все началось с человека на каменной лестнице.

для него все началось с человека на каменной лестнице. странного, вытянутого, угловатого. длинные худые руки обнимали острые костлявые плечи. показалось, что мелькнувшая пила зубов окроплена венозно-бордовым. тонкие паучьи лапы длинных ресниц не смыкались, не скрывая ни на мгновение заплывших туманом стеклянных шаров бессмысленных глаз. порывы ветра, пахнущего цветущим морем и выброшенной на берег рыбой, расшатывали флюгер искареженной фигуры. сковало, разворотило. изломав непослушные, похолодевшие пальцы, эрик вцепился в грубую лямку рюкзака. давно погрязшее в пепле сердце зашлось в неритмичном страхе. собственные расширившиеся зрачки заметались по изъеденным временем ступеням и искривленным ветвям старых деревьев, облаченным тонкими, болезненными листьями, ища спасение в выступающих из сгустившегося тумана темных силуэтах. по атомам заскакал тяжелый и гулкий звук, похожий на вибрацию плотного металлического листа, заметался, сталкивая частицы между собой, хаотично волнуя их, ударяясь о барабанную перепонку. когда эрик перевел загнанные глаза на место, где стоял вытянутый черноволосый силуэт, укутанный в бордовое и собственные худые руки, его там уже не было. почти докуренная сигарета задрожала в пальцах. эрик поднес ее к губам и медленно втянул терпкий дым в усталые, ноющие легкие. пряди отросших русых, с почти невидным отливом пепельного волос, упавшие на глаза, словно переняли едва-заментый оттенок от безвольно телющего конца тоскливой сигареты. встав спиной к свистящему ветру, эрик резко выдохнул. мягкий мазок дыма по ткани бытия медленно рассеялся в еще теплом октябрьском воздухе. об этом не стоило думать. лучше было бы забыть. это было странно, выломано, будто паучьи ресницы и кривые хрупкие пальцы разорвали тонкую картонку-реальность. наш мозг всего лишь обрабатывает информацию, полученную от анализаторов. но точно ли он прав? если задаться вопросом «что есть реальность» непременно зайдешь в тупик. а эрик всегда любил себя в него загонять. если все, что мы воспринимаем, — это отраженный свет, вонзившийся в хрусталик и оставшийся на палочках и колбочках сетчатки электрическим импульсом, то почему и галлюцинации кажутся настолько близкими? излишняя активность мозга, готового воспринять то, что здесь, исходя из логики, неуместно? вероятно, если бы причина была до конца ясна, человечество вышло бы на новый уровень организации. усталость, психотропные, психические заболевания. эрику, наверное, не понять, что из этого вызвало в воспаленном мозгу образ, выступивший мраморной скульптурой из густого тумана. отгоняя надоедливые мысли, он замотал головой, поднося почти докуренный приторный яблочный чапман к тонким, уже в середине осени обветренным губам. в горле стало едко и горячо. эрик поморщился. в легких атомной, томной тоской остался, кажется, навечно тяжелый дым. пока он тушил сигарету об острый край урны, где-то на уровне желудка осело густое безразличие. рыжие хлопья табака выглядели как ржавчина. посеревший фильтр оказался схоронен в глубине урны между стеклянными бутылками. плечи ныли и скрипели от тяжести рюкзака. выступающий седьмой позвонок болезненно отзывался на каждое движение. черное пальто неприятно терло шею воротником. дыхание сбивалось и металось в агонии. вокруг шелестели в тихом макабре серо-зеленые листья деревьев, погнутых ветрами с моря и к нему. оно отсюда не очень далеко — всего минут пятнадцать пешком. каменная лестница уходила вниз холодным строем ступенек, перемежаясь небольшими площадками с лавочками. эрик стоял на самом верху, на улице, вымощенной геометрически правильной плиткой, в которой хотелось затеряться взглядом, лениво рассчитывая площади. напротив — небольшой магазин, над которым возвышался массивный ствол давно спиленного дерева. пахло уже подгнивающими листьями, влажностью и немного тухлой рыбой. эрик устало повел плечами и привычным путем направился в лицей. нельзя сказать, что это решение далось легко. искушение отправиться к морю и утонуть, распластавшись в вязком иле, мучило его уже долго. шаг у эрика быстрый, рваный, сбивающий дыхание. слева через дорогу — высокое здание ресторана, справа под руку с эриком волочатся старые, в основном трехэтажные дома с рассохшимися рамами и окнами, своими измученными стеклами смотрящими прямо на пыльную плитку. эрик думал о первом уроке. из-за мыслей кололо в кончиках пальцах и стреляло в висок. не то чтобы предмет был сложным, или эрик был не готов — скорее удручала необходимость видеть человеческие лица. потом в его мозгу они преображались в искаженые, погнутые, окровавленные маски. находиться в обществе — мерзко, отвратительно, липко. к эрику клеились чужие мысли и проблемы, от чего болела голова и внутри селилась тяжелая тоска, от которой хотелось блевать и причинять себе боль. все время казалось, что чужие многочисленные глаза, одновременно моргая, смотрят только в его сторону, снимая слои кожи и мышц один за другим, разрывая кровеносные сосуды и синаптические контакты нервов. но прогуливать было нельзя, как бы ни хотелось. жить надо по расписанию, чтобы успешно выполнять свою роль, чтобы… эрик не знал. наверное, это просто привычка и невозможность дать себе отдохнуть. расслабление — непозволительная роскошь, шанс самым страшным мыслям прокрасться в черепную коробку и раздробить ее изнутри. они преследовали. темными воронами скрипели в погребах сознания среди гниющих эмоций. не было сил. горло саднило горелой плотью. непниятные ощущения — рутина. в голове навязчивым звуком треугольника звенела мысль о том, что он просто слишком слаб, чтобы отказыться от пагубной привычки, и слишком не дорожит собой. перед глазами желто-кремовым монстром возникло здание лицея. отстроенное еще давно, отреставрированное лет пять назад, оно выглядело, будто породистая собака. напротив ютились грохочущие небольшие дома, стоящие, видимо, только на давнем обещании. большие двери из темного дерева со стеклянными вставками, хлопали, будто пасть, впуская уставший поток учеников. уже в начале года они выгладели невыспавгимися и больными. наверное, именно поэтому возле лицея никогда не было таблички «осторожно, дети!» для водителей. здесь не дети — будущие зубоскалы на антидепрессантах, никотине и алкоголе, погрязшие в рое мыслей в тяжелых головах. возможно, таких не жалко? черные полы пальто крыльями нетопыря мягко взметнулись. их едва не перерубила тяжелая дверь. эрик вдохнул. открывая уже пластиковую дверь, он прикрыл глаза. шумы. рокот голосов, дверей, выбрасываемой на пол сменной обуви, молний рюкзаков смешался в одно непонятное роптание, бьющее на барабанную перепонку плотным потоком, не давая ей возможности выровняться. будто давило прямо в височные доли. глаза резануло ярким светом дешевых ламп. эрик скользнул к закутку около турникетов. рядом был кулер с пустой емкостью для воды, за спиной — окно, почти не видное из-за низко висевших жалюзи. на подоконник, находившийся на уровне бедер эрика, легко было сбросить рюкзак, который с грохотом обрушился на белый пластик, испещеренный сизыми пятнами от убитых комаров. достав из шоппера сменную обувь, эрик одновременно осмотрел свои классические туфли на наличие грязи. внутри скреблось беспокойство. тиком подергивало мышцы спины. эрик боялся чужих взглядов. общественная жизнь не восхищала, а только утомляла. хотелось закрыться в отражающем свет коконе, чтобы никто не заметил там человека. когда вокруг были люди, эрик безвольно нервничал: казалось, что недружелюбные зрачки рентгеном сканируют его, осуждают за одежду, слишком громкое дыхание, странный запах, осунувшееся лицо. он упирает глаза в серую плитку на полу. квадраты, ограниченные потемневшими полосками, затягивают в холодный транс, заставляя отвлечься от иррациональных мыслей. нейроны играли в бесконечные, своеобразные крестики-нолики, отмечая жирным крестом те ботинки, которые неосторожно ступили на стык пыльных плит. выбыли из игры. старое развлечение и привычное успокоение для хлопающего пастью, испуганного, потерянного разума. собственные паленые «конверсы» мягко защелкали тонкой подошвой. сосредоточенный на внутренних ощущениях, эрик лавировал между школьниками. его невысокая, худая, горбатая фигура взрезала пространство острой спиралью. оторвав взгляд от пола, эрик уперся им прямо в мелькнувшие паучьи ресницы. передернуло. свело шею и заставило чуть ли не свернуть ее себе. нечто бордовое шлейфом заструилось в мгновенно сгустившимся воздухе. перехватило дыхание. туман в стеклянных шариках глаз человека с каменной лестницы потемнел и стал скорее похож на потяжелевшее перед майской грозой облако. гул крови в ушах перекрыл чужие голоса. человек уставился куда-то через эрика, пронзив плоть. его взор был плотнее хрупкой окружающей реальности. с картонным шелестом человек заскользил между замедлившимися фигурками школьников. по квадратам плитки он, будто ферзь, шахматным ходом надвигался на эрика, изламываясь глитч-эффектом в слишком неплотном для него воздухе. чем-то липким оплело грудную клетку. словно паутиной покрылась роговица, из-за чего зрение погрязло в полупрозрачных белых струнках. невыносимо громким стуком отозвался несмелый шаг назад. эрик отступил. испугался, сдался. слабый и жалкий. кто-то с силой толкнул его в спину, заставляя сдвинуться вперед, чтобы не пропахать носом почти тетрадную клетку пола. воздух снова разлетелся разрозненными молекулами. в ушах загремели детские крики. паучий взгляд развеялся эфемерным мазком дыма. трус. не признать это — значит погрязнуть во лжи себе еще сильнее. а это слишком бессмысленно. практичность — лучшее качество человека, по мнению эрика. поток школьников внезапно ненадолго замер. раздалась музыка первого звонка. хриплая из-за плохих динамиков, грубая, ломкая. в ней пока не ошушалась та неотвратимость, которой дышит звонок непосредственно на первый урок, однако нервозность закралась в черепную коробку досадливым, навязчивым звоном треугольника. дети засуетились, закричали громче. посыпались ругательства, слившиеся в один непослушный рой. нестройные голоса разрезало замечание от дежурившей учительницы английского. хотелось закрыть уши. убежать куда-нибудь, где нет никого, только прибой, холод и легкий ветер, мягко треплющий волосы. но надо терпеть. давить в себе раздражение и слабость, гордо вскидывая острый подбородок. не можешь победить — сделай вид, что наслаждаешься. и, возможно, противник сдастся сам. в случае с толпой так не работало. она была многоголовым, шумным, диким существом, единым в своей разрозненности. толпа пугала и принимала в свои теплые от чужого постоянного дыхания объятия тех, кто так отчаянно от нее убегал. косяк двери на лестничную площадку расцарапал прижатому к нему эрику руки. дышать было тяжело. чтобы дойти до раздевалки, нужно перетерпеть спуск в подвал по узкой лестнице с полуразвалившимися ступенями. с первой он уже едва не свалился. из-за боли в сдавленных теснотой легких, эрик поднял голову к низкому потолку и выдохнул с тихим свистом. уже опуская взгляд, он заметил тусклый блеск светлых, почти белых волос, выжженных случайным осветлением. их не пропустить. еще одну такую высокую и сгорбленную фигуру даже в лицее тяжело найти. эрик едва-слышно прошипел сквозь зубы бессмысленное ругательство. не сильно хотелось встречаться со знакомыми людьми, но этот момент в любом случае дольше не оттянуть. так что лучше заведомо смириться и приготовиться. разыграть сценку. глаза цвета чешуи подгнившей рыбы невыразительно скользнули по лицу эрика. тому показалось, что их обрамляют не едва-заметные светлые ресницы, а полупрозрачные ножки ядовитого паука. выпавшие из небрежного пучка пряди явно раздражали обладателя. он скривился и помахал рукой. эрик лишь слегка насмешливо склонил голову в ответ. нога соскользнула со ступеньки. пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть от неожиданности и легкой боли в лодыжке. тонкая, сухая кожа продавилась зубами. эрик явственно почувствовал кислый привкус крови. дурные привычки и авитаминоз все же дали о себе знать. а толпа несла его к дверям раздевалки, проталкивая внутрь, едва давая возможность дышать. и да, позже он скажет, что все началось с вешалки. странной, выломанной, угловатой. крючок торчал призывно даже без приманки. захотелось накинуть веревку, завязать ее в петлю, надеть на худую шею и подогнуть колени. но пока на серебристый крючок опускается только петля черного пальто. вешалка из десятков таких крючков ощетинилась. она была самой близкой к выходу из раздевалки, поэтому ее постоянно задевали плечами и рюкзаками. она была зла и испугана. — о чем думаешь? — тихий, сиплый голос резко всколыхнул чувствительные барабанные перепонки. — я обычно не думаю, — эрик хмыкнул, разворачиваясь. мазнул взглядом по светлым волосам, прямому носу с мягко округлыми крыльями, тонким, едва отличающимися цветом от бледной кожи губам, неострым чертам. у эрика наоборот: резкое, будто наскоро высеченное из мраморной глыбы лицо. — охотно верю, — парировал собеседник. мешки под удивительно большими глазами в болезненном свете лампы были слишком выразительными. матвей возвышался над эриком где-то на голову. рост сто-девяносто дал бы преимущество перед относительно невысоким собеседником, если бы это был кто-то другой. не эрик, привыкший одним взглядом гнуть чужие колени. — а тебя не волнует, что это не ваша вешалка? — спросил эрик, слегка приподняв бровь. за брови в детстве его часто хвалили, хотя обладатель не понимал, что особенного в густых, но достаточно тонких темных бровях. у его матери и брата были ровно такие же. — абсолютно, — сухо ответил матвей. от него пахло чем-то кисловатым и мазью. — ты сигаретами воняешь, кстати, — беззлобно заметил он. — не важно, — уголок губ эрика изломался в ухмылку. он знал, что ему простят. за очередное участие в олимпиаде. — у нас английский, даже учителя до сих пор не взяли, — эрик пожал плечами. учителя действительно пока не нашли. женщина, преподававшая у них в прошлом году, ушла на пенсию. поговаривали, что, как она когда-то упоминала, действительно пошла в сварщики. но эрик сомневался. — у нас физика, — выдохнул матвей, сгорбившись еще сильнее. его слегка мятая белая рубашка явно не защищала от холода в раздевалке. — у вас всегда физика, — согласился эрик, натянув на замерзшие ладони рукава черной водолазки. они сели на лавку, придвинутую к стене. половина доски, служившей сидением, была неровно оторвана беспокойными руками лицеистов и унесена в мир, где, вероятно была нужна больше. длинные ноги матвея еле вместились в небольшое пространство между нижней перекладиной вешалки и скамейкой. дети вокруг громогласно обсуждали сегодняшние самостоятельные и то, как их раздражают определенные личности. в ухе сильно зазвенело. эрик поморщился. в голове стало слишком шумно. какой-то из навязчивых звуков шептал, что самой неприятной личностью является он сам, и на самом деле все эти слова относятся исключительно к его персоне. одновременно высокими обертонами отбивала о череп мысль о том, что он слишком много о себе думает и на самом деле вообще никому он не сдался. во лбу загудело болью. — у вас же шесть уроков? — донесся до почти оглохшего эрика бесстрастный голос матвея. — хороший вопрос, — вздохнул он, нащупывая холодный угол чехла смартфона в кармане темных вельветовых брюк прямого кроя. они были самого маленького размера, который удалось найти в магазине. и все равно смотрелись странно, нелепо, повисшие на тазовых костях. на неярко вспыхнувшем экране смартфона проявилась немного смазанная фотография заплывшей густым туманом тайги. — это на «зайчика» отсылка? — хмыкнул матвей, бесцеремонно заглянув. эрик отвернул экран так, чтобы не дать любопытным глазам снова нарушить личное пространство. нашел пальцем иконку галереи. последнюю фотографию нельзя видеть никому. на ней то, что посторонним не доверяют, а для эрика любой человек критически опасен. он открывает избранное, где первым, на весь экран, специально отмечено все неподозрительное, например, список химических реакций с оксидами или лист ароморфозов животных. там же ютился и скриншот с расписанием. — да, шесть, но дополнительная биология еще сегодня седьмым, — скучающе заметил эрик, наблюдая, как собеседник старается стереть крошечное пятно зубной пасты со своих длинных и широких черных брюк из тонкой ткани. — ну, у нас изначально семь, — невозмутимо хмыкнул матвей, расправившись с пятном. — семь физик? — ехидно уточнил эрик. матвей проводил свои школьные будни в физико-математическом классе, поэтому его безусловная преданность физике являлась аксиомой. — всего три, — серьезно ответил матвей. он такой всегда. усталый, сонный. с задавленной агрессией, копошащейся где-то в печени. у них в лицее иерархия. нужно вгрызться зубами в текст переводных экзаменов, чтобы попасть в лучший класс. в старшей школе разделение шло сложно. классы «а», «б» и «в» были физико-математическими. «б», в котором обитал матвей, — самый сильный из всех классов, в основном туда попадали участники олимпиад. учителя его любили и обычно выделяли. самым же странным и не особенно уважаемым в лицее классом являлся «м», в котором учился эрик. пускай «м» и расшифровывалось с прошлого года как «межпрофильный», учителя до сих пор называли его медицинским, хотя таковой в нем была лишь половина. вторая половина — соц-экономы. гордо носить свое звание «химбио» — заведомо провальный опыт в лицее, где почти каждый загрызет за место и презрительно окинет взглядом «ненастоящих» лицеистов, потому что они не на физмате. «химбио» — это клеймо. мазок грязью на спине. даже некоторые учителя относились к ним с плохо скрытой неприязнью. — ой, бля, — прогремел высокий голос. небольшого роста девушка энергично помахала маленькой ладонью прямо перед лицом ушедшего в вязкие мысли эрика. — вы чего тут сидите? — она забавно сощурила большие, темные глаза. цвет их напоминал землю, в которой все еще почему-то что-то росло кривыми, желтовато-зелеными подтеками. — уже… — девушка метнула взгляд в экран своего смартфона. мелькнула рыжая карточка кофейни под прозрачным чехлом. — восемь-двадцать девять. — если честно, я бы вообще на первую пару не пришел, — заметил эрик, лениво подтягивая к себе ранее вытянутые ноги, чтобы пропустить подругу. если совсем честно, он бы лучше вообще не пришел. — факты, — вздохнула девушка, снимая светло-сиреневую ветровку. под ней — мягкий белый свитер с высоким горлом и крохотной вышивкой кошачьей морды на уровне сердца. стало неуютно. этот чистый, жемчужного оттенка свитер грубо ворвался в отсыревшую реальность горячим кошачьим клыком. таким живым, настоящим, хищным. из-за этого лопатки свело, а пальцы нервно начали ломать друг друга с болезненным хрустом. эрик ощутил себя трупом, зашедшим на детский день рождения. нелепым, безмозглым, неправильным. попробовавшим кусок праздничного торта с распечатанными персонажими мультфильмов на рисовой бумаге и выблевавшим его с хрипением, желчью и слезами, потому что трупам торты не положены. грубый, черствый и кровоточащий рядом с этим мягким свитером, блещущим добротой. — привет, сеня, — засипел матвей, протягивая девушке свою большую ладонь. ее маленькие, пухлые пальцы, навевающие что-то облачное, смешно растопырились, когда она дала матвею «пять». — чего так поздно? — да, — сеня махнула рукой, — ничего особенного, поздно встала, — эрику почудилась дрожь в ее голосе. хотя, возможно, трясся он сам. за спиной сени на долю секунды показались паучие лапы. ломанные, страшные, неотвратимые. в ушах снова загудело, заныло со страшной силой. с силой полилась грубая и мощная музыка звонка на первый урок. захотелось уткнуться раскалывающейся головой прямо в грязную плитку пола. он раскачивался на искалеченной лавке, даже не замечая этого. — блять, да что с тобой? — возмутилась сеня, невежливо сжимая пальцы у эрика на плече. он дернулся и машинально отклонился в сторону. — все отлично, — откликнулся эрик. — у меня ломка по сигаретам, — соврал он. ложь — искусство. самая простая и изысканная, необходимая и совсем бытовая, мелкая и поворотная. ложь одета в яркие лоскуты, под которыми кожа в язвах. ложь — это то, на чем держится все общение эрика. главное не наврать самому себе. ведь это все еще так бессмысленно, однако слишком просто и незаметно. перед глазами поплыло. он устал. фантомом показались длинные темные волосы человека с каменной лестницы. зрение размазалось бордовым. от боли в переносице веки защипало солью застывших слез. эрик что-то бормочет, губы двигаются едва-ощутимо, замерзшие, неслушающиеся. прокатывается по стене за угол, ведомый неправильным, изломанным шлейфом волос человека, чьи длинные пальцы изгибались под немыслимыми углами. фаланги, словно шарниры у сломанной куклы, раскроились надвое выпрыгнувшими пружинами сосудов. в голове гудело и глухо рвалось. затошнило. если бы эрик что-то ел, возможно, его бы вывернуло прямо под ноги размытой толпе. дыхание схватило, скрутило. в легких разболелось так, что показалось, словно усталые альвеолы лопаются поштучно. тело будто развинчивалось по суставам. человек с каменной лестницы рентгеновским взглядом уставился на эрика. эрик загнанно, словно олень перед дулом, распахнул глаза. стал смотреть в ответ. вот он, в полный рост. выломанный, угловатый. растекшийся рябиновым по картонной реальности. паучьи лапки ресниц медленно двигались, поэтому казалось, что стеклянные, туманные глаза мелко переползают по узкому, хищному лицу. худая, длинная шея словно просила скальпеля ярко выступившими сосудами. на него было надето что-то неясно бордовое. волосы шлейфом мантии жнеца смерти мягко рассеялись по густому воздуху. человек с каменной лестницы медленно, с рваным хрустом распахнул рот. показались два окропленных рыжим ряда мелких острых зубов. они напоминали пару кровожадных пил. что-то рациональное внутри твердило «тебе кажется, эрик», но предательское тело не слушалось. пальцы задрожали, дыхание участилость, стало угрожающе неглубоким, голова закружилась из-за нехватки кислорода. взор поплыл еще сильнее, разломанный болью в переносице и непонятным, ярким предощущением свежей крови. человек с каменной лестницы не без труда дернул кадыком, видимо стараясь заставить голосовые связки работать. его глотка мучительно заскрипела. — пора бы, — голос хриплый, продирающийся через гортань с тихим свистом, — измерить температуру вещей. человек с каменной лестницы открывал рот широко, каждое слово выталкивая с боем. на лице дергалась каждая мышца от невыносимой боли. грубый голос разрезал воздух, словно скальпель. вязкий, клейкий воздух оседал в альвеолах невыносимой тяжестью. перегоревшее сердце в ребрах забилось обезумевшей птичкой. от собственной трусости стало мерзко. нужно собраться, нужно собраться. сделать шаг. но нижняя челюсть затряслась, зубы застучали друг по другу. боль в их ослабевших корнях расцветала вспышками перед глазами. человек с каменной лестницы хрипел и корчился, стараясь изрыгнуть слова заново. тонкие брови изломались, паучьи ресницы затрепетали. тонкая кожа, из-под которой была видна хаотичная паутина почерневших сосудов, от сильного натяжения стала расходиться. мелкие раны искалечили и так искаженное страданием лицо. — измерь, — провыл человек, протягивая к эрику длинные, вытянутые руки. скрюченные пальцы с выскочившими суставами и острыми черными ногтями едва не полоснули его по лицу. — температуру вещей, — человек с каменной лестницы изломался глитчем. невыносимо. невыносимо страшно. эрик опустил голову, лишь бы не видеть страдающего, туманного, больного взгляда, ран на бледной коже. посмотрел но свои дрожащие пальцы. до отвратительного худые, с выраженными суставами. на сероватую в тусклом освещении кожу упала яркая, теплая, рыжая капля. дышать стало свосем нечем. словно цементный ком встал в горле. а рябиновые слезы продолжали падать. из-за странного зеленоватого света, принесенного с собой человеком с каменной лестницы, кровь, а это безусловно была она, казалась действительно почти оранжевой. странной, будто нереальной. выломанной из картонной действительности чем-то грубым и немыслимо плотным. на трясущихся ладонях она ощущалась тяжелым теплом, сметающим мысли в один хаотичный рой. ладони окрашивались ужасающей яркостью. кровь тяжелыми каплями била по пальцам, жутким теплом стекала по ним. перегоревшая лампочка сердца лопнула и осколками стекла и пепла осыпалась куда-то в желудок. тошнота обострилась, ноздри забил густой, характерный запах. переносицу свело тянущей болью. глаза самовольно заскользили вверх, к человеку с каменной лестницы. в ушах звенело. ощущение, словно совсем рядом взорвали петарду. зрачки встретились с туманом. словно глухой, дремучий лес, чужие стеклышки анализаторов затягивали, топили, паучьими лапками сковывали слабое сознание. мутный белый будто густел к месту, где обычно находится радужка. когда зрение эрика сузилось настолько, что видеть он мог только глаза человека с каменной лестницы, а страх стал замещаться тягучим безразличием, руки медленно, как будто по чужому приказу, потянулись к бордовому одеянию человека. а по ощущениям, прямо к его сердцу. уперлись в него. почувствовалось нечто удивительно шершавое, неправильно плотное, грубое. кожу словно искололи сотни тонких, хищных игл. в ладони что-то туго ударило. и давление исчезло. как и человек с каменной лестницы. не исчезла только кровь с рук, теперь, при обычном тусклом свете, она была темной, почти коричневой. на него снова смотрели. внезапно голубые, похожие на застывшую во времени волну, глаза. немного строгие, уставшие. на веснушчатом даже осенью лице они смотрелись уж слишком правильно. девушка слегка наклонила голову вбок, нахмурила светлые, негустые брови. — у тебя опять кровь из носа хлынула, — хмыкнула она. голос у нее не был особо громким, но возобновившийся шум толпы и не ушедший навязчивый звон все же перекрыл. эрик поднес испачканную в крови руку к лицу. провел тыльной стороной под носом и ожидаемо увидел багряные разводы на бледной коже. теперь узнаваемо стянуло верхнюю губу. кровь затекла даже в рот по носоглотке, отдавшись мерзким привкусом, скорее всего из-за того, что он неосторожно запрокинул голову наверх, забыв, что так делать нельзя. быстро исправился и, зажав ноздри пальцами, виновато наклонил голову к груди. кровь изо рта было сплюнуть некуда, поэтому, поборов рвотные позывы, пришлось проглотить. — сбегать за ватой? — предложила девушка. эрик лишь помотал головой. — хоть в туалет пойдешь? — дай мне немного времени, — вымученно грубо ответил он. голова гудела, во рту все еще чувствовался тошнотворный вкус свежей крови. толпа постепенно становилась реже, все же звонок уже прозвенел. однако людей до сих пор было достаточно. — о, катюшка, — раздался громкий голос сени. в поле зрения обернувшегося эрика возникли ее коротко, чуть выше подбородка остриженные, кудрявые, темные, густые волосы. — привет, — отозвалась катя. у нее, в противовес сене, локоны достаточно длинные, почти до уровня груди, прямые, русые, даже с красивым рыжим оттенком, однако тонкие и редкие. — кровища, — кивнула сеня, глядя на эрика. — салфетки дать? — давай, — гнусаво протянул эрик. слова проталкивались с трудом, поэтому он тревожно заозирался в поисках бордовой фигуры. она качалась искалеченным флюгером посреди сознания, подхватывая любую мысль. из-за этого голова кружилась. внутренне эрик обрадовался тому, что надел черную водолазку, на которой не будет видно крови. по подбородку отчетливо сбежала запоздалая густая капля темной жидкости. стало мерзко от собственной слабости. сеня рылась в своем вельветовом светло-фиолетовом шоппере. выглянул корешок тетради, зазвенела мелочь. наконец она выудила изрядно смятую пачку влажных салфеток, протянула ее эрику. он попытался взять ее испачканной в крови рукой, но сеня выхватила ее обратно, вытащила из нее одну салфетку и сунула ему в ладонь. — ты, может, в тайне от нас нюхаешь что-то? — ухмыльнулась сеня, наблюдая, как эрик старательно вытирал кровь из-под носа. — если бы, — выдохнул он. — а где матвей? — так на физику ушел, — ответила девушка, ее темная, сильно вьющаяся челка до бровей смешно колыхнулась, когда она в эмоциях мотнула головой. — кстати, — медленно начал эрик, стараясь вытащить из пачки еще одну салфетку, — катя, мы вообще в каком кабинете должны быть? и почему ты не там? — в шестнадцатом, с соц-эками сидеть будем, — катя отвела глаза. — пока меркова не пришла, я вас искала. — а, — эрик скрутил из чистой салфетки жгут и, морщась, протолкнул в ноздрю. на катю он не смотрел. — тогда пойдемте, наверное? — неуверенно уточнил он, сворачивая второй жгут из очередной влажной салфетки. — в таком виде? — ухмыльнулась сеня, задорно дернув темной бровью. — у тебя будто бивни, хотя они вообще не оттуда растут, конечно. — есть предложения лучше? — огрызнулся эрик. лицо стянуло болью и мерзким ощущением влажной салфетки глубоко в носу. звон в ушах все еще фантомом бродил по лабиринту и трогал тонкими обертонами кортиев орган. в плечо его больно толкнул спешащий школьник. — ну, проебать? — неуверенно сказала сеня. — но вы не пойдете, как обычно, — хмыкнула она. эрик с катей только синхронно пожали плечами. промолчали, не смотря друг на друга. — так что, идем? — нервно протараторила катя, перебирая мелкий голубой бисер на своем браслете. эрик лишь подхватил свой черный рюкзак. сеня, обреченно вздохнув, тоже взялась за ручки собственного шоппера. внезапно ноги эрика подкосились, и он едва не рухнул на колени. голова закружилась, перед глазами — бордовое мессиво и туман. в сосудах вместо крови точно разлилось раскаленное железо. все тело изломало болью. пришлось стиснуть зубы до скрипа и боли в нервных окончаниях, чтобы не всхлипнуть и не выглядеть слабовольным. пальцы снова предательски затряслись, вынудив сжать руки в кулаки. но, с трудом собравшись, эрик вышел из раздевалки к основанию лестницы. замер, уставившись перед собой. сзади на него налетела сеня, ругнувшись, но он даже не дрогнул. из-за схлынувшей толпы наконец стало видно. у старой, рассохшейся, деревянной двери напротив, ведущей в каморку для уборщиц, кажется, стоял человек с каменной лестницы, но совсем другой. бордовое одеяние оказалось вязаным свитером, а длинный шлейф темных волос — давно не мытыми локонами, висящими, словно обрезанные провода. знакомые острые скулы, но такие обычные на худом лице. кажется, его звали кирилл, он учился в б классе. эрик, как и ко всем незнакомцам, относился к нему с опаской и знал только, что он отлично разбирался в физике. ненормально было то, что он не стоял. а за свитер был пригвожден ножом к дереву с облезшей краской. а на горле до сих пор сочилась отвратительным багрянцем разъехавшаяся рана. эрик словно и не слышал, как завизжала катя, как отпрянула и начала материться сеня, как шептали и кричали немногочисленные опаздывающие на уроки лицеисты. в голове крутилась только одна мысль. не мог ли эрик его убить?