Свобода без надежды

Ябрел по улице, устало переставляя ноги. Сырой воздух давил на грудь, а мокрая одежда липла к телу, будто пыталась удержать меня. Дождь, навремя прекратился, но тяжелые тучи все еще висели над головой, готовые вновь разразиться потоком воды. Город был тих, слишком тих. Даже крысы, обычно шныряющие под ногами, словно ушли куда-то подальше. Это тишина, которая заставляет задуматься: а не ты ли теперь стал добычей? Впереди показался дом. Полуразрушенный, как и все вокруг, он все же выглядел достаточно крепким, чтобы укрыться внутри. Его стены, покрытые трещинами, и остатки крыши обещали хоть какое-то убежище. Я огляделся, убедившись, что за мной никто не следит, и шагнул к двери. Она была приоткрыта, как будто кто-то побывал здесь до меня. В голове мелькнула мысль: «Может быть, опасно», но я быстро отмахнулся от нее. Опасно было везде. Внутри было темно, пахло сыростью и гнилью. Полы были покрыты пылью, перемешанной с обломками дерева и стекла. Слабый свет пробивался через разбитые окна, делая тени длиннее и мрачнее. Я поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Каждая ступень протестовала под моим весом, издавая приглушенные стуки, которые казались слишком громкими в этой гнетущей тишине. Я нашел угол, где пол выглядел достаточно крепким, и сел, прислонившись к стене. Закрыв глаза, я старался замедлить дыхание, дать телу хотя бы минуту отдыха. Но спокойствие было мимолетным. Этот город не давал шанса на отдых. Я снова открыл глаза и замер. Где-то снизу раздавались звуки. Шепот. Чей-то голос, глухой и тихий, но достаточно четкий, чтобы я понял, что в доме не один. Сердце забилось быстрее. Я напрягся, прислушиваясь, пытаясь понять, откуда доносились звуки. Это были люди. Не стражники, не маги, а кто-то другой. Группа. Может быть, трое, а может, больше. Я медленно подполз к краю, чтобы лучше видеть первый этаж. В углу дома они сгрудились вокруг чего-то, что я не мог разглядеть. Женщина с ребенком на руках шептала что-то тихое, почти успокаивающее. Двое мужчин стояли рядом, их лица были усталыми, словно они не спали много дней. Один из них, коренастый, разжег костер, пламя которого с трудом разгоралось в сыром воздухе. Второй, высокий и худой, переговаривался с ним, явно споря о чем-то. Я прижался к стене, стараясь скрыться в тени. Меня они не видели, но мое присутствие здесь казалось опасным. Они выглядели измученными, на грани. Такими же, как и я. Но их было больше, а значит, у них могли быть припасы. Если бы у них ничего не осталось, они не сидели бы так спокойно. Я сидел в тени на втором этаже, вслушиваясь в звуки, доносящиеся снизу. Группа все еще там. Их голоса стали тише, но они не уходили. Напряжение в воздухе нарастало. Я знал, что мне нельзя оставаться здесь слишком долго, но ноги отказывались двигаться. Внутреннее ощущение пустоты, вызванное голодом, не давало сосредоточиться. Затем я почувствовал это. Запах. Едва уловимый, но неоспоримо реальный. Мой желудок сжал меня изнутри. Это был запах еды. Кто-то разжег огонь. Влажный воздух разносил слабый аромат чего-то жарящегося, возможно, куска мяса или хлеба. Я сглотнул, почувствовав, как слюна скопилась во рту. Этот запах был будто издевательством. Мой живот заурчал, выдав мое состояние. Я осторожно выглянул из своего укрытия. В углу первого этажа один из мужчин, коренастый, нагнулся над импровизированным костром. Пламя было слабым, но достаточно сильным, чтобы разогреть металлическую миску, в которой что-то шипело. Я увидел, как он размешивал ее содержимое. Рядом сидела женщина, укачивая ребенка, а худощавый мужчина отошел к окну, проверяя улицу. Этот запах теперь казался мне всем, что было важно. Я не мог оторвать взгляда от миски, от медленных движений руки коренастого, от того, как пар поднимался в воздух. Мой разум начал рисовать картинки: кусок хлеба, может, даже немного мяса. Еда, которой я не видел уже несколько дней. Я сжал кулаки, стараясь отогнать эти мысли. «Они ничего мне не дадут, — думал я. — Посмотри на них. У них ребенок. Они будут защищать свое последнее до последнего вздоха». Эти мысли становились все громче, глуша остатки совести. Я не мог просто выйти и попросить. Мой вид, моя голодная, измученная фигура только напугали бы их. Меня либо прогнали бы, либо убили. Но запах этот... Он заполнял меня, будто вытесняя все остальное. Я не мог думать ни о чем другом. Голод был сильнее страха. Я уже чувствовал, как этот кусок хлеба у меня в руках, как он утоляет пустоту внутри. — Ты можешь взять это, — прошептал я сам себе, стараясь убедить свой разум. — Это всего лишь еда. Они не погибнут из-за одного кусочка. Но я знал, что обманываю себя. У этих людей, скорее всего, ничего больше нет. Этот костер и миска, в которой что-то шипело, могли быть их последней надеждой. Если я украду это, я лишу их шанса на еще один день. И все же, чем дольше я ждал, тем больше мои мысли уходили в эту сторону. «Если ты не сделаешь этого, ты погибнешь. Их ребенок уже умирает. Им уже не помочь». Этот внутренний голос звучал убедительно, но каждый раз, когда я пытался согласиться, я чувствовал, как меня охватывает что-то холодное и липкое. Страх? Вина? Или просто осознание, что я уже пересек эту черту, пусть даже еще не двинулся с места. Я остался ждать. Мой план был прост: я подожду, пока они уснут. Голод сделает их сон тяжелым. А потом я приду и возьму то, что мне нужно. Только немного, ровно столько, чтобы продержаться еще день. Я не убийца, не монстр. Я просто пытаюсь выжить. Сжав зубы, я откинулся на стену, закрыв глаза. Этот запах больше не отпускал меня. Он стал моим маяком в этой ночи. Осталось дождаться момента, когда тишина снова станет абсолютной. Ночь окутала город, и дом, который едва держался на своем основании, погрузился в темноту. Огонь на первом этаже почти погас, но слабое мерцание углей все еще играло на их лицах. Трое взрослых и ребенок, сгрудившиеся вокруг тепла, которое уже не могло согреть. Они разговаривали шепотом, но я не слышал слов. Слишком далеко, слишком сосредоточен на том, что происходило внутри меня. Мои мысли метались между голодом и страхом. Этот запах, казалось, поселился в моей голове, не позволяя думать о чем-либо другом. Я уже не слышал их голосов, не замечал, как их тени двигались. Все, что имело значение, было в их мешках. Возможно, хлеб. Или вода. Лекарства. Что-то, что могло помочь мне выжить еще один день. «Они не узнают, — уговаривал я себя. — Я возьму немного, совсем немного. Они даже не заметят. Это не их смерть. Это моя жизнь». Но каждый раз, когда я пытался встать, чтобы спуститься вниз, что-то останавливало меня. Их лица. Их усталые, измученные глаза. Женщина, которая держала ребенка, будто пыталась защитить его от всего мира. Как я могу отнять у них последнее? Но другой голос, холодный и расчетливый, заглушал эти сомнения. «Они уже обречены. Посмотри на них. Ребенок не доживет до утра. А ты еще можешь. Если ты не возьмешь это, ты умрешь. И никто даже не вспомнит об этом». Я закрыл глаза, чувствуя, как этот внутренний конфликт разрывает меня изнутри. Голова болела от мыслей, сердце сжималось от вины, а желудок кричал о своей правоте. Они уснули. Слабый храп коренастого мужчины стал единственным звуком в комнате. Женщина, держа ребенка на руках, опустила голову, изможденная бессонными ночами. Высокий мужчина все еще сидел у стены, но его дыхание стало ровным. Я спустился вниз, стараясь не шуметь. Каждый шаг казался слишком громким, каждый звук — сигналом для пробуждения. Но они не двигались. Лишь огонь на углях бросал слабые тени, освещая мешки, лежащие у их ног. Подойдя ближе, Я присел на корточки возле мешков, пальцы дрожали, пока я развязывал узел. Внутри оказались куски засохшего хлеба, несколько картофелин и небольшой кусок солонины. Этого хватило бы на пару дней. Мне. Но для них, с ребенком на руках, это было, возможно, последним спасением. «Возьми только немного, — шептал я себе. — Они даже не заметят. Этого хватит и тебе, и им». Я аккуратно взял одну картофелину, затем вторую. Моя рука уже потянулась к солонине, когда я почувствовал, как на меня кто-то смотрит. Сердце застучало быстрее, и я замер, чувствуя, как спина покрывается холодным потом. Ребенок. Его глаза были открыты, хотя я точно помнил, что он спал, когда я спускался. Он смотрел прямо на меня, не двигаясь, не издавая звуков. В его взгляде не было осуждения — только тишина. Но эта тишина оказалась тяжелее любого крика. Его взгляд, казалось, прожигал меня насквозь, будто он видел каждую мою мысль, каждую мою ложь. «Ты крадешь у нас последнее», — казалось, говорили его глаза. Я резко отвел взгляд, но ощущение его пристального внимания не исчезло. Это было невозможно. Он должен спать. Его мать, держащая его на руках, тихо вздохнула и пошевелилась, но не проснулась. И все же я чувствовал, как этот взгляд продолжает преследовать меня, даже когда я отвернулся. Я стиснул зубы, хватая картофелины и медленно отступая назад. «Это нужно, чтобы выжить. Он не понимает. Это просто мой страх», — пытался я успокоить себя, но это не помогало. Я шагнул еще назад, мои глаза снова скользнули к ребенку. Он спал. Его веки были закрыты, дыхание ровное. Но этот взгляд... он все еще был со мной. Я выбрался наружу, стараясь не шуметь. Холодный ночной воздух ударил в лицо, но я не почувствовал облегчения. Мое сердце колотилось, дыхание было сбивчивым. В руках я сжимал две картофелины. Всего две. И все же они казались слишком тяжелыми, будто каждая из них весила тонну. Я оглянулся на дом. Его силуэт выглядел мрачным, как надгробие, возвышающееся над городом. Внутри остались те, кто пытался выжить. Те, у кого я только что забрал надежду. А этот ребенок... его взгляд не отпускал меня. Я знал, что он спал, знал, что все это было лишь игрой моего сознания. Но от этого не становилось легче. Я присел у стены, держась за голову. Желудок снова свело от голода, но теперь я не мог заставить себя съесть даже кусочка. Эти картофелины в моих руках казались проклятыми. Я положил их на землю перед собой, стараясь не смотреть. «Ты сделал это ради выживания, — повторял я. — Ты не мог поступить иначе». Но я чувствовал, как внутри меня что-то рушится. Это было не просто чувство вины. Это было что-то большее, что-то более темное. Я был частью этого города, его мрака, его безнадежности. И теперь я знал, что никогда не смогу сбросить это с себя. Просидев у стены несколько долгих минут, обхватив голову руками. Холодный воздух обжигал лицо, но внутри было еще хуже. Голод грыз меня изнутри, как крыса, прогрызающая себе путь к свету. Картофелины лежали передо мной, грязные, слегка потрескавшиеся, но они манили. Каждая секунда, проведенная рядом с ними, была невыносимой. Оглянулся. Дом остался позади, темный и неподвижный, как заброшенный склеп. Никто не выбежал, не закричал, не начал преследовать меня. Возможно, они даже не заметили, что я забрал что-то из их мешков. Но это не помогало. В голове продолжал всплывать тот взгляд ребенка. Я отвернулся и поднял картофелины с земли. Они были холодными, сырыми, но я уже знал, что с этим делать. Несколько минут я искал подходящее место, пока не наткнулся на полуразрушенный кирпичный очаг. Его остатки возвышались среди обломков. И быстро собрал вокруг сухие ветки, которые ветер принес в этот угол, и достал огнивце из кармана. Это был единственный инструмент, который у меня еще остался. Огонь разгорелся не сразу. Ветер, сырость, дрожь в руках — все это мешало. Но я не сдавался. Я знал, что должен поесть. Я должен. Через несколько минут слабое пламя все-таки вспыхнуло, освещая мои руки и лицо. Я осторожно положил картофелины на раскаленные угли. Они начали шипеть, потрескивать, выделяя легкий аромат. Это был запах, который вновь пробудил зверя во мне. Густой воздух впитывал запах обугливающейся картофелины, смешиваясь с ароматом гари. Первые укусы обжигали губы, но остановиться было невозможно. Горячая мякоть, мягкая и насыщенная, словно на мгновение утоляла не только голод, но и саму пустоту внутри. Картофелина исчезала слишком быстро, оставляя только обугленную кожуру. Грубой рукой поднял вторую. Обжегшись, едва не выронил её обратно на угли, но трясущиеся пальцы не позволили упустить. Долгие минуты жевания сменялись тяжелым, размеренным дыханием. Землистый, слегка горелый вкус этой еды казался подарком в этом заброшенном мире. С каждым укусом мысль о том, что произошло час назад, становилась тише, но ненадолго. Тень дома, оставшегося позади, будто висела в воздухе, напоминая о том, что два куска картофеля стоили больше, чем просто смелости. Взгляд ребенка, который, казалось, преследовал даже сейчас, словно укорял. "Ты забрал у нас надежду", — шептало сознание. Тепло от огня постепенно остывало. Поднявшись, я ощутил на ладонях остатки золы, а во рту — легкий привкус горечи. Город снова поглотил тишина, но ощущение, что за каждым углом скрывается нечто большее, чем страх, не отпускало. Огонь догорел, оставив после себя лишь слабый жар и обугленные угли. Ветер, проникший в заброшенный угол, развеял остатки тепла, но не ощущение вины, которое поселилось глубоко внутри. Под ногами хрустели осколки кирпичей и древесины, пока приходилось искать путь прочь от этого места. Каждое движение казалось тяжелее, чем предыдущее. Не голод — его удалось приглушить, — а что-то иное давило на грудь. Тот взгляд ребёнка, который, возможно, был лишь игрой воображения, казался слишком реальным, чтобы его забыть. Он не говорил, не обвинял, но это молчание звучало громче любых слов. Тёмные улицы вновь обволокли тишиной. Луна выглядывала из-за облаков, бросая слабый свет на разрушенные стены. Этот свет делал город ещё более мрачным, подчёркивая его запустение. Здесь не было ни живых, ни мёртвых — только тени тех, кто когда-то жил. Где-то вдалеке раздался глухой звук, будто что-то тяжёлое обрушилось. Город дышал своей угрюмой жизнью, но эта жизнь была чуждой. Любой звук мог означать опасность, поэтому приходилось двигаться осторожно, прячась в тени. Чувство, что за каждым углом кто-то наблюдает, не отпускало ни на секунду. Вспомнился дом, оставленный позади. Те люди, которых больше не было рядом. Мешки, лежащие у их ног, и слабый огонь, который согревал их последние минуты. Эти образы оживали в сознании, как будто продолжали преследовать. Шаги становились всё тише, пока мысли начинали глушить реальность. Никто не сказал, что выживание будет простым. Но в глубине души шепталось: «Как долго можно оставаться человеком в таком мире?»