все началось с человека на каменной лестнице.

совпадение. голова опустела, конечности стали ватными. совпадение. эрику эгоистично хотелось, чтобы кто-нибудь признался в убийстве, и стало возможным не думать о том, что это мог быть он сам. это же всего лишь дурацкое совпадение? в мозге было так чисто, словно там проехались тряпкой с хлоркой. если подумать, то слово «совпадение» может оказаться двумя: «сов падение», как совместное падение. только куда? эрик явно падал в одиночестве вглубь холодной ямы страха и постыдного отчаяния. кирилл был так похож на человечка с каменной лестницы. угловатый, нескладный, вытянутый. но, к сожалению, точно реальный. на его бордовом свитере крови было не видно, зато она ярким пятном застыла в области раны на шее, напоминающей эрику распахнутую пасть отравленной собаки. для полной схожести не хватало острых зубов и хлопьев пены. почему-то мозг эрика стал проецировать совершенно странные связи. мысли пустыми шариками пинг-понга больно били по черепу изнутри. разлетались гулким эхом. вокруг было шумно, хотя сам эрик ощущал, словно находится в большой стеклянной банке. звуки размазывались, путались между собой, гудели. визг кати смешался в его сознании с воспоминаниями о пиле зубов человека с каменной лестницы путем сложных, ненормальных ниток, проведенных воспаленным мозгом. в висках вибрировало. лицо будто онемело. и тут как будто сильно приложило по затылку. это труп. он больше никогда не встанет, не пойдет в лицей, не откроет глаза, не вымолвит ни единого слова, не услышит музыки. это то, каким эрик хочет себя видеть уже несколько лет. от осознания подкосились колени. в голову закралась мерзкая мысль. «почему там лежу мертвым не я?» — думал эрик, старательно убеждая себя, что так нельзя. что он ведет себя ужасно. но самобичевание не помогало, только больше подтверждало, что умереть необходимо было эрику. за что кирилла убили? плохой вопрос. можно сказать, даже глупый, потому что «за что» найдется всегда. лучше спросить «почему его убили». но на данный момент ответов не было ни на один. только легкие сковывал ледяной страх того, что эрик мог быть к этому как-то причастен. приняв его за человека с каменной лестницы, испугавшись, перепутав шею с лицом, а нож, хрянящийся в кармане брюк, приняв за собственные пальцы. в беспамятстве и галлюцинациях. не оправданный ничем из этого. мог ли он убить человека? снова стало громко. катя в ужасе прикрывала рот рукой. ее глаза метались от раны на шее кирилла к ножу, воткнутому в дверь через ткань бордового свитера. он еле держался. не смотря на то, что кирилл был чрезвычайно худощавым, почти как эрик, ткань свитера сильно растянулась, готовая порваться. если бы у эрика спросили «что страшнее: умереть или убить?», он бы не задумываясь ответил «убить». собственная гибель для него — долгожданное освобождение в мерзком шлейфе боли и отвращения. но чужая смерть — высший грех, то, что никак не искупить. даже самоубийством. вот и сейчас колени слабовольно дрожали, а сердце перегоревшим фениксом металось чуть ли не в горле. словно стремилось распороть трахею, мышцы, кожу и выскользнуть наружу тонким, эфемерно пепельным воспоминанием о былой жизни. медленно, страшась того, что обнаружит, эрик протянул пальцы к карману брюк, где должен лежать складной ножик. для открытия бутылок и устрашения нападающих в сумерках. ему всегда казалось, что он не сможет порезать живое существо с целью навредить, да и вообще каким-то образом умышленно ранить, хотя такое постоянно чудилось, снилось, селилось на задворках разума. постоянные кошмары, где обезумевший эрик перегрызает шею маленькому, серому с рыжими подпалинами котенку, видения, когда кажется, что руки сами тянутся к чужим или собственным глазам, чтобы выцарапать. ощущения, запах крови, боль — это преследовало эрика повсеместно. ему думалось, что он — вечный вред, отрава для окружающих и самого же себя. сердце словно остановилось. в кармане было пусто. дыхание перехватило. паникой скрутило желудок. эрика сломало в пояснице, он закрыл лицо дрожащими руками. нет-нет-нет, почему все так, это не реальность, пожалуйста, это не реальность. теперь в голове стало слишком много голосов, перекрикивающих друг друга. один из них шептал, что это он во всем виноват и нужно скрыться, другой советовал сдаться в полицию, третий успокаивал, что его в любом случае не найдут. горло сдавило спазмом. лишь титаническим усилием воли удалось заставить себя выпрямиться. думай. каким образом он бы так продуманно оставил кирилла здесь, пришпиленным к двери. горло ведь явно взрезали раньше — брызг на дереве нет. причем ранили точно, прямо в яремную вену, судя по характеру кровотечения и местоположению пореза. слишком аккуратно для паникующего от страшных порождений собственной вспухшей головы эрика. шепотом в голове пронеслось, что он слишком хорошо себя знает, и, возможно, даже в полубессознательном состоянии он бы смог провернуть такое. когда эрик часто падал в обмороки от недоедания, нервного перенапряжения и недосыпа, он научился даже полностью ослепнув от боли находить ближайшие места, где можно сесть. удавалось не всегда, но все же. переменный успех — тоже своего рода успех. и сейчас этот «успех» явно играл против него. эрику часто многое казалось. и он это знал. не спешил называть странные видения галлюцинациями, хотя и не находил более точного слова, потому что почти всегда понимал, что все же это нереально, однако страх не уходил, а лишь с каждым днем становился все сильнее. мерзкие, чаще всего кровавые картинки обычно возникали на периферии зрения всего на секунду, заставив сердце неправильно дрогнуть. тело, оказывается, все еще тряслось. эрик внезапно понял, что салфетки пропитались кровью. видимо, от волнения сосудов в носовой полости лопнуло еще больше. наконец пришла боль. острая, под ребрами, там, где желудок. этот своенравный орган вечно скручивало, когда эрик переживал. — блять, — резко произнесла сеня, быстро дыша. явно паниковала. эрику стало стыдно. он настолько погрузился в себя, что не заметил, как подругам плохо. сеню явно измучили рвотные позывы от густого запаха крови. катя до сих пор в ужасе закрывала рот руками и быстро-быстро бегала зрачками по пространству вокруг. скорее всего, старалась успокоиться, выискивая по пять вещей с определенными свойствами, как советовали в интернете. эрик вдруг осознал, что рядом находятся и младшеклассники. некоторые неравнодушные закрывали им обзор, чтобы не дать детской невинности увидеть свежий труп. наконец прибежала завуч в сопровождении трех учителей. она была женщиной статной и строгой. высокая, с выраженными скулами на сухом лице, она все же немного отталкивала, именно из-за того, что эрик был знаком с ней достаточно близко, ведь она вела биологию у химбио класса. ее излишняя строгость порой доводила до достаточно неприятных ситуаций. а присущая многим пожилым людям ригидность немного ухудшала положение. как раз из-за этого едва взявшего себя в руки эрика затрясло с удвоенной силой. эту женщину боялся весь лицей. при ней ходили по струнке и снимали все украшения, громко не говорили и старались незаметно исчезнуть из ее зоны видимости. чтобы не отхватить. ее водянистые, прищуренные глаза скользнули по лицеистам, особенно, как показалось эрику, задержавшись на нем. но она повернула голову, наконец воочию увидев труп. явно скривилась, вздрогнула, все мышцы на ее сухом лице передернуло. в животе у эрика словно зашевелился давно поселившийся там червь едкой, раздражительной тоски. вдох закоротило, пришлось втягивать воздух широко распахнутым ртом, несколько раз, с неприятными хрипами в легких, чтобы наконец ощутить насыщение кислородом. вместе с прохладным воздухом на глотке словно осел тошнотворный, густой запах крови. показалось, что в приоткрытом из-за отвисшей по вине силы тяжести нижней челюсти рту у мертвого кирилла мелькнула окрашенная каплями бордового пила зубов. сразу же альвеолы будто лопнули. из оборванных сосудов полилась кровь, из-за чего в легких мерзко заклокотало. эрику страшно и так мерзко, мерзко от себя. глупого, странного, жестокого, неконтролируемого. как же он старался держать себя в руках. давил, давил, сворачивал шею. чтобы не посмел открыть рот. но в итоге, похоже, сорвался. помешался. часть сознания не верила. металась, кричала о том, что это ложь, собственные попытки запугать себя же. что все это очень глупо и неправильно. у эрика разболелась голова, от усталости и навалившейся слабости подогнулись колени. пришлось опереться о стену сзади, чтобы позорно не упасть на пол. перед глазами зарябило. нестерпимо хотелось убежать, затеряться, забыться. даже несмотря на ощущение собственной опасности, эрик никогда не представлял себя хищником. он всегда был запуганным оленем. немного раскосые глаза тусклого, почти черного цвета смотрели из отражений потерянно, загнанно, устало. словно каждый день — последний забег перед неминуемой смертью. и, думается эрику, лучше бы так и было. одна из учителей звонила в полицию. ее взволнованный, негромкий голос все же разносился невнятными волнами по всей лестнице в подвалы, разрывая густую тишину, установившуюся с приходом завуча. было слышно шумное дыхание кати. эрику надо быть сильным. чтобы никто не увидел, не заметил, не насмехнулся. нельзя никому доверять. гордо вскинь голову, переломав себе же шею, и вперед — на подкашивающихся ногах к собственному концу. но никого не тяни за собой в липкое болото тоски. — звоните родителям, — строго, собранно сказала завуч. — скоро здесь будет полиция, и каждого из вас опросят, — эрик с трудом припомнил, что ее зовут татьяна владимировна. в основном они называли ее по фамилии — добромировой. настолько неподходящую фамилию для сухой, до абсурдного требовательной и ригидной завуча нужно было еще поискать. поэтому она и прижилась. с трудом опустив голову, эрик полез в карман брюк за смартфоном. непослушные, холодные пальцы, едва сгинаясь, вытащили его. заставка с затуманенной, размытой тайгой заставила дернуться. белое густое нечто, тянущееся между деревьями, было отвратительно похоже на глаза человека с каменной лестницы. уже нажав на иконку телефона, эрик осознал, что не хочет и не может говорить с мамой. голосовые связки будто замерзли. поэтому он зашел в телеграм и написал маме короткое сообщение: гипокрит, 8:41: мам, сможешь приехать в лицей сейчас? тут труп. мама была не в сети. значит, придется потерпеть. ожидая ответа, эрик оглянулся по сторонам: катя хмурилась, приложив смартфон к уху; сеня уже ругалась с мамой на другом конце провода. завуч коршуном следила за детьми. эрик подумал, что разумнее было бы увести всех отсюда, чтобы многочисленные встревоженные, испуганные глаза не возвращались к кротко мертвому кириллу. но, вероятно, это нужно, чтобы полиция смогла оценить точную обстановку. хотя зачем? если убийца и был здесь, то, скорее всего, ушел. в толпе бы его не заметили. эрик искусал губы, снова размышляя о том, не мог бы это быть он сам. но убегать уже поздно. кто-то из детей плакал. всхлипы, гулкие звуки сдерживаемых истерик. беспокойные голоса разговаривающих с родителями, перешептывания учителей. а еще эрик почти слышал, как капли крови ударялись об пол. и тихое, но навязчивое роптание внутри собственной гудящей головы. — утро — бомба, — нервно хихикнула сеня, сразу зажав рот рукой. губы кати дрогнули в изломанном подобии улыбки. у сени глаза блестели нездоровой решимостью и готовыми пролиться слезами. видимо, разговор с мамой зашел не туда. эрику хотелось остаться одному и наконец провести маникюрными ножницами, в свое время украденными у матери, по коже на ногах. успокоиться, забыться, ускользнуть от реальности. чтобы снова натянуть уродливую, соскальзывающую с залитого кровью лица маску холоднокровия. вечное самообладание, вот что уважаемо. поэтому подожми губы, сжав кулаки, вонзи ногти в кожу ладоней. и терпи. терпи, тварь, пока не издохнешь. ни звука, эрик. слабость в достойном обществе порицают. тебя имеют право унизить, если увидят хотя бы намек. другим — простительно. тебе — ни за что. в мозге шипело, и от этого перед глазами закопошились темные точки. ощущение салфеток в носу, смешавшись с болью, вымотало окончательно. эрика измучило желание слабовольно свернуться клубком прямо на полу. он заглянул в экран. еще рано, мама еще не должна быть завалена работой, поэтому ответ по расчетам эрика мог быть достаточно скорым. в итоге он оказался прав: сверху светилось оповещение из телеграма. типа мама, 8:44: это ты не шутишь? типа мама, 8:44: я отпрошусь с работы стыдно. он отвлекал маму от дел. она так много работает, а он в ответ… а что он в ответ? именно, что ничего, кроме лишних проблем и неудобств. гипокрит, 8:45: тут правда труп. если только это не глобальная, фатальная выдумка эрика. это же тоже вполне вероятно. типа мама, 8:45: ты как? я еду это тяжелый вопрос. нужно было ответить так, чтобы мама не волновалась, не посчитала слабым, а главное — не ощутила лжи. совместить это все невозможно. если эрик внезапно начнет расписывать переживания, обычно общаясь парой фраз за день, будет подозрительно, если ответит односложно, как всегда, — слишком сухо и черство. общение — это не химия, где все подчиняется логике и почти каждое взаимодействие имеет закономерный, задокументированный исход. тут все тонко, непонятно, непредсказуемо. от напряжения тряслись руки и пульсировала голова. гипокрит, 8:47: относительно в порядке. странно. я не знаю. полуправда всегда лучше, чем полная ложь, и распознать ее гораздо сложнее. поэтому, возможно, обойдется. но четкой уверенности не было, что раздражало. пока эрик отвлекся на разговор, вокруг тревожились. что, впрочем, было вполне ожидаемо, но давило на плечи. чужие эмоции клейкими паутинками опутывали тело. от этого неприятные мурашки побежали по спине. эрик всегда плохо разбирался в эмоциях, но когда люди их показывали, всегда чувствовал себя некомфортно, не понимая, как реагировать и что именно человек испытывает. медленно стали подходить чужие родители. взрослые, обеспокоенные люди, отводящие глаза от трупа. пришла мама кати — чуть ниже и полнее дочери, со светлым каре до плеч. она выглядела уверенно, но в голубых, с тонкими желтоватыми прожилками глазах плескалось волнение. — здравствуйте, — эрик слегка согнулся в полупоклоне. дурацкая привычка, появившаяся из-за желания спрятать взгляд от чужого, но не выглядеть плохо воспитанным. показать, что он на самом деле вежлив и не хочет ничего дурного, даже не мыслит о подобном. — здравствуй, — кивнула мама кати. лицо у нее было доброе и этой добротой невольно пристыживающее эрика. — кошмар, хоть бы детей вывели, — тихо возмутилась она эрик бы совсем не отказался не видеть трупа. он был уверен что знает, как здесь пахнет — густой свежей кровью. но все же салфетки в носу притупляли тошнотворный запах обнаженной плоти. хотя в то же время добавляли свой — немного цветочный и спиртовой, смешанный с еле уловимым флером кровоизлияния самого эрика. — какой ужас, — воскликнул женский голос. достаточно громкий, высокий. это была мама сени. невысокая, стройная и выглядевшая достаточно молодо дама в сером деловом костюме. ее темные, кудрявые волосы, совсем как у дочери, но достающие до лопаток, были аккуратно уложены. невысокие каблуки мягко простучали по полу, перекрыв для эрика шум вокруг. она была немного выше самой сени, гораздо менее угловатой и явно более уверенной в самой себе. держащей контроль. — и тебе привет, — если бы сеня была волчонком, то прижала бы уши. а так она сложила руки в «четверку», закрываясь, чуть-чуть сморщила нос. верный признак того, что она защищается. эрик снова отвесил полупоклон, прячась от взгляда женщины. забегал зрачками по полу. вытащил из ноздрей окровавленные салфетки. голова все еще болела, но кровотечение вроде остановилось. дышать через рот уже невыносимо. из-за того, что преграда была удалена, в нос ударил плотный запах крови. в помещении было достаточно тепло, поэтому так явственно ощущалась вонь. эрику казалось, что изо всех щелей на него осуждающе смотрят заплывшие туманом глаза. он поднял взор. в верху лестницы было светло, даже слишком ярко для привыкших к тусклому полумраку внизу расширенных зрачков. по ступенькам спешно спускалась мама. худая, слегка накрененная вбок, сутулая. серое пальто немного расширяло ее плечи, а небрежный низкий пучок из таких же как у эрика тонких, сухих, серовато-русых волос чуть увеличивал голову. все вместе это для эрика делало маму похожей на неизвестную доселе шахматную фигуру. нездорово острые скулы и запавшие глаза заведомо вызывали у него тянущее чувство вины. он точно знал, что от мамы пахло кофе, которое она пила литрами из-за низкого давления, и терпким ароматом больного желудка, узнаваемым только теми, кто знаком с таким не понаслышке. — ты его знал? — мама нахмурилась. кинула взгляд на труп, покачала головой, мгновенно отведя глаза. — виделись, — коротко ответил он. голос прозвучал хрипло и низко, будто совсем чужой. эрик медленно гнул собственные пальцы. хруст по сравнению с шумом вокруг получался тихим, но мама все равно укоризненно посмотрела на его трясущиеся руки. поэтому дрожь с удвоенной силой расползлась по всему телу. заколотило так, что эрик испугался возможной потери сознания. захотелось сказать «мама, мне страшно». но надо молчать. он никогда не имел права ее волновать, она и так заботилась о нем. так что будь любезен, закрой свой поганый рот и тони, тони, тони, в пузырях густой жидкости наблюдая проплывающие лица до тошноты незнакомых людей. у эрика голова набита ватой и ползающими внутри червями, которые медленно, неумолимо мутируют, копошатся. они будут множиться, пока не полезут в каналы височной кости и доберутся до ушей, чтобы застрять там колокольным звоном. он провел по лицу рукой и внезапно понял, что она воняет сигаретами, поэтому медленно спрятал ее за спину. маме не нужно знать. полицейский в строгой форме прогремел по лестнице тяжелыми туфлями. мигом кровью завоняло еще сильнее, а слух обострился. голубые глаза отсканировали помещение, рентгеновским излучением просветили эрика, заставив замереть, и ледяным шаром покатились дальше. — следователь наваров, — представился он. следователь. значит, из прокуратуры. эрика передернуло. по лестнице стучала характерная, будто лающая охотничьей собакой, обувь оперативной группы. люди в белых халатах с сотней глаз и синяками на половину лица, оперативники с разорванными челюстями, следователь, ставший каменным изваянием, и бордовый труп. эрику виделось или глаза просто смотрели сквозь привычную оболочку мира? он так и не понял. реальность массой для папье-маше оседала на пальцах и превращалась в неясные образы-фигурки, клеясь к коже. — отметьтесь у меня все, кто находится здесь, — сказала завуч. — потом проходите к следователю, вас опросят, и вы отправляетесь на занятия по расписанию, — закончила она. зашелестело тихое недовольство. эксперты в белом загородили труп от посторонних глаз, но остался запах — всеобъемлющий, тяжелый, густой. осевший в легких, вытеснивший табачный налет из альвеол. эрик внезапно понял, что тело совсем не слушалось. дышалось с трудом и сипением, ребра словно норовили либо прорвать кожу, либо проткнуть скрутившийся желудок, в глазах рябило телевизионными помехами. — мне нужно отойти, — пробормотал он, щурясь и морщась. никто не услышал. а эрик никуда не пошел, потому что ему нужно дозволение на любое действие, касающееся чего-то, походящего на заботу о себе. а лучше предложение. самое действенное — приказ. глаза завуча — вода, скованная коркой льда. добромирова, сухой рукой сжимая ручку, словно пережав ей яремную вену, ничего не сказав, записала его имя и фамилию на листке. она его помнила. все же олимпиадник и непосредственно ее ученик уже второй год. эрик оказался в очереди к следователю. ужасно. собственная кожа казалась липкой, лишней, чуждой. срезать бы ее канцелярским ножом, обнажить сосудистую сетку и мышцы. хотя в последнее время казалось, что под кожей находились только склизские тела червей и изъеденные кости. он следователю в лицо не смотрел. блуждал по форме, сильным рукам, вороту, бьющейся на шее жиле. такую же разгрызли кириллу ножом. и эрик очень бы хотел знать, что это не его собственных рук дело. — имя, фамилия, — заученно произнес следователь, даже не оторвав глаз от канцелярского планшета. — эрик ермушев, — лениво отозвался он, растягивая буквы, чтобы голос не дрожал и не рвался. — видели сам акт убийства? — продолжил мужчина, скользнув ручкой по бумаге. — нет, — прозвучало немного вопросительно, как показалось эрику. — только труп, — твердо отсек он, глуша обвиняющий голос в голове. — были знакомы с жертвой? — продолжил следователь, не обратив внимание на состояние собеседника. — виделись, мы учились в параллели, — ответил эрик, наблюдая за своими трясущимися пальцами. — не было выраженных конфликтов? — продолжился допрос. — у меня с ним? нет, — эрик пожал плечами. — у него с кем-то? не знаю, — сознание подплывало, и мысли спутались в гордиев узел. а если на ноже его отпечатки? воздух в легких застыл кусками льда и оттого резался. как же чертовски страшно. почему он не может быть нормальным человеком? он не хотел его убивать. эрик даже не знает точно, убил ли. — что вы делали с восьми до девяти? — уточнил следователь, незаинтересованно скользнув взглядом по худощавой, сгорбленной фигуре школьника перед собой. подумалось, что крепкий мужчина осуждает его за состояние тела. — ну… — замялся эрик, — пришел в лицей, потом решил сдать вещи в гардероб, встретился с… — сказать «друзьями» язык не поворачивается, — с одноклассниками, — тихо закончил он, неопределенно махнув рукой в сторону сени и кати. — мы собирались идти на урок. — с кем? — прервал бормотание мужчина. — ксения цветикова и екатерина валетко, — он замялся. кажется, перед глазами появились две рамочки со словами, как в визуальной новелле: «сказать о матвее» или «промолчать». выбор придется принимать самому, а возможности сохраниться и сделать другой или вернуться во времени не будет. поэтому он молчал в нерешительности. пауза слегка затянулась и вариант «промолчать» выбрался сам. никаких «это действие будет иметь последствия», ни характерного звука. ничего не изменилось. но эрик как обычно стал мучиться: не совершил ли он ошибку? — хорошо, вы свободны, — просто сказал следователь. эрику показалось, что он ослышался. — я могу… — он указал ладонью наверх, — на уроки? — да, — мужчина посмотрел на него несколько с удивлением. эрик и сам понял, что не каждый человек после обнаруженного трупа первым делом поинтересуется своими рутинными делами. но эрик не знал, что делать. он все еще внутри исколот льдинами сомнений и, если нарушит привычный распорядок дня, скоро окончательно сойдет с рельсов и потеряется в чем-то за отошедшей картонкой реальности. эрика пошатнуло. он, едва разбирая буквы на экране, написал матери, что она, «в целом, может идти, а он сам спешит на урок и немного устал». по лестнице — вверх из пропахшего кровью подвала. бежать, бежать и не оглядываться. он зашел в пустой мужской туалет, дверь в который — сбоку от начала спуска. тихо прикрыл дверь. в помещении было холодно, тихо и пусто. свет из больших окон ложился на серую плитку пола, иногда тускнея от прикрывающих кислое солнце облаков. глаза застелило белой пеленой. мутный, холодный, неприветливый туман исказил зрение. и, сгущаясь, появился он. не человек с каменной лестницы, а тот, от кого не избавиться, преследующий и высасывающий. без него тяжелее. клещ. у него рыжие, волнистые волосы, убранные за уши, достающие почти до подбородка, бледная кожа и светлые веснушки. единственное в нем, напоминающее о человеке с каменной лестницы, — затянутые белесым глаза. пустые, холодные, мертвые. как у выброшенной на берег рыбы. на нем парус белой рубашки, бордовый галстук и красно-черные штаны в клетку. на запястьях блестят браслеты, пальцы окованы кольцами. вздернутый нос, пухлые губы, выраженная линия челюсти. все, как эрик и представлял. его единственный друг. предавший его до того, как появился. в детстве он был ему как старший товарищ. рассказывающим ему о типах лавы (эрик предпочел забыть, что он сам стянул этот доклад со стола старшего брата), показывал на картинки в массивной энциклопедии «человек», обсуждал с ним книги и гладил по голове, когда он плакал, сидя на подоконнике. потом эрик пошел в первый класс и клещ перестал появляться: эрик погрузился в учебу. но к шестому классу, когда насмешки одноклассников, которые ранее он упорно игнорировал, стали действительно задевать, клещ снова пришел. но теперь он изменился. ранее по-детски живые глаза остановились. клещ стал по ночам шептать, что эрик должен умереть. однако тот списывал это на собственные мысли и увещевания одноклассников. а в девятом классе клещ попытался придушить его во сне. его единственный друг хотел его убить. его единственного друга никогда не существовало. — пожалуйста, скажи, что это был ты, — прошептал эрик. клещ смотрел сквозь него рыбьими глазами. — кто? — голос у него шелестящий, приятный, мягкий, словно перламутровый. — человек, — эрик сглотнул, помотал головой, — тот, кто появился на каменной лестнице, — он всматривался в лицо клеща, надеясь отыскать признаки его коварного плана. но тот лишь растянул губы в полуулыбку. — я никогда не обещал тебе быть честным, — отсек он. обнажил желтоватые зубы, стал похож на изголодавшуюся лису. — но сейчас действительно не понимаю, о чем ты. — понимаешь, — упрямо заявил эрик. — м-м, — задумчиво протянул клещ, — возможно, — его глаза лукаво прищурились, но остались такими же пустыми, — я подчеркиваю, возможно, — медленно продолжил он, подходя, — он тебе привиделся? — клещ подцепил пальцем подбородок эрика, приподнял голову, придирчиво осмотрел едва-заметные следы крови на линии челюсти. щелкнул зубами. — я знаю, — эрик дернул головой, вырываясь из плена. клещ усмехнулся, звякнул маленькими серебристыми звездочками на браслете. шаман, требующий платы. — почему «возможно»? — горько хмыкнул эрик. — потому что потом мы — и не только мы — видели его мертвым, — мягко улыбнулся клещ, склонив голову набок. эрик тяжело выдохнул, поняв, что почти не дышал все это время. клещ не облегчал ситуацию, но во всяком случае способствовал рефлексии. он все еще был его единственным другом. другом, который все еще был чрезвычайно враждебным. — это ты убил кирилла? — прошептал эрик. — не знаю, — клещ пожал плечами. — я не помню, — внезапно его голос надломился. — ненавижу это ощущение, — его лицо потеряло блуждающую улыбку. стало острым, опасным. — ты боишься. конечно боится. витражное подобие контроля рассыпалось на маленькие стеклышки, звенящие в ушах и неприятно колющие мозг. он обмяк, как брошенная марионетка. потерявшийся в собственноручно выкованном мире иллюзий и вопросов ребенок, так отчаянно не желающий признавать реальность. картонку-реальность. он ведет с собой ядерную войну, раскапывает пропасти, ругает, наказывает. невозможно победить, ведь он заранее проиграл. — что, думаешь, ты такой несчастный? — снова оскалился клещ. — нет, ты просто безумно тупой. клещ никогда не обещал быть честным. но иногда наносил ножевые острой правдой, с которой нет смысла спорить. эрик так безгранично устал. хотелось вскрыть вены ножницами, как будто отсекая куски скотча от упаковки, лечь на пол и истечь кровью, наконец провалившись в спасительное ничто. — уходи, — устало сказал эрик. — пожалуйста, оставь меня в покое хотя бы ненадолго. — я бы с удовольствием, — клещ пожал плечами. — отпусти меня, — он не открывал рта, голос прозвучал у эрика в голове колоколом, от которого закладывало уши. — я не могу, — сквозь зубы выдавил эрик. — тогда не проси, — парировал клещ. и мягко исчез. эрик остался один в пустом туалете, расколовшись на крупные, острые фрагменты. придется наскоро собирать себя заново. складывать все воедино, как обычно ошибаясь. шаткая конструкция будет смотреть в зеркало, размышляя, насколько заметен групый наигрыш, видя в себе вора, мерзость, злодея, фальшивку. то, чем он пытался залепить зияющую дыру. он так и не узнал, убил ли кирилла. но даже умереть, не узнав, он не сможет, поэтому придется ждать. или пытаться разузнать самому, хотя, вероятно, в этом он катастрофически бесполезен. тянущая потеря чего-то важного давно уже ощущалась привычно, даже практически не больно. это его наказание. кара за окровавленную, опустошенную сущность. эрик вышел за дверь с непроницаемым лицом, не обращая внимания на болезненно жгущуюся кожу в районе плеча. на ней горели новые порезы. эрик слабый и глупый. эрик все еще не знает: мог ли убить человека?