Дождь не смоет всех грехов...

      — Мастер Дилюк? — голос Аделинды тихий, ласкающий, вовсе не требующий и такой спокойный, что ему невольно приходится обратить на женщину внимание.       Он переводит на неё взгляд и рассматривает так, будто не видел многие-многие годы. Запоминает то, как она выглядит, мелкие почти незаметные глазу особенности и повадки, на случай, если… Нет. Он больше не будет убегать, но просто ради теплых воспоминаний, тягостно всплывающих в памяти в самые важные моменты, стоит смотреть. Горничная так и не собрала свои светлые волосы в привычную прическу, не сменила платье, испачканное грязью и тиной, что было странно, ведь она всегда относилась к своему внешнему виду гораздо строже, чем ко всему остальному. А к остальному можно было относится и помягче…       Вокруг светло-зеленых с редкими ресницами глаз вырисовывались тонкие линии морщин, но лишь от того, что Аделинда немного щурилась, умиляясь ситуации, а уголки её розоватых губ приподнялись в кроткой улыбке, которая, несомненно, ей очень шла.       — Вы, кажется, опять задумались, — шепнула она, и улыбка стала немного шире, собирая морщинки и у уголков.       И впрямь, Дилюк ловит себя на мысли, что до того, как горничная обратилась к нему, он неотрывно и весьма откровенно пялился на человека рядом, что, будь Кэйа в сознании, могло стать поводом для шутки и вторжением в его личное пространство. Сейчас мирно спящий на чужих коленях он выглядел невероятно беззащитным и донельзя хрупким, как гипсовая статуя. Вытянувшись на жёстком диване, казавшемся в детстве таким большим, а сейчас слишком маленьким, кавалерист, кажется, совершенно не жаловался. Его голени свисали с подлокотника, ведь софа точно не была рассчитана на сон, тем более для людей такого роста; Кэйа лежал на спине, уложив голову на колени Аделинды и, будто защищаясь, плотно прижимал руки к груди, то-ли молясь, то-ли изображая покойника. Эта ровная поза никак не вязалась с вечно сворачивающимся в клубок Кэйей из прошлого, но Дилюк всё равно ощущал его ребенком. Рыцарь вновь казался старшему тем совершенно одиноким и испуганным мальчишкой, бродящим из стороны в сторону посреди леса. Его вновь хотелось защищать от нападок сверстников едким словом, спасать от ночных кошмаров в широких объятиях, хотелось делиться с ним мыслями и улыбками, читать на ночь сказки, говорить сутками без остановки, ведь Кэйа хороший слушатель, а потом вместе молчать или мечтать. Хотелось обниматься, сбегать из дома и гулять под солнцем и луной, выходить на конные прогулки, подшучивать друг над другом и смеяться с этого, иногда держаться за руки… Целоваться украдкой, прячясь от чужих глаз. Хотелось быть чужим смыслом, и чтобы Кэйа был смыслом для него, быть тем, кто всегда поможет, быть лучшим лишь ради всего одной похвалы от важного человека. Хотелось быть героем только для него, безвозмездно отдавать всё, что имел, знать о том, что не будешь отвергнут с чем бы ни пришёл. Всего этого хотелось. Слишком сильно хотелось и Дилюку из прошлого, и Дилюку из настоящего, но вот хотелось ли того же Кэйе?       Рагнвиндр вновь скользит взглядом по смуглому лицу, вдруг пугаясь этих мыслей. Воспринимать Альбериха только как объект, который необходимо оберегать, слишком неправильно. Он ведь как-никак человек, к тому же явно не слабый. Скажи Дилюку кто-то всё то, о чем он сам с минуту назад подумал, и тот воспримет это оскорблением. Глупая, заложенная с детства мысль, не имеющая ничего общего с реальностью: если тебя хотят защищать, значит, ты слаб.       Столько лет прошло, а помощь он до сих пор принимать не научился, разве что от самых близких, так что винодел с уверенностью мог сказать: образ идеального отца из прошлого — лишь игры его мозга. Тот тоже ошибался, а Дилюк повторял его ошибки, не вынося никакого урока. И Кэйа точно такой же. Все установки живут в головах каждого из них и по сей день, и так просто от них не избавиться. И, согласно им, всё, что он сейчас чувствует, — неправильно. И Кэйа, узнай об этом, закроется лишь ещё больше, что иронично, прямо как в детстве. Нацепит свой улыбчивый панцирь и скроется в глубине, закапываясь глубже. Почему же Дилюк раньше не замечал этой его черты характера? Замечал. И игнорировал, потому что она ему не мешала. Из него вышла просто ужасная опора и поддержка…       Будто реагируя на его мысли, нынешний капитан кавалерии хмурится, прижимаясь к Аделинде ближе. Та продолжает распутывать его вьющиеся сухие волосы и выбирать из них мусор так же осторожно, как некоторое время назад это делал сам Дилюк. Где-то на локонах ещё осталась тина, маленькие льдинки и другая грязь, но Дилюк даже не думает согнать «семейку» с дорогущего дивана. Пускай, после он просто купит новый, если горничные не смогут отстирать этот и избавиться от запаха озёрной воды, который, о ужас, наверняка уже въелся в обивку.       Это глупо, но даже таким побитым Кэйа выглядит слишком красивым: закрытый глаз с длинными ресницами, темно-синие волосы, стелющиеся по плечам, ровный нос, точёные, словно каменные, скулы, хрупкая шея, которую, даже не верится, он совсем недавно сжимал в своих руках. Мыслить сейчас не хочется, но Дилюк невольно задумывается о чужих волосах, вновь касаясь своей обрубленной прядки. Неужто Кэйа так и не остриг её? Уже это говорит об очень многом, но он не хочет вновь делать преждевременные выводы.       А повязка? Дилюк уже очень давно не испытывал настолько сильного любопытства как сейчас. Что Кэйа прячет под ней?       Чужая грудь медленно вздымается, и рыцарь шумно дышит через рот, обрамлённый тонкими, сухими, но благо больше не синими губами. Те иногда складываются в подобие домика, позволяя спящему бессвязно бормотать. В такие моменты Кэйа обычно морщился, и между его бровями образовывалась забавная, но слишком инородная складочка. Он одновременно выглядел и молодо, и старо, отдохнувшим и уставшим, печальным и безразличным. Чего гадать, если кто и способен на подобное, то только Кэйа.       Сам не осознавая того, что делает, Дилюк присаживается рядом и тянется ладонью к уже высохшей щеке. Лишь мимолетом он касается крыла носа и мочки уха, желая очертить большим пальцем чужую скулу, но капитан нервно вздрагивает, даже во сне реагируя на происходящее вокруг, а старший, чтобы не тревожить его лишний раз, убирает с глаз мешающую им обоим челку, открывая себе совсем иную картину. Ему стоило огромных сил не позволить себе стянуть этот черный лоскут ткани с чужого глаза. И было во всем этом кое-что странное. Он заметил это ещё в таверне, заметил, но не придал значения (ох, как он любил так делать!). Тогда, идеально гладкая, вовсе без шрамов, синевы под глазом, любых неровностей, кроме легких морщинок улыбки, кожа не показалась чем-то ложным, а совершенно наоборот. Другого, в случае с Кэйей Альберихом, было и не представить. Однако, тогда именно её «идеальность» и казалась неправильной, будто искусственной, ведь люди с такой тяжелой работой как рыцари просто не могут выглядеть настолько хорошо. Но Кэйа мог, а Дилюк был слишком слеп, чтобы заметить подвох.       Сейчас маскирующий крем полностью исчез с чужого лица, оголяя и мелкие шрамики и, что самое страшное, невероятную усталость, прослеживающуюся и в тенях, окрашивающих веко синеватыми оттенками, и в мелких, заметных лишь вблизи морщинках, но больше всего в крупной, идущей от уголка глаза параллельно веку, складке, которая старила его слишком сильно. В чужое лицо не нужно было вглядываться вечность, чтобы сказать: «этот парень определённо перерабатывает», но очередная маска — и люди вновь называют трудоголика бездельником. Какая всё-таки смешная жизнь, а ведь тогда в таверне, несмотря на всё, что он знал, Дилюк и впрямь поверил, что Альберих тунеядец…       — Нам нужно его раздеть, — наконец заключает он, вновь поднимаясь с колен в полный рост. Аделинда замирает, переставая перебирать чужие волосы, и смотрит на него странно: вопрошающе или осуждающе, уже и не разобрать, а до винодела не доходит, насколько не к месту звучит фраза, если её неправильно интерпретировать. — Что-то не так?       «Что ужасного в фразе «нам нужно его раздеть»?» — думает про себя Дилюк, первые пару секунд действительно не понимая, но осознание всё же приходит, и на лицо моментально ярко красными пятнами наплывает румянец. Он вовсе не это имел ввиду!       — Я вовсе не это имел ввиду! — смущаясь, повторяет он свои мысли и отводит глаза. — Нет, в смысле, конечно, это, но не это! В смысле, чтобы осмотреть! А ещё лучше помыть, от него тиной несёт и…       Аделинда до этого сдерживающаяся, наконец, разражается смехом, ведь наблюдать за глупыми оправданиями воспитанника слишком уморительно. Никто уже и не помнит с чего началось это утро, ведь всё происходящее кажется им действительно правильным, таким, каким оно должно быть. Будто не было тех пяти лет разлуки, не было их ссоры, смерти отца, не было ранения Кэйи, и он просто устал, уснув на чужих коленках, не было недомолвок, не было ничего, а только этот светлый момент и их семья, по-настоящему любящая, заботящаяся друг о друге, семья, где нет места чужакам кроме тех, кого они сами с радостью примут. Как же ванильно и желанно. Дилюк никогда себе не признается, но он определённо часто мечтал о чём-то подобном. Романтик.       — Это вовсе не смешно, — хмурится Дилюк и демонстративно отворачивается, хоть и сам в какой-то момент почти рассмеялся, в любом случае, сдержать ухмылки он точно не смог.       — Ну что вы, что вы, конечно. Это вовсе не смешно, — передразнивает его горничная и, прикрывая рот ладонью, продолжает смеяться тише.       — Я не шутил, Аделинда, — продолжает он, когда они оба немного приходят в себя. — Мы не можем знать, какие травмы он мог получить, нужно оказать первую помощь и вызвать лекаря. Нельзя просто закрыть на это глаза.       Дилюк, как в детстве, приложил руку к подбородку, будто спасая челюсть от падения, удерживая её большим пальцем. Он нахмурился и продолжил рассуждать вслух, но гораздо тише, чем он делал это обычно, возможно, стараясь не разбудить кое-кого.       — Эльзер уже отправил людей в город. На лошадях они обернутся за пару часов, — спешит успокоить его Аделинда. — Уверена, Барбара отлично знает свое дело и прибудет в ближайшее время. Мы можем лишь проверить его на слишком глубокие раны, но пока состояние стабильно, лучше лишний раз не тревожить.       — Дочь священника… — протянул Дилюк, копаясь в своей памяти и соотнося имя с информацией о человеке, что ему известна. — Семейство Пегг всегда поддерживало с нами дружественные отношения. Я склонен доверять им, однако, не будь она сестрой Джинн…       — Если скажете, что не пустили бы её на порог, вы солжете, мастер Дилюк.       И виноделу приходится согласиться. При всей его неприязни к рыцарям и нежелании, чтобы кто-то чужой вторгался в его дом, Дилюк понимал, что именно сейчас важнее его личного комфорта. Кэйа важнее, его жизнь важнее, его здоровье, в конце-то концов, — всё это гораздо, гораздо важнее каких-то там правил. А чтобы всё это было, здесь должен быть лекарь. Лучший лекарь.       — Хорошо, но осмотреть его всё равно не помешает. Я не сомневаюсь в наличии ожогов и почти уверен в сломанных ребрах, — Рагнвиндр вдруг с подозрением косится на свои руки как на чужие. Конечно, массаж сердца делал не он, но всё же почти поджарил чужие легкие, что гораздо серьёзнее пары треснувших костей, и этого не скрыть.       Желание натянуть перчатки и теперь носить их всегда, даже во сне, сейчас как никогда велико. Он вдруг вспоминает, что так безнаказанно касался чужой шеи голыми руками, и его начинает подташнивать. Не от того, что Кэйа казался ему грязным, и не от того, что он ненавидел касания кожа к коже, а от того, что вдруг понял: если бы он запаниковал, всего на секунду ошибся хоть в чём-то, в тот момент он действительно мог добить и так еле живого Альбериха. Не сжечь, так задушить. Отвратительно. Дилюк сжимает ладонь в кулак и прячет её за спиной.       Только перчатки. Всегда и везде в перчатках, даже во сне, никогда больше он не позволит себе такую вольность, как касаться кого-то без них…       — Вы правы, я займусь этим, как только вы выйдете, — прерывает поток его мыслей горничная.       И Дилюк искренне удивляется ее словам:       — Выйду? Куда выйду?       — Из комнаты, — следует незамедлительный ответ.       Секунду-другую он потупил глаза в пол, осмысляя сказанное, но уточняющий вопрос всё же решил задать.       — И почему же я должен выйти?       — Потому что чужое тело сугубо конфиденциально. Вы не можете смотреть и трогать его без разрешения, а раз его мы получить не можем, остаётся только этот вариант.       — Тогда это сделаю я, — говорит Дилюк, имея в виду обработку ран, искренне борясь с мыслями о неком личном интересе.       — Нет. И это не обсуждается, — женщина складывает руки на груди, останавливая попытки привести синее гнездо чужих волос в более-менее презентабельный вид.       — Аргументируй, — повторяет ее жест Дилюк, и теперь они сверлят друг друга взглядами, каждый уверенный в собственной правоте, что заставляет Аделинду глубоко вдохнуть и, видимо от усталости, помассировать уголки глаз.       — Представьте себе ситуацию: вы обрабатываете его ожоги. Мало того, что вы смыслите в этом гораздо меньше меня, так это ещё и проблемно с психологической точки зрения, так как вы, фактически, являетесь их причиной. Скорее всего сначала это выльется в чувство вины, вы начнете усердно оправдывать себя, а потом… Обвините кого-то другого. Я очень сомневаюсь, что вы морально готовы к тому, чтобы увидеть последствия собственных деяний. Вернёмся к началу. Вы обрабатываете раны, и вдруг Кэйа просыпается. Как думаете, какова будет его реакция, если рядом с собой он увидит вас? И какова будет реакция у вас?       Дилюк поджимает губы, словно чувствуя обвинение в чужих словах, и отводит взгляд, проиграв в этой битве. Он знает. Такое уже было. Когда Кэйа ослаблен, он начинает реагировать на всё гораздо острее. Однажды, проснувшись ночью от кошмара, он чуть ни полоснул Дилюка ножом, не различив его в темноте, и старший никогда в жизни не забудет его полный вины взгляд в тот момент, когда он огрызнулся на него за это. И это было тогда, в детстве, когда их отношения были гораздо теплее нынешних.       — Я… я понимаю, — признает он горькую правду, на что Аделинда громко вздыхает, осознавая, что её слова были трактованы не до конца верно.       — Мастер Дилюк, поймите, я бы не подпустила вас, даже будь вы с Кэйей всё ещё в лучших отношениях. Возможно, сейчас мне не стоит говорить об этом, всё же это чужой секрет, хоть по сути он никогда им и не был.       Она немного помолчала, кажется, собираясь с мыслями или выбирая наиболее верную стратегию разговора.       — Вы ведь знаете… — старшая горничная проводит пальцами по распутанной части волос и, осторожно разделив их, плетет аккуратную косичку. — Больше всего на свете Кэйа ненавидел…       — Выглядеть в чужих глазах слабым, — заканчивает за нее Дилюк, и Аделинда кивает. — Но ранение ведь не показатель слабости!       — Это говорите вы из настоящего, но что бы сказали в прошлом? Готова спорить, что ответ будет совершенно иной, но дело не в этом. Задайте себе вопрос: перед кем вы меньше всего хотели бы показывать собственную слабость?       И Дилюк уже понимает к чему ведет этот разговор. Сумеречно, ему вспоминается что-то похожее, и он совершенно не отрицает, что они с Аделиндой уже могли говорить об этом раньше. Ответ, как кстати, приходит сам собой.       — Перед отцом…       — И?       — Перед тем, кого обещал защищать, — сам не зная почему, но сейчас он не может заставить себя произнести простые четыре буквы столь знакомого имени, — но мы ведь обрабатывали друг другу раны! И всё было нормально.       Горничная ждёт продолжения, ждёт, что Дилюк своими мыслями дойдёт до истины, но это в итоге так и не происходит.       — Забудь. Я понял, к чему ты, — бежит он от размышлений, еле заметно закатывая глаза.       — Дилюк, — избавляется собеседница от вежливости и осторожно проводит ладонью по чужому лбу. Так интересно, ведь от прикосновения Аделинды Кэйа вовсе не хмурится, а расплывается в подобии улыбки, подставляясь под мягкую ладонь. — Вспомни, ты хоть раз видел его серьёзные раны?       — Я видел порезы мечом. Не особо глубокие, конечно… Кэйа был слишком хорош в блоках и уворотах, чтобы раниться всерьёз! — и это правда. Кэйа был лучшим всегда и во всём: ловче, быстрее, смышленее. Ему не стоило больших трудов стать лучшим по группе, а после и среди всех сверстников, так что получение им хотя бы малой царапины уже считалось невероятным событием. — Только не говори мне…       — Ты не видел, потому что с ними он всегда приходил ко мне и чуть ли ни на коленях умолял не рассказывать тебе и мастеру Крепусу. Боялся, что вы заставите его отлеживаться дома. А я была слишком слаба перед ним, чтобы заставить больше отдыхать, — она опускает руки и складывает их на чужом плече, будто извиняясь за всё, чего не сделала. — Если ты чего-то не видишь, это не значит, что этого нет, Дилюк. Тебе давно пора выучить этот урок.       И он окончательно смиряется с этим. Пока нового аргумента не всплыло в голове винодел широким шагом доходит до двери.       — Хорошо, — он берется за ручку, но выходить не спешит, чувствуя, что должен сказать что-то большее. — Прошу, помоги ему, а я поговорю с Эльзером. Они наверняка выяснили что-то о том, как он угодил в воду, — Дилюк открывает дверь, готовясь выйти, но вдруг замирает, прочищая горло. — Если вдруг… Если он вдруг захочет поговорить со мной… Обязательно позови меня, хорошо? Обещаешь?       И, получив утвердительный кивок от Аделинды, Рагнвиндр скрывается за массивной дубовой дверью.