Дождь не смоет всех грехов...

      — Хэй, мастер Дилюк! — щебечет над ухом звонкий голос.       «Игнорируй, просто игнорируй его…» — твердит сам себе Рагнвиндр, но как можно игнорировать подобное? Время, как назло, абсолютно не подходящее для разговоров — вымотан физически работой и морально прекрасным капитаном кавалерии — мечтает лишь о родном доме, тёплой постели в нём и капле спокойствия! Неужели так многого хочет? Признаться, не спал уже более суток, и от этого надоедливый бард над ухом становится ещё более надоедливым, хотя представить это почти невозможно. — Мастер Дилюк! У вас плохо удаётся делать вид, словно меня здесь нет, хе-хе, — голос барда перемещается вместе с ветром из стороны в сторону и звучит будто сразу отовсюду. Странно, конечно, но сил размышлять над этим, увы, нет.       К своему огромному сожалению, Дилюк уже понял, что в любом случае так просто отделаться не сможет. Он заканчивал снаряжать лошадь, даже почти отвязал ее, когда это пьяное бедствие неожиданно его настигло и порушило все имеющиеся планы. А в голове только и крутилась мысль: хорошо, что кобылу оставили, хоть изначально он и планировал заночевать в таверне. Нет, он не вынесет шум этого города еще хотя бы час. Благо на винокурню отправится не пешим ходом, ведь на улице пока что темно — солнце начнёт вставать только через пару часов, наверное, как раз к моменту, когда он подъедет к поместью, а дорога неблизкая.       — Чего тебе? — настолько устал, что даже банальные правила вежливости уже не соблюдает, да и при общении с бардом-бродягой это ни к чему. Оборачивается, чтобы кинуть на того неодобрительный взгляд и, к удивлению, застает мальчишку лежащим на перилах лестницы, спускающейся из таверны. Первое, что видит винодел: зелёные глаза, будто два драгоценных камня. Они переливаются разными цветами и будто сияют в темноте, как кристальные бабочки, но эти же глаза смотрят в упор понимающе, пробиваясь в самую душу. Вмиг становится жутко: кажется, они повидали слишком многое, о чем даже подумать страшно. Совсем не подходящие характеру мальчишки — тот слишком юн и весел, чтобы иметь такой взгляд с вереницей ужаса за спиной.       — Если опять будешь требовать у меня ещё одну бутылку, то знай — ответ все тот же: таверна закрыта до утра, — насколько может, спокойно чеканит Дилюк. — А теперь, раз я удовлетворил твое любопытство, попрошу меня не отвлекать.       Мальчишка ухмыляется, довольный, что на него наконец обратили внимание, и спрыгивает с перил. Хотя, правильнее было сказать, слетает, осторожно приземляясь без единого шороха — чудеса анемо-Глаза Бога, не иначе. Рагнвиндр даже подмечает, что артефакт вполне подходит барду: тот свободолюбив и в речи, и в действиях (возможно, даже чересчур), а все его естество так и трепещет о лёгкости и мягкости. Именно таким, по мнению Дилюка, и должен был бы быть анемо-Архонт, разве что гораздо мудрее и сдержаннее.       — Хе-хе, ну что вы, мастер. Разве ж я буду отвлекать вас битый час ради лишь одной бутылки?       — Я почти уверен, что будешь.       — Слышу в ваших словах неприкрытый сарказм, но сделаю вид, что не заметил его. Признаю, слукавил, но всё же я здесь не ради выпивки, — Венти не то что проходит, он скользит мимо Дилюка к лошади, но тот даже не замечает, когда и как бард оказывается у стойла: ни шагов, ни движений, только легкий порыв ветерка — и бард уже гладит животное по гриве. Вместе с ним двигался сам ветер. Будь у Венти недобрые намерения, винодел был бы уже мёртв. И Дилюк понимает, что скорее всего владельцы анемо-Глаз самые опасные, ведь могут в любой момент не только атаковать, но и сделать так, что ты об этом в итоге и не вспомнишь. Интересно, может ли Джинн делать так же? — Вы бы знали, как я скучал по лошадям… — нарушает звонкую тишину мальчишка. — Варка…       — Знаю. Забрал всех подчистую, и теперь наш капитан кавалерии, как бы смешно это ни звучало, без кавалерии. Я навёл справки, — фыркает Рагнвиндр. Кому-то бесшумные передвижения, а кому-то грубая сила, но его и так все устраивает. — Не трать моё время на пустые разговоры, терпеть не могу пьяных людей, — последнюю фразу Дилюк бубнит тихо, но ветер явно не на его стороне и доносит шёпот к чужим ушам. Венти даже успевает совсем не обиженно тихо похихикать, прежде чем продолжить беседу.       — Вы, как всегда, правы. А здесь я затем, чтобы удостовериться, — мальчишка в миг посерьезнел, что ему было совсем несвойственно, и закончил только после краткой паузы. — Что вы решили по поводу нашего капитана?       Старая лампа над чёрным ходом пошатывается из стороны в сторону, нарушая затянувшуюся тишину. Вместе с бардом ответа ждёт и ветер.       Дилюк ожидал от пьяницы чего угодно, но точно не этого. В какой-то момент захотелось даже рассмеяться, но сил и впрямь не осталось ни на что. Винодел громко вздохнул, приложил руку к лицу, помассировал переносицу, всячески надеясь, что до барда дойдет его нежелание отвечать, но тот спокойно гладил лошадь и уходить, очевидно, не собирался, то-ли намеренно, то-ли случайно игнорируя все намёки. Нахмурившись и громко выдохнув, Рагнвиндр спустил руку ко рту, силясь придумать максимально не обидный ответ.       «И за что мне такое наказание?» — беспрестанно вертелось в голове.       — Тебе не кажется, что лезть в чужие дела — это не совсем вежливо?       — Мне просто любопытно, — быстро выговорил бард, — да и Кэйа, как никак, мой друг, — все же видеть серьёзность на лице Венти было настолько странно (и неестественно?), что Рагнвиндр просто отвёл глаза, в конце концов вновь обращая все свое внимание к кобыле.       — По вашему разговору мне так не показалось.       — А вам не кажется, что подслушивать чужие разговоры тоже не совсем вежливо? — щурится и возвращает фразу мальчишка.       — Вы слишком громкие, вас невозможно было «не подслушать», — а зачем, собственно, он оправдывается? — Но я извиняюсь за это.       Бард заливается смехом и, чтобы не упасть, хватается за один из столбов стойла:       — Так уж и быть, я приму ваши извинения, мастер Рагнвиндр, но только если вы все же ответите на вопрос.       Дилюк в очередной раз вдыхает ночной воздух, и тот приятно щекочет лёгкие, успокаивает, а по коже бегут мурашки. На улице постепенно становится все холоднее, все же осень в самом разгаре, но ему дела до этого никакого: ему всегда холодно. Даже в утеплённом зимнем камзоле, даже у разогретого камина, даже под лучами солнца или в чужих объятиях — он не чувствует ничего, кроме отсутствия тепла.       Верёвки падают, винодел выводит кобылу из стойла и с прыжка легко на неё залезает, от чего та лишь недовольно переступает с ноги на ногу, получая успокаивающие поглаживания по холке.       — Рыцарь в чёрных одеждах на белом как снег коне скачет в ночи, возвращаясь в родной дом после долгих лет странствий. Из этого получилась бы отличная баллада, — приговаривает Венти, теперь смотря на винодела снизу вверх.       — Я не рыцарь, — сразу отрезает Дилюк, но на щекотливый вопрос наконец отвечает, пускай и в своей манере. — То, что я решу по поводу капитана — наше с ним личное дело, в которое не должны вмешиваться ни его друзья, ни соратники.       — Что ж, ваше право, — смиряется бард, — я лишь дам абсолютно ненужный вам совет, но все же прошу к нему прислушаться: не торопитесь с этим выбором. Он слишком сложен, чтобы вот так рубить с плеча. В ином случае, одного желания все исправить будет мало. Признаться, я вообще сомневаюсь, что при вашей ошибке, что-то будет возможно исправить… А еще лучше вам вовсе не делать того, что вы задумали. Это только все усугубит.       — Откуда ты…       — Ветер нашептал, — вновь улыбается мальчишка, и сейчас у Дилюка и впрямь бегут мурашки, вот только на этот раз отнюдь не от холода. — Мы с ним в ладах.              — Я уже все решил, — винодел поднимает голову, разглядывая вдалеке городские ворота, теперь уже вечно закрытые. Их разговор невероятно скучен, но этот пьяница не на шутку пугает Дилюка, в то время, как список людей, с которыми нет никакого желания иметь что-то общее, только растёт. — В чужих советах не нуждаюсь, и мое решение останется неизменным, так что на этом откланяюсь, — замолкает, но в итоге все же договаривает, — желаю приятного вечера.       Уже готов пришпорить лошадь, но останавливается на оклик барда, тяжело вздыхая.       — Что-то еще?       — Скажите хоть: как звать одного из последних скакунов Мондштадта? — бард говорит так бодро, словно ему доставляет удовольствие издевательство над Рагнвиндром.        Чтоб его… Чужое любопытство, оказывается, очень надоедливо. Раньше это не так сильно раздражало. Раньше был тот, кто постоянно трещал над ухом не переставая, создавая «белый шум», но сейчас Дилюк отвык.       — А этого тебе ветер не нашептал? — язвительно спрашивает он, но ему глубоко плевать на то, ответит ему Венти или нет. — Моя самая резвая кобыла — Альба, — гордо отвечает он и сильнее сжимает поводья.       — Ха-ха, кто знает, может и нашептал, а с фантазией у вас явно туго, верно, мастер Рагнвиндр? Начали изучать лирику? Даете лошади прозвище в честь себя? Или на цвет смотрите? — смеётся Венти, на что Рагнвиндр лишь хмыкает. Спустя пару секунд мальчишка затихает, пытаясь обмозговать что-то, и от собственной догадки приходит чуть ли не в восторг. — Постойте, а вы правда только из-за цвета, или…       — Ни думаете, что пора прекратить отвлекать меня и самому отправляться домой? — прерывает Дилюк. Какое кому дело до того, как и почему зовут его лошадь?       — Точно-точно, простите ещё раз. Удачной вам поездки, мастер Дилюк! — последнее кричит уже вслед, так как винодел принципиально не стал дослушивать, иначе разговор так и не закончился бы. — Так уж и быть, прощу вам ещё одно невежество. И вы, я надеюсь, назло судьбе, все же поменяете свое мнение. Как говорил один мой давний друг: решения, принятые глухой ночью, обычно теряют свою силу при свете дня. А вы уж точно житель ночи, дорогой мастер Дилюк, — грустно хмыкает мальчишка и растворяется в потоках ветра, напевая незамысловатую песенку собственного сочинения.

✧✧✧

      Дилюк наконец-то дома — вот она, награда за несколько дней беспрерывного труда и бессонных ночей. На пороге его милой улыбкой уже встречает Аделинда, цветущая и сияющая как всегда. И каким образом женщина всегда знала, в какой именно момент кто-то из жителей винокурни вернется? За много лет её лицо лишь слегка украсила сетка морщин, но это ее совсем не портило. Она все ещё была той же любящей и доброй Аделиндой из детства, которая и вкусно накормит, и сказку на ночь прочитает, и секреты, даже самые серьёзные, в любом случае такими они казались в детстве, сохранит.       А ведь, если так подумать, он не видел старшую горничную больше четырёх лет до их встречи с неделю назад — единственный раз, когда он сумел застать женщину врасплох. Смешно, но тогда Аделинда, только завидев воспитанника на пороге, отбросила тряпку из рук и кинулась ему на шею, крепко обнимая, как обнимают матери своих детей. Дилюк же — как ему после было ужасно стыдно — не знал куда деть руки, так и оставаясь стоять в дверях без движения. В глубине души чувствовал, что скучал, неимоверно сильно скучал по её теплоте и объятиям, понимал, как ему не хватало этого в путешествии, но при этом дивился какой-то пустоте внутри. Будто он… заставляет себя чувствовать счастье?       Думал, если вернётся глаз Бога, то и все остальное вернётся на круги своя, но нет. Все по старому. Эмоции не вернулись, чувства возвращения «домой» тоже не было, и лежащий во внутреннем кармане сюртука глаз ему в этом не помощник. Видя Аделинду, он не чувствует ничего, кроме ужасной вины за то, что уехал даже не попрощавшись, оставив краткую записку с объяснениями. Каким же глупцом он был в юности… А ведь, когда вернулся, горничная так долго извинялась, винила себя, что не доглядела…       — С возвращением, мастер Дилюк, — приветствует Аделинда лёгкой улыбкой, которая сразу собирает у её губ морщинки. — Что бы вы хотели на ужин?       — Я не голоден, — кратко бросает он, быстро направляясь к лестнице на второй этаж, и даже не замечает, насколько печальным взглядом женщина провожает его вверх по ступеням.       — Может хотя бы чай? Или я могу приготовить что-нибудь легкое для вас! Все же здоровье не железное, а вы все ещё растёте… — неуверенно, она продолжает попытки.       Рагнвиндр останавливается, когда до второго этажа остаётся лишь пара ступеней, громко выдыхает и оборачивается к горничной, смотря на ту сверху.       — Ничего не нужно, — будь это кто другой, Дилюк бы уже, очевидно, начинал злиться, но на Аделинду просто не может. — Я очень устал, поэтому пойду в свои покои. Пусть меня не беспокоят до утра.       Изо всех сил пытается сделать голос мягче, но слишком привык давать чёткие инструкции. Отвык от мягкости, отвык говорить с людьми.       — Да, мастер, — без особой радости отвечает Аделинда, слегка склонив голову, но, будто резко вспомнив что-то важное, сразу поднимает её. — Ах, мастер Дилюк, пока не забыла. Простите, что отвлекаю, но не могу не уточнить: что вы решили по поводу той комнаты?       Что же за день-то сегодня такой? Он когда-нибудь закончится? Кажется, длится уже вечность, и всем срочно нужно что-то у него узнать! А нынешний Дилюк ужас как не любит вопросов.       — Комнаты? О какой комнате речь? — главное — сохранять спокойствие.       — О комнате Кэйи, разумеется, господин Дилюк. На днях я уже спрашивала вас о ней, и вы сказали, что решите позже, — от упоминания чужого имени Дилюк поморщился: привык, что в стенах его винокурни теперь наловчились избегать любого упоминания капитана. Особенно при Дилюке. Лишь Аделинда продолжала звать того по имени, ничуть не смущаясь. — Как вы и просили в письме к работникам, мы поддерживали там чистоту и от вещей не избавлялись. Всё на старых местах… Так же как и пять лет назад, — запоздало прибавляет она.       Что делать с вещами? Неужели это действительно то, о чем следует думать прямо сейчас? В конце концов вещи никуда не убегут, пролежали же столько лет без движения! А ведь действительно… Рагнвиндру уже доложили, что ни разу за пять лет Альберих не появился на пороге винокурни. Он не приходил навестить Аделинду, не приходил справиться о том, вернулся Дилюк или нет, не приходил забрать своих вещей. Кэйа не забрал ничего, и, очевидно, ему они вовсе не нужны. Так ради чего слуги столько лет сохраняли комнату в чистоте? Прошло слишком много времени, Кэйа изменился и вряд ли вернётся за тем, что так тесно связывает его с прошлым, которое, видимо, также «важно» для него, как и оставленные здесь вещи.       — Сожгите, — бросает Дилюк без капли жалости и продолжает путь по лестнице. Он принял решение, которое стоило принять ещё пять лет назад. Он слишком долго откладывал его. Последняя связывающая их нить сгорит алым пламенем сегодня ночью.       — Но как можно, мастер Дилюк?! — Аделинда догоняет его и хватает за рукав, заставляя остановиться. Их разделяет ровно одна ступень. — Эти вещи, наверняка ведь, очень важны для Кэйи, и мы могли бы хотя бы отправить их... Я могла бы…       — Сегодня я видел Кэйю Альбериха вживую, собственными глазами, и, поверь мне, Аделинда, ему вовсе нет до этого дела. Ему нет дела до меня, до тебя и тем более до этих чертовых вещей и винокурни. Что говорить, если ему даже на прошлое плевать? Отправлять вещи в город — пустая трата времени и средств. И гадать не надо: он сам избавится от них, как только увидит.       — Но все же…       Дилюк взрывается:       — Да как же ты не поймешь?! Это больше не тот милый ребёнок! Он вырос! И он предал всех нас! Он не твой сын и я тоже! Так что прекрати вести себя, будто ты моя мать! — и сам пугается собственного голоса. Накричать на ту, которая из чистых побуждений заменила мать… Видят Архонты, он не хотел этого! — Я… Прости, Аделинда, сам не знаю, что на меня нашло…       Слова он уже ничем не исправит, простым «прости» не отделается, как бы ни пытался. Фразы, особенно жестокие, слишком быстро проникают в чужие умы и закореняются так сильно, что, как ни старайся, а удалить, стереть из памяти никогда не выйдет. Порой Дилюк хочет вымыть собственный рот мылом.       — Видимо, вы и правда сильно вымотаны, но, прошу, подумайте ещё раз, — спокойно продолжает Аделинда, будто ничего ужасного не случилось. Но когда она успела оказаться на ещё одну ступень дальше от него? — Пускай я не ваша мать и, похоже, не смогла заменить ее, но ты и Кэйа навсегда останетесь моими детьми, даже если ты так не считаешь, и, признаться, очень больно наблюдать за тем, что между вами происходит. Так что, пожалуйста, может ты дашь ему хотя бы шанс? Хоть я и буду любить вас одинаково сильно в любом случае.       Дилюк не поднимает головы. Ему стыдно, слишком стыдно за своё поведение, за свои слова, за мысли, стыдно за себя всего. Когда он последний раз испытывал подобное? Говоря искренне, это было в ту ночь, когда растоптал самого близкого человека. А сегодня был близок к тому, чтобы растоптать и второго. Необходимо умерить свой гнев, контролировать его. Он думал, что научился, но ошибался. Не он контролирует злобу, не он запрятывает её в глубины сознания, а она его. До сих пор. Уже много-много лет. Она просто затихла без подпитки глаза Бога на какое-то время, и глупо было надеяться, что исчезла навсегда, но почему тогда вернулась сейчас? Почему вернулась именно она, а не чувство счастья, благодарности, любви и надежды? Почему только печаль, гнев, раздражение и другие его порочные эмоции? Где хоть что-то светлое? Куда все исчезло? А вдруг… исчезло навсегда?       — Давай ещё раз поговорим об этом завтра. Только потому что просишь именно ты… я подумаю ещё раз, — тихо выдыхает он.       — Спасибо, мастер Дилюк, — отвечает Аделинда, склоняя голову. — Не переживайте по поводу слов — у всех бывают тяжёлые дни. Отправляйтесь в комнату и отдохните. Я зайду потушить лампы через полчаса.       Рагнвиндр почти ничего не слышит, но кивает и продолжает путь. Он полностью в мыслях, ничего не видя и не слыша, бредет по коридору и открывает в комнату дверь. Та громко скрипит, поддаваясь, будто в последнее время ее вовсе не открывали, черкает своим нижним краем по полу, вновь вырисовывая давно забытую царапину вокруг прямиком из детства, но Дилюк не замечает и этого. Лампы уже давно не горят, и характерный запах от них, кажется, успел пропасть.       Он делает широкий шаг вперед, сразу оказываясь посреди комнаты. Неужто она стала меньше? Думать об этом не хочется. Винодел приподнимает опущенную голову и из-под ресниц видит смазанную картинку: огромное окно с видом на ночной Мондштадт. Он не видит его чётким, ведь шире чем сейчас глаза не открываются, но Дилюк знает, что его родной город, город желаний и мечтаний, город свободы, его город, что ждал много лет только его возвращения где-то там вдали, и ему не нужно его видеть, чтобы понимать — он является его частью.       Дилюк запрокидывает голову и окончательно закрывает глаза, после чего делает глубокий вдох, ожидая прочувствовать этот момент: запах светяшки, ночи и Мондштадта, но в нос ударяет только резкий пряный запах лилий, заставляющий вмиг проснуться. Это не его комната. И пахнет она не так. Он вдыхает ещё раз, чтобы удостовериться, но вокруг только лилии, будто Дилюк резко оказался на их поле: тепло, пряно, солнечно, а рядом травы и река — совсем не так, как у него в огромном тёмном лесу. Лилии — цветы света, светяшки — ночи, и ему нравятся оба этих чувства и запаха. Будь то дремучий лес или ясная поляна. Ощущал ли себя Кэйа в своей комнате так же, как ощущает себя сейчас Дилюк? Ноги сами привели его в чужую комнату, где все как в детстве — глаза и нос не врут — все на своих местах, и даже часы продолжают свой ход. Он в месте, где пересекаются прошлое и настоящее, но там, где никогда не будет будущего. Хозяин комнаты никогда не заберёт отсюда свою одежду, никогда вновь не распахнет окна, никогда не будет заниматься чистописанием за столом у того самого окна и никогда не будет вместе с Дилюком, смеясь, валяться на кровати.       И Дилюк не может позволить себе сойти с места. Ещё хоть минуту повдыхать давно забытый запах! Пахнет ли сейчас Кэйа также? Очевидно, нет. Наверняка там появились нотки вина и, очевидно, что-то кисленькое или горькое, но Дилюк не может понять что именно. И с каждым разом вдыхает все глубже и глубже, пока запах не заполняет его полностью, возвращая в детство.

✧✧✧

      — Эй, Дилюк, ты спишь? — раздаётся над ухом тихий голос. — Дилюююк, просыпайся!       Открывать глаза не хочется вовсе, и он, пригревшись, ещё сильнее льнет к теплу человека рядом. Его волосы осторожно перебирают, под головой что-то мягкое и тоже теплое, а около уха нежный шепот, тянущий какую-то незамысловатую мелодию, будто колыбельную, которая только больше клонит обратно в сон. Что ещё может быть нужно для счастья?       — Люк, ну хватит притворяться, я же вижу, что ты уже проснулся, — вновь раздаётся голос, в котором столько любви, ласки и нежности, что умереть можно. — Открывай глаза, я закончил с волосами.       Еле ощутимым касанием по его щеке проходит рука, и Дилюк волей-неволей вынужден послушаться совета. Нехотя приоткрывает один глаз, и перед ним предстаёт белоснежная улыбка. В ней не хватает пары зубов, но даже такой она кажется слишком прекрасной.       — Мне ещё долго подрабатывать подушкой? — смеется Кэйа, наблюдая, как старший недовольно потягивается и переворачивается к нему лицом. Секунду-другую они еще смотрят друг на друга, а после Кэйа помогает Дилюку подняться с собственных колен.       Еще совсем недавно мирно спящий, но сейчас уже вполне бодрствующий, проморгавшись, осматривается, словно находится вовсе не в родном поместье, а где-то в совершенно ином месте, но всё гораздо проще, чем могло бы быть: они в гостиной на винокурне, сидят напротив камина и отогреваются после активных зимних забав, ведь они как-никак дети (уж очень снежная в этом году выдалась зима); в углу комнаты огромная ёлка, которую они уже успели украсить всевозможными игрушками, привезёнными отцом из других регионов, а на коленях клетчатый шерстяной плед, сшитый Аделиндой еще пару лет назад.       — Что произошло? — полусонно бормочет Дилюк и прижимается ближе, укладывая кучерявую голову на чужое плечо. Сейчас он ужас как напоминал Кэйе барашка, но, признаться, напоминал бы больше, будь его волосы не заплетены. Так он был похож лишь на барашка с косичками.       — Уже не помнишь? — не укор, а шуточное возмущение. — Я предложил заплести тебя, и ты радостно согласился, — в доказательство своих слов, Кэйа поднимает одну из алых косичек и ее кончиком щекочет веснушчатый нос вновь разморившегося братца, отчего тот запоздало чихает, — абсолютно бесцеремонно устроился на моих коленях и заснул! Но, если говорить честно, причёска все равно вышла на «ура». А ты даже не оценил!       Младший делает надутое лицо, но это пока что у него выходит не так хорошо, как у той же Джинн, к примеру, так что Дилюк даже не сомневается в том, что тот на самом деле не обиделся. Кэйю, казалось, вообще было очень трудно чем-то обидеть, по крайней мере всерьёз, уж больно он добродушен и весел.       — Я не уверен, что все было именно так, — прячет за волосами улыбку старший.       — А как иначе? Хочешь сказать, я выдумываю? И не стыдно тебе, Дилюк? Старший брат называется… Сам сказал не спать, а в итоге я один тут сидел, куковал и чуть от скуки не помер, пока кто-то между прочим сопел… как конь, — уже тише прибавил он.       И Дилюка будто прошибает разрядом от электро-слайма. Сонливость разом слетает, заставляя его подскочить и чуть не упасть с дивана, и взгляд бросается к часам: без пятнадцати минут двенадцать.       — Святые Архонты! — спохватывается он и сломя голову несётся к лестнице, замирая на последней ступеньке, оглядывается, видит ничего не понимающего Кэйю, такого же растерянного как тогда в лесу, когда они впервые столкнулись нос к носу. Тот уже начинает что-то мямлить, и, будучи уверенным, что хорошо его знает, Дилюк с точностью может угадать следующую фразу. С огромной вероятностью это вечное: «Я сделал что-то не так?», жаль времени на очередные разъяснения того, что Кэйа не может сделать что-то «не так», не делая при этом ничего, уже нет. — Все в порядке! Никуда не уходи! — бросает ему Дилюк и скрывается в собственной спальне, оставляя младшего в непонятках сидеть на диване и теребить ниточки пледа.       «Сделал что-то не так? Не стоило язвить? Неудачно пошутил? Дилюк обиделся? А может не стоило плести косички? Он обиделся, что теперь придётся их расплетать? Точно, у него же вечно путаются волосы! Или все же обиделся, что я не разбудил его? Я шевелился пока он спал? У меня недостаточно мягкие коленки? А может…».       Очевидно, Кэйа чересчур долго размышлял над этим, что, на секундочку, было вполне в его характере, ведь Дилюк уже сбежал по лестнице вниз и накинул ему на шею что-то ярко блестящее голубым цветом.       — Вот! — крикнул тот, приземляясь рядом на диванчик. Пока бегал по этажам, он успел немного запыхаться и растрепать свои косички, но, к счастью, образ это совершенно не портило. На голове покосился ярко красный колпак, на несколько размеров больше чем он должен был быть, чтобы выглядеть хоть чуточку по размеру, а с шеи свисала такая же замысловатая сияющая штука как и у Кэйи, только красно-белая. — Я успел, фух, — пытался отдышаться Дилюк и, видя интерес к необычной вещице на шее, поспешил объяснить. — Отец привёз это из последней поездки в Снежную. Я не знаю, из чего это сделано, но выглядит просто нереально красиво! Он назвал это… Ах, как же… Точно! Мишура! В Снежной этим украшают почти все: себя, ёлку, дома, да что угодно! Поэтому я подумал, что ничего страшного не случится, если мы немножко украсимся… Косички, кстати, выглядят просто прекрасно, спасибо тебе большое! Думаю, что теперь буду просить тебя заплетать меня на ночь: так волосы не будут путаться слишком сильно.       Альберих так засмущался, что даже с его тёмной кожей это было ой как заметно (будь на его месте Дилюк, все бы стало одним цветом: и мишура, и колпак, и волосы с зардевшимся лицом). В такие моменты младший всегда старался спрятаться: увести глаза, закрыться руками, отвернуться, и Дилюк знал об этом. Знал как никто другой и старался уважать такое проявление смущения, ведь сам был точно таким же. Не долго думая, он все же снимает с себя колпак и накидывает его на голову Кэйи, напоследок стукнув по белому меховому шарику на кончике пальцем, откидывая тот назад. Так Кэйа стал выглядеть только милее, засмущав теперь уже Дилюка; он с любопытством смотрел вверх, будто и впрямь мог разглядеть шапку таким образом, а в итоге лишь засмеялся, поправил головной убор так, как было удобно именно ему, вновь возвращаясь к теме разговора:       — А зачем нам украшаться? — Кэйа перебирал разноцветные синие ворсинки на своей «мишуре», пытаясь понять из чего они сделаны, но ничего подобного он никогда в жизни не видел. — Почему ты так резко подорвался куда-то? Уже поздно, но мы почему-то не идём спать. Что-то случилось? Для чего нам эта «мишура»? И зачем нам дерево в доме? Зачем сидеть в свитере перед камином? И зачем на мне эта странная шапка? Где отец и Аделинда?       Кэйа никогда не любил быть в неведении, пусть лучше на него накричат за количество вопросов или обойдутся односложным ответом, чем он не узнает что-то, что в итоге может спасти ему жизнь. Хоть и знания, полученные от повседневных вопросов, вряд ли могли помочь в этом, но, по крайней мере, они у него будут, а уж когда он ими сможет воспользоваться (а Кэйа, как не крути, точно найдет им хорошее применение) абсолютно не важно.       — Постой-постой, как много вопросов… У меня аж голова разболелась, — он демонстративно подносит руки к вискам и массирует их. — Не понимаю части из них, конечно… но постараюсь ответить. Сегодня же Новый год как-никак и…       — Новый год? — округлил глаза Кэйа, чуть склонив голову.       — Ну да, Новый год. У нас его так называют. В Снежной: фестиваль ледяного очага, в Ли Юэ его проводят чуть позже, и вроде как он зовётся Праздником морских фонарей… Везде по разному, но мне наш вариант больше по душе. Секундочку, — застопорился старший, отказываясь признавать догадку. — Хочешь сказать, что ты ничего не знаешь об этом празднике? — и теперь они вдвоём сидят, широко раскрыв глаза, пялясь друг на друга.       — Празднике?       — Святые Архонты, почему ты не сказал раньше?! Ты никогда не праздновал Новый год? — и, получив лишь грустные мотания головой, Дилюк продолжает возмущаться. — Тогда мне стоило лучше все подготовить, ох, стоило догадаться об этом! Но почему ты не спросил раньше? Хотя о чем я спрашиваю? Проходили же уже… Ну почему у тебя такой несмышленый старший братец, а? Вот надо же было…       — Ты не несмы.. несмышл.. несмышленый, — ему потребовалось какое-то время, чтобы выговорить такое сложное слово, все же Кэйа не так давно появился в этом поместье и начал учить почти полностью незнакомый язык. Сейчас было значительно легче, чем с полгода назад, когда он только начинал, но некоторые трудности все ещё возникали.       — Глупый, — спешно подсказывает Дилюк, но это и не требуется. Кэйа, к большой радости, понимает все, о чем говорят окружающие, просто частично не может говорить сам.       — Ты не глупый, — подыгрывает Кэйа. — Я не могу вспомнить ни один праздник, который отмечали бы на моей родине, — признаётся тот, а Дилюк хмурится ещё сильнее.       — Ну хоть какие-то должны же быть! Какой-нибудь весенний аналог нашего Праздника ветряных цветов?       — Нет.       — А осенние? Как Сбор урожая или Фестиваль вина?       — Нет…       — Может летние? Инадзумский Фестиваль Иродори? Луди Гарпастум? Сабзеруз?       — Люк, прекрати, я ничего об этом не знаю!       — Хотя бы день рождения? — не унимается старший.       — Да не праздновал я ничего! — Кэйа уже готов разрыдаться. — Говорю же, что не было у нас никаких праздников! Так и знал, что не стоило мне спрашивать…       — Значит у нас будет повод отпраздновать все это как полагается, — прижимает его к себе Дилюк. — И начнём мы с Нового года, ты же теперь часть семьи, а я твой старший братец, который тебя очень сильно любит, Кэйа. Так что просто доверься мне и…       Из часов раздаётся первый удар, приближающий полночь.       — Спасибо тебе, Дилюк, — шепчет Кэйа и вжимается сильнее в чужой свитер.       — Конечно, — смеётся тот и шепчет, — а сейчас считай удары и загадывай желание.       И Кэйа слушается, прикрывает глаза, считает до двенадцати, не особо раздумывая над желанием — он уже точно знает, чего хочет.       — С Новым годом, Кэйа, — шепчет Рагнвиндр.       — С Новым годом, Люк, — отвечает Альберих. Старший никогда об этом не узнает, но именно этот праздник, ставший для Кэйи первым, навсегда останется его самым любимым.

✧✧✧

      Секунда, и Дилюк выпадает из чудесного сна. Спал ли он на самом деле или просто стоял с закрытыми глазами — на это даже он сам не смог бы ответить. А комната все также пахнет лилиями, пахнет теплом и солнцем. И Дилюк готов поклясться, что именно так пах Кэйа, когда они сидели в обнимку под новогодний бой часов. А ещё Дилюк готов поклясться, что в тот момент Кэйа плакал. Да, он точно уверен, что после этого его плечо было мокрым, но, поднимая свою голову, младший улыбался. Чисто, обезоруживающе и так… искренне. А затем этот запах преследовал Дилюка всюду: стоило Альбериху заулыбаться или расстроиться, проявить хоть каплю эмоций наедине с ним, и появлялся чудный аромат, доступный только ему одному. Мания ли, наваждение или фантазии, но аромат лилий не отпускал его долгие годы, оставаясь самым любимым запахом. Так как, стоит спросить, как возможно было забыть его? Как можно было забыть столь важное трепещущее чувство в груди? Дилюк не знает…       Он сжимает в руке глаз Бога, как и когда он там очутился ему все ещё неясно, но это абсолютно не важно. Его поднимают на уровень глаз и впервые за много лет активируют, заставляя воспламениться прямо в руке. Но огонь не жжёт — он бережно согревает руку хозяина, не опаляя даже треклятые перчатки; он не разрастается сам, не пытается перекинуться дальше по одежде, он молча повинуется, признавая Рагнвиндра своим владельцем, а ярко алый глаз вторит ему переливанием и отражением всех имеющихся вокруг цветов.       Дилюк никогда такого не видел, но, казалось, глаз ждал и дождался его возвращения. И он действительно рад. Приятная пиро-энергия растекается по телу, возвращая те самые давно потерянные чувства и эмоции. Ему больше не холодно и не тоскливо — глаз исправил это. Он вновь невероятно благодарен Аделинде настолько, что ужас как хочет обнять ее прямо сейчас. Все отголоски подобных чувств до этого теперь кажутся ужасно неестественными. Он понимает, как на самом деле сильно скучал по винокурне и всем работникам, как скучал по Мондштадту, по его узким улочкам, петляющим туда-сюда, полянам и озеру вокруг, скучал по абсолютно не трудящимся рыцарям, пропивающим последние деньги в таверне, скучал по Джинн, и, конечно же, он скучал по Кэйе.       Теперь это имя не вызывает ощущение чего-то неправильного: теперь оно должно, обязано звучать в его доме как можно громче и как можно чаще! Ведь это же Кэйа, пускай уже и другой, и эта винокурня — его дом тоже, и неважно, что он сам про это думает. И им стоит наладить свои отношения — старые обиды совсем ни к чему. Нужно лишь поговорить и все обсудить! Ответ был так близко, лишь руку протяни, и все обязательно наладится!       Но секундный порыв проходит, первые эмоции притупляются, и Дилюк хочет взять часть своих слов обратно. Хотя это даже не слова. Так, случайные мысли, а думать он может что угодно, о ком угодно и как угодно.       Рагнвиндр крепче сжимает глаз Бога в ладони и тушит пламя, а холод вновь пробивается под кожу. Этот глаз — просто попытка задобрить, ненужная подачка от рыцарей, которую он не примет — гордость не позволит. Он не знает, попросила ли за него Джинн, или Кэйа так решил окончательно разорвать их отношения, мол: «Ты свободен, у нас нет ничего твоего, и повода пересекаться у нас тоже больше нет», но в любом случае Дилюк не нуждается в подобном. Стоит прекратить размышлять.       Мысль, что этот жест мог быть от чистого сердца даже не рассматривается, она вовсе не зарождается где-то глубоко внутри, как кто-либо мог подумать. Дилюк — реалист, уже много лет не верит в то, что кто-то будет делать для другого человека что-то не с целью получить выгоду. И весь мир такой, и каждый человек в этом городе, и в любом другом городе тоже, и Кэйа такой же, и сам Дилюк не исключение.       И он снимает розовые очки (хотя мог бы сказать правильнее и поэтичнее: «избавляется от маски, искажающей действительность»). Вокруг — поляна лилий. Их аромат чуть кисловатый, но при этом слишком приторный, чтобы срывать, собирать в букет и ставить такие цветы на праздничный стол, к примеру. Их запах чересчур сильный и резкий; от них до безобразия много желтой пыльцы, въедающейся во все, к чему она только прикоснётся так, что не отстираешь; эти цветы быстро вянут, их лепестки скоро осыпаются, а их листья донельзя острые настолько, что они легко перерезают не особо толстые деревья, если немного постараться. Нужны ли ему в доме такие цветы? Определённо нет. Но Кэйа пах ими, и этого не изменить, а Дилюк любил его, а вместе с ним любил и этот запах. И сейчас он бы отдал состояние за букет этих цветов (учитывая особый метод сбора, они бы столько и стоили), который бы сам же и выбросил спустя пару минут, ведь голова от них болит жутко. А после заказал ещё один и так по кругу до бесконечности… Но он не станет этого делать. Потому что все в прошлом. Эти цветы в прошлом, любовь к ним тоже, детство в прошлом и Кэйа… в прошлом? Дилюк судорожно пытается вспомнить пах ли тот Кэйа из таверны также сладко, как и лилии, но память отказывается воспроизводить записанные события. Может пах, если говорил искренне, а может и нет, если играл роль. Разницы нет. Всё же период цветения лилий уже давно закончился…       Сейчас Дилюк понимает, что хотел бы оставить этот запах тут — он подходит этому месту, он подходит Кэйе, и именно этим запахом винодел описал бы все свои сожаления. Было бы вино со вкусом лилий калла таким же на вкус, как и они? Интересно: какие на вкус сожаления? Рагнвиндр открывает глаза, и комната встречает его тусклым рассветным небом. Пыли нигде нет, но с уверенностью можно сказать, что никто здесь давно не живет: окно плотно закрыто, учебники лежат стопками на краю стола рядом с пустующей вазой, на кровати чистая постель, в шкафу аккуратно сложенная одежда, а рядом книжный шкаф, заполненный всем-всем-всем. С него Дилюк достаёт лампу и зажигает её с помощью пиро-стихии. Фитилек горит и горит, а пламя на нем танцует, будто пытаясь загипнотизировать, и Рагнвиндр так и застывает у полок, любуясь им.       В открытую дверь осторожно стучит Аделинда. Она уже давно наблюдает за происходящим, но отвлекать вовсе не хочет. Горничная неспешно проходит внутрь и тоже осматривается, оставляет стакан с водой на ближайшей полке и осторожно касается рукой чужого плеча, говорит тихо-тихо, будто шепчет:       — Вы в порядке? Сил держаться больше нет. Винодел отставляет лампу, оборачивается и не предупреждая крепко-крепко обнимает старшую горничную, заставляя ту замереть на месте. Дилюк прижимается к ней, ждёт ответных объятий и получает их — всё как в детстве.       — Архонты, Аделинда, прости меня, пожалуйста, прости, я правда не знаю, что на меня нашло, что со мной было. Я столько ошибок совершил, столько всего ужасного наговорил тебе, но то, что я сказал… Я вовсе так не думаю!       Лишь запоздало Аделинда понимает, что её мастер сейчас плачет. Прямо как ребёнок, он уткнулся ей в плечо, пытаясь скрыть этот факт, но остановиться не может: цепляется за близкого человека, чтобы почувствовать себя не одиноким в борьбе с нахлынувшим. Тихие всхлипы становятся все громче, и Дилюк уже не держит их в себе.       — Мастер Дилюк… — хочет помочь Аделинда, но забывает, что тот уже вовсе не ребёнок.       — Нет-нет, дай мне сказать. Хочешь верь, хочешь нет, но все эти годы, что ты растила меня, что ты растила Кэйю, я искренне считал тебя матерью, правда. Хоть и не называл так, только из уважения к той, что подарила мне жизнь, но всегда считал. Ты подарила мне детство, многому научила меня, лишь благодаря тебе я тот, кем я являюсь. Я люблю отца, люблю Кэйю, но даже с ними меня не связывает столько счастливых воспоминаний, сколько с тобой.       Он остановился на секунду, чтобы перевести дух, и на этот раз Аделинда не стала встревать.       — Я… последние пару лет были как в тумане. Ты вряд ли мне поверишь, Аделинда, но я забыл твоё лицо, я забыл какая на вкус еда, которую ты готовишь, я забыл какие цветы ты любишь, в какой-то момент мне даже пришлось покопаться в памяти, чтобы вспомнить твоё имя! И мне очень стыдно… Когда уходил, я не думал о том, что могу быть так привязан к этому месту, не думал, что могу быть так привязан к тебе, но, кажется, так и есть. Я не думал, что будет так больно отказаться от всего. Прости, из меня просто ужасный сын. Я не смог защитить отца, не смог позаботиться о тебе, а ведь все детство только об этом и твердил… Я бросил все в погоне непонятно за чем. За гордостью ли? Я даже попрощаться с вами был не в силах, и я…       Дилюк закашлялся, и Аделинда, спохватившись, протянула ему стакан воды, который обычно оставляла на его столе. Пока Рагнвиндр переводил дыхание, она осторожно провела по его волосам, убирая чёлку за ухо, к слову, тоже как в детстве.       — Дилюк, — плевать на все эти вежливые статусные обращения, — тебе не стоит винить себя, за все подряд, — он пытается вставить свое слово, но один суровый взгляд, и хозяин дома послушно замолкает. — Я помню, как тебе было тяжело тогда, когда умер мастер Крепус, нам всем было не легко, но в первую очередь вина за то, что ты ушёл из родного дома лежит на мне, — ещё одно угрожающе шиканье призывает к молчанию. — Моя вина в том, что в тот момент я слишком на этом зациклилась. Мне стоило больше времени уделять тебе и Кэйе, возможно, так бы я раньше увидела ваш разлад и смогла предотвратить его. Быть может, будь я лучшей матерью для вас обоих, вы бы тогда не поссорились, я ведь все видела, как вы тогда разговаривали под окнами. Все видела, но не остановила, даже когда вы подняли друг на друга мечи. Думала, что вы сами сможете с этим разобраться, ошибочно полагала, что это просто от нервов, вы ведь были так привязаны друг к другу, а в итоге… Вы оба покидаете родной дом из-за моей недоглядки, рассорившись в пух и прах…       — Ты ошибаешься, — твёрдо начинает Дилюк, — даже будь ты лучшей матерью на этом свете, хотя куда уж лучше, я бы все равно ушёл. Мне нужно было глотнуть свободы, научиться жить самому, многое переосмыслить… Ты бы не удержала меня, могла лишь отсрочить неизбежное на пару лет. Но все же я вернулся. И я знал, что рано или поздно вернусь. Это мой дом, здесь мои близкие, мои корни, дело отца. Я могу много перечислять того, что никогда не смогу простить себе, но есть кое-что… — только успокоившееся дыхание вновь начинает учащаться.       Он смотрел Аделинде в глаза. Она как всегда спокойна, без капли ненависти или осуждения, неловко улыбалась, но это даже придавало сил. И никаких слов бы не хватило, чтобы описать её любовь к своим детям.       — Все хорошо, Дилюк, ты можешь довериться мне, — и сказку расскажет, и секрет сохранит.       — Уходя, я лишил тебя одного сына, но я сделал ещё кое-что ужасное. Это… это связано с Кэйей, я… правда не хотел, я ведь…       — Уверена, Кэйа уже давно не сердится, он ведь всегда быстро отходил от любых обид, помнишь? «Дуться на кого-то — пустая трата времени!», — на секунду Аделинде кажется, что её поглаживания, и тихий говор помогли Дилюку хоть немножко, но прийти в норму. Жаль, что ей это и впрямь лишь «кажется».       — Это я виноват в том, что он не появляется на винокурне! — выпалил Дилюк, в очередной раз заставив Аделинду замолчать. — Я запретил ему! Я выгнал его! Выгнал из нашего общего дома! Я виноват в том, что за все эти годы он даже ни разу не навестил тебя! Я виноват в том, что все его вещи все ещё здесь! Виноват, что он остался тогда под дождем совсем один, и кто знает, где жил все эти годы! Как мог?! Сначала подарил дом, а после вот так… Я виноват во всем этом, но все прошлые года только и делал, что обвинял кого угодно кроме себя! И даже сейчас… — от постоянных криков его голос уже охрип, так что Дилюк перешёл почти на шепот. — Даже сейчас, я понимаю, что не смогу сказать все это ему в лицо… Я не смогу извиниться…       Слов здесь не требуется — вариант заведомо проигрышный, в чем горничная уже убедилась. Но, если она не найдёт подход сейчас, то какая из неё мать? Дилюк, на удивление, притихает, видимо, ожидая реакции. Прижимаясь сильнее, он стискивает края её вечерней накидки в руках, и ответ приходит сам собой, и слов действительно не требуется — только молчаливые объятия, что сами скажут все, что нужно.       Прошёл ли час или пара минут абсолютно неважно, но Дилюк отстраняется сам:       — Спасибо, — коротко говорит он достаточно без эмоционально, но былого холода в словах уже не слышится.       — Всегда к вашим услугам, мастер Дилюк, — улыбается Аделинда. Глаза немного щиплет, от сдерживаемых слез, но момент это не портит. — Так что с вещами? Вы ведь передумали?       Секунду-другую Дилюк молчит, ещё раз обводит взглядом комнату и принимает решение:       — Ничего не изменилось, — говорит он и запоздало поясняет, — избавьтесь от них.       Он видит непонимание на лице горничной, буквально может прочитать в её глазах фразу «как же так?», но верит, что поступает правильно. Ещё до того, как она задаст вопрос, Рагнвиндр начинает объясняться.       — Я виделся сегодня с Кэйей, вернее с тем, что от него осталось. За эти пять лет он изменился слишком сильно, да и я прежним уже никогда не буду. Не знаю, запрятал ли он себя куда-то вглубь или уничтожил окончательно, но в любом случае это уже абсолютно другой человек, поэтому этим вещам здесь не место, — Аделинда наконец дает волю слезам: у нее не вышло изменить судьбу, а Дилюк только и может, что отвести взгляд — слишком много эмоций. — Поверь, мне не меньше твоего хочется, чтобы они остались, и их хозяин вернулся, но его больше нет, а значит и вернуться за ними некому. Нужно просто отпустить это, понимаешь? Так нужно.       Бесконечно тянущиеся секунды тишины, но она натянута как струна и готова вот-вот порваться.       — Зачем же вы лжёте сами себе, мастер Дилюк?       Вопрос повисает в воздухе, так и не получив ответа. Струна рвётся. Нет, так дело не пойдёт — Аделинда разворачивается, направляясь к выходу: если она не сможет самолично уговорить Кэйю помириться с Дилюком, значит она хотя бы заставит того забрать вещи, на крайний случай, действительно убедится, что они ему не нужны. Она замирает в дверях, оборачивается и встречается с Дилюком глазами.       — Вы ведь знаете, что я хочу сделать?       — Знаю, — доносится краткий ответ.       — И не останавливаете?       — Не останавливаю, — отвечает он эхом.       — Может спросите сами себя: почему?       — Потому что хочу, чтобы ты заставила его вернуться, — незамедлительно поступает ответ. — Без него все совсем не то, но я знаю, ты не сможешь. Нельзя вернуть то, чего нет. Поэтому я и хочу избавиться от этого.       — Чтобы не было даже шанса? — наконец понимает Аделинда.       — Чтобы не было даже шанса, — соглашается Дилюк, — иначе я так и проведу всю жизнь в этой комнате, убиваясь по прошлому. Я не хочу этого. Я не хочу постоянно чувствовать его присутствие, хотя его давно рядом уже нет, не хочу видеть его вещи, не хочу чувствовать этот едкий аромат лилий. Просто знаю, что со временем он выйдет за пределы этой комнаты, раз за столько лет никуда не исчез, им станут пахнуть мои вещи, моя одежда, все вокруг пропитается им и даже я сам. Я не хочу этого. Это будет слишком больно. А какой человек в здравом уме осознанно выберет боль?       — Но вы ведь хотите этого?       — Больше жизни хочу, но не могу…       Стоит словам сорваться с губ, как первые лучи восходящего солнца освещают комнату, а совсем недавно закрытое окно распахивается настежь, впуская в дом свежий ветерок. Он спокойно гуляет по комнате, и Дилюк на секунду пугается, что аромат лилий вот-вот выветрится, но тот только усиливается. И вмиг становится так спокойно на душе…       Теплота окутывает тело, согревает, ласкает, вновь вдыхает в него жизнь, словно это благословение небес. И все вмиг становится просто.       — Ты чувствуешь это, Аделинда? — только и может сказать он, оборачиваясь к окну. Мондштадт у горизонта будто светится, и где-то там, наверняка, выпивает, быть может, работает или все еще спит его самый близкий человек.       — Да, чувствую, — отвечает та, прикрывая глаза, и перед ними возникают самые счастливые моменты. — Что это такое?       — Думаю, ветер хочет что-то нам сказать, — и Дилюк тоже закрывает глаза, — нужно лишь постараться это услышать.       Аделинда честно пытается слушать, но не слышит ровным счётом ничего, возможно, ей просто не дано так тонко чувствовать энергию. Она уже давно поняла, что вовсе не претендует на знания об элементах, стихиях и других магических вещах — это просто не ее, поэтому женщина открывает глаза, видит улыбку на чужом профиле и вновь убеждается, что этого ей вполне достаточно для счастья. Она наконец видит первую улыбку Дилюка за последние пять лет.       — Аделинда, — тихо зовёт он.       — Да?       — Забудь все, что я сказал, — Дилюк выдыхает, открывая глаза, и он готов спорить, что услышал в ветерке легкое хихиканье. — Оставь все как было. Я думаю… Стоит к тебе прислушаться: попробовать ещё раз все исправить.       Горничная не может сдержать улыбки:       — Это вам ветер нашептал?       — Кто знает, мы не то чтобы с ним в ладах, — смеётся Дилюк, сам не понимая откуда он знает эту фразу.