дело со всяким изуверством.       Когда он ещё ребёнком странствовал вместе с матерью в таборе по Междуземью, часто видел, как чародеи ковена Змей потрошили трупы, что им продавали крестьяне в деревнях. Это, конечно, был грех — не дать упокоиться бедному дедушке в родной земле, но могила не прокормит зимой, а вот пара серебряных лисиц — да. Но то были незнакомые, уже давно мёртвые люди, и доставали из них в основном сердца и кишки, не трогая ни головы, ни рук, ни ног. А это — старик, миссионер и лекарь, плывший в Новую землю, нести веру и помощь нуждающимся. Он явно не одобрял присутствия чародея на корабле, но учтиво кивал всякий раз, как они встречались взглядами. И он уж точно не заслуживал такой участи.       Абхей, что служил на корабле штурманом, с недоверием косился на Таристоля мутными, желтоватыми глазами, но работу свою выполнял — никто и близко не смел подойти ни к чародею, ни к телу в его присутствии. Большой, темнокожий, с высоким лбом и широким твёрдым лицом он бы сошёл за выходца из края золота. Но он вовсе не красил лица, не поминал Лучезарного Бога-Паука и так бегло и ладно говорил на горецком, что было очевидно, — он ублюдок какого-то междуземца. Как, впрочем, и сам Таристоль.       — Ну, что там? — спросил Абхей, утирая пот со лба.       — Мёртв, это точно.       — Ты не ёрничай, выродок бесовской, не для того тебя сюда звали. Была тут ворожба какая, отвечай?! Или кто ещё сумел бы так…       Святая подошла ближе, внимательно следя, пока он оттаскивал целые куски плоти в одну сторону, а ошмётки внутренностей — в другую. Внутренности многое смогут сказать, если знать, куда смотреть. Липкая кровь, стекая по локтям, уже пропитала рукава любимой рубахи. Теперь она безвозвратно испорчена, с неудовольствием отметил Таристоль. Раны походили на те, что нанёс бы волк или медведь, и что-то едва уловимое, колдовское, витало над телом. Но то не было похоже на силу луны или моря, ни отблеска серебряной пыли, ни запаха горечи трав и свежести соли, ни прохлады, ни терпкости южного ветра не витало поблизости. Здесь веяло огненным жаром и дымом. То был скорее гнев матери, проклятье, а не благословение. Чужая кровь на пальцах, неправильная, неродная, едва заметно жгла.       — Вы точно уверены, что чародей оставался под вашим надзором всю ночь? — спросила Исида на бергском. Язык края снега, что Церковь принесла и навязала по всему братскому материку. Такой твёрдый и прямой, холодный, как сталь, он никогда ему не нравился, худший язык, что можно было выбрать для повсеместного общения.— Так мне сказал ваш старпом.       Таристоль прищурил глаза, но промолчал — святая может думать о нём всё что угодно, в конце концов, имя — не обещание дружбы, а две беседы — не повод доверять. Было в этом зерно здравого смысла.       — Так точно, свято-пророк. Я смотрел за каюты и ходить, смотреть… много. Он над Гунко, как мёртв, лежал, так тихо. Мы и сами не хотеть, ну звать его для такого дела, он это делал или нет, но бес что-то понимать, а то единственный, кто знать о ворожбе и врачевать мог…       — Лежит сейчас ошмётками на палубе, да, так что придётся вам меня потерпеть, — хохотнул Таристоль, возвращаясь к кисти руки. Пальцы успели одеревенеть и плохо гнулись, но что-то странное было на ладони — покраснение, покрытое коркой и пузырями.       — Вы слышали, что-нибудь?       Исида опустилась рядом, подобрав подол рубахи, и Таристоль ощутил, как она старается спокойно и глубоко дышать.       — Нет-нет, почти ничего, там, внизу, глухо, — Абхей кивнул на трюм. — Только шорохи и скрипы, кто-то вставать, ходить, но это же есть корабль, корабль всегда шумит.       — А здесь, слышали крики? Тот, кого убивали столь жестоко, наверняка, должен был кричать, но никто из команды ничего не слышал всю ночь! Кто-то же дежурил на палубе? Почему не забили в судовой колокол?       Абхей почесал затылок, виновато потупив взгляд, и Таристолю эта картина показалась уморительной.       — Был Гёза, но теперь нет его. Нигде нет. Мы думать, он за борт прыгнуть, спасти себя от того, что…       — Зверствовало ночью. Что ж, не нам его осуждать, — Исида осторожно наклонилась ближе, заглядывая Таристолю через плечо. — В монастыре учили медицине, — ответила она на вопрос, который он не задавал. — У нас есть… Было много славных лекарей и целителей. Быть может, я смогу что-то заметить.       Таристоль с сомнением посмотрел на неё, но всё же протянул кисть ладонью вверх.       — Вот, взгляни, — он показал на красные отметины. — Странные раны для того, кого рвали на куски. Больше похоже на ожоги. Может, он пытался зажечь свечу? Хотя, скорее пытался схватить что-то раскалённое…       Взгляд Исиды вмиг переменился.       — И правда, ожоги. Совсем свежие.       — Что-то поняла? — любопытство пробудилось в нём, и даже разбитое лицо перестало так сильно ныть.       — Возможно, — она поднялась, быстро зашагав к спуску на нижнюю палубу. — Не зря у тебя зоркий взгляд, спасибо!       — О, не поступай так со мной, святая, я же помочь пытаюсь! Скажи, что ты поняла?       Он хотел последовать за ней, но Абхей одним рывком усадил его обратно.       — Ты никуда не пойдёшь, пока не поговоришь с Войтехом, — он перешёл на горецкий.       — Но я… — он получил ещё один тычок и опрокинулся на спину.       Злость распалилась в груди, и на миг показалось: неважно чья кровь сейчас на пальцах, главное — она есть, а значит, стоит свести ладони, прошептать на языке моря, и рот и горло этого толстомордого дурака будут полниться солью, пока тот не задохнётся. Но солнце светило ярко, болезненно ярко, мешая думать и колдовать, словно стыдя. Это и правда была мимолётная глупость, что ничего не даст, лишь подтвердит их домыслы о нём. Таристоль растянулся в улыбке, сев и вытянув ноги.       — Значит, поговорить с Войтехом?       — Да, бес, ты не оглох.       — Но я скажу ему то же, что сказал всем вам и святой. Я был в трюме, спал, ты сам это подтвердил, Абхей! Скажи мне, — он начал медленно вставать. — В крови ли были мои руки, когда вы потащили меня сюда, а? Есть ли у меня клыки и когти, чтобы так рвать плоть? Я даже не пытался сбежать от вас! Да и зачем мне вообще губить старика под носом у святой? — Абхей смотрел хмуро и молчал, но навзничь больше не толкал. — И вот, что я тебе по секрету скажу, я всё равно буду под более надёжной охраной у святой в трюме, чем у тебя здесь, здоровяк. Вот подумай, обернись я сейчас дроздом и улети, что ты сделаешь? — он замешкался, и Таристоль, не теряя времени, отступил на пару шагов. — А она — умеет ловить, таких, как я, уж поверь.       Абхей усмехнулся и обернулся к Войтеху, который руководил установкой фок-мачты.       — Ладно, болтун, я спрошу у свято-пророка нужен ли ты ей, и, если да, ни на шаг от неё не отойдёшь, иначе попрошу… — он, видимо, не очень понимал, что святые делают с чародеями. — В общем, живым ты до Новых земель не доплывёшь.       — Клянусь матерью, здоровяк! — «Надеюсь, сука уже сдохла в муках». — Я хлопот не доставлю!       Теперь слово было за святой, и Абхей послал одного из юнг в трюм. Нужен ли ей такой помощник, как Таристоль? Сердце забилось немного быстрее, когда его толкнули вперёд, отпуская.       В крошечной каютке было душно, темно и пахло старостью. Но всё лучше, чем пекло и гниющее тело. В углу стояла узкая кровать и ведро, длинный плоский посох до того высокий, что почти подпирал потолок, а рядом с ним высился небольшой сундук, на котором лежал дорожный мешок и стоял фонарь с зажжённой свечой — вот и все пожитки, что остались от миссионера. Исида сидела на коленях, перебирая вещи.       — Так, значит, я всё же могу быть полезен?       — Ты определённо не бесполезен, — ответила она, не отрываясь от изучения каких-то свитков. — Пока что я не думаю, что ты в этом всём замешан. Думаю даже, тебе можно доверять.       Таристоль присвистнул, утирая руки о край рубахи, и присел рядом.       — Моя чёрная душа трепещет от восторга, но позволь узнать почему?       Она внимательно всмотрелась ему глаза, приблизилась и глубоко вздохнула.       — Для начала, твоего запаха не было на теле.       — Моего запаха?       — Тогда в башне, когда ты был близко, я запомнила тяжёлый, сладкий дурман, что от тебя исходил. Запах каких-то благовоний и масел, как от многих лурсийцев, запах крови, как от многих чародеев, но ещё какой-то полевой травы, горькой и свежей, но я так и не смогла понять, быть может, полыни?..       Таристоль удивлённо посмотрел на неё, нащупав в кармане мешочек.       — Сонная полынь, да, я ношу её с собой. Она помогает во многих отварах, но её редко, где можно достать. Как ты узнала?       — Нас учат запоминать приметы бесов. Никогда не знаешь, что может выдать его присутствие, — Таристоль усмехнулся. — Но нигде на палубе и близко не было запаха, до того как ты появился. Я ещё раз в этом убедилась в этом при… изучении тела. А ведь колдовство должно было запечатлеть хоть что-то от тебя, не так ли? Как то перо, в волосах у Согды, сохранило след птичьих чар.       Он облизал губы и с неохотой кивнул, всё равно святой пророк уже и так знает всё, что ей нужно.       — Магия всегда оставляет свой след. Не думал, что и вы способны его видеть.       — Не бойся, не способны. Но такую деталь как запах, можно уловить. А ещё ты сказал мне про ожоги на его руках, знаешь, от чего такие бывают?       — Я бы сказал от огня, но ты ведь не об этом.       Исида рассмеялась, впервые на его памяти так звонко.       — Ты почти угадал. Но я никак не могу найти подтверждения своей догадке. Вот взгляни, — она протянула ему какую-то бумагу.       Таристоль нахмурился, взгляд его забегал, не зная за что зацепиться. Захотелось вернуться обратно на палубу к Абхею и мёртвому старику. Он всё силился понять, что она имеет в виду, но эти закорючки ничего ему не давали, лишь вызывая головную боль. Он прикусил губу, хотел отшутиться, но всё же вздохнул:       — Я не знаю, что здесь написано.       Исида сначала с непониманием посмотрела на текст, потом на него, а потом, словно и не было той холодности и серьёзности мгновение назад, растерянно спросила:       — Ты не умеешь читать? — затем осеклась, поняв, что спрашивает очевидное. Щёки её вспыхнули, но она продолжила, не отводя взгляда. — Прости, я не хотела тебя этим обидеть.       — Да, чародеев грамоте не учат. Я и сам признаться как-то не находил времени между побегами от Инквизиции и попытками заработать на еду.       — Я бы и не подумала, ты так отлично знаешь бергский. И горецкий тоже, я видела, как ты общаешься с матросами.       — Горецкий язык моего отца, — Таристоль пожал плечами. — Наверное, не знаю. Так мать говорила, когда таскала меня по Междуземью, в надежде, что я обернусь змеем. Думала, если ляжет под сына местного князя и родит ему ребёнка, это сразу сделает её богатой, знатной дамой, — он усмехнулся, горько и зло, ему бы на том и остановиться, но обида и ненависть, что так долго жгли сердце, теперь начали жечь и язык. Слова слетали с него быстрее, чем искры от Великого костра на шабаше. — Она была не очень умной, моя матушка. А этот княжий сын — ещё больший дурак. Если верить рассказам, всё грезил о сыне-чародее, сильнейшем наследнике рода, хотя в нём самом и капли магии не было. Мать решила, что её колдовской крови и семени того междуземца хватит, чтобы родить змея. Но, когда она заявилась со мной на порог, тот просто не поверил, что она понесла от него! — Таристоль рассмеялся, откинувшись на ножку кровати. — Конечно, лурсийская шлюха-танцовщица из табора, какая уж там речь о наследнике рода! Да и выглядел я, — он провёл руками вдоль волос, лица и тела. — Чистокровнейшим лурсийцем. Но окажись я чародеем Змей… Это бы доказало, что я междуземец, хотя бы наполовину, а от кого — уже неважно, главное, что с магией. Для неё это была призрачная надежда пристроить меня ко двору Горецкого княжества, как ублюдка. Но я обернулся птицей, как и многие предки матери до меня. Так что мы вернулись на родину. А бергскому меня обучили в борделе, куда она меня тут же и продала, — он с вызовом заглянул пророку в глаза, ища там брезгливость, осуждение и, быть может, отвращение, но находил лишь глубокую печаль и невысказанные вопросы, и от этого злился ещё больше. Проклятая святая, проклятый его длинный язык, проклятое сочувствие, о котором он не просил! В последний раз, когда ему кто-то сочувствовал, ничем хорошим это не кончилось.       Но на удивление Исида не стала ни поучать, ни осуждать. Не стала и расспрашивать, а просто сказала:       — Лурсийский по-моему очень красивый язык, он льётся легко, плавно, как песня. Я бы хотела ему научиться. Быть может, однажды ты смог бы научить меня ему? А я бы научила тебя читать и писать на бергском. Если тебе будет угодно, разумеется, — Таристоль улыбнулся, не зная, что ответить — никто никогда прежде не интересовался тем, «что ему угодно».       В тот момент Исида смотрела на него так, как тогда в грозу, когда он рассказывал ей о матери-Ночи и говорил о вине, что на ней нет. Смотрела так, как, должно быть, смотрит на иконы с ликами истинно святых, и Таристолю сделалось невыносимо неловко и тяжело на сердце. Тогда на палубе, стоя под дождём, он впервые пожалел, что пальцы его покрыты кровью, что не смыть так просто. Такими пальцами он не осмелился бы коснуться руки святой, даже в знак поддержки и сочувствия. А она не захочет касаться рук, что несли колдовскую скверну в мир, сотворённый её Богом. Он вновь заглянул ей в глаза. Оранжевый свет свечи танцевал в зрачках, и ему виделись сожжённые церкви и монастыри посреди укрытых снегами чёрных лесов и серых скал. Затем опустил взгляд на ладони, изящные, хоть и огрубевшие и изувеченные, и совершенно чётко понял — это прикосновение её только оскорбит.       А святая, не заметив смятения в его уме и сердце, просто продолжила как ни в чём не бывало:       — Здесь говорится о миссионерской миссии на Новую Землю, вот только в ней нет упоминаний герра Браудссона, что погиб сегодня ночью. Нигде в бумагах нет ни его имени, ни монастыря Исвельд, о котором он мне рассказывал, ни назначений, ни наставлений Церкви, ничего. Но вот чего здесь в избытке, так это трактатов о Бьяр Морк-Каладе, — Таристоль поднял брови. — На старобергском — «тот, кто подарен Тьмой», ребёнок, что обещан Изиф. Тот, что принесёт страшные беды в этот мир.       — Страшные беды? — он усмехнулся, но, заметив укоризненный взгляд, замолчал.       — Одного отпрыска Изиф хватило, чтобы разрушить Башни до основания, и мы долго ещё бродили во мраке до прихода Адаля. Прошло почти полторы тысячи лет от первого рассвета, но мы всегда должны быть готовы к новому испытанию.       — Пожалуй, но как это относится к старику?       — А то, что миссионерам нет дела до изучения Бьяр Морк-Калада, это не их предназначение, им незачем иметь столько подробных описаний, предсказаний и расчётов, когда и где тот может родиться, и им уж точно нет надобности носить меч.       — Меч?       — Те ожоги, что ты нашёл, — в её глазах заблестел охотничий азарт. — Я видела такие не единожды у нас в монастыре, когда наблюдала за обучением святых, несущих свет Адаля. Когда они пытались вызвать пламя слишком быстро, меч раскалялся, но не вспыхивал, и они обжигались об эфес.       Таристоль приблизился к ней.       — Хочешь сказать… Он был инквизитором? И выслеживал дитя, обещанное матери-Ночи?       — Раз уж беглый чародей его не заинтересовал, он явно охотился за чем-то гораздо более значимым, — Таристоль хмыкнул на такое принижение его достоинств, но промолчал. — Не знаю вправду ли это Бьяр Морк-Калад, но он верил в это.       — Ну я точно могу сказать, что от старика несло дымом и огнём, как от самого чёрного проклятья.       Исида вернулась к изучению сундука, бормоча:       — Значит чудище, то самое... Мы редко сталкивались с подобным, малое их число приходят из чёрного чертога, но чем бы это ни являлось, оно очень важно для Инквизиции, раз они гнались за ним на самый край света…       — Но почему он не убил эту тварь при первой же возможности? Зачем ему нужны были пять дней? — Таристоль поднялся, медленно обходя каюту.       — Я тоже думала над этим. Зачем ждать, зачем притворятся миссионером?       Таристоль остановился напротив иконы с каким-то золотоволосым юношей, держащим стрелу, и тревога зародилась в его душе.       — А зачем охотник подмечает следы и сломанные ветки, изучает тайные лесные тропы, часами выжидает в тени деревьев?       Исида обернулась, прищурив глаза.       — Он ищет добычу.       — Да, и лишь потом, найдя её, зовёт остальных, чтобы загнать зверя.       — Но ему незачем было выжидать, он уже знал, за чем охотится.       — За чем, может, и знал, но знал ли за кем? — серые глаза вспыхнули в полутьме. — Все чародеи двулики, почему бы и чудищу не иметь вторую ипостась?       Исида поднялась на ноги, подойдя ближе. Голос её опустился до шёпота:       — Инквизитор не хотел себя выдать, ведь оно прячется среди нас… Но почему сейчас? Почему оно напало? Инквизитор нашёл его и попытался схватить? Или оно само нашло его?       Таристоль нахмурился, склонился к её голове. Каждая тень, что плясала на стенах, теперь, казалось, замерла в ожидании, подглядывала и подслушивала.       — Была гроза, что скрыла луну и звёзды. Нам это не по нраву, но вот чудища… Чудища любят полную темноту. А ещё… Оно могло проголодаться.       — Отродий Изиф не так уж просто выследить, но убить, тем более в одиночку…       — Да, благодарю, мы весьма живучи.       Исида осеклась.       — Я имела в виду, если он и понял кто это, почему не дождался прибытия на Новую Землю и помощи других инквизиторов? Почему не поднял шум, когда чудище на него напало? Ведь скрываться уже не было толку. Кто станет терпеть, когда его рвут на куски? — взгляд её беспокойно заметался. — Только тот, кто считает, что долг превыше собственной жизни. Думаю, он не убить это пытался, а захватить, не наделав при этом шума. Думаю, Инквизиции для чего-то очень нужно это чудище… — она вздохнула, отступила на шаг. — Но всё это пустословие и только. Ничего здесь не указывает, что он был инквизитором, кроме трактатов. Но и они могли быть просто интересом. Ни броши Адаля, ни кинжала, ни цепей, чтобы заковать чудище, ни меча на палубе…       Таристоль ещё раз пробежался взглядом по каюте.       — Или наш старик был весьма осторожен. Или кто-то успел найти меч и порыться в его вещах до нас. Не припомню, чтобы он хромал, — он подошёл к посоху, повертел в руках, а потом обернулся, широко улыбаясь Исиде. — Ты явно никогда ничего не прятала, святая. Прятать всегда нужно на виду, — и снял верхнюю часть палки. Внутри оказалось глубокое, полое отверстие. — И чем тебе не ножны?       Исида прерывисто вздохнула.       — Значит, меч был. И его забрали, — она сжала губы в тонкую линию, капли пота выступили на висках. — Кто-то знает о том, что здесь происходит. Как и чудище знает о нас.