Дождь не смоет всех грехов...

      На стене размеренно стучат часы, медленно передвигая свои стрелки между едва видными, почти стертыми от старины чертами. Секунда за секундой, минута за минутой, их стук раздражает все больше, заставляет напрячься и сильнее сжать скомканное рядом одеяло в кулаке, стягивая и отбрасывая его куда-то в сторону. Дилюк кратко и быстро дышит, хмурясь во сне, уже взошедшее солнце украшает его напряженное лицо своими лучами, которые преломляются в складке меж бровями, припекая бледную и нежную кожу. Он мечется в кошмаре, стараясь выбить из ушей навязчивый стук, пробирающийся вглубь, до самого мозга, и медленно сводящий с ума; пытается укрыться от жгучего солнца, что заставляет его лицо расцвести веснушками, как в детстве, но ничего не помогает. Уже на большую часть сброшенное на пол одеяло слишком тяжёлое, чтобы неосознанно натянуть его на лицо. Безвыходность в этой ситуации с каждым движением стрелки все яснее, и еле ощутимая дрожь проходит до самых кончиков пальцев и возвращается обратно к голове, там раздаваясь жутким звоном, заставляющим слегка выгнуть шею, уперевшись в подушку, и откинуть неподъемную голову назад. Он не может открыть глаз и лишь жмурится в попытке спрятаться, как слепой котенок, не знающий ничего в этом мире; по виску до угла челюсти стекает блестящая капля пота, быстро оседающая на алых локонах, душащих и перекрывающих доступ воздуху. Они липнут к коже, щекочут её и колются, ложатся на белую шею, обвивая её кольцам в попытках умертвить владельца. И от них, признаться, жарко, невероятно жарко!       Он горит: температура в комнате продолжает расти, солнце печь, одеяло сохранять уже вовсе ненужное тепло, а волосы душить, но это бы не было настолько большой проблемой, если бы не пахло гарью, и не просто гарью, а жженой плотью. Запах одновременно мерзкий и при том вполне привычный, всё же основная пища в их нелегкой жизни — дающее силы мясо, зачастую жареное или запеченное на огне. Если не знать, что горит именно человек, можно было бы сказать, что кто-то неудачно запек свою добычу. Но Дилюк уверен в первом варианте: он слышит чьи-то крики, но не может разобрать ни слова, ни даже голоса того, кто именно создает шум, быть может, он сам? Истошные, болезненные вопли, мольбы о спасении, как он предполагает, становятся всё громче и надрывнее с очередным тиком, но Дилюк не может ничем помочь. Тело немеет, саднит, горит и жжётся неистово, пока Рагнвиндр в панике наконец не открывает глаза, делая глубокий вдох — лёгкие опаляет жаром, но все быстро проходит, словно и не было ничего.       Он подскакивает на кровати, хватаясь руками за щёки, сразу обжигаясь ещё раскаленными ладонями. Сон, просто кошмарный сон, но запах гари… Рагнвиндр скашивает взгляд на свое ватное одеяло, подпаленное во многих местах, от которых струйками подымается сероватый дым, и тяжело выдыхает вобранный секундами ранее воздух, успокаиваясь. Он хотя бы не горит, но тогда кто? Запоздало понимает, что больше не чувствует гарь. Что ему снилось? Дилюк уже не может вспомнить, а при попытке зацепиться хоть за деталь, в голове всплывает только неизбежный ужас, ощущение, будто не просто «кто-то», а он сам горит заживо. Моментально сознание рисует образы и ощущения, как тело плавится в ярко алых языках пламени, а воздух выжигается из легких, стоит лишь попробовать вдохнуть, и…       Дилюк закашливается, уже чувствуя черный, будто вязкий, дым смазывающий его бронхи, а ведь чего-то подобного он в детстве, кажется, и боялся. Его передергивает, какое однако премерзкое и жуткое чувство. И врагу такого не пожелаешь, но пугает ещё и знакомость этого запаха… Он не скажет точно в чём разница, но то, как заживо горят люди, и, скажем, присущий обычному мясу аромат — кардинально разные. И это было не мясо, он не сомневается… «Заживо», — цепляется он за слово, выдвигая предположение. В том запахе были ужас и боль, была агония и осознание близкой смерти — вот, что отличает его от уже давно мёртвой еды…       Хватит, всего пара часов сна обернулась… этим, нужно будет что-то придумать, но никакого желания возвращаться в постель больше, увы, нет. Сил на то, чтобы подняться — тоже, но Дилюк свешивает ноги вниз, затуманенным взглядом ища обувь рядом с кроватью. Дыхание все никак не успокаивается, голова раскалывается, периодически возвращая различные недавно пережитые чувства, а на смену нескончаемому жару приходит пробирающий до самых костей мороз, и винодел ещё не знает, что хуже: плавиться в всполохах пламени или постепенно, слой за слоем, покрываться коркой льда, вплетающей внутрь, под кожу и мышцы, свои шипастые, остро-холодные корни. Медленно промерзать изнутри — отвратительно.       Винодел оглядывает комнату в поисках воды, но через силу вспоминает: выпил свой стакан еще вчера, во время разговора с Аделиндой. «Точно, Аделинда!», — делает он мысленную заметку. Она наверняка придумает, как излечиться. Признаться, его уже какое-то время мучает дурное предчувствие: грядет не просто «что-то плохое», а скорее катастрофическое. Так и не нащупав обувь, Дилюк пытается встать и сразу чуть не падает на колени, в последний момент хватаясь за письменный стол рядом, возвращаясь в сидячее положение. Кровать скрипит под его весом, но даже этот звук не столь раздражающ как часы. Что же с ним такое? Тело ломит, ноги не держат, чувства обострены, такого не было даже после десятка битв и недели без сна, а сейчас… Он чувствует себя очень слабым, почти беспомощным. Перед взглядом всё плывет, разум туманится, яркое солнце за окном, впервые за несколько дней разогнавшее тучи, вовсе не радует, а совсем наоборот, будто издевается. Оно какое-то неправильное, словно сегодня траур, а оно посмело пытаться кого-то развеселить, показать, что всё не так плохо, как могло показаться. Но всё плохо, и никакое солнце не убедит его в обратном. Всё — неправильное.       Опираясь на стол, книжный стеллаж и дальше по стенке Дилюк медленно, осторожно переставляя ноги, шаг за шагом, доходит до тяжелой дубовой двери. Его начинает подташнивать, но температуры точно нет, уж это он может отличить от простуды, тогда… Отравился чем-то? Вряд ли, но какие ещё варианты? Последний взгляд на часы: стрелок он различить не может — всё смазалось в водовороте цветов, запахов лилий и гари, жара и холода, но Архонты на его стороне: в этот же момент часы начинают отсчитывать удары и останавливаются на девяти.       Простой, но важный вывод — слух в порядке, и тики не галлюцинации, значит, нужно лишь выпить немного воды и организм сам с этим справится, в любом случае, всегда справлялся. Дилюк отворяет дверь и почти вываливается из комнаты, в последний момент хватаясь за дверной косяк, сгибаясь пополам. От резкого движения дышать становится ещё труднее, будто его окунули головой в воду, не позволяя глотнуть воздуха, и легкие медленно поглощают жидкость, пытаясь помочь напиться вдоволь. Какое благородство с их стороны — спасать хозяина. Кратковременные глотки спасительного кислорода не помогают, и он пытается откашлять несуществующую воду, но ничего, как и следовало ожидать, не выходит.       Дилюк берет свои слова обратно: он не в порядке, и простой водой тут явно не обойдешься. Вряд ли он вообще сможет смотреть на воду ближайшие сутки… Ещё один приступ кашля не заставляет себя долго ждать, грудь сильно сжимает, сердце делает звучные удары, смешиваясь с тиком часов, и оба звука раздаются в его голове, заполняя абсолютно всё, как колокола Собора своим переливистым звоном поглощают всё, что им неугодно. Удар, ещё один, и его отпускает, будто сердце остановилось. Дворянин пытается сделать глубокий вдох, но всё тщетно: выходят лишь короткие и быстрые вдохи-выдохи, ненапитывающие, но и не заставляющие упасть в обморок от недостатка. Воды больше нет, голова всё ещё болит, но уже не так ужасно, лишь боль везде, где может, продолжает разливаться тяжестью, но к ней он и так давно привык. К тому же, даже она постепенно начинает сходить на «нет». Дилюк хватается за свое сердце, секунду-другую полагая, что то всерьез остановилось, бросив его одного разбираться со всем остальным, но размеренные вибрации доходят до кончиков пальцев, прокатываясь по всему телу, вот только винодел не счастлив этому. Сердце бьётся, он дышит, пускай и достаточно слабо, больше не жарко и не холодно, боль уходит, тогда почему всё так серо и безлико, будто он мертв?       Долгие несколько минут, он остается на месте, так и опершись о косяк, пытается прийти в себя, но ничего не меняется. Из мира выкачали все краски, забрали теплющуюся жизнь, но всё вокруг никак не меняется. Дышать глубже не выходит, и это очень странно, ведь ритм сердца вполне нормальный, даже не ускоренный, пускай и очень слабый.       Да что же это в самом деле? В голове роятся разные мысли, но почти все выходят к одному ответу, пускай он и не хочет признавать подобное, — его суженный, кем бы он ни был, не в порядке. Быть может, умирает прямо сейчас, тогда… По груди приходится тяжёлый удар, и Дилюк чувствует, как у него ломаются ребра, своими острыми краями перемалывая другие органы. От резкого толчка он чуть-ли не прикусывает свой язык, но за первым следуют и другие, новые удары, ещё и ещё, пока в ушах снова не начинает отчетливо раздаваться стук сердца, и Дилюк не делает глубокий-глубокий вдох, выпрямляясь в полный рост. Это достаточно трудно, будто дышит он не только за себя, но настойчиво продолжает, игнорируя эфемерную боль сломанных ребер и поврежденных органов. Со временем и эта тяжесть исчезает, позволяя влиться в привычный дыхательный ритм. Отпустило, всё вмиг исчезло: и боли, и сжимающее чувство, и к миру краски вернулись, как по волшебству. Такие резкие скачки точно не к добру.       Дилюк наспех возвращается в комнату, переодевается из длинной ночнушки в нормальную одежду, но не слишком парадную — только штаны и простая белая рубашка, что обычно ему свойственно не было — сапоги он так и не надевает, бегом спускаясь с лестницы. Волосы пожаром следуют за ним, растрепанные кудри плевое дело спутать с пожаром, он действительно «горит», прямо как в детстве. Но поместье будто пустое, он не встречает горничных, не видит обычно готовящей завтрак Аделинды или работающего за письменным столом у окна Эльзера, всё стихло и умерло, даже птиц не слышно — ещё одно доказательство лживости солнца. Когда всё хорошо, птицы не молчат, и жители его поместья не прячутся от него, а в этом огромном доме он совершенно один. Опять.       Рагнвиндр не проверяет другие комнаты, а сразу выбегает на расписное деревянное крыльцо. Изо рта вырывается белесый пар, но на улице не настолько холодно, чтобы он появился. Это странно. Босиком Дилюк ступает сначала по аккуратно обтесанным бревнам, ступенька за ступенькой, а после по ледяным камням окружающей дом площадки, жухлые листья и ветки царапают нежную кожу стоп, но ему всё равно. Нужно, нужно, нужно, ему просто нужно что-то делать! Но он не знает что. Нужно быть где-то не здесь, где-то в другом месте, но он не знает, где именно. Винодел описывает взглядом дом, виноградники, мощеную площадку — всё не то! Не здесь, не это место. В спину бьёт поток ветра, подталкивающий в нужную сторону, и уже направляясь к конюшне, он слышит чужие крики, вновь переходя на бег. Кто-то кричит, кого-то зовут, обсуждение… Кто-то что-то обсуждает. Но что? Почему все там?       — Мастер Дилюк! — это Аделинда! Аделинда поможет, она всегда всё знает, она скажет, что он должен сделать, знает, как помочь, знает, куда и зачем ему нужно.       — Аделинда! — Дилюк бросается к ней, будто не видел вечность, и хватает за руки, чуть сгибаясь. — Что происходит? Мне нужно знать, нужно куда-то и что-то, но я не понимаю… Знаю лишь, что ничего не знаю!       Только сейчас, близко-близко, он видит как дрожит чужая нижняя губа, как прищурены глаза, сдерживающие слезы, и как холодны ее руки. Она уже давно на улице, это ясно — ветер не пожалел её вечно аккуратную прическу, подол платья мокрый, запятнан чем-то зелёным (тиной?), а лицо бледное, даже голубоватое, будто омертвевшее. И Дилюк перед ней — снова маленький мальчик.       — Мастер Дилюк, я… — тихий всхлип, и она дает волю слезам, те быстро чертят соляные дорожки по щекам, которые не успевают высыхать, постоянно провожая, как старого друга, очередную слезу к подбородку, с которого та срывается в свободное падение.       Аделинда не плачет, лишь единственный раз он видел её такой — когда самолично сообщил о смерти собственного отца, Крепуса, но даже тогда горничная лишь покорно склонила голову, ответила краткое "я сожалею вашему горю" и ушла в другую комнату, чтобы никто не видел этой малой слабости. А он знал, он всегда знал о чувствах женщины, с самого раннего детства видел, каким взглядом она провожала его отца в другие страны, но предпочитал молчать.       Ещё сутки назад он бы не знал, что делать в этой ситуации, но после их разговора… Дилюк без раздумий кладёт обе свои руки — они ещё тёплые после попытки сжечь одеяло — на ледяные щеки горничной и смахивает одну из слезинок, но их поток всё усиливается, и ему не остается ничего другого, кроме как применить последний козырь. Секунда и Аделинда уже согревается в его объятиях, поддерживающая рука на спине, другая зарывается в светлые волосы, прижимает голову девушки к груди. Белая рубашка быстро намокает от слез, и Дилюк начинает шептать:       — Всё хорошо, Аделинда, всё хорошо. Я здесь, рядом, возле тебя, но, пожалуйста, расскажи, что случилось, мне кажется, моё сердце сейчас…       Женщина отшатывается, но крепко сжимает его руки, слёзы всё ещё текут, но, похоже, что их остается все меньше и меньше. Неужто она плакала и до его прихода?       — Аделинда? — ждёт он ответа и пытается ободряюще улыбнуться, но сил на это уже не остаётся. Солнце пляшет на мокрых щеках и в чужих, почти пшеничных, глазах, заставляя их сменить цвет со светло-зелёного на золотой. И Аделинда кажется ему очень красивой, требующей защиты не только сейчас, но и всегда. И он постарается сделать так, чтобы она больше никогда не плакала, ведь сейчас он единственный, кто может довести её до такого состояния.       — Мастер Дилюк, я… я не могу, вы сами должны увидеть, там… — насколько может, собирается она с силами, в конце концов так и не договорив.       — Что там? — подводит он её к ответу, и сердце пропускает удар, стоит лишь услышать чужое имя.       — Там… Кэйа.