Алый плащ, чёрный дрозд

      Лето 1448 года       «Они сгорят. Все сгорят. Если только я не успею… Я должна спасти их, обязана. Ибо дано мне узреть грядущее и возвещать волю Его, и буду я орудием в руках замысла божьего, и буду спасать и вести к свету всякого, кто воспросит, пока не закончится отпущенное мне Первым Отцом время».       В башне Соли и Песка было почти спокойно. Почти.       Снаружи Изиф гневалась на мир: с диким воем носился ветер, догоняя гром, чёрные волны бились о прибрежные скалы, и страшный рёв их сулил беду всякому, кто вышел в море, но здесь, на высоте птичьего полета, за каменными стенами и железными решетками, казалось, можно было найти покой. «Можно было бы, — Исида сощурилась, глядя на чародея, что притаился в тени, — если б судьба не задумала столь злую шутку».       Чей же ещё умысел мог запереть служителя Господа, пророка, дитя Адаля, и беса, отродье Изиф, в одном из святых мест? Одном из четырёх на свете, где ни один из них не вправе пролить кровь другого. Какая переменчивая всё же вещь — судьба! Как много в ней путей и испытаний. И почему Господь не послал ей видение об этом, почему не предупредил, не уберёг?       Исида выпрямилась на стуле, поглубже запахнув плащ. Она сжимала правую руку на эфесе кинжала, а левую — на медной пластине с выплавленным посланием, которую должна была срочно доставить в Нортенбру. Слабо светило пламя свечи, за закрытыми ставнями бушевала гроза, а чародей всё трещал и трещал высоким охрипшим голосом какую-то чушь, растягивая нараспев слова на лурсийский манер, наверно, стараясь свести её с ума. Исида молчала, стараясь сохранить покой в душе и ясность в мыслях, но хитрый бес всё плел и плёл кружево слов и наконец смог выудить из неё ответ — кажется, она в порыве раздражения пригрозила ему сожжением за длинный язык.       — Ах, бедный-бедный чародей! — он рухнул на скамью, закинув длинные ноги на подлокотник и утирая притворные слёзы, явно довольный и крохой внимания к своей персоне. — Что же делать бедному чародею, если святая решит предать меня огню, как же моё прекрасное лицо будет всё перепачкано сажей! — горевал он, продолжая театральное представление.       — Сажа на твоем лице будет не видна, не беспокойся, бес.       Он хохотнул, обернувшись к ней. Смуглая, оливковая кожа чародея в полумраке и правда казалось тёмной, почти неразличимой в наступившей летней ночи, и лишь свет свечи золотил его руки.       — Как и кровь на твоём плаще, святая, — он поднялся с грацией кошки, и его зелёные глаза, густо подведённые сурьмой, вспыхнули диким огнём — магией. Исида крепче сжала кинжал, вставая навстречу опасности. Что ему нужно? Чародей мягкой поступью подошёл ближе и застыл, словно зверь перед прыжком, глядя на неё этими жуткими глазами. Он шепчет заклятье? Он готовится напасть?       — Бог всё видит, бес, — предупредительно сказала она. — Ты не можешь тронуть слугу Господа в этих стенах.       — И я всё вижу, святая, — он наклонился, и Исида посмотрела на шею, туда, где пульсировала вена, туда, куда нужно вонзить остриё. Так глубоко, чтобы кровь заполнила ему рот, чтобы ни одного грязного слова заговора не сорвалось с губ. Всякий посланник божий знал: чародей без возможности шептать на языке луны и морей — мёртвый чародей.       Прежде Исида не отнимала жизни. Но она была готова, она верила, что готова — вера её крепка и рука не дрогнет сделать то, что должно. Только не здесь, не в этих стенах.       — Я вижу, — улыбнулся чародей. — Вижу, что все твои угрозы — пустой звук, что праведного гнева нет в твоих глазах. Да и ты пророк, а не палач, — он кивнул на её брошь с оком Адаля. — Но зато, знаешь, что в тебе есть? То, чего вы все: святые, палачи и церковные крысы, боитесь больше всего? Сомнения. Так скажи ничтожному, развращённому пороками чародею, научи меня, какую ложь ты говоришь себе по ночам, когда на ум приходят... вопросы? Сожаления? Страх за свою чистую душу? Чем ты заглушаешь его? Криками грешников, что сожгла твоя церковь?       Исида отвела взгляд. Как он только смеет смеяться над её верой! Нет-нет, нельзя поддаваться, он просто хочет распалить в ней гнев, подтолкнуть к греху, в этом нет сомнений! А чародей всё продолжал спрашивать, уже тише, почти по-змеиному шипя:       — Скажи, почему ты не попыталась убить меня, когда был шанс? Когда луна ещё не взошла, а буря не погнала нас в башню на святую землю, когда я был слаб и истекал кровью на ступенях? Я чувствовал спиной, как ты приблизилась, и моя мать-Ночь задрожала у края неба, сгустилась, пытаясь меня укрыть. Я слышал, как море шептало о металле в твоих руках, слышал, как колотится твоё сердце. Но ты прошла мимо, святая, притворилась, что не заметила. Что же остановило руку с кинжалом, благословленную самим Господом? Твоя это была воля или его?       — Замолчи! — не выдержав, крикнула Исида, и изумление отразилось в глазах беса. Она не хотела, чтобы кто-то так жестоко спрашивал то, на что она сама пока не готова была искать ответ. — Я не обязана была добивать бродячего пса из жалости.       — Но твоя церковь не учит убивать, сжигать и клеймить бродячих псов, — изогнул он смоляные брови, оскалившись. — А детей матери-Ночи — да, — и оттянул ворот рубашки.       Ниже шеи, под ключицей, алело клеймо инквизиторов Истхавна, не очень чёткое, будто раздвоенное. Должно быть, он вырывался. На мгновение, всего лишь одно короткое мгновение, у Исиды сжалось сердце. Но потом она поняла: чародей клеймён — значит, был пленён церковью и должен был дожидаться суда, а раз он здесь, так глубоко на северо-востоке, значит, сумел сбежать. Какой, интересно, ценой? Настал её черед спрашивать:       — А сколько жизней ты унёс, чтобы оказаться на воле и продолжать губить души невинных? — Она сделала шаг ближе, наступая. — Стоило ли это того, чтобы стоять здесь и потешаться над моим мягкосердечием? Да, моя церковь держит в руках меч, и, да, я сохранила твою жизнь. Потому что мы не упиваемся властью, ни один из посланников божьих не жаждет нести смерть, мы лишь защищаем то, во что верим, защищаем людей! А вы, вы смеётесь над природой, над тем, что так бережно создал Господь. Вы попираете его законы, поворачиваете реки вспять, насылаете бури и грозы, голод и мор. Мните себя всесильными! Вы сеете смуту среди людей, отворачиваете их от веры, крадёте души. Вы пропитываете руки в крови, — Исида схватила чародея за ладонь, подняв её к свету, — узловатые пальцы были буро-красными. Она тут же отдёрнула руку в отвращении. — Вы вырезаете знаки луны на телах павших, приносите людские жертвы морю ради крупицы магии! Лишь бы, чтобы доказать, что вам все дозволено, что вы выше Бога! Как после этого ты смеешь говорить мне о жестокости?       В глазах чародея больше не было усмешки, зелёный колдовской огонь утих, теперь там читалась лишь глубокая задумчивость. Наконец он слабо улыбнулся:       — Ты так мало видишь, как для всевидящего пророка, но так ревностно веришь... Ты ведь и правда принесёшь мне погибель?       — Тебе не заговорить меня, отродье Изиф, — оборвала его Исида. — Можешь не тратить своё колдовское обольщение. Я видела достаточно! Я видела выжженные поля и отравленные колдовством леса Свольфосена, видела заражённые змеиной язвой деревни, видела мёртвых детей на границе Рёвхейма с лунными камнями вместо глаз и змеями вокруг шей, — голос её дрогнул. — Но я не стану убивать лишь из жажды пролить твою грязную кровь, — она показательно убрала кинжал за пояс. — Всякий заслуживает справедливого суда Инквизиции, и только он вправе привести приговор в исполнение. К тому же, такую кровь как у тебя, бес... — она обвела его холодным взглядом, вздёрнув подбородок, — нужно выжигать, а не пропитывать ею святую землю. — «Вот так, не он один может быть остёр на язык».       Море по-прежнему бушевало где-то у подножия башни. Но теперь Исиде чудился женский плач вместо рёва волн. Пламя свечи вдруг задрожало, заполнило весь мир перед её взором, и вот, то была уже не свеча, нет, это пылал священный костёр Церкви. Горело небо, горело море, горел чародей. По спине пробежал холод. Вдруг в ушах зазвенел крик. Мать взывала к сыну, мать гневалась, мать скорбела. Дым и гарь были повсюду, трещали ветки, пепел летел вверх. Зелёные глаза застыли. Исида в страхе крепко зажмурилась, прогоняя образы. Ей сделалось невероятно страшно и горько за те слова, что она бросила чародею в лицо. Исида ведь пророк, она лишь несёт волю божию, а не сама диктует судьбу. Она сжала руки, впившись ногтями в ладони. Не ненавистью обращают к свету, а добротой и терпением.       — Прости, — она неуверенно повторила: — Прости мне, это не было предсказанием, я предсказываю лишь во сне, я просто...       «Признание вины есть первый шаг к искуплению», — повторила себе Исида и подняла взгляд.       — Ты ни словом, ни делом не причинил мне зла, и я сожалею об оскорблении, нанесённом тебе. От сказанного я не отступлюсь — ты слуга Изиф и должен быть судим за свои деяния. Но ни гнева, ни сочувствия нет в моем сердце для тебя.       Чародей долго молчал, глядя ей в глаза. Что-то невысказанное, тревожное тлело в его взгляде. Ей даже показалось, он хочет отступить назад, к теням, к безопасности, но он лишь тряхнул копной вьющихся, как змеи, волос и рассмеялся:       — Колдовское обольщение? Вот уж никогда не слышал о такого рода магии. Признай, тебе просто пришлось по вкусу моё лицо. Возможно, кроме сомнений к тебе нынче ночью явится и мой богомерзкий образ? Но, не дай Адаль, конечно! Вожделеть такую мерзость и гниль должно быть невыносимо, тем более, когда сама сохранила мне жизнь. Многовато грехов для одного дня, святая.       Исида печально покачала головой. Конечно, и как она только могла подумать, что сможет достучаться до него? Гордость явно затмила ей разум. На что она рассчитывала? Что проймёт его искренностью порыва, покаянием, что откроет глаза на то, как магия развратила его, стёрла грань меж добром и злом? Исида осторожно отступила на шаг. Только сейчас она ощутила, какой сильный металлический запах крови, соли, пота и каких-то горьких цветов исходил от чародея, так что у неё даже закружилась голова. Или это дурман, что он на неё навёл? Не могла же она, в самом деле, горевать по чародею, которого должны судить и предать огню? «Не может быть и речи о снисхождении, если еретик не раскается», — вот чему учил их инквизитор Вигго Рёмер.       И гневаться, и спорить, и кричать Исида не могла, нет-нет, это просто не могла быть она, прежде она никогда не повышала голоса. Да, эти чувства, эту злость, смятение в её душе наверняка посеял он.       — Я не собираюсь дальше спорить, — она развернулась вполоборота, не открывая чародею спины, и двинулась к двери. — И оставаться здесь тоже. Я потеряла слишком много времени, — доставить послание необходимо было срочно, а грозы на востоке могли бушевать по несколько дней, в конце концов, лето — время Изиф, время бурь.       Рискнуть лучше, чем упустить шанс, и тогда в послании уже не будет толка. Даже если она погибнет, гонцы, пущенные другими путями, смогут добраться чуть позже, она уверена. Так что всё, что Исида может, — выиграть время. Один день промедления будет стоить Церкви сотни смертей.       — Вход по-прежнему затоплен. Или ты уже придумала способ выйти отсюда и не захлебнуться в ледяной воде? Дай угадаю, прочла молитву?       Исида не стала отвечать, только сняла плащ с плеч и бросила к ногам чародея. Плыть в нём она всё равно бы не смогла.       — Если не увидишь, как я доберусь до берега, выстави его в окно, чтобы Церковь знала, где я окончила свой путь, и... чтобы те, кто мне дорог, знали. На нём символ моего монастыря, — она указала на вышитый рисунок белой куницы. — Они поймут. Надеюсь, в тебе есть хоть капля чести и ты не утащишь его как трофей.       — Знаешь, ты, может, и святая, но не бессмертная! — донеслось в спину, но она уже сбегала по лестнице.       Она не видела, когда плыла к берегу, как отворились ставни на последнем этаже башни. Не видела, как — всё то время, пока боролась с бурлящими волнами, — над ней кружил чёрный дрозд. Не почувствовала она и легкого касания перьев на плече, когда выбралась на берег, после чего в то же мгновение холод оставил её. Тогда она сочла это за божье благословение.       Это был первый раз, когда Исида, святой пророк из монастыря Фреденсборг, встретилась с чародеем Чёрных птиц и Южных морей, Таристолем, из провинции Калавани. Теперь у чародея был алый плащ, а у святого пророка — чёрное перо, спрятанное в полах одежды.