Обними меня!

Том оказался прав: ни о каких полётах даже речи не было. И не потому, что я безостановочно "полировал древко". Италия так поразила нас обоих, что секс стал приправой к ней, а не главным блюдом. Метла пылилась в багаже по той же причине. Я понял, что моё увлечение полётами проистекало из того, что в прошлом это было чуть ли не единственное, приносящее настоящее, незамутнённое ничем удовольствие. Здесь, на восточном побережье Адриатики, оказалось так много вещей и событий, доставляющих не меньшую радость. Можно сказать, что именно здесь я распробовал жизнь на вкус. Даже оставленные в магазине кот и сова, не испортили мне впечатления от отдыха. Дорри навещал питомцев раз в день, меняя воду, вычищая лоток и шесток, подкармливая. В первый день я ещё дёргался, переживая и испытывая чувство вины, но потом просто отпустил ситуацию. Мистер Лапка всё же книззл, а не слабый котёнок. Сычик тоже, несмотря на смехотворные размеры, вполне сформированная взрослая особь. Италия и Том захватили меня, развращая, делая беспечным. Мы просыпались поздно, как Том любит, неспешно занимались любовью, лениво завтракали, неторопливо собирались, перешучиваясь и целуясь, и шли к морю. На небольшом пляже, в тени старой оливы, кидали полотенца на невиданный мной ранее белый песок, предвкушая впереди целый день ленного отдыха. Я купался или загорал, а Мракс, обмазавшись защитным кремом, читал в тени книгу и наблюдал за мной. Обедали мы обычно где-нибудь в городе. Все мои возражения о том, что дома питаться дешевле, пропали втуне, стоило мне попробовать пасту с козьим сыром, баклажанами и помидорами, сдобренную оливковым маслом. Том, глядя на мои закатившиеся от удовольствия глаза и слушая тихие стоны, улыбался и не жалел чаевых. Потом мы шли к себе на крохотную виллу, там валялись в полумраке спальни за закрытыми ставнями, пережидая липкую тяжёлую дневную жару. У итальянцев для этого момента жизни был даже специальный термин – сиеста. Тут никто не винил себя за безделье, наоборот, время для себя было возведено в абсолют. Считалось, что именно ради таких моментов люди тяжело работают. И отдых это не награда, необходимость или потребность, а цель и смысл существования. Дорри подавал нам лимонад в огромном запотевшем кувшине: солнечные четвертинки лимонов, фиолетовые стебельки базилика и резные листики мяты кружились в кувшине, разгоняя кубики льда. Лёд вкусно постукивал о стенки сосуда и напиток казался мне божественно вкусным. Я смотрел как Том жадно пьёт, как ходит кадык по крепкой шее и ощущал счастье не постфактум, а прямо здесь и сейчас. Когда жара спадала, мы вместе готовили ужин, доводя Дорри до скорбного молчания, пили вино на веранде, разговаривали обо всём подряд, снова шли купаться. Я полюбил смотреть, как море глотает солнце и становится чёрным и непроницаемым, ещё впервые оказавшись в Борнмуте. Но здесь, в Италии, закаты были особенными: яркими, томными, манкими, поражающими буйством красок. Каждый был неповторим и я старался не пропустить ни одного из отпущенных нам дней отпуска. Я влюбился в Адриатику. Да и вообще в Италии мне понравилось: в этой стране кипела жизнь. Она била ключом, проявляя себя в певучей речи, эмоциональных жестах, искренних улыбках, умении ничего не делать, предаваясь радости, и не испытывать за это чувство вины. Отдых, возведённый в культ. Трудолюбивая лень и ленивый трудоголизм, когда ты ничего не хочешь делать, но начав, увлекаешься, полностью отдаваясь процессу. А какая здесь была еда! Оливковое масло: терпковатое, с запахом зелёных помидоров, с лёгкой горчинкой, золотисто-изумрудное на просвет! Пряные травы: тимьян, розмарин, орегано, базилик! Чеснок, перцы, помидоры! Паста! Козий сыр. Пицца. Итальянцы умели жить так, что в старости будет не стыдно вспомнить, даже если ты всю свою жизнь провёл в рыбацкой деревушке на десять домов. Ведь вкус жизни познаётся не в приключениях, достижениях или деньгах. Самое важное открытие в понимании, что всё быстротечно, в умении ценить момент и делать праздник из ничего. Неожиданно до меня дошло, что тот самый искомый всеми смысл жизни – в самой жизни. Адриатическое море оказалось ласковым, тёплым, прозрачным. С непередаваемым запахом, сотканным из нагретых солнцем камней, сосновой смолы, свежести и йода, пряностей и беззаботности. Меня не оставляло ощущение, что я смотрю на картины, настолько великолепным были это море, эта старая олива, зацепившаяся узловатыми корнями за скалу, этот дворик с цветами в горшках, или эта площадь, с небольшим фонтаном в центре, заставленная столиками, покрытыми скатертями в красную клетку. Ночь была не менее прекрасна. Подобно полотнам украинского пейзажиста Архипа Куинджи, южная ночь не оставляли шанса на равнодушие: глубокие чистые тона, от серебристо-серого до индиго, украшенные горстью огней ‒ сверху звёзды, снизу ‒ светящиеся уютом окна домов; невидимое в темноте, но дышащее близко, вечное море, обозначенное лишь тонкой полосой закатившегося солнца на горизонте; запах цветов, хвои и отдающего тепло песка; обрывки певучей речи, смех, звуки оперы из граммофона и бренчание гитары. А ещё ночью мы любили друг друга на чистых простынях, когда сверчки заглушали звуки прибоя. Иногда страсть захватывала нас прямо на пляже, и мы, скрывшись под чарами, отдавались ей без остатка. Здесь всё дышало чувственностью, и секс был естественным окончанием очередного чудесного дня. Наверное, никогда я не был так счастлив. Так переполнен чувствами, эмоциями. Никогда не ощущал так плотски своего тела, признав за собой право на удовольствие и радость. И точно никогда ‒ так беспечен. Том подарил мне больше чем каникулы. Том подарил мне знание, что я тоже человек, а не функция. И за удовольствие не обязательно платить горем. Его можно позволить себе просто так, безнаказанно. Фактически Том преподнёс мне меня. Поставил перед зеркалом, прижался сзади, прихватив за плечи и сказал: "Смотри, Гарри, это ты. Видишь, каким ты можешь быть? Счастливым, открытым, беззаботным". И я жадно вглядывался в ртутную глубину, понимая, что волшебство не закончится, стоит мне отвести взгляд от изображения. И даже нет необходимости рассматривать свои руки, чтобы понять ‒ это не сон, не зыбка разгулявшегося воображения, а реальность. Почему я смотрел на руки? Во время уроков окклюменции Снейп учил меня не только медитировать, но и отличать видения от реальности. И одним из приёмов был взгляд на руки. В иллюзии они всегда чистые и без повреждений. Шрамы ‒ своего рода летопись, помогающая отличить правду от выдумки. Моё отзывчивое, пробуждённое тело, так удачно избавленное от старых ран Ланцетти, соединившись с Томом охотно приобретало новые: след от соскочившего ножа на указательном пальце левой руки, укус в плечо в особенно страстный момент от Тома, небольшой шрам на затылке от неудачно пущенного Крэббом бладжера ‒ всё это история моей новой, более счастливой жизни. Лопнувший в руке бокал с вином здесь, в Италии, тоже оставил широкий шрам в виде молнии, рассекающий линию Судьбы надвое, на правой ладони. Я получил его случайно: мы пили вино на террасе и я посмеивался над тем, как горячая итальянка пыталась охмурить Тома, сидящего в тени, пока я купался. Она кружила вокруг Мракса как акула, муж же ничего не замечал, так как увлечённо что-то читал. В итоге отчаявшаяся дама буквально упала к его ногам, сделав вид, что запнулась о стоящую на её пути пляжную сумку из соломки, в которой мы обычно носили полотенца и бутылку с лимонадом. Зависнув взглядом в районе плавок, синьора что-то лепетала, а Том с возмущением смотрел на неё, даже не делая попыток помочь подняться. А после сунул под нос кулак. Я изумился. Том был безразличен к женским прелестям, но никогда не проявлял неучтивости. Дама вскинулась и убежала, по дороге от души пнув многострадальную сумку. Как выяснилось, Том не угрожал страстной синьоре, а показывал кольцо. Я хохотал, описывая сценку со стороны, особенно тот момент, когда взгляд дамы задержался на достоинстве Мракса. Том смотрел на меня тёмными глазами, медленно отпивая вино, а потом, когда я совершенно расслабился, напал. Я лишь успел сжать бокал в руке, чтобы не расплескать вино. Муж содрал с меня лёгкие шорты и дёрнул на себя, устраиваясь между разведённых бёдер. Темноволосая голова склонилась к моему паху и у меня случилась мгновенная болезненная эрекция. Том вскинул голову и улыбнулся так, что я задрожал: яркие полные губы выглядели так порочно! Мраксу нравилось делать мне минет. Я позорно стонал, иногда даже хныкал, настолько меня заводило это действо в исполнении мужа. Каждый акт казался поклонением. В этот раз оргазм был таким ярким, что зажатый в ладони бокал лопнул. Я попросил мужа не убирать шрам, только залечить рану, желая помнить дни прекрасного лета всегда. И каждый раз, когда мне казалось, что я оказался в чудесном сне, я теперь смотрел на этот шрам. Он же служил напоминанием, что не всегда жизнь будет так беспечна и безмятежна и надо уметь наслаждаться каждым мгновением отпущенным нам Судьбой. Но самым запоминающимся моментом нашего медового отпуска стало свидание, которое мне устроил Мракс. В предпоследний день каникул Том неожиданно исчез. Я проснулся поздно, с гудящей головой ‒ накануне мы пили вино, много, и Том, слегка перебрав, распевал мне серенады на итальянском, встав на одно колено. У него был чудесный низкий голос, бархатистый, волнующий, так подходящий южной ночи. И я, смущённый и взбудораженный, тоже выпил лишнего. Осознав, что совершенно один в постели, я очень удивился. Обычно день начинался с томных поцелуев, ласк и тихого шёпота, когда Мракс уговаривал сонного меня не сопротивляться. Иногда я просыпался от того, что он уже внутри, движется медленно, осторожно, уложив меня на бок, обхватив руками поперёк груди и живота, и покусывая плечи и шею. Я встал, накинул халат ‒ это сибаритство тоже освоено здесь ‒ и пошёл искать мужа. На столе обнаружился завтрак под стазисом и записка от Тома. Время и место, ничего больше. "17:00, пьяцца дей Фьори." Дорри, вызванный мной, отнекивался и не сознавался, куда делся его второй хозяин. Фактически я оказался предоставлен сам себе. Возможно, мне стоило испугаться, Тому всего шестнадцать и он в чужой стране. Но зная Мракса, бояться следовало тем, кто по какой-то глупой причине встанут у него на пути. День порознь ‒ хорошая идея. Мы слишком слиплись, как две карамельки в тёплой детской ладошке. Неспешно позавтракав, я вышел в город и, выпив капучино в знакомой кафешке, спустился к пляжу, намереваясь хорошенько прожариться на солнце. Том смеялся надо мной, что я так загорел, что в школу меня не пустят, так как не узнают, но мне было всё равно ‒ я обожал солнце! Назагоравшись вдоволь, я долго плавал и нырял, а после перекусил в том же кафе, где пил утром капучино, салатом из козьего сыра, прошутто, жаренных кедровых орешков, рукколы, базилика и какого-то хрустящего листового овоща, названия которому я не знал. Молодое белое вино, которое предложил мне знаками официант, я пить не стал, не совсем понимая, что затеял Том. Может, вечером мы будем грабить местный банк, где даже гоблины были более смуглые и расслабленные, чем в наших родных пенатах. Тем более на указанной площади как раз расположены: отделение банка, крупная зельеварческая лавка с редкими ингредиентами и зоомагазин с экзотической живностью. После обеда я принял душ, смывая с себя соль, надел удобную обувь – полотняные туфли – и самую простую одежду ‒ льняные брюки и рубашку с длинными рукавами, под которую спрятал палочки: официальную в наруч на предплечье, а неофициальную ‒ закрепил на голени. Я вышел на площадь в 16:55 и закрутил головой в поиске статной фигуры мужа, когда из подворотни длинно присвистнули. Непроизвольно обернувшись, я вгляделся в полумрак и увидел господина в широкополой шляпе, приталенном модном костюме горчичного цвета в тонкую полоску, с зажжённой сигарой в руке. Он стоял, развязно прислонившись плечом к стене, скрестив ноги, и медленно курил, изучая меня неприлично пристально. У господина были отполированные до рези в глазах штиблеты, стрелками на брюках можно было порезаться, а плечи модного пиджака казались гротескно широкими относительно узкой талии, затянутой кушаком. Увидев, что привлёк моё внимание, господин откинул сигару ‒ та прочертила искрящуюся дугу в темноту подворотни, ‒ снял шляпу и преувеличенно-вежливо поклонился. Его волосы оказались умащены бриолином и уложены затейливой волной, глаза оценивающе сощурены, а тонкая полоска усов подчёркивала сочный полногубый рот несколько... вызывающе. Я залип на этом рте и сглотнул. Впервые за долгие годы я испытал острый приступ влечения к незнакомому человеку. Мне стало гадко и неловко от самого себя, и я поспешил отвернуться. ‒ Синьор! Знакомиться с вами. Хочу. Я. Акцент был настолько чудовищным, что я еле разобрал слова. Рука, вцепившаяся в моё предплечье, жгла кожу сквозь тонкую ткань летней рубашки. Я попытался её стряхнуть, но итальянец оказался навязчивым. ‒ Оставьте меня в покое, сэр, ‒ процедил я, понимая, что в такой толпе не смогу применить магию. Где же Том? ‒ Как я мочь оставить такой bel giovane?! ‒ экспрессивно выдал итальянец и смачно поцеловал собранные щепотью пальцы свободной руки. Я крепко взялся за чужое запястье, мельком отметив, что оно крепкое и изящное одновременно, намереваясь скинуть удерживающую меня руку, как незнакомец приблизился ко мне, нависая, и совершенно без акцента интимно прошептал: ‒ Уверен, что хочешь отказаться от отчаянной и горячей ночи с незнакомцем? Я вгляделся в смуглые правильные черты лица и приоткрыл рот от изумления. Это был Том. Мой Том, непривычно смуглый, с удивительным образом идущими ему усиками и уложенными в щеголеватую причёску волосами. Но это были его глаза, цвета тёплого шоколада, глядящие сейчас на меня весело и слегка пьяно. Его голос. Только запах немного изменился, от него привычно пахло шоколадом, и дерзко ‒ коньяком и вишнёвыми сигарами. Желание ударило мне в голову так, что перед глазами закружилось и я пошатнулся. ‒ Хочу, ‒ хрипло выдал я, понимая, что во рту пересохло.