Работа над ошибками

      Кейтлин думает, что Вай не вернётся.       Она перестала считать дни — каждый из них похож на предыдущий. Пустой дом, осунувшийся отец, тихая прислуга. Словно весь мир замер в ожидании ещё одной катастрофы, оцепенел в свете гибельно-синей вспышки. Кейтлин никого не винит — по правде говоря, ей трудно представить, что делать дальше. Как жить дальше. Буднично завтракать с отцом, ходить в патруль и читать вечерами книги — и не вспоминать, что её больше нет. Что не будет больше сурового блеска её строгих глаз, что она больше не велит выпрямить спину и что больше не отчитает за грязь на ботинках.       Хуже всего — Кейтлин ведь могла всё исправить. Могла. Но...       Но не исправила.       Из-за Вай.       И Кейтлин, честное слово, хотела бы её ненавидеть. Так, как ненавидит её сестру — каждой клеточкой воспалённого мозга, каждым дюймом израненного тела. Вот только не получается — Вай отчего-то селится в мыслях не воровкой из Нижнего Города, из-за которой случилось столько проблем. Были бы силы записать это в дневнике, Кейтлин бы обязательно оставила приписку: "Сестра сраной террористки". И ещё ниже: "Из-за неё погибла моя мать". Но, вспоминая о Вай, Кейтлин может думать лишь о...       ...о её глазах.       — Откуда ты это взяла? — говорит Вай, вжимаясь в прутья своей камеры, и Кейтлин невольно отшатывается — это взгляд дикого зверя, которому нечего терять. Обессиленного, сломленного — и оттого ещё более опасного.       — Мужчины или женщины? — выдыхает Вай ей прямо в лицо, и в глазах её стынут искры, а на лице появляется усмешка — такая, от которой колени невольно слабеют, а между бедер скапливается жар.       — Масло и вода! — кричит Вай отчаянно, пряча затравленный взгляд за рваным краем волос. Отталкивает, бьет грубыми словами под дых, будто надеясь уколоть побольнее — но в глазах лишь печаль.       — Я сейчас, — говорит Вай, и жидкая ртуть топит её взгляд — холодная, уверенная. — Я вернусь.       И не возвращается.       Будит Кейтлин неясный шорох. Ей страшно спать — если можно назвать сном те краткие мгновения забытья, в которые она проваливается поневоле. Страшно даже находиться в этой комнате. В каждой тени, в каждом движении воздуха ей мерещатся взмахи синих кос, каждый звук отдается в ушах хриплой усмешкой. Ночь больше не приносит ей покоя, нет — с ночью приходят только кошмары, в которых непременно она.       За окном идет дождь.       Кейтлин смыкает пальцы на рукояти табельного под подушкой. И боится раскрыть глаза.       Шорох повторяется. За ним — тихий, едва различимый за стуком капель скрип окна, свист ворвавшегося в комнату ветра и шелест ковра от соприкосновения с чужими подошвами.       Кейтлин готова.       Движение, которым она вынимает револьвер, выходит молниеносным. Взгляд шарит по комнате, выискивая отблески горящих пурпуром глаз, но находит только...       — Вай...       Кейтлин ничего не успевает — даже подумать толком не успевает. Револьвер валится на ковер, а сама она цепенеет, будто не смея поверить в происходящее.       А потом Вай целует её.       Это не похоже на то, что было с девчонками, которых Кейтлин тайком водила в спальню через окно. Тело не прошибают заряды тока и сердце продолжает свой размеренный бег — только чувство такое, будто кто-то опустил в грудь раскалённый добела кусок металла. Вай целует её медленно, будто пробует на вкус — скользит языком меж губ, горячо выдыхает и касается снова, и Кейтлин так восхитительно, что, кажется, каждый дюйм рта превращается в сплошной оголённый нерв.       — Я же обещала, — хрипло шепчет Вай, отстраняясь, и Кейтлин мерещатся влажные полосы на её щеках.       И тогда Кейтлин сама тянется к ней — взбирается ладонями по покатым плечам, путает пальчики в жёстких волосах. От Вай пахнет дорожной пылью, химикатами и чем-то ещё — неуловимым, терпким, и эта горечь оседает на языке, когда их губы вновь сталкиваются. Вай ластится к её рукам послушным псом, льнёт к прикосновениям. Совсем как тогда, на струящихся шёлковых простынях её кровати, слишком великой для неё одной, когда до Совета — их персональный час.       — Не уходи больше, — простовато просит Кейтлин, утыкаясь носом в отчаянно стучащую вену на шее.       — Никогда, — шепчет в ответ Вай, и ощущение сильных рук на талии вытесняет всё.       Кейтлин чувствует, что утопает — коленки подкашиваются, когда Вай ведёт пальцами от её затылка вниз. Кейтлин сжимает отвороты алой куртки до боли в костяшках, когда Вай перебрасывает иссиня-черную волну её волос через плечо и льнёт к молочной шее с тяжёлым, гортанным вздохом.       И мир за окном расплывается потрясающе розовой дымкой.       У Вай — тонкий белесый шрам через краешек губ и такой же на брови, два кольца вдоль ушного хряща и гибкие, мозолистые пальцы. Вай прикасается к ней под мягким хлопком ночной рубашки, оглаживает изгиб талии и жадно, алчно скользит потемневшим взглядом по её лицу в перерывах между отчаянными поцелуями — Кейтлин бросает в жар.       И она не выдерживает — стягивает с Вай куртку, сцепив руки за её спиной, пока Вай торопливо избавляется от майки — и отшатывается, застигнутая врасплох видом её нагого тела.       Вай — сплошь чёткие линии, выразительные изломы, и кожа у неё такая бледная и тонкая, что в свете ночника видно, как простираются под ней синеватые ниточки вен, как перекатываются напряжённые мышцы.       Кейтлин бросает на неё вихрем — сомкнуть руки на пояснице, вжаться до судороги в онемевших пальцах — только бы больше не отпускать, отпечататься на коже Вай тихой, щемящей лаской. Так, как на её собственной расцветают ожоги в местах, где их тела натыкаются друг на друга.       Одежда летит на пол — они целуются порывисто, торопливо, едва успевая дышать. Касаться Вай вот так — каждым дюймом пылающей плоти — восхитительно настолько, что все органы скручивает в тугую, звенящую пружину. Былые связи теперь кажутся Кейтлин глупыми, легкомысленными и ребяческими. Ещё никогда ей не хотелось поселиться в чьей-то голове так отчаянно, никогда не приходилось испытывать столь мучительной нужды — чтобы Вай прикоснулась к ней там.       Необходимость на грани с сумасшествием.       Стайка колючих мурашек взбирается вверх по позвоночнику, стоит лишь погрузиться в гладкие, прохладные простыни. Вай дрожит, когда подхватывает Кейтлин под коленки и надёжно устраивает их на своих плечах — не то от волнения, не то от желания. И в этот момент Кейтлин почти страдает от потери контакта — ей хочется большего.       И Вай ей это большее даёт — выцеловывает таинственные символы на внутренней стороне её бедра, наощупь находит её руку, накрепко переплетая пальцы.       И прикасается.       Мир за окном перестает существовать.       Разбивается об ощущение её жаркого языка,       тонет в рваном дыхании и хриплых стонах,       ускользает из-под подушечек пальцев, сжимается до крохотной точки, в которой есть только Вай.       Вай, которая пробует её так бархатно и сладко, что сами собой поджимаются пальцы на ногах.       Вай, которая прикасается так осторожно, будто боится изломать.       И когда Вай сбивчиво шепчет её имя, у Кейтлин трещат рёбра, а в груди селится чувство — такое большое и приторно-сахарное, что всё внутри срывается тесной, тягучей дрожью, и Кейтлин осознает себя на самом краю, там, где никогда не рассчитывала оказаться, — рядом с воровкой из Нижнего Города, что отчего-то кажется самым настоящим человеком на свете.       Когда мир за окном врывается в реальность — золотистыми солнечными зайцами, звонкой трелью утренних птиц — Вай опускается на подушки — уставшая, счастливая настолько, что сердце сладко замирает. Кейтлин тянет к ней свои ладони, обхватывает так, как давно хотела — чтобы кожа к коже, рука об руку.       Вай остаётся рядом.       Кейтлин надеется, что навсегда.       Кейтлин просыпается с криком. Вай нет – и не было никогда.