Я тебя отвоюю

Немца явно очень забавляло происходящее. Он почти снисходительно смотрел в удивлённое и сконфуженное лицо Михаила, крайне довольный произведённым эффектом. Впрочем, ему хотелось не только произвести впечатление. Он хотел результата. — Мне повторить, русская свинья? Раздевайся! — Это зачем? Зачем вам это? — буквально выдавил из себя напряжённый, как струна, Никольский. — Хочу узнать, точно ли ты русская свинья, а не, положим, еврейская, — ухмыльнулся нацист. — Ч-что? Разве я похож на еврея?.. — Ты можешь быть полукровкой. Кто знает. Вы все лукавые. В общем, снимай штаны, придурок, да поживее. Я начинаю злиться. Миша сглотнул. Он понял, что именно нужно немцу. Тот решил проверить его на обрезание. Но происходящее казалось ему сюром, потому как ни внешне, ни по имени и отчеству он не был и не мог быть евреем. Герард же лукавил. Он понимал, что этот больной красавчик — русский, но очень уж хотелось попялиться на его прелести. Поэтому Блюхер решил успокоить себя тем, что ему просто надо проверить и удостовериться, что он поручился не за жида. Хотя в глубине души немец и так знал ответ. — Если ты не сделаешь это, я прострелю тебе башку, — настойчиво резюмировал Блюхер. Сглотнув, съёжившись от происходящего, Михаил взялся за резинку штанов и рывком спустил их вместе с бельём. Его кожа тут же покрылась мурашками. Как же стыдно было всё это! Выпрямившись, он тупо уставился на нациста. Холодный и изучающий взгляд того был устремлён прямо на его член. Герард подошёл ближе к парню, взял его плоть двумя пальцами, вызвав в русском дрожь, и, подняв его вверх, ловко оттянул кожицу с головки. Рассмотрел всё внимательно, как врач. Он испытывал страшную похоть. То, что Миша не обрезан, было видно и без прикосновения к его половым органам. — Что ж, значит, не зря я за тебя поручился, да? — жутковато улыбнувшись, и всё ещё держа в руках вялый член, Блюхер заглянул в глаза Никольского, полные страха и смятения. — Да. Не зря, — прошептал тот. — Для парня ты слишком хорошенький. Знал об этом? Михаил сморгнул. Знал ли? Он никогда о таком не думал. Вопрос застал его врасплох. — Ну и олух же ты, дорогуша, — отпустив член парня, Блюхер отвернулся и пошёл прочь. — Ложись спать, хватит полуночничать. Выйдя, немец закрыл за собой дверь. Дрожащими руками Никольский натянул на себя трусы и штаны. Чуть позже он лежал в кровати и тихо дрожал, а нежный орган помнил прикосновение тёплой руки поганого фашиста. Это было жутко. Утро началось с того, что Блюхер устроил взбучку Софье Леонидовне. Он ругал её за плохо, по его мнению, приготовленный завтрак. Понимая своё малодушие, Никольский лежал в кровати с закрытыми глазами, и слышал бранную немецкую речь, доносящуюся из кухни. В такие минуты он больше всего ненавидел свою болезнь. Постоянно бояться не то что удара, а даже царапинки или маленького ушиба — это становится вроде как стилем жизни, когда у тебя гемофилия. Обострённый инстинкт выживания работает быстрее мыслей и чувств. Прежде чем что-то сказать или сделать, ты невольно подстраиваешь всю картину мира под свой недуг. Даже малейшее физическое воздействие способно приковать больного гемофилией к койке. Следовательно, приходится всё время опасаться и избегать возможных конфликтных ситуаций, в которых может пострадать тело. Никольский представлял, как смело выходит из комнаты, проходит на кухню, сжимая невесть откуда взявшийся револьвер, орёт на немца и убивает его. Это их дом. Это их земля. И тебе, падла фашистская, не место здесь! Но он лежал в кровати, глядя в стену, и подрагивал от напряжения и собственной беспомощности. Когда голос немца стих и хлопнула входная дверь, Миша встал с кровати и оделся. Потом он прошёл в ванную, где умылся и почистил зубы. Видеться с соседкой ему не хотелось, и он отправился на работу. К обеду стало ясно, что заканчиваются обезболивающие препараты. Никольский взял ключ и направился к фармацевтическому складу, находящемуся через улицу, в тихом проулке. С начала оккупации он один имел доступ к этому хранилищу медикаментов. Место было безлюдное, справа — тупик. Пахло кострами и осенью. Горькой и сладкой осенью. Михаил вставил ключ в скважину и повернул. И вдруг до него донеслось чьё-то прерывистое дыхание. Вздрогнув, Никольский посмотрел за угол. Оттуда высовывалось чумазое лицо черноволосого незнакомца. По тёмным кудрям, глазам и носу было понятно, что это еврей. Он с мольбой смотрел на Мишу. — Помоги мне, пожалуйста. Спрячь меня в этом сарае, — прошептал незнакомец. — К-кто ты?.. — опешил Михаил. — Исаак. Я… скрипач. Сын местного столяра. Его убили позавчера… — прошептал юноша, во все глаза глядя на Никольского диковатым взглядом. — У меня шифровки казнённого партизана Краснова. Я должен как-то передать их… нашей армии… мне надо спрятаться. — Ты врёшь, — прошептал Миша, по коже которого пошли мурашки. — Нет. Я состоял в отряде партизан. Почти всех поймали и казнили. Осталось нас двое. Я и Гоша. Гошу я потерял. Убили уже, наверное… — торопливо шептал чумазый парень. Никольскому стало страшно. Он касался того, за что предназначено одно немецкое наказание — казнь. Что делать? Парень, кажется, не лжёт. Но если кто-то узнает, что он скрывает на складе еврея… Зато тот имеет какие-то шифровки от партизан. Вдруг удастся переправить их на фронт? Тогда это будет большое дело, вклад в победу. Разве не этого хотел Михаил, пленник своей гемофилии? — Заходи, только быстро. Чтоб никто не увидел, — отчеканил Никольский, открывая дверь пошире. Казалось, Исаак был готов упасть ему в ноги. Шепча пылкие слова благодарности, он сиганул в складское помещение. Сердце Миши стучало, словно колокол. Теперь ему было не только страшно, но и приятно. Он что-то делает для своей Родины. Наконец-то. А ведь мог бы воевать наравне с другими, если бы не проклятая гемофилия… — Сиди тут тихо, ладно? Чтобы ни звука… — прошептал Миша. Пахло медикаментами. — Конечно, я буду нем. Нащупав на полке керосиновую лампу, Никольский зажёг её. — Вон там лежит мешок, набитый ватой и бинтами. Можешь лежать на нём. Еду я постараюсь тебе найти сегодня же. А насчёт туалета — видимо, придётся в ведро. Ты не должен покидать склад. Миша сам удивился, что может строить планы и размышлять в своём положении. Исаак быстро закивал. — Да, конечно. Прости, а как твоё имя? Никольский представился. — Спасибо, что укрыл, Миша. Я очень тебе благодарен. Ты настоящий человек. — Так поступил бы каждый. — Не каждый. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Миша постарался сбавить общее напряжение мягкой улыбкой. — Ладно, ты располагайся. Я заберу кое-какие препараты, и уйду. — Ты аптекарь. Я тебя не раз видел в аптеке. — Да, я — аптекарь, — сжимая в руке керосинку, Никольский прошёл к нужному стеллажу и начал искать требующиеся лекарства. — Ты местный? — Местный. — Где твоя семья? — Всю мою семью сожгли живём. Они же евреи, — бесцветно отозвался Исаак, подходя к мешку с ватой и усаживаясь на неё. — Чёрт, как хорошо. Мягко. Я так устал. Уже двое суток прячусь по подвалам. Провонял крысами… — Сочувствую. Эти немцы… они не люди. Они — монстры. Я… не на фронте, потому что у меня гемофилия. Почему-то Миша чувствовал нужду в том, чтобы оправдаться перед Исааком. Пусть не думает, что тот по своей воле отсиживается в тылу. — Знаю о такой болезни. Она очень тяжёлая, — тихо отозвался парень, внимательно глядя на Никольского. Тот повернулся. В одной руке он держал керосинку, во второй — картонную коробку с препаратами. — К сожалению. Я бы хотел быть полезным на фронте. Но не вышло. Может быть, хотя бы моя помощь тебе внесёт вклад… Ты ведь не соврал про партизан? — Нет, — уверенно замотал головой Исаак, откидываясь на один локоть. — Краснов — я его так уважал. Так по-товарищески любил. Великий был человек. Храбрый. Немцы страшно пытали его, а он ничего не сказал. Его тело три дня висело в центре Пушкина. Ублюдки оставили его там для веселья. Кидали в него мусор, пинали. Может, ты видел. Боже, как я их ненавижу. Речь Исаака была полна настоящих эмоций. Нет, так не врут. Сердце Никольского сжалось. Он помнил труп мужчины, который висел трое суток на площади. Значит, это был партизан Краснов… — Меня не убили только потому что когда в наш дом нагрянули, я вместе с другими ребятами был в лесу. Мы прятали оружие и карты для других партизан. Вернулся — и узнал, что семью сожгли. Убежал. С той минуты прячусь. Ты — мой спаситель. Миша немного смутился. — Мне пора. Я не должен надолго покидать аптеку. Зайду вечером, принесу еду. Блеснув умными карими глазами, Исаак кивнул. — А ты сиди тут тихо. Хорошо? Я тебя запру. — Конечно. Я посплю. Я так давно не спал. Миша кивнул, погасил керосинку, поставил её на полку и вышел. Заперев склад, он направился в сторону аптеки. «А если бы он не сказал, что от партизан? Спас бы я его? Не прогнал бы?» — вдруг подумал Никольский в смятении. И тут же пришло глубинное понимание, что нет. Не прогнал бы. Он бы спрятал этого еврея независимо от того, помогал тот Краснову или нет. И от этого простого понимания на душе посветлело, словно золотистое солнце выглянуло из-за туч. — Граждане уже теперь немецкого города! Минутку внимания! — плавный и приятный голос заполнил собой пустынную улицу, украл воздух. Никольский замер, как вкопанный. Это вещал громкоговоритель. И говорил свой, советский, потому что не было даже отголоска акцента. Есть ли кто-то хуже, чем предатель среди своих же? Мишу слегка замутило. — Сейчас на главной площади нашего славного города состоится важное мероприятие. Очень советуем вам присутствовать на нём, дабы лучше понимать события, которые происходят на территории нашей Родины. Немецкая армия — армия справедливая и великодушная. Она даст нашему народу свободу. Но для этого мы должны прекратить вредить ей, наносить урон и пытаться изменить положение. Поймите, что оно уже неизменно, и скоро доблестная армия Германии будет в Москве… У Михаила закружилась голова. Он ускорил шаг, чтобы скорее скрыться от этого ужасающего, мерзкого голоса, полного лживого участия и фальшивой заботы. Кто ты, голос за кадром? Кто ты и как ты стал таким подлым? Ты ведь мог учиться со мной в одной школе, мы читали с тобой одни книги! Почему ты стал… таким? — Твой город ждёт тебя на главной площади! Хайль Гитлер! У Михаила свело желудок. Он на миг прикрыл глаза, пытаясь подавить порыв отвращения. Шагая быстрее, парень буквально влетел в аптеку. Бросив коробку на прилавок, он упёрся в него руками. Облизал губы. Идти на «мероприятие» не хотелось, и вместе с этим парень ощутил острую потребность в этом. Он должен быть в курсе происходящего. Теперь не время прятаться, теперь, когда у него есть реальный шанс помочь своему народу. Вытерев холодную испарину со лба, Миша вышел из аптеки. Заперев её на ключ, он воровато огляделся. Со всех сторон стекались люди, и этот жиденький поток лился к площади, на которой красивые доходные дома и памятники архитектуры давно померкли, потому что стали декорациями к казням. Подходя к месту сбора, Михаил увидел Герарда. Тот стоял рядом с другими нацистами и подло улыбался, бросая взгляды на толпу. Должно быть, он упивался чужими страхом и болью. Вспомнились его прикосновения… Подкатил порыв стойкого отвращения. За сценой, оборудованной немцами специально для показательных казней, стояли две машины. Миша подумал, что в ней, должно быть, пленные. Ощущение подкрадывающегося липкого ужаса сковало парня. Он стоял, и не мог отвести взгляда от Блюхера, который вдруг поднялся на сцену и подошёл к её краю. Как конферансье в легкомысленном варьете, который собирается объявить очередной номер счастливой пьяной публике, немец подленько улыбнулся и слегка приподнял ладони, как бы делая одолжение и призывая к тишине и вниманию.