Алый плащ, чёрный дрозд

      Весна 1449 года       На пятый день в море их настигла гроза.       Она налетела в мгновение ока глубокой ночью, гонимая жаркими ветрами и песнями морских дев, как говорили матросы. «Им угодно новых любовников в Жемчужный двор, вот и задумали нас утопить», «Вот, дзуйвек, вот блудницы!», «Ну ежли они слепы, как кошки-пряхи, то у те-ба все шансы, Ярёк!», «Разворачивай к ветру, опрокинемся с-час!», «И охота вам рыбину ублажать, живей, сволочи!» — раздавалось с палубы то на ломаном бергском, то на каком-то междуземном наречии, пока корабль в предрассветных сумерках спешно начали готовить к стоянке. Выдёргивались снасти такелажа, снимались мачты, убирались в трюм паруса. Берег был уже слишком далеко, чтоб успеть вернуться, и оставалось надеяться, что гроза обойдёт их стороной, а не переродится в бурю. Вперёдсмотрящего, что проглядел тучи, приговорили к прогону сквозь строй, где каждый стегнёт его линькой от души, и тот был весел, как налакавшийся бес — не килевание, а значит, легко отделался. Но это всё после того, как они переживут шторм: «Да поможет нам Бог, сейчас каждый на счету», — торопливо объяснял Гунко. То был юнга, невысокий, с копной рыжих вихров, морщинистой, в трещинах от солёной воды, кожей и пугливыми влажными глазами, такими ярко-голубыми, как летнее небо в полдень. Он прибежал к Исиде засветло передать просьбу от команды помолиться за их жизни. «Свято-пророка Адаль точно слышать, точно помогать!» — трясся он, может, от холода, а может, от страха. Исида, крепко взяв его за руку, пообещала, что вознесёт молитвы за каждого на борту, и Гунко не мог остановиться её благодарить.       С утра уже вовсю хлестали дожди, и набат грома звучал где-то рядом. Небо было серым и тревожным, тучи висели низко, но море пока не бушевало.       «Марианна» была крепким судном, как Исиду уверил капитан Гонза, и способна пройти сквозь любой шторм, хвалился он, забирая кошель с серебром. В краю соли титул пророка почитали не так высоко и за всё приходилось платить.       Самого капитана тем утром, однако, видно не было. Вместо этого управлялся со всем Войтех, старпом с зычным голосом и чёрными глазами-угольями. Вся команда из штурмана, двенадцати матросов, двух юнг и кока, споро и слаженно работал под его началом. А остальные, плывущие на корабле, — их вместе с Исидой было всего восемь — тем временем скрывались от своенравной южной погоды в клетушках-каютах, разделённых меж собой перегородками.       Исиде нравилась «Удача Марианны». Нравился запах древесины и соли, нравилось слушать разговоры матросов и песни на их языке, дышать морским воздухом и чувствовать тепло южного солнца. Нравился тот крошечный угол, который она обжила, расставив несколько икон и книг, что забрала с собой. Она долго не решалась, но всё же расстелила гобелен со святой Гретой. Та стояла в длинных серо-красных одеждах посреди чёрного леса и белые куницы ели у нее с рук. Исида вышивала образ вместе с настоятельницей Анни-Фрид, в ту пору, когда была ещё совсем мала и не могла заснуть от бессчётных видений. Воспоминания эти были полны тоски и горечи, но и светлой печали, что когда-то это было. Когда-то она была счастлива и на душе у неё царил покой. В ту ночь на корабле Исида, наконец, смогла заплакать.       Впервые она оказалась сама по себе. Фреденсборг был большим монастырём, больше других в Рёвхейме, самом северном фёльне, и в его стенах жили около сотни монахов и монахинь, послушников и послушниц, и несколько десятков святых. В его кельях неплохо уживалось двое, а иногда и трое служителей. Исида так привыкла находиться в окружении людей, что одиночество давно стало для неё чем-то чужеродным. Свою камору она всю жизнь делила с Кларой и Согдой, начиная с четырёх лет, когда её забрали от матери и отца, чьи лица из памяти давно стёрло время. Она знала своё место, своё предназначение, Фреденсборг был её домом и семьёй. А теперь он был разграблен и сожжён. Сотрётся ли это когда-нибудь?       В монастыре несло службу двадцать шесть служителей, что имели божье благословение. Были пророки, но никто не провидел, что смерть придёт к ним на порог с наступлением холодов. Были целители, но они не успевали лечить те раны, что наносили зубы и когти этого зверья, их колдовской огонь и заговорённые клинки. Были даже те, что благословлены светом Адаля, в чьих руках вспыхивали мечи и гнулось железо, но и их оказалось недостаточно.       И лишь Исиды не было в ту ночь в монастыре. Лишь Исиде был ниспослан знак, а она не сумела его верно разгадать. Как Господь допустил это? Как она это допустила?       Ей редко доводилось странствовать за пределы Рёвхейма. Год тому назад она впервые приняла поручение от Церкви, поклялась в верной службе Инквизиции и надела плащ несущего божью волю. Исида гнала лошадь, а после того, как они упали в расщелину и у той подломились ноги, бежала сама, что есть силы, сквозь бесконечные туманные леса и скалистые холмы Ингерборга. Тогда её едва не задержала буря на востоке, тогда она встретила чародея с ядовитыми речами и клеймом на груди. Но она успела, она смогла попросить о помощи в Нортенбру!       Целых два отряда инквизиторов приехали на защиту монастыря и соседних поселений. На латах их горело солнце, яркое, алое, такое же, как и их плащи, и они были похожи на рыцарей Роз из сказок. Ветер дул им в спины, развевая знамёна и направляя к монастырю, и Исида видела в том добрый знак. Лес поредел той осенью. Все холмы, все предгорья пылали, и дым от костров накрывал небо над Фреденсборгом. Деревни, пещеры и чащобы в округе были обысканы, и около сорока чародеев предали огню, а укрывателей отправили на рудники Гетланда. Тогда ей казалось, она справилась. Она предотвратила то ужасное видение, что преследовало её так долго.       Но Исида жестоко ошиблась. Это не уберегло ни их, ни другие монастыри Рёвхейма, когда снега легли на землю и вместе с сизым туманом и полной луной к ним пришли звери в людском обличии, те, что с шерстью черней самой ночи вышли из леса, те, чья шерсть белее серебра далеких звезд, спустились с гор. И глаза у псов горели, как тысяча костров. В то утро был второй раз, когда Исида отправилась по поручению Церкви — совсем небольшому — доставить послание от целителей. А когда вернулась в сумерках и въехала на Волчий холм, перед взором её полыхал белокаменный, неразрушимый, продолжение скал и гор, Фреденсборг. Где-то в глубине леса взвыли сотни псов. Лошадь заржала, заволновалась, встала на дыбы, и Исида рухнула наземь, чудом не попав под копыта.       Всё плыло перед глазами: красное марево пожара, белый снег, чёрные тени, окружающие монастырь. «Так, должно быть, выглядит чёрный чертог», — вот и всё, что она успела подумать, прежде чем провалилась в короткое беспамятство.       Она помнила, что, открыв глаза, тут же ринулась сквозь глубокий снег, едва не увязнув, упала на склоне, встала, снова провалилась в сугроб, снег забился в сапоги и за шиворот, но продолжила бежать, что есть мочи, вытаскивая меч, который подарил ей инквизитор Рёмер перед назначением в столицу. «Коли врага смело, коли в горло, не дай сказать заклятие, руби пальцы, не дай вспыхнуть колдовскому огню. Бог придаст тебе сил!» Кровь заливала ей лоб, лицо жгло от мороза, дышать было больно. Когда она взлетела на ступени монастыря, столп огня вырвался из Северного крыла. Кто-то пытался выпрыгивать из окон, кто-то убегал к скалам, звенели мечи, огонь и кровь были повсюду. Запах гари и металла кружил голову. За спиной Исиды раздался крик.       Громадный пёс обернулся к ней. Серебряная шерсть стояла дыбом, глаза сверкали во тьме, он разинул чудовищную пасть, тяжело дыша. Такой пастью он мог бы пожрать её всю целиком, пожрать весь мир. Клочья плоти свисали с клыков. Под лапами его хрипела, цепляясь за снег, сестра Анна. Кровь пузырилась в разорванном горле, вспоротый живот был разворочен, и что-то тёмно-лиловое, бесформенное вываливалось на снег. Затихла она быстро. Ветер принёс кислый, железный смрад истерзанной плоти и мочи. Исиду вырвало, и она заставила себя отвернуться, не смотреть в мёртвые глаза сестры. Колени её дрожали, но она утёрлась рукавом и направила на пса остриё клинка.       Смирение и прощение — то, чему её учили, — в ту минуту всё это забылось. Ужас, гнев, ненависть — вот что горело в ней! Ничего так сильно не хотелось, как до исступления кромсать это чудовище! Убить беса, убить, разорвать в клочья! Но он был быстрее, больше. Он был злом, наполненным силой луны и самой Изиф, он был сильнее, чем когда-либо, и знал это. Пёс кинулся к ней, и всё, что она могла, — взмахнуть мечом и рассечь воздух рядом с его ухом, когда он придавил её к земле. Кости трещали, она чувствовала это, не в силах вдохнуть, чувствовала, как лопается кожа, когда когти впились выше груди, и от невыносимой боли лились слёзы, но она продолжала смотреть в горящие тёмно-красные глаза и тянулась к кинжалу.       В то мгновение она уже знала, она увидела — так же ясно, как эти глаза, — что она убьёт беса! Онемевшие пальцы дрожали, не слушались. Чудовище склонилось к ней, медля, принюхиваясь. Эфес выскальзывал. Ей чудился человечий голос из этой пасти. Сердце Исиды замерло. Пронзительный крик вновь раздался где-то рядом. На этот раз кричала она сама — в отчаянном порыве она дёрнулась вперёд, разодрав плечи, и вонзила лезвие в плоть чудища, почти вслепую, но со всей яростью, что у неё была. Тот зарычал, заметался, разжав когти, и Исида попыталась отползти, скатиться с холма, всё ещё сжимая окровавленный кинжал. Ноги её точно отнялись, а из охрипшего горла не могло вырваться ни звука. Она лишь сипела и продолжала ползти. Перед взглядом всё чернело и кружило, но было уже не больно и не страшно. Снег вдруг показался мягкой постелью, а вой псов — далёким напевом ветра. Исида была готова уйти, если Адаль призовёт её. Исида была свободна от того ужаса, что ждал у неё за спиной. А когда она очнулась, уже брезжил рассвет.       От всей святой братии Фреденсборга остались всего восемь монахов, двенадцать монахинь и две послушницы, что успели скрыться в лабиринтах гор вместе с воспитанниками. Из божьих посланников спаслись лишь шестеро, и о них, о шестерых святых из Фреденсборга, в тот же день стали слагать печальные баллады и неправдивые легенды. Хотя истинно святыми стали те, кто погиб сражаясь, те, кто сгинул в ту ночь.       И всё это можно было бы предотвратить. Если бы только Исида смогла верно истолковать видение об огне, псах и снеге. Если бы не спешила так безрассудно доказать свою преданность и веру, если бы смерила гордыню, а не возжелала менять судьбу... Не позови она инквизиторов, не устрой они показательные сожжения... Теперь это было ясно как день: священный огонь был не спасением, а причиной, тем, что обозлило и привело к ним врага на порог. Огонь стал и началом, и концом Ночи Дыма и Плача в Рёвхеме. Исида своими руками создала тот кошмар, которого старалась избежать.       Она выбралась на палубу, прикрываясь рукой от дождя. Ей нужен был воздух, от воспоминаний снова началось удушье. Меньшее из наказаний, что ей полагались. Хотелось хлестать себя по щекам, кусать ладони, вырывать волосы и кричать, пока голос не пропадёт. Но это давно перестало помогать.       Ничто не искупит этих смертей, как и ничто не повернёт время вспять, не вернёт их к жизни, и Исида старалась найти смирение, но взамен находила отвращение и ненависть к себе. Тогда шрамы на плечах и кошмары, что являются каждую ночь, стали ей клятвой и напоминанием — больше никогда такого не допустить. Никто не погибнет из-за её слепоты и гордыни! Ни одно видение более не будет истолковано так глупо и поспешно! И пока она не убедится, что всё свершилось так, как было предначертано, — не отступит. Но сама, сама она более не будет играть в вершителя судеб, никогда.       Она долго не понимала, почему Адаль был столь милостив к ней. После ночи в снегу она свалилась с лихорадкой, почерневшую фалангу большого пальца на левой руке пришлось отнять, но раны её затягивались, она шла на поправку, она продолжала жить! Когда все, кто был благороднее и достойнее неё, были убиты. Нет, не просто убиты — замучены и истерзаны этим зверьём по её вине. Исида днями и ночами стояла на краю окна уцелевшей Западной башни Фреденсборга, испрашивая у небес ответа, испрашивая — остаться ей или уйти. Но небеса молчали.       Тогда Исида решила — раз она осталась жива, значит, так было нужно, значит, Господь оставил её здесь для чего-то, она ещё должна послужить людям, и кто она такая, чтобы оспаривать Его волю. И едва зажили шрамы, Исида двинулась в путь. Она оставила монастырь, последних дорогих её сердцу людей, службу в Инквизиции, оставила попытки найти покой и двинулась по велению Господа. Следуя за каждым видением вновь и вновь.       Последнее привело её на юг Лурсии, в далёкий край озёр и морей, на корабль под красно-зелёными парусами. За девочкой и чудищем, что охотилось за ней. В её видениях девочка просила помощи, тянула к ней руки, и Исида тянулась в ответ, пока где-то во тьме рычало бесовское отродье, отродье, что пожрёт эту девочку, если Исида не окажется рядом, не убережёт.       Вот только где же они?       Холодный дождь принёс покой душе и ясность мыслям. Палуба была пуста, и Исида медленно прогуливалась вдоль борта, подставив лицо небу и размышляя. На корабле не оказалось ни девочки, ни кого-либо, в ком она могла бы распознать колдовское нутро. Кроме, конечно, чародея-птицы. Но тот был скорее испытанием, что посылал ей Господь, тенью, искусителем, что следовал по пятам и должен был сбить с пути истинного, но угрозы... Угрозы она в нём не чувствовала. Но это пока. Недооценивать зло не стоит, равно как и преувеличивать.       Исида остановилась у судового колокола. Корабль был непривычно тих, но меж тем величественен как никогда, в своём гордом, молчаливом противостоянии стихии. Раньше, когда она не покидала монастыря, корабли казались ей мечтой, далёкой и прекрасной. Ты свободен и волен плыть куда хочешь, там за чертой горизонта ждут бесконечные просторы, неизведанные края, там солнце никогда не садится и дует Ларелей — ветер перемен и надежд.       В судах она ничего не смыслила, но Гунко на второй день плаванья гордо заявил, что «Марианна» была из новых кораблей, такие делали для долгих плаваний и торговли, широкими, с надстроенной палубой, на нём было вдоволь места и для пассажиров, и для их грузов. Многие суда и вовсе не имели кают, и ночевать приходилось на палубе. Но это Исида уже успела усвоить, когда покидала Ингерборг. Она хорошо помнила те беззвёздные ночи и ледяные ветра, что продували до самых костей. Стоило лишь показать брошь с оком Адаля и алый плащ, назваться посланником Церкви — и ей бы предоставили место в каюте капитана. Но край снегов она предпочла покидать тайно. Никто не оставляет службу в Инквизиции без последствий.       Вдруг Исида услышала насвистывание. Помяни беса — и вот он во плоти. Ему такая погода явно была не по душе, если у него вообще имелась душа, но чародей упорствовал: он сидел, забравшись на бушприт, промокший до нитки, и что-то высматривал в небе, попутно ловя капли ртом. Цветастые одежды облепили его угловатую поджарую фигуру, отросшие чёрные волосы лезли в лицо, и он то и дело отбрасывал их назад. Быть может, чародей учуял магию? Или сам колдует над погодой? Исида осторожно подошла поближе. Они не говорили с первого дня плавания, но что, если сейчас бес будет полезен? Может, он сумеет помочь ей найти чудище?       — Тоже пришла напиться чистой воды? — не глядя на неё, спросил он. — Та, что в бочках, с привкусом мочи. Не удивлюсь, если кто-то из наших молодцов-матросов мочится прямо в трюме, вот всё и провоняло.       — Как-то не присматривалась к тому, что по углам делают матросы.       — Вот нет в вас, церковных служках, и капли любопытства. Хотя пророкам, должно быть, и так всё ведомо...       Исида промолчала, посвящать беса в тонкости видений не хотелось. Он, наконец, развернулся к ней, болтая ногами в воздухе, и хитро улыбнулся, сверкая жемчужными зубами. Чёрная сурьма растекалась по его щекам, делая похожим на печального ярмарочного шута.       — Так что же, святая, отчего решила со мной любезничать?       — Что же я сделала столь любезного?       — Ну клинка у моего горла нет, инквизиторов на хвосте тоже...       — Да и правда, — Исида позволила себе едва улыбнуться.       — Вот! — он вдруг резко спрыгнул на палубу перед ней. — Ты снова это делаешь, святая.       Исида отступила на шаг, утирая дождь со лба.       — Что же такого я делаю?       Чародей по-птичьи повертел головой, прищурив глаза.       — Смеёшься со мной, улыбаешься! Разговариваешь как с человеком, это ли не чудо Господне? Неужели в тебе проснулось сочувствие к убогим? — усмехался он, обходя её по кругу.       — Сочувствие всегда жило в моём сердце. Но ты прав, я стала... мягче относиться ко всякому, кто ходит под небесами.       — Я думал, потери ожесточают сердце, — остановился он напротив, пристально глядя в глаза, тон его больше не был весёлым. — Не верю, что в тебе нет хоть капли ненависти.       Шрамы на плечах заныли.       — Ненависть — дурное чувство, она ослепляет, — Исида отвернулась и повторила то, что выучила не хуже молитв. — Никакая ненависть не изменит того, что свершилось. И не твоя рука сожгла дотла мой дом, чародей, не твоя рука вырезала сердца служителей и глаза наших воспитанников, — она снова посмотрела на него, и на этот раз он сделал шаг назад. — Так какой прок от моей ненависти? Да и теми колдунами двигали нечистые силы, кровь и луна застилали их взор. Изиф забрала своё, душа и разум уже не принадлежали им, — он скривился, но промолчал. — Я знаю это и повторяю себе каждую ночь, хочу найти в своём сердце прощение... но пока не могу. Но если кого и винить, то себя. Я неверно поняла пророчество, взяла на себя то, что мне не по силам, а поплатились другие, — она попыталась улыбнуться, но только почувствовала, как дрожат губы. — Ты был прав, сказав тогда, что для пророка я мало вижу.       Чародей изумлённо, почти испуганно, помотал головой, затем подошёл, протянул к ней руку, но тут же отнял её и прижал к груди, туда, где было клеймо.       — Прости, святая, — наконец сказал он. — Я не хотел пробудить в тебе эти кошмары, — чародей прошептал что-то на лурсийском, оглянулся на море, на небо и долго молчал, прежде чем продолжить. — Но, надеюсь, ты поймёшь когда-нибудь — не всякое зло совершается от... нечистых сил, если угодно. Нельзя колдовством обратить во зло. Но можно творить зло с помощью колдовства. Люди и без всяких чар его творят. Да, не моя рука жгла монастыри и убивала невинных, но и не твоя. Ковен Псов принес вам смерть, они пришли к вам и сотворили то, что сотворили, — бес пытался подобрать слова, злился и всё тяжелее дышал. — Мать не заставляет никого убивать во имя её, она не ваш Бог, жаждущий внимания! Вы зовёте её Изиф, но у матери нет ни имени, ни титула! Она многолика и вездесуща, она Ночь, луна и звёзды, моря и океаны, она буря и ураган, земная твердь и шквальный ветер, пение птиц и шипение змей, всё в ней едино, но и всё разделено, неподвластно, дико, своевольно, она сама суть-природа! Но она не приказывает, она лишь принимает те жертвы, что ей приносят, и даёт то, что просят. Псы решили принести ей вас, и поверь мне, они знали, что делают. Так что отпусти свою вину, пока она тебя не извела.       Исида промолчала, не зная, что ответить. Не такого она ожидала, совсем не такого. Дождь стал понемногу усмиряться, и на палубе стало совсем тихо. Сил спорить не было, но и принять то, что говорил чародей, она пока не могла. Слишком свежа рана, слишком велики вина и страх, поэтому она отшутилась:       — Странные у тебя мысли, как для чародея.       Он усмехнулся, и уселся прямо на промокшие доски, поджав ноги.       — Может, и странные, а может, ты слишком мало болтаешь с чародеями.       — Да, я как раз навёрстываю упущенное, — Исида присела рядом. — Знаешь, я ведь так и не поблагодарила тебя.       Чародей удивлённо поднял брови.       — Когда мы встретились год назад, я была совсем юна, мне всё казалось тогда простым и понятным. Гнев мой бы оправдан, ведь ты есть зло, ты сеешь тьму и пожираешь души. Ничем иным ты и не мог быть, а значит, недостоин был быть услышанным. Сейчас… — она посмотрела на него, и то, как он внимательно слушал, побудило её продолжить, — сейчас ко мне пришло понимание, чародей. Да, ты есть зло, и верно то, что в каждом оно есть. Но оно существует в нас так же, как и добро. И путь Церкви не в том, чтобы уничтожить зло, а в том, чтобы обратить его обратно к свету, ведь все мы рождаемся с добром в сердце. — Он усмехнулся, и Исида, прищурившись, подражая его манере, спросила: — Иначе зачем одному бесу посылать перо упрямой девчонке, что поплыла сквозь бушующее море? То перо согрело меня, как будто тысячи солнц.       Чародей снял позолоченную серьгу и принялся вертеть её в руках, точно это было самым важным занятием на свете.       — Одно перо не стоит благодарности святой.       — Я благодарю не за это. — Он с любопытством склонился к ней, сжав серьгу между пальцев. — Тогда ведь я решила, что это послание от Бога, благословение и знак, что я на верном пути. Я сохранила его и стала носить поближе к сердцу. А когда во Фреденсборг пришли псы... В тот день перед отъездом я вплела это перо в волосы Согде, как обещание скорее вернуться. А когда на следующее утро искали выживших, Согда нашлась в обломках Северного крыла целой и невредимой. Сказала, уж думала прощаться с жизнью, когда зверь наклонился к ней и сказал человечьим голосом: «От тебя пахнет птичьим колдовством» и оставил в покое. Тогда-то я и поняла, чьё это было перо, — она улыбнулась. — За это спасибо тебе... Как твоё имя, чародей?       Пальцы с серьгой сжались в кулак. Дождь совсем перестал, и где-то там вдалеке, за тучами, Исиде почудился край золотого неба.       — Таристоль, — он сказал это тихо, настороженно, совсем не так, как обычно говорил, растягивая, почти напевая, слова.       — Спасибо тебе, Таристоль, — Исида вложила в голос так много тепла, как смогла. — Ты спас жизнь Согде.       — Что ж, вот ты и узнала моё имя, святая, — хмыкнул он вместо ответа на благодарность, вдевая серьгу обратно в ухо. — Можешь теперь найти меня в списках беглых чародеев и сдать Инквизиции.       — Да, мне следует послать весточку о тебе инквизиторам Оквиании, — рассмеялась Исида. — Но разве это обратит тебя в веру, укажет путь к добру? Разве их огонь, очистив твою душу, но ранив тело, даст шанс на искупление? Я уже обращалась к огню и поплатилась за это, — она нахмурилась, погрузившись в раздумья. — Мы стали сеять смерть, и чем это обернулось? Ты тогда спросил, о чём я думаю по ночам, — голос её осип, и словно сама Изиф развязала ей язык, когда она прошептала: — Иногда я думаю, не стали ли мы тем же злом, облачённым в иную форму?       Зелёные языки пламени заплясали в его взгляде, и там, в глубине, чернели глаза его второй ипостаси, пристально следя за ней.       — А это очень странные мысли, как для служителя Церкви, — он понизил голос. — Опасные мысли.       — Да, я это знаю. Всё ещё пытаюсь разобраться, что есть верный путь, поэтому я и здесь, — она пояснила. — Каждый святой должен быть на службе Инквизиции, даже если он остаётся при монастыре. Как только ты надеваешь алый плащ, назад пути нет, нельзя вернуться к мирной жизни и молитвам. Когда-то я ждала этого дня больше всего на свете. Вступить в войну с ересью, быть нужной, быть полезной, это ли не счастье? А сейчас бегу от этого без оглядки, — Исида усмехнулась, оглядев чародея с ног до головы. — А ты, Таристоль, выходит, последнее напоминание, что осталось о той жизни, о тех временах, когда всё было проще, — она сама не знала, почему ей так легко было вести беседу, но сейчас эта откровенность между ними вызвала смятение, и она поспешно спросила: — Что ты делал здесь один в такую непогоду?       Таристоль растянулся на палубе, прикрыв глаза.       — Искал птичьим взором лик луны между туч, хотел узнать, когда ждать конца бури.       — И... луна тебе ответила?       Он хрипло захохотал.       — Что смешного я сказала?       — Луна не умеет говорить, если ты не знала, святая. Это море может порой прошептать пару секретов на ухо, если захочет.       — О, прошу простить моё невежество, — Исида улыбнулась, поднявшись на ноги. — И что же не сказала тебе луна?       — Гроза скоро уйдёт. Вот увидишь.       Исида кивнула и, сняв отяжелевший плащ, направилась обратно к каютам. Время вознести каждодневную молитву, снова поговорить с матросами и, если повезёт, разговорить спутников по путешествию. Может, хоть они смогут что-то припомнить о девочке?       — Таристоль? — она обернулась на полпути. Ей всё же хотелось спросить его о проявлениях магии, о чудищах и его предчувствиях, но в последний момент засомневалась — ни чародея, ни чёрной птицы в её видении не было. Нет, не стоит пока прибегать к помощи того, что ей неведомо, неизвестно какие последствия могут быть и какова цена.       — Что такое, святая? — Таристоль приоткрыл один глаз. — Не можешь налюбоваться на меня?       Ей потребовалось всего мгновение, чтобы решиться.       — Исида, — она лишь пожала плечами на его удивлённый взгляд. — Будет справедливо, если и тебе будет ведомо моё имя, чародей, — и с этими словами покинула палубу.       В ту ночь, после целого дня пустых разговоров с экипажем и споров с госпожой из соседней каюты, её не мучили кошмары. Нет, они всё ещё были с ней, поджидали, как и всегда, в глубине сна, но уступили место чему-то иному, чему-то, что было ближе, реальнее. Быть может, они сами испугались?       Ей слышались скрипы. Чьё-то горячее, спёртое, звериное дыхание у постели. Исида не спала, но и не бодрствовала. Ночь баюкала её, гладила ледяными пальцами по затылку, заставляя дрожать и слушать, слушать, как что-то царапается, бьётся в агонии в глубине корабля, но не позволяла шевельнуть и пальцем. Где-то между сном и явью жёлто-зелёный глаз смотрел на неё из темноты. А потом всё вдруг исчезло, и Исида провалилась в забвение.       На шестой день в море гроза и правда закончилась, так же быстро, как и началась.       А палуба оказалась залита кровью человека из дальней каюты, и мелкий моросящий дождь размывал её в причудливый узор.