Дождь не смоет всех грехов...

      Первое и единственное, что увидел Кэйа, открыв глаза, — темнота. Слепящая, пробуждающая странные воспоминания темнота, вовсе не добрая как летними ночами и не полная одиночества и спокойствия зимняя. Это была тишина досаждающая, резкая и острая как клинок, холодная и нещадящая, тьма настолько сильная, что высасывает всё светлое в этом мире. Неизвестно, куда делся шум быстрой реки и холод её вод, куда-то пропали и боль, и страх за такую короткую, но всё же ценную, никому кроме него самого ненужную, жизнь. Столь привычное понимание пространства теперь стало искаженным, до жути неправильным, потерянным так же, как он сам. Все вокруг просто исчезло, и исчезло слишком быстро, по мнению капитана: склон, река, неожиданно активизировавшийся страж руин, с которым пришлось затеять схватку — сейчас это не более чем остаточные воспоминания, их больше нет, но есть раздающийся в ушах отчаянный бой сердца. Кэйа не мог сказать, где он конкретно находился: уж больно странное это было место: твёрдость земли под ногами не чувствует, но вокруг и не мокро, как если бы он все ещё тонул, окружает только не воздух, а что-то скорее… вязкое? Вязкое, тягучее и противное, проникающее внутрь, заполняя собой всё. Это неприятно, но, в любом случае, он хотя бы не в воде, кажется…       Пробуя сделать глубокий вдох, капитан заливается кашлем, не понимая его причины, в конце концов осознавая, что воздух-то ему вовсе не нужен — легкие сжаты и пусты, быть может, заполнены той самой чёрной жижей, в которой ему не повезло увязнуть, но никакого дискомфорта. Альберих чувствует себя так легко и спокойно здесь, в мире без боли и напряжения, в месте, где от него ничего не требуют и не ждут, где никого нет, лишь он один, он и бесконечные мысли. Честно говоря, Кэйа мог душу продать, лишь бы не возвращаться в реальность; ему кажется, что сладкая, желанная свобода от гнета существования, тяжести жизни и навязанного долга наконец нашла его, но резкий удар возвращает из мечт в реальность — это не святая Селестия, чтобы испытывать полное наслаждение и блаженство, боготворить это место. Точечный жёсткий толчок проходит по ребрам, заставляя всё же вдохнуть и наполнить легкие грязью, развенчивая последние надежды. Вот его-то Кэйа чувствует в полной мере, сгибаясь пополам.       От этого толчка перед глазами появляются разноцветные искры, окрашивающие темноту различными всполохами цвета, столь яркого, что он слепит глаза: «фейерверк», вспоминает название этого чуда Кэйа, Альбедо говорил, что это называется фейерверк — слишком прекрасно, чтобы существовать в реальности, и ещё одна мечта, что навеки останется неисполненной и терзающей сознание недосягаемой целью. Может, он просит слишком многого? Всего единожды полюбоваться салютом с кем-то важным, значимым, кто разделит его восхищение наукой в полной мере! Неужели это так неосуществимо? Видимо, такова позиция Селестии. Близких ему по духу людей в Мондштадте попросту нет. Вернее, один был, но очень, очень давно, чтобы считать его.       Разноцветные пятна не отпускают Кэйю, вновь и вновь меняя оттенки и размеры, то расплываясь, то снова складываясь в узоры, и теперь уже больше походят на пестрый детский рисунок, состоящий лишь из не имеющих форму клякс. Но стоит моргнуть, и картина, наконец, полностью завершается: полная цвета и доброты иллюстрация сказки, будто специально пытаясь ударить побольнее, превращается в его худший кошмар, из которого невозможно выбраться и который невозможно забыть.       Дождь. Той ночью шёл ненавистный ему дождь. Размоченная земля проваливалась под ногами, утекая куда-то, перья острой травы приминались под сапогами рыцаря, в любой момент готовые прошить его стопы иглами насквозь, но они слишком напитаны влагой для подобной угрозы, мелкие и крупные лужи чёрной воды, с глиняными берегами, травами, что притворяются водорослями, и волнами от небесных слез походили на штормовые океаны, хоть и были размерами с его ногу. Чтобы не увязнуть в земляной каше, приходится стоять почти неподвижно, так, как никогда бы не встал подготовленный рыцарь с рангом вице-капитана (говорил же, что недостоин!), а он банально не может даже сменить неудобную позу, все еще налаживая правильное равновесие. С такого ракурса, опустив голову, Кэйа видит лишь свои запачканные грязью, старые, повидавшие не одну пару ног сапоги и примятую, в некоторых местах клоками выдранную, траву, но эта картина очень красноречива. Кэйа помнит её, ведь слишком хорошо знает этот момент, просто не позволил бы себе его забыть. Он слишком хорошо помнит день, когда лишился всего.       Альберих скашивает взгляд на чёрную рукоять, сжимаемую ладонью, и перехватывает меч другой рукой, (удобный в бою навык — одинаково хорошо владеть обеими), но меч не заносит, лишь втыкает его в рыхлую землю рядом с собой. Поступать так с любимым клинком — кощунство, но как ещё доказать агрессивно настроенному Дилюку мирные намерения? Жаль, что и это действие не сработает, сколько бы он ни молился. Голову поднимать Кэйа не спешит — слишком тяжело. Малейшая попытка переступить с ноги на ногу, чуть не заставляет его испачкать колени, но лишь силой воли он всё ещё продолжает стоять и простоит ещё долго. Грузная вода ливнем бьёт по затылку, мокрые волосы лезут в глаза, приклеиваются к его щекам (подумать только… всего сутки назад они липли вовсе не от дождя!), однако, разодранная рубашка, уже сырая насквозь, не впитала ни единой капли крови. Тогда почему же ему так плохо, будто его уже выпотрошили?       Кэйа наконец смиряется: чем быстрее кошмар начнется, тем быстрее он закончится; он поднимает взгляд и сталкивается с «ним». Страх скручивает живот, сжимает легкие, избавляя их от воздуха, и ноги, наконец, подгибаются, опуская тело в грязь, в которой он вот-вот окончательно и бесповоротно завязнет. Меч у плеча, почти как надгробие, возвышается, над его сгорбленной спиной, знаменуя быстрый конец дурного сна. Это место станет его могилой — последним пристанищем чувств, мыслей, эмоций, сознания, дыхания и сердцебиения, станет концом его жизни, концом Кэйи Альбериха как человека. Заветная финишная прямая, заведомый проигрыш и тупик. Его желанный конец.       — Поднимайся, — цедит Дилюк сквозь зубы, перехватывает свой, отчего-то одноручный, меч-близнец, идентичный братскому, и не сводит с Кэйи пылающего гневом взгляда. — Оглох? Поднимайся и сражайся как рыцарь, грёбанный слабак!       Он совсем близко, не больше шага, и дотянуться не составит труда. Кэйа закусывает губу, всё ещё тепля надежду на разговор в глубине души, но старший разбивает её на тысячи осколков. Быстрым движением он ставит свой сапог на чужое плечо, резко ударяет, абсолютно не сдерживаясь, и Кэйа заваливается на бок. Теперь в грязи не только колени, но и руки и вся рубашка, хотя кому он лжёт? Это не первый толчок, он и до этого был грязным. За этим, только Архонты знают каким ударом, следует ещё один — на этот раз, слишком неожиданный пинок под дых, заставляющий скрутиться на земле и сжать очередную горсть колющейся травы в ладони. До этого Дилюк не бил сериями.       — Вставай! — командно раздаётся над головой, и ещё один удар пяткой приходится ровно в плечо. Кэйа сжимает зубы и скидывает с себя чужую ногу, его терпение гораздо крепче чужого упорства, по крайней мере, он всегда так думал.       Альберих, сам не понимая зачем, повинуется, сначала опираясь на колени, а после медленно выпрямляясь, слегка завалившись в сторону первого удара. Он придерживает себя в области живота, веря, что это хоть как-то ослабит боль, но не физическую, а душевную. В происходящее всё ещё не верится и не будет признаваться ещё очень и очень долго. Однако, боль вполне реальная. Вице-капитан чудом не избавился от своего завтрака, а может и избавился несколькими минутами ранее, он уже не помнит, да и дела особого до этого нет.       — А теперь бери меч и сражайся! Я не атакую безоружных, — каждое слово отдаётся гулом в ушах.       Кэйа поджимает губы и отводит взгляд, сейчас говорить, смотря точно в глаза, он не сможет. Он щурится, стоит их хоть немного защипать, приподнимая голову, лишь бы не заплакать, хотя под таким дождем старший вряд ли заметит подобную слабость, слабость, ещё большую, чем он уже успел показать:       — Прошу, прекрати всё это, — выдыхает Кэйа совсем тихо, будто только для себя, а прекратить и правда давно пора: Дилюку атаковать, а ему самому так много думать, — давай просто… — «поговорим» так и не слетает с его губ. Очередной убивающий удар, на этот раз в лицо, сказать точнее не выйдет, ведь кулак у Рагнвиндра очень большой и тяжелый. Ранее столь любимое, с трепетом обожаемое, созданное только для поцелуев в виски, подбородок, губы, «совершенно не созданное для слез» — по чужим словам… А теперь — отличное место для удара по мнению этого же самого «чужого». Если ты этого так хочешь, то хорошо. Пусть оно покроется сетью кровоподтеков, пусть потеряет свой прелестный облик, пусть превратится в кровавое месиво, что угодно, лишь бы больше не видеть его в зеркале, лишь бы ты больше так не злился. Хочешь, Кэйа сам подставится, чтобы ты испепелил его до черепа? Только выслушай! Но Дилюк и не думает прислушаться. Он не хочет слышать. Крепкая хватка за волосы всё же заставляет Альбериха вновь заглянуть в чужие глаза.       — Ты не слышал меня? Я не хочу говорить!       Толчок в сторону оставленного где-то позади клинка слишком резкий, но вполне ожидаемый. Чтобы не упасть обратно в грязь, Кэйа хватается за рукоятку, потирая чудом не выбитую челюсть. Привкус железа за последние несколько… минут? часов? неважно, стал настолько привычен, что Кэйа уже не мог представить себя без его ощущения. Он сплевывает на землю, а к горлу опять подступает ком, вице-капитан давится им, не уверенный, что это точно было: завтрак, слова и просьбы, остатки его лёгких? Касание меча стало главной и чудовищной ошибкой: наконец, призыв Дилюка — начать битву насмерть — получил ответ, стоило лишь невзначай задеть рукоятку. Коснулся оружия — проявил агрессию и готов к сражению, так им всегда говорили в Ордо, как жаль, что он слишком поздно понял — эти слова можно не только использовать как угодно, но и трактовать как угодно в свою пользу, к примеру, в качестве оправдания ужасных деяний.       Быстрое движение — и вот их разделяет пара сантиметров, но не так, как тогда на крыше, не так, как сегодня утром, где пространства не было вовсе, когда они почти слились в одно, ох, вовсе не так, и от этого тошно. Меч лишь слегка задевает плечо, вспарывая рубашку, но так и не доходит до кожи, будучи отраженным. Кэйа успел сменить позу, достать из земли клинок и даже удержать натиск брата, теперь уже, несомненно, бывшего. Это не было чем-то сверхсложным, Дилюк всегда уступал ему в скорости, а следовательно и в маневренности, да и комплекция Кэйи больше подходила для подобного, но в грубой силе старший превосходил слишком сильно, чтобы не мочь компенсировать слабости. Абсолютно одинаковые мечи скрестились в неравной битве, но Рагнвиндр и не думает отступать, надавливая клинком сильнее, будто пытаясь утопить Альбериха в грязи, указывая, где на самом деле его место.       — Люк, прошу… — в очередной раз пытается воззвать он к гласу совести, но его собственный голос уже сел, выдавая лишь теряющийся в шуме дождя хрип.       — Я и так дал тебе фору, бейся нормально! — рычит Дилюк, в порыве гнева совершая маленькую секундную ошибку, в итоге убившую преимущество. Стоит лишь слегка изменить угол давления, и Кэйа легко уворачивается, отскакивая в сторону. Клинок разрубает траву ровно в месте, где только что были его ноги, и он не сомневается, что мог и впрямь лишиться головы.       «Это неправда, не по-настоящему! — вертится в голове у Кэйи, когда старший вновь находит равновесие и наносит очередной удар. — Всё это давно закончилось, этого не было, не было, не было, этого не было, это выдумка, просто кошмар!».       — Я не хочу с тобой драться! — на последнем издыхании кричит он, силясь звучать громче, чем дождь. Руки онемели от холода, тело начало уставать от постоянных уворотов, но, кажется, Дилюк и не думает прекращать спектакль. Немудрено: он вымотался в разы меньше, в конце концов, одноручный меч гораздо легче привычного ему клеймора.       — Зато я хочу! Прекрати увертываться! — ещё один удар, на этот раз почти в цель — меч все же задевает плечо, благо только левое, и Кэйа, на этот раз даже не пытаясь отразить рубящий удар, вновь отскакивает, спешно увеличивая между ними расстояние так сильно, как только может. Плечо отдает болью, Кэйа чувствует, как белая ткань его рубашки напитывается кровью, знает, что скоро рука онемеет, сделает его уязвимее, слабее, а значит игра закончится быстрее, чем он думал. Он, конечно, всё ещё мог развернуться и броситься наутек, силы позволяют, да и бегун из него хороший, но разве Кэйа сам себе позволит так позорно сбежать? Он знает, что не выстоит: слишком велика разница в их уровне подготовки, даже не барьер, а пропасть, которую невозможно сократить и сотней часовых тренировок, но побег — последнее, что он стал бы совершать. Уж лучше столь желанная смерть. На деле так смешно, а в душе ужасно больно — он сам просил об этом, просил Дилюка оборвать его жизнь, избавить от неподъемного долга, видимо, просил слишком о многом, поэтому все пошло не по плану. Не такой ценой он желал конца. Не ценой всего.       — Люк, выслушай же меня…       — Замолчи! Наслушался уже! — Дилюк не стремится сократить дистанцию, что странно, но Кэйа слишком поздно понимает в чем дело. Рагнвиндр принимает более уверенную стойку, на его лице лишь тенью проскальзывает легкое сомнение, которое могло оказаться чем угодно, кроме этого, быстро перебиваемое ярым гневом, выливающимся из него через край. Меч отведен за спину, параллельно плечам, корпус слегка повернут и ноги, словно камень, удерживают тело неподвижно:       «Только не это», — успевает пронестись в чужой голове, как перед глазами взмахивает крыльями огромный феникс, вмиг освещающий всё ночное небо всполохами пламени и исходящего от него пара. Кэйа готов поклясться, что ничего прекраснее и ужаснее в своей жизни он никогда не видел и уже вряд ли увидит.       — Ты сам принёс его мне! — надрывно звучит голос то-ли прямо над ухом, то-ли за тысячи миль от него, с такой же неясной интонацией, подобной оправданию или наоборот — обвинению, но младший уже ничего не видит и не слышит, до последнего не закрывая глаз, готовясь встретить разъяренную птицу всем телом и любуясь собственной погибелью. — Так получай его обратно…       Вестница зари проходит его насквозь, обнимая своими крыльями, и Кэйа покорно обнимает её в ответ, как старого друга. Сначала невероятно холодная, настолько, что он хочет отдать ей все оставшееся у него тепло, согреть своей уже затухающей жизнью-спичкой, лишь бы она не мучилась от разрывающего мороза. В этой ситуации ему совершенно не жаль себя, пусть она его испепелит, он совершенно не в обиде, более того сам согласен на это, лишь бы она была счастлива. Потом феникс распаляется, становясь всё теплее и теплее, точно скрутившийся на груди котенок, уже не требующий подрабатывать грелкой, но всё ещё слишком слабый, чтобы существовать в одиночку; ещё секунда — обжигающе горячая. Гореть заживо, оказывается, больно, чудовищно больно плавиться в языках заслуженного наказания, но с другой стороны… Он сдерживает подступающий к горлу крик, проглатывает его, запрещая себе просить помощи, кусает изнутри щеки, сжимает руки оставляя на ладонях следы ногтей. Альберих наслаждается этим, казалось, его замерзшее сердце начало оттаивать, и на губах лёгкой тенью залегла осторожная, абсолютно неправильная, будто украденная, улыбка, говоря точнее — звериный оскал. Он чувствует, как кожа обгорает, как она начинает слазить с него слоями, оголяя мышцы, а затем и кости, пахнет, на удивление, почти как обычное жареное мясо. Неужели горящий человек действительно может так пахнуть? Боль чудовищна, но Кэйа знает, что всё скоро закончится — это не взаправду, в настоящем всё было иначе, в разы и в разы хуже, чем умереть подобным способом — Дилюк не попал по нему, птица пролетела мимо, лишь краем крыла задев, но старший не знает даже об этом и никогда не узнает. Судьба всё же нагнала его, заставляя в полной мере восполнить то, что не успел познать, отдать непрошеный долг с процентами.       Признаться, это далеко не первый такой сон: подсознательно Кэйа всегда боялся лишь двух вещей: замерзнуть изнутри — страх, что появился только после обретения Глаза Бога, и сгореть заживо, будучи подожженным чужими, столь любимыми, руками. И вот — этот кошмар наяву, а он радуется. Сумасшедший. Он давно помешан. Кэйа уже не чувствует тела, но напоследок обхватывает себя руками, сворачивается клубком и считает до десяти детской считалкой, так же, как он делал в прошлом. Если это не его персональный ад, то скоро всё закончится. Он боится, уже не может открыть глаз, белки, очевидно, давно вытекли, да и внешне он уже вряд ли даже отдаленно напоминает человека. Сейчас… Сейчас все кончится… Потерпеть… Совсем немного осталось… И сладостный конец… Он так близок… Нужно только…       Все вдруг прекращается, будто огонь просто убрали. Кэйа снова целый и невредимый стоит посреди все той же чёрной комнаты и не может сделать вдоха, вот только он больше не слышит стука собственного сердца в ушах. Плохой знак? Он смотрит на свои не обожженные руки, чистые сапоги, так и твердящие «не было тебя под тем ливнем» — лжецы, он знает, что был там. В сомнениях проходит секунда. А он вновь переносится в пламя, вновь чувствует, как-то начинает его разъедать, но теперь это ещё больнее. Вокруг определено стало жарче, а сгорание, наоборот, замедлилось, хоть огонь и покрыл его тело полностью в считанные мгновения. Поскорее бы оно закончило обращать его в пепел, не так сложно терпеть, как постоянно думать о всяком. Перед тем, как закрыть глаза, он даже успевает рассмотреть свои руки, где в танце уже разбежались огоньки. И смысл всего наконец доходит. Какая же жестокая, однако, шутка! Кэйа лишь неловко хмыкает, но с каждой секундой смеется всё громче, в итоге почти впадая в истерику. Кто бы мог подумать, что Селестия умеет так шутить! Навеки обречь его на это… Воистину, только бессмертные могли додуматься до такого! Что ж, он не будет играть по их правилам. Разыграет карты по своему: никаких мучений, лишь осознание, что всё заслужено, и конец рано или поздно настанет, а значит и поддаваться эмоциям бессмысленно. Главный герой испортит им спектакль, и Кэйа, поддавшись, закрывает глаза.       До уха, обрываясь, доносятся крики, мешающие следовать плану и спокойно умереть в огне. Они беснуются и роятся, путают его мысли, раздражают, но он потерпит, если это принесёт покой. Пускай, это сон, он больше не хочет просыпаться, ему надоело, лучше навечно быть запертым в известном кошмаре, чем возвращаться в неизвестное настоящее, где сейчас все отчего-то очень шумные. Там просто не может быть спокойно как здесь в треске пламени. Его ещё несколько раз перебрасывает туда-обратно, и где-то внутри поселяется словно чужой гнев. Если б не эти скачки, он уже давно сгорел бы до основания, так сложно дать ему задохнуться дымом?!       — Как же надоело… — шепчет Альберих, всё же открыв вновь отрегенерировавшие глаза. Всё вокруг красное и чёрное от дыма, за которым он не видит даже своих рук, но Кэйа слишком устал, чтобы пытаться разглядеть хоть что-то. Ему надоело… Не дающие уснуть скачки, непрекращающиеся мысли и жар, боль, волнами расползающаяся по телу вплоть до кончиков пальцев. Самое ужасное — стоит вернуться в пустоту, и тело вмиг восстанавливается, а возвращаясь в пламя, начинает гореть заново. И так раз за разом: раз за разом он регенерирует и сгорает, и стоит лишь дотлеть до костей, как круг возобновляется. Обычная пытка. Кэйа прикрывает глаза, не в силах бороться с этим. Он устал. — Хватит…       Очередной глупой шуткой по кончикам пальцев ползёт желанная прохлада, заставляющая вновь приподнять уголки губ. Пальцы сковывает льдом, который совершенно не тает от ласкающих языков, пробираясь выше и выше, столь же своенравен, как и его владелец. Он свой, такой родной и одновременно чужой, лёд промораживает тело, но действует отнюдь не снаружи — шипами прорастает изнутри, зараждаясь где-то в глубине и пытаясь вырваться на волю, обхватывая коркой и пуская корни обратно, где круг наконец замыкается. Это больно, но не мучительно. Кэйа выдыхает белесый пар, чувствуя, как остывает воздух вокруг, как он сам обращается в холодную глыбу или, быть может, прекрасную ледяную статую. Привычный холод завораживает мысли, иней залечивает обожженную кожу, охлаждает её, даруя спокойствие. С ним пропадает треск пламени и чёрный дым, и Кэйа глубже проваливается в сон. Лёд — это не плохо, это его защита, он спасёт его, построит нерушимые стены, которые спрячут от жестокого мира, он подарит мир и покой. Лёд — его лучший друг.       «Мой лёд…» — вдруг хмурится Кэйа, учуяв нотки неповиновения. Он желает только тишины…       — …приходите в себя… — возникают слова в голове, попавшие напрямую в мозг, а не через ухо, как им следовало. Знакомый голос не хочет, чтобы он умирал здесь. Он умоляет его вернуться, но он не заставит…       — Оставь меня… дай поспать, — перебирает он уже заледеневшими губами, вдруг пугаясь этого. Лёд — друг, он защитит, он слушается, лёд хочет помочь, он не предатель! Кэйа пробует остановить оледенение, но не может: попался в ловушку собственной стихии. И сердце в панике сжимается. — Я не хочу… — слишком поздно доходит до него истина.       Голос продолжает звать, кому он принадлежит? Альберих слишком слаб, чтобы противиться. В огне спокойно, но больно, он не любит боль, во льду тоже спокойно, но слишком холодно, а он не любит мороз, зато любит тот прекрасный голос. А рядом с тем, что тебе нравится, ведь тоже спокойно? Он не знает, даже мысли начали осыпаться, будучи опаленными или замороженными, Кэйа уже с трудом помнит свое имя, но чужое в голове неприкасаемо, в отдаленном уголке его памяти хранятся бесчисленные множества знаний и умений, собранных за годы жизни, но нет ничего ценней одного лишь имени. В прошлый раз он готов был смириться с судьбой сожженного до пепла, но не сейчас — зовут, и он не посмеет проигнорировать крики. Нужно лишь потушить огонь и разбить льды, но он слаб, слаб как никогда не был. И рад бы прекратить распространение льда, но тот уже подполз к шее и не останавливается, поднимаясь выше.       — Отпусти… — глаза открываются, но зрение смазано. Всё больше не красное — только белый и голубой. Кэйа выдыхает клубы ледяного пара, быстро обращающегося роем снежинок, пробует сдвинуть руки, но не может — он давно прикован. — Позволь уйти… Я хочу вернуться…       Он напрягает мышцы, лёд вокруг трескается, но сразу обрастает новым слоем, Альберих сжимает зубы, тянет шею, но и та уже начала промерзать. Волосы-осколки царапают щеки, подмораживают ресницы и глаза, не позволяя до конца их открыть. Все его жалкие попытки тщетны, сила Богов в разы мощнее обычного человека. Он им не ровня и никогда не был. Похоже, его судьба — замерзнуть здесь совершенно в одиночестве. Что ж, он сделал всё, что мог. Кажется, это действительно конец. По щеке скатывается льдинка, упав, разбившаяся сотнями точно таких же отражений. Кэйа делает свой последний вдох, затем краткий выдох, шепчет под нос «Прости меня, Люк» и окончательно покрывается толстой коркой собственного льда.       На секунду ему показалось, что перед глазами мелькнули алые локоны, но он не отрицает, что скорее всего видел остатки пламени. Жалко феникса, он не дал ему достаточно любви и тепла, а теперь уже никогда не сможет. Всё вокруг замирает. Острые иглы в секундах от того, чтобы прошить и заморозить его сердце. Он чувствует, как одна из них начала медленно проникать внутрь, разрывая оболочки и сосуды, ледяной шип напитывается его горячей кровью и…       — Мы даже не поговорили!       Шип тает, лёд начинает отступать где-то в районе груди и шеи, точно сказать он не может, но как только ощущение жара доходит до его лица, растапливая льды, Кэйа делает свой первый вдох, а открыв глаза сталкивается с неописуемым взглядом Дилюка и ярко-алыми, словно пожар из сна, волосами, водопадом лавы, стелющимися по его плечам.       От такой шутки судьбы хочется смеяться, но тело теряет силы чересчур быстро, Кэйа лишь сплевывает льды, проникшие вглубь его легких, а разум уже не контролирует это. Он чувствует теплые руки, поддерживающие его, и не может не довериться. Глаза окончательно закрываются, а мозг вторит о правильности решения, заставляя его вновь отключиться, на этот раз хотя бы без сновидений. Ещё ни разу за последние четыре года Кэйа не спал так крепко и сладко, как сейчас, будучи уверенным в своей полной безопасности и спокойствии вокруг.