«Мы с тобой одной верёвкой связаны — стали оба мы скалолазами!»
В. Высоцкий
Утро не бывает добрым, особенно…
И вовсе не по той причине, по какой оно недоброе для пьяниц или всяких завсегдатаев
ночных клубов таверн, которых в Солитьюде, как в культурной столице Скайрима, предостаточно.
Если ты оказался в самом разгаре гражданской войны, когда часть населения недовольна нынешним правительством и императором в частности, а другая — Ульфриком и его «братьями», и когда временами кажется, что вся ответственность лежит на тебе и при этом всё по твоей вине. Даже если это произошло во времена твоего детства, когда ты даже одноручный деревянный меч удерживал двумя руками и с большим трудом, — а то и вовсе до твоего рождения.
Утро не бывает добрым, если ты вернулся из Хелгена, что само по себе дело хлопотное, неприятное, но привычное, но там совершенно случайно встретил дочь императора, по ошибке принятую за мятежницу, освободил её — а потом отвлёкся, ошибочно решив, что пусть она ещё и не такая взрослая, но всё-таки не малышка и может хотя бы отвечать за свои поступки, пусть даже и не перед военным трибуналом. Отвлёкся на казнь, — шутка, достойная даэдра, самого Шеогората — а она в этот момент исчезла.
И её больше нигде не видели, — ни среди мёртвых, ни среди живых. Её не могли взять в плен ни чужие, ни свои, и впервые в жизни генерал Туллий совершенно не понимал, что здесь вообще произошло и где, собственно, кто.
Кем, даэдра их всех побери, в этой истории могла оказаться его малышка, пусть даже и считающая себя, очевидно, самой сильной и умной, и уже самой умной и самой взрослой? Амалия, дочь императора, оказалась как-то связаной с Братьями Бури, но рассказать, что это всё вообще значило, она никак не могла.
Сначала она очнулась, потом потеряла память, а потом исчезла.
И спрашивать хоть и было чего, о да, очень много чего! — да вот только не у кого. Не дракон же унёс её, в самом-то деле, как в девичьем романе! Амалия была умной и очень красивой девушкой,
сам генерал с удовольствием женился бы на такой, не будь она… да чего там говорить, но с высоты птичьего полёта ничего этого заметно не было. Да и потом, вряд ли ископаемая древняя тварь разбиралась в человеческой красоте и во время этой заварушки в Хелгене на площади смогла бы хоть отличить женщину от мужчины, не говоря уж о том, чтобы выбрать самую красивую из всех присутствующих. На такое у бесстыдно появившегося, а потом так же бесстыдно вмешавшегося в казнь дракона времени уж точно не было.
Значит, как ни трудно было это признать, дракон был здесь ни при чём. Дракон, конечно, был виноват в очень многом, но вот что он никак не мог выкрасть императорскую дочку, генерал был просто вынужден это признать. Туллий в принципе не переносил вопиющую несправедливость и клевету. Пусть даже и по отношению к противнику или врагу. И пусть даже если это и дракон.
Дракон. Только этого ещё и не хватало.
А если ты должен думать о том, кем была, вернее, кем стала Амалия Мид, которая выросла практически у тебя на глазах и которую ты считал кем-то вроде
своей. Ведь не племянницы, пусть даже и неродной, что и говорить, — а теперь задним числом он вынужден думать, не стала ли вчерашняя маленькая девочка с серыми глазками и румяными пухлыми щёчками, предательницей. Ведь не могла же она совершенно случайно попасть в имперскую засаду — или могла? А если и не случайно, то тогда …?
Но с уцелевшими Братьями её точно не было. Те спасались, убегая, как кролики, — и её там совершенно точно не было. Поганый дракон спас их, хотя изначально цель его прибытия точно была не в этом. О цели прибытия дракона
без документов в северную провинцию Империи известно не было, а сам нелегальный путешественник на вопросы отвечать отказался. Вот ещё драконов не хватало. Сколько их уже не было-то? Они вообще считались древней легендой!
Выходит, дракон никого не похищал. И уж точно не предавал. Он, скорее всего, изначально был только на своей собственной стороне и совершенно не скрывал этого.
Он большой, ему всё можно.С такими габаритами можно позволить себе вести себя, как тебе заблагорассудится. Интересно, а где найти драконьи гнёзда? Там, наверное, ещё драконьи яйца есть… Интересно, сколько потом со временем из них таких паразитов вылупится?!
«А ты сначала найди её. — злорадно шепнул внутренний голос. — И придумай, что ты её отцу потом скажешь, хоть найдёшь её, хоть нет. Всё равно ведь он спросит с тебя. И все спросят с тебя. А даже если и не спросят, то ты всё равно сам ответишь.»
Утро не бывает добрым, как и день, и вечер, и ночь, когда даже если ты о чём-то не думаешь, то в конечном итоге оказывается, что ты всё равно думаешь об этом. И эта мысль уже настолько въелась в тебя, что её ничем не выбьешь и не ототрёшь, она уже в твоей крови, и ты не замечешь её, как и собственную кровь, которая течёт у тебя по жилам. И если получилось так, что в любом случае, похоже, ничего в Империи не может получаться или не получаться без твоего участия, пусть даже если ты об этом и знать не знал и быть там уже чисто физически не мог.
Если ты генерал Туллий — будь готов всегда. Даже если на самом деле ты и не готов, устал, заболел и вообще больше всего хочешь, чтобы тебя оставили в покое. Просто закрыть глаза — и отдохнуть.
Туллий откинулся в кресле и закрыл глаза.
Хотя бы минута перерыва… и тогда он успеет собраться с мыслями. Но вот минуты-то у него и не было.
… Красновато-желтоватый фон от дневного света, проникающего сквозь опущенные веки, стал рассеиваться. Давящая тишина маленького кабинета начала бурлить, словно мужчина погрузился в закипающее ледяное море. Только вместо тающих и колющих обломков зеленовато-голубого льда были воспоминания. То, что уже случилось, не исправишь, но оставалось исправить то, что было в его силах.
Про то, что далеко не всё подвластно простым смертным, пусть даже и приближённым к власти, он предпочитал не думать. Потому что никто об этом всё равно не задумается, — да и потом, скорее всего, не озадачится этим никогда. А значит, и ему тоже на этом зацикливаться запрещено, хотя так было бы гораздо легче. Или нет? Что лучше: признать своё поражение и сказать, что далеко не всё происходит по его воле и зависит лично от него, а значит, добровольно признать себя жертвой, пусть и обстоятельств, или побеждённым, пусть даже и волей Восьми и несчастливым стечением обстояельств?
Значит, виноват. Виноват вопреки логике и здравому смыслу, и всё равно.
Так было тяжело, горько, несправедливо по отношению к самому себе — но хотя бы так накладывало какую-никакую, но ответственность. А у несчастной жертвы, тьфу! , простой пешки, пусть даже и в руках богов, ни ответственности, ни вины нет — и быть не может.
… Он тогда и нашёл-то её совершенно случайно.
Он не вглядывался в лица мятежников около Чёрного Брода, и всё равно они все становились для него на одно лицо. Генерал просто не хотел мучаться потом от кошмаров, от ещё одного кошмара, когда враги преследовали его по ночам, но ни у кого из них не было лица. Вообще никакого. Но про это он никогда и никому не рассказывал: какой из него военный и защитник родины, если он кошмары по ночам видит? Ещё не доставало писать стихи кровью, страдать от неясных предчувствий и падать в обморок. Хватит и того, что кровью пишет сама жизнь и история, и отнюдь не стихами. Не всякую славу войны хотят себе мужчины, пусть даже и военные.
… В грязной и порванной одежде, чем-то напоминающей на первый взгляд кожаную броню, лежащая на земле с крепко связанными за спиной руками, она была похожа на спящую. Генерал Туллий за всю свою жизнь видел много спящих и много мёртвых, а также тех, кто умер или кого убили во сне. И ему казалось, что дочь императора просто спит. А в каком случае вообще можно спать на мокрой земле?
— Я ненарочно! — затараторил какой-то солдат, участвующий в захвате мятежников — Я вообще ни при чём, она стала вырываться, споткнулась и упала. Ударилась головой о камень.
Орлиный взор генерала не мог не заметить, что никаких камней поблизости не было.
«Интересно, и где же теперь этот камень, солдат? Уж не спрятал ли ты его к себе за пазуху, чтобы при случае ударить им кого-то, подкравшись со спины?»
Последний раз он видел Амалию спящей только в её раннем детстве, когда взрослые собрались на вечеринку, которая длилась далеко за полночь. Беглый взгляд, брошенный на случайно встреченную здесь девочку, не мог не отметить несколько деталей: она сумела стать непохожей на саму себя, не прибегая к услугам скульптора лиц из Рифтена, настолько, что даже её мать, Брина Мерилис, вроде как проживающая спокойно в Данстаре, но не факт, не узнала бы её.
Второе — хотя её одежда могла защищать не хуже любой имперской средней брони, на ней был отнюдь не броня. Так… походный костюм, сродни тем, какие обычно надевают для длительных прогулок знатные дамы. Только то, что было на Амалии, походным костюмом в полном смысле этого слова не было.
Делать внушения или угрожать арестом солдату, который переусердствовал при захвате мятежников, попутно объясняя ему, что эта мятежница из Братьев Бури — дочь императора…
Даже звучит бессмысленно.
А тогда просто не было времени.
Ни на что не было времени.
Во время захвата тех, кто потом, скорее всего, всё равно будет казнён, произойти может, да и могло, много чего неприятного, некрасивого и нехорошего для обеих сторон. Главное — генерал всегда следил за тем, чтобы никто не… короче, чтобы его люди оставались людьми. Грязными после погони по перемешанному снегу и размокшей земле, уставшими после стычки с мятежниками, озлобленными, потому что в безнадёжной, но жаркой схватке всё сгодится, даже то, что ни на что не годится, нервными — а кому в здравом уме понравится насилие или, того хуже, убивать, причём, по факту, своих же? — но людьми. Война и всё, что так или иначе с ней связано, красивым бывает только в книгах. Художественных. А их писали люди и представители других рас, о войне мало что знавшие. Иначе они не писали бы о ней вообще ничего.
Как бы там ни было, генерал должен был быть одновременно везде и повсюду, заботиться о своих людях и следить за тем, чтобы бывшие под его командованием имперские солдаты не слишком-то бесчинствовали, но призывать их любить пойманных мятежников, как родных братьев, хотя те не давали к этому ни малейшего повода. Туллий серьёзно старался лично проследить за всем и уладить всё. Было дело как-то, давным-давно… он, ещё зелёный юнец, сказал что-то о любви, — а в ответ услышал такую…
жеребятину, что даже настоящим, полковым жеребцам стало бы стыдно. А он тогда не нашёлся, что ответить, только махнул рукой, плюнул и ушёл. На пост. Не хватало ещё покраснеть напоследок.
С тех пор прошло уже немало времени. Генерал привык к тому, что его долг — защищать и спасать. Он не был глуп и отлично понимал, что сам он далеко не святой, и его дело — это хотя бы стремиться к абсолюту, как к некоему военному идеалу, который хорошо иметь где-то в голове, но никому про него не говорить.
Но он не смог. И эта мысль потом ни раз служила ему горьким утешением. В конце-концов, он — воин и солдат, он генерал, а не девица в беде, которую все таскают за волосы, а то и ещё за что похуже, каждый, кому не лень, и которая хороша разве что на званых приёмах в безопасных городах — или на страницах книг для таких же девиц, слабых, нежных и бестолковых. И провалить, пусть даже и частично, военную кампанию означало не то же самое, что зажмуриться, закрыть глаза руками и отдаться на волю всех аэдра, даэдра и Восьми богов, ожидая, что рано или поздно всё само закончится и хоть как-нибудь, да рассосётся. Нет, не рассосётся. Или изгадится напоследок — или нагадит само.
Таких военных просто не бывает. И потом тоже не будет никогда.
Не дрогнув и не подумав о том, как оно могло выглядеть или казаться со стороны, — в конце-концов, он сам при случае мог наказать любого солдата, позволявшего себе лишнего с женщинами во время службы и при исполнении, объясняя это тем, что «для тех, кому не терпится, есть бордели, по крайней мере, там шлюхи добровольно пойдут с каждым и не откажут никому, кто заплатит, но их потом будут судить за дезертирство», — генерал наклонился к девушке, неподвижно лежащей на земле, словно нерешительно или ожидая какого-то ответа, потянул её за глухой, под самое горло, ворот наряда. Потом его руки опустились ниже и осторожно, словно проверяя незнакомое место на наличие возможной опасности, сжали чуть пониже податливо приподнявшейся груди.
Его жест означал только то, что он хотел убедиться, не задохнулась ли Амалия от корсета, который иногда зачем-то носят молодые женщины, в том числе и худые. Красивыми он корсеты не находил, то, что они давали — тоже; а вот опасными для здоровья и для жизни — да.
Полковой целитель рассказал ему вкратце, какой вред могут нанести здоровью, а зачастую и наносят, эти странные штуковины, придуманные скорее уж палачом, чем модницами, так что теперь у Туллия не было никаких сомнений в том, что если будет нужно, он сорвёт с «племянницы» эту даэдрову штуку, пусть даже с одеждой, если потребуется. Сжатые лёгкие, которые не могут распрямиться и словно всегда находятся на выдохе, изуродованная грудная клетка, будто природа хотела сначала сделать птицу, а потом спохватилась и переделала в человека, особенно если модница стремилась к жутковатому и только ей одной понятному идеалу. Интересно, почему женщины, наряжаясь, не думают о том, что рано или поздно мужчины увидят их полностью без одежды, — а потому какая разница, как (сильно) они затянуты и во что (несомненно красивое, чему нужно говорить комплименты) они одеты?
А если Амалия придёт в себя в самый неподходящий момент, — генерал объяснит, как при отчёте перед вышестоящими лицами, что он спасал ей здоровье и жизнь, а когда кого-то спасаешь или ухаживаешь за ранеными, о неуместной стыдливости не должен думать никто. Остановишься, засомневаешься, помедлишь — и стыдно уже не будет, скорее всего, никому. Мёртвые, как известно, сраму не имут, зато оставшимся в живых память в виде укора.
Амалия Мид, насколько Туллий помнил, никогда такой безмозглой модницей не была. И вообще, она была без сознания, — и явно не упала в обморок от испуга. Или от того, что корсет слишком жал.
Потому что корсета на ней не было.
Он легко поднял по-прежнему бессознательную девушку на руки, сел верхом на лошадь и усадил Амалию перед собой.
Хорошо, что его лошадь была давно и хорошо обученной. Она не истерила, не болтала без толку и не задавала глупых вопросов, не ржала и не била копытом, некстати вспоминая, что сейчас, например, весна, а она сама вообще-то молодая, а жизнь проходит мимо. Решительная и суровая лошадь, не факт, что безымянная, но верная подруга — сам генерал никогда не обращался к лошади по имени, а она сама, наверное, считала, что это было бы лишним и к делу не относящимся. Собственно, вопросов о том, как именно подзывать к себе лошадь в случае необходимости, не было, наверное, никогда, — и боевая подруга сама всегда понимала, когда она нужна. И подходила сама. Или просто следовала рядом, ненавязчиво, — но неотступно.
В тот момент, когда казнь в Хелгене, по многим причинам отвратительная и неприятная, превратилась волей даэдра в неприятный и отвратительный кровавый то ли фарш, то ли фарс, Туллий обернулся — и увидел свою лошадь, неподвижную на фоне бестолково мечущихся фигур, выделяющуюся на фоне двухцветного похоронного пейзажа, как чёрное на белом. Или там должна была быть другая цветовая ассоциация?
Генералу было в тот момент, мягко говоря, не до того; что до лошади — так она была …
дамой совершенно некокетливой и любому слову предпочитала дело.
Лошадь смотрела за перемещениями сотни лет не виданной над Скайримом чёрной крылатой бестии и казалась сосредоточенной, как перед марш-броском в гору и по пересечённой местности и полностью спокойной… Только в её широко раскрытых и внимательно смотрящих немигающих глазах отражались два одинаковых огромных чёрных, как безлунная ночь, дракона, совершающих воздушные пируэты синхронно.
Взгляд у лошади в тот момент был оценивающим, цепким, суровым, осуждающим — и недобрым. Такой взгляд, наверное, был у того самого мамонта, который, по рассказам очевидцев, бродил себе спокойно по скайримской тундре и никого не трогал, как вдруг за ним увязалась какая-то собачонка. Ну, не сказать, чтобы мелкая, — скорее всего, имевшая в недалёких предках волков, но взявшая от собак самоуверенность и истеричность. Поведение, порочащее всех собак без исключения, — но и волки себя так точно не ведут.
Волкособ(ка) ходил — или ходила — за мамонтом повсюду полдня и облаивала так, словно мамонт был виноват лично во всех несчастьях её и всего собачьего рода, которых, на её взгляд, было ну просто очень много… Пока мамонт не повернулся к ней, впервые за всё навязанное ему совместное путешествие, и не одарил тяжёлым и умным проницательным взглядом. Таким, что без конца гавкающее недоразумение впервые заподозрило и всю неправильность своего поведения, и ошибочность используемой тактики, — а также то, что, несмотря на кажущееся спокойствие, мамонт такому провожающему был, мягко говоря, не очень рад.
Волкособ с лязгом захлопнул пасть, потупился, густо покраснел под лохматой серой шерстью и тихо ушёл на свою ферму, где хозяин уже не чаял увидеть его живым. Воцарилась долгожданная тишина, — а окрестности Вайтрана наконец вздохнули спокойно.
Такой же взгляд, как и у того наконец обернувшегося мамонта, был тогда и у лошади генерала Туллия.
«Ишь, летит, сволочь. — думала лошадь, мрачно пережёвывая краем губ какую-то сломанную веточку и разве что не сплёвывая. — Наглый какой. Ну, ничего, рано или поздно ты у меня всё равно приземлишься… А потом посмотрим, кто здесь самый умный
и чьи в лесу шишки. Хоть драконы, хоть великаны, хоть Братья Бури, — мы, солдаты, никого не боимся.»
Надо отдать лошади должное: хоть она и не читала ни дамское чтиво, ни рыцарские романы, ей это совершенно не мешало быть умной, решительной, дисциплинированной и собранной лошадью. Ей, похоже, вообще мало что могло помешать и она решала свои проблемы не жалуясь — и самостоятельно, как и её хозяин. Но одно она знала точно: что бы там ни было, они с хозяином, с другом-хозяином, везде пойдут вместе. Поедут — тоже. Если, конечно, это не касается личной жизни, там-то каждый будет делать, что сам захочет, и обсуждать её никто не должен даже с друзьями. Но пока они вместе, они или непобедимы… или если и победимы, то с большим уроном по площади для врагов. Но, как говорится, не будем о грустном; а лошади, как известно, пессимизму бывают подвержены крайне редко и так же редко отступают от намеченного.
… Генерал открыл глаза и глубоко вздохнул.
Как он и ожидал, отдохнуть ему не удалось, и после нахлынувших воспоминаний глаза болели так, словно он читал легендарные, но вряд ли где-то существующие Древние Свитки. Воспоминания никуда не девались, но пока он держал глаза открытыми, они предпочитали вести себя спокойнее, как дети в присутствии няньки, которая хоть и сидит, может, с открытыми глазами, но так устала, что спит на ходу.
Туллий знал, что он должен найти Амалию во что бы то ни стало, и от этой мысли, навязчивой в своей почти что невыполнимости, становилось больно почти физически. Надо догадаться, куда она могла исчезнуть, с кем и куда пойти — или кто забрал её с собой.
Где-то от Хелгена начиналась дорога, по которой она уходила, её уносили или увозили, и оставалось «всего лишь» узнать, из какой именно точки началась эта дорога — и куда она повела потом. А потом… потом-то можно будет и посмотреть, кого именно она вела! Потому что что-то подсказывало генералу, что когда он узнает, кто увёл Амалию, жить этот похититель будет ещё очень недолго. А потом он срочно отправит Амалию в Сиродил, жаль, что не лично, но хотя бы под конвоем. И плевать, что как преступницу: за всю историю Империи конвоиры ещё никого не съели. Зато так девчонка и сама не сбежит никуда, хоть с вернувшейся памятью, хоть нет, и он, Туллий, будет спокоен только тогда, когда Тит Мид получит свою дочь назад. Если не в целости и сохранности, то хотя бы без новых повреждений. Когда дети лезут на войну или туда, где воюют, шишек им не избежать.
Можно ещё поговорить аккуратно со своими парнями, тщательно скрывая личный, очень личный интерес, и отправить их на поиск Амалии, собственно, имя можно и не упоминать. А потом в случае чего отбрехаться, сказав, что они и не спрашивали, как её зовут, вот он и не сказал. Дочь императора здесь, в Скайриме, да ещё и чудом избежавшая казни — это не та информация, которую кому бы то ни было стоит знать. Тем более, что большинство из северян не знает принцессу в лицо, равно как и то, что она вообще на свете есть, скорее всего.
Вставать с кресла не хотелось.
Заниматься чем бы то ни было не хотелось.
Хотелось выпить, — но бутылка сама себя из подвала не достанет и виски сам себя в бокал не нальёт. Сиродильский виски — то самое, что ему сейчас нужно, за неимением крепких братских объятий. Или просто дружеских и мужских. Не с лошадью же ему сидеть тут и пить, честное слово! Да и к тому же, сиродильский виски, он сродни рому: крепкий, надёжный, сильный и мужской напиток, который твёрдой рукой ставит мысли на место и прочищает голову, как пропущенный опытным бойцом тренировочный удар.
А ещё — надо бы просто банально расслабиться.
Отдохнуть, — а потом, глядишь, и переоценивать свои силы будет полегче, и держать на себе всё то, за что он всегда брался, ещё смолоду, да и сейчас тоже берётся. А то упадёшь — и не встанешь, или согнёшься, — а разогнуться не сможешь.
Первый же глоток наполнил тело приятным весом, с которым нельзя не считаться, и от которого мысли не стали яснее, но хотя бы показалось, что из головы центр тяжести ушёл в другое, более подходящее для этого место. Выпитое вступало в свои права, дружеской твёрдой рукой уводя куда-то в сторону, и сидя в глубоком кресле, ощущать это было особенно приятно. Приятное жжение в желудке, как от выпитого жидкого золота, напомнило о пропущенном обеденном времени, и думать об этих рутинных делах снова стало приятно. Горьковатое послевкусие растаяло во рту последней, долго затихающей нотой, на смену которому пришли оттенки и ароматы яблоневых садов.
«Надо будет поговорить хоть с кем-то… — размышлял Туллий, ожидая, пока его поздний обед, да и поздний ужин будут готовы — Отправить их на поиски Амалии. Пусть в ближайших деревнях все дома проверят. Сейчас времена смутные, никто ничего и не заподозрит и лишние вопросы не будет задавать.
Потом — поиск беглых преступников, которым удалось сбежать из тюрьмы в Хелгене. Не знаю, скольких там уже успели казнить, а кого уже допрашивали, кого допросили — и что хотели сообщить…
дознаватели. Дракон-то хоть и сжёг часть города, но мир-то он не уничтожил, это точно. Что-то говорили об опасных колдунах, о каком-то маге, который по словам одних просто собирал цветы около стен Хелгена, и якобы его посадили в тюрьму только из-за этого…
Как оно невинно звучит, в самом деле — а что может на самом деле может означать! Взять хотя бы тот факт, что цветы — это алхимические ингредиенты, и картина уже не кажется такой умилительной. А маг… а что маг? Если не ознакомишься с его делом поближе, не узнаешь, кем он был. Сами по себе маги бывают разными, и только на основании одного только слова никого оправдать или обвинить нельзя.»
Про то, что прежде чем кто-то ознакомится с делом арестованных, палачи могут ознакомиться с
телом арестованных, в том плане, что допрос может включать в себя и банальные пытки, Туллий не думал. Но были у пыток ещё и другие причины. Вернее, одна — и магическая. Конечно, пытать кого-то, кто изначально был невиновным и не подозревался ни в чём, никто бы не смог… Но испокон веков ко всем, так или иначе лишившимся свободы
и попавшим в Систему, были вопросы, причём их разнообразие могло возникнуть и возникало в процесс заключения и совместной «работы» с правосудием.
Маги, работавшие в застенках хелгенской тюрьмы и не только, занимались не только собственно пытками, чтобы склонить арестованных на свою сторону, убеждая их в том, что выход отсюда только один — и в их же интересах подумать о том, как и когда они отсюда выйдут и в каком состоянии. Вернее, сами они выйдут или их вынесут, если заключённые окажутся ну совсем уж непонятливыми. О том, что магия, правильно применённая на кого-то, нужное заклинание и в нужный момент — это целое искусство, о котором генерал Туллий вкратце знал, но в которое не хотел вникать больше, чем он вник уже.
Искусство, например, правильно определить магический фон заключённого. И от палача требовалась просто аэдрическая добродетель в таком тонком и даже деликатном деле, когда нужно думать не о том, чтобы сделать больно или навредить, а хотя бы узнать, что скрывает собой необычный магически фон и кого или что он собой характеризует. Не принести вреда и не причинять несчастным ещё больше боли, избавлением от которой будет казаться только быстрая смерть, — вот странная и двуликая, можно сказать, двуличная работа того, кто балансирует между злом и если не добром, то хотя бы адекватностью.
И дело не в простой человеческой жалости, — хотя, по правде говоря, генерал не был зверем или садистом и не любил мучать кого-то ради чьего бы то ни было удовольствия. Просто когда он слышал отрывки разговоров палача с его помощником, ему казалось, что у него начинают болеть и ломить все зубы. Или где-то в животе всё связывается в тугой ком. Или кажется, что ладони становятся потными и наливаются кровью так, словно он надел слишком тесный камзол. Ощущение каждый раз было разным, почти физически ощутимым — и неприятным. И Туллий понятия не имел, что это за феномен такой и с чем он мог быть связан. Но ему инстинктивно хотелось избежать этого, благо дело, ни в тюрьме, ни в пыточной ему особенно часто находиться не приходилось.
Что ж, тем лучше.
Оставалось только надеяться, что остальные заключённые если не успеют подумать о собственом благе, то хотя бы упокоятся с миром после своей кончины. Жить с честью и умереть с честью — эти простые слова могли занять место целой жизни, если, конечно, были воплощены в жизнь.
Генерал Туллий никогда лично не присутствовал при пытках. Возможно, он бы многое чего запретил… но ему просто было некогда, и даже он привык доверять другим, кто работал вместе с ним на благо Империи — или просто был вынужден доверять хоть кому-то. И дело было не в дружбе или уж тем более не в вымученном и слабо-истеричном доверии от безысходности, — опять же, девицы в беде для имперского генерала никогда кумиром не были. Потому и его доверие всегда нужно было заслуживать — или обосновывать, как и всё другое.
— Завтра я обязательно посмотрю, что было записано по каждому из тех заключённых, которые были в тюрьме Хелгена в тот момент, когда я встретил Амалию. И когда в город прилетел дракон. — сказал Туллий вслух, и его собственный голос успокоил мужчину.
Что-то было в его словах такое, что давало ему поддержку и надежду… хотя, это всё из-за только что выпитого, из-за чего во всём теле, да и во рту, разливалось ощущение огромного яблочного сада.
… — Отправить отряд. — спокойно и мягко, словно обращаясь к кому-то, нуждающемуся в утешении, продолжил Туллий — Ривервуд, Вайтран — эти города находятся неподалёку отсюда. Вдруг кто-то видел Амалию или хотя бы её сопровождение, или что-то подозрительное. Всё, что угодно. Сейчас такое время, что людям будет казаться подозрительным абсолютно всё.
Стояла тишина.
— Всё, что угодно. — повторил мужчина.
Никакого ответа.
— Всё, что угодно! — повторил он уже громче.
И в какой-то момент ему показалось, что перед его внутренним взглядом, как наяву, встала Амалия. В васильковом шёлковом платье, выгодно оттеняющим глубокие серые глаза. Тёмно-каштановые волосы завязаны в узел на затылке и падают на плечи. Она подходит к нему и улыбается своей обычной поллулыбкой, от которой у всех, кто её знает, становится тепло на сердце.
— Ты только подожди меня, ладно? — говорит Туллий чуть громче, но всё-таки по-прежнему опасаясь спугнуть. Кого? Призрака? Живую? Призрака живой девушки?
***
… От туго затянутых верёвок тело стремительно теряло чувствительность, но при этом всё равно не сдавалось. Я не могла шевелиться, и уж тем более не могла развязаться, но тело напоминало мне о себе целой гаммой разнообразных и не особенно приятных чувств. Хорошо хоть, Эмбри никуда не собирался уходить и стоял здесь. В этот момент мне было абсолютно всё равно, что он мне за «папаша» и насколько он чокнутый или нет. И почему мне кажется, что я сейчас даже будучи полностью неподвижной оказалась в центре какой-то движухи?
— Так. Теперь мы здесь точно одни и нас никто не подслушает и не услышит. — сказал он — В смысле, они — он кивнул на дверь — уже ушли, и под дверью никто не стоит.
Подойдя ко мне, он одним плавным движением вынул у меня изо рта кляп и разрезал верёвки. Мне казалось, что я закрыла рот так, что щёлкнули зубы, и при этом что-то себе прикусила, хоть и понимала, что мне это просто кажется. Почему-то гораздо больше волновало то, какую позу я заняла. Самокритично — я думала, что поза у меня была примерно такая же, как и у шкуры снежного саблезуба, на которой я полувалялась-полустекала на пол.
— Думаю, ты поняла, что ничего хорошего из твоей идеи не вышло. — сурово начал Эмбри, глядя на меня так, словно он хотел поставить мне единицу — Не знаю, как так получилось, да меня это и не особенно-то касается… Но неправильно это — прятаться за своего приятеля, который мало того, что готов отдать за тебя жизнь, так ещё и боится тебя! Настоящие норды так не поступают!
«А я и не нордка». — подумала я, но промолчала. В данном случае это переводилось как «настоящие
люди так не поступают».
Стало неудобно и стыдно.
Он замолчал и посмотрел на меня так, словно ждал от меня какого-то (правильного) ответа. Я молчала. Прежде всего потому, что хотела дать ему понять, что если он вынул у меня кляп изо рта, это не значит, что я тут же начну разговаривать и не остановлюсь до тех пор, пока он снова не заткнёт меня по собственному усмотрению.
— Во-первых, зачем тебе нужно было выходить на улицу и говорить всем про… артефакты, которые у тебя были, имеются, имелись или нашлись?
— А… а разве они не за этим сюда шли? — проблеяла я, почувствовав себя ещё глупее, чем коза Гледа Вторая.
— А с чего бы этим людям вообще идти к тебе с какими-то побрякушками, найденными где-то в лесу, — вкрадчиво начал Эмбри, — особенно если никто даже не обратил внимания на то, что ты здесь? И как они, по-твоему, связали одно с другим, а?
Что-то для пьяницы из игры Эмбри был более чем умным и красноречивым. Но здесь была не игра — и здесь он был Предвестником Соратников. И чёрт с ним, и с Йорваскром, и с тем, как это всё вообще получилось. Что теперь делать? Что делать-то, подскажите, пожалуйста!
— Если ты хочешь спасти своего приятеля, — неожиданно смягчился Эмбри, — я помогу тебе. Но учти: ты всё будешь делать сама. Я тебе только помогу.
«Мы с тобой одной верёвкой связаны — стали оба мы скалолазами!» — вспомнились слова из некогда любимого стихотворения.
Вместо ответа я молча посмотрела на Эмбри, причём промолчала просто так, и кивнула.
