Священный отряд

Эрвин едва успевает собирать показания. Титаны, что защитили разведку, исчезнувшие Фингер, Гувер и Браун, Эрен, которому велено было молчать и никому ничего не рассказывать. Даже Армину с Микасой, просто набрать в рот воды и не трепаться. Леви, который якобы расположение не покидал и был обнаружен там в своей постели, когда разведка прибыла, с лихорадкой и температурой. Не сходится. Все не сходится. Жители Рагако… Много, слишком много всего! На третий день из леса, продрогшая почти насмерть, вышла Ханджи. У Эрвина тогда невероятно отлегло. Он подозревал её, он подозревает всех, но Эрен о ней и слова не сказал, а Моблит сразу сознался, что выпустил капитана, когда их брали. Заплутала, бедняга… Эрвин сидел с ней до глубокой ночи, носил, ковыляя, горячую воду, пытаясь разобраться в том, что произошло. Ханджи выдвинула теорию, что титаны не превращались в людей, это уже совсем как фантастика звучит, но… Как жители деревни сюда попали? Почему тогда титаны не превращались в людей раньше? Не хотели? Не могли? Почему так? Или они вскарабкались по стене каким-то чудом? Значит ли это, что им грозит невероятная опасность? Это сделал Зик? Но Эрен не видел его титана, а титанов остальных — видел. Если Эрен говорит, что Зик мертв, то почему Майк не нашел его тела в пещере? Почему-почему-почему. Миллион почему. На пятый день попытки разгрести весь пиздец, что случился за какие-то жалкие сутки, прискакал гонец от Пиксиса и передал, что Райсс сам привез девочку в столицу и они заключили сделку. Эрвин только зубами скрипнул и оставил записку без ответа. Ну конечно. Пиксис и Закклай снова все решили сами, раз его — как удобно — нет рядом. Дариуса волнуют деньги. Пиксиса беспокоит совесть. Эрвина беспокоит правда. Оттого-то они и смотрят в разные стороны, никак не в состоянии прийти к какому-то конкретному вектору. Хорошо, что на кандидатуру Хистории договорились единогласно. Леви молчит. Вроде привычно, а вроде и нет. Его жар спал через сутки после возвращения Ханджи. А его показания… Заученная сказка: мы уснули и оставили Зика на посту, а проснулись уже без всех троих. Я спал с открытым окном, чтобы в случае нового нападения сразу услышать, и простыл. Как тут оказались жители Рагако? Я не знаю. Титаны? И тогда наступает тишина. Потому что Леви не скажет. Леви знает, что Эрвин знает про пещеру и Эрвин знает, что Леви знает. Как будто Аккерман теперь ждет виселицы, с удвоенным усердием свои штаны крахмалит и наглаживает, а за ним все не приходят и не приходят. Кто первый сломается? У кого кончится выдержка? Кроме показаний Эрена у Эрвина и нет ничего, Райсса не разговорить, до Хистории сейчас его никто не допустит, а кто там ещё был из военки — пойди его найди. Они выдвигаются в столицу через две недели, в которые ничего не происходит. На них не нападают титаны, никто не пытается разнести Стохесс в поисках Леонхарт, а на вежливую просьбу Эрвина осмотреть дом сестры Зика Майк ответил с утроенным усердием — и ничего там не нашел. Направил запрос в горсовет, а там и не знают ничего. Семья, говорят, там живет, вроде погибшими не считаются, а вы почему их подозреваете в предательстве? Семья. У которой Зик и его сестрица подрезали документы во время нападения Леонхарт. Как удобно-то. Дом оказался идеально чист. Даже в погребе и том прибрались. Хитро, черт возьми, как же хитро. Идеальная стерильность. Единственное, что радует — Йегер попросил его тренировать. Эрвин не отказал, поэтому в пять утра они, как два долбоеба, идут на плац. Эрвину не нужно драться, чтобы довести Эрена до истерики. Он мало говорит. В основном — отрывисто приказывает. Быстрее. Выше. Ты не успеваешь. У тебя ужасная координация. Ты слаб. Скольких титанов ты убил клинками? Одного? Без титана ты бы не пережил ни одной экспедиции. Ещё три круга. Повтори стойку. Ещё раз. Мне насрать, что тебе холодно, двигайся шустрее. Зимой тренировки на упм запрещены, потому что ставят жизнь разведчиков под угрозу, но этот-то бессмертный. Часам к семи утра Эрвин его традиционно за шкирку втаскивает в расположение, стараясь не показывать, насколько тяжело ему самому это дается. Каждый шаг с дымящейся тушей на вытянутой руке — адская боль. Эрвин гоняет его, пока не переломается, пока не сможет встать из сугроба. Это принципиально. Если Эрен не перестанет быть таким тупым самонадеянным сопляком, то им всем очень скоро придет пиздец. К сожалению, иначе как болью он не понимает, это стало ещё после суда ясно. Никакой жалости, никакой пощады. Нежная кожа становится грубой после сотни ударов и только тогда перестает быть настолько больно. Майк настоял, чтобы Эрвин поехал в карете в столицу. Не потому, что не верит в него, а потому, что после возвращения в расположение он с костылем таскался сутки. Больно. Да и декабрьский ледяной ветер не располагает к транспортировке инвалидов на своих двоих. Эрвин согласился только потому, что решил попытаться немного отвлечься, но куда: радости полные штаны, разведчики так, сука, рады! Все снова в строю, Эрен нашелся, Хистория — королева, мы всех победили! Злодеи снова проиграли, вот и скрылись, поджав хвосты. А мы ведь говорили вам, командор, что Райнер-то с Бертольдом нечисты на руку, а Зик — вообще… Никто ничего не говорил на самом деле. Жалкий пиздеж. Люди любят выдавать собственные мысли за то, что когда-то якобы было произнесено вслух, только это не так. Плохо. Все это очень плохо. Если бы не финт ушами со стороны аристократии, если бы… У него бы получилось завербовать всех троих. Черт! Он заставляет себя не думать о Леви. Сейчас нужно разобраться с коронацией, а потом уже переходить к тому что в лагере, возможно, остался крот. Медленно из розовой расщелины вагусая показался липкий, зеленоватый бок яйца. Я смотрел на него в восторге, ведь мой живот был уже переполнен тяжестью. Наконец-то это произойдет… Эрвин моргает. Блядский рот, не ту книгу взял! И он, мой любимый муж, решил помочь, с нежностью разминая тяжеленный круглый живот, набитый его детьми. Я не могу сказать, что это было больно — скорее я испытывал приятные ощущения облегчения. Эрвин закатывает глаза. Мало описаний. Можно было и лучше для читателей постараться, раз все королевство дружно дрочит на икру рыбомужа. Сука, дебилы. Я посмотрел на мужа с любовью, а он накрыл мои губы своими. Когда последнее яйцо отправилось в воду, мне стало очень пусто. Я хотел снова почувствовать себя настолько заполненным, растянутым его членом и детьми… — Эрвин, тебе нехорошо? Хочешь грога? — в карету заглянула Ханджи. Они сделали небольшой привал в деревне, к ночи уже окажутся в столице. — Почему ты так решила? — Эрвин с отвращением откидывает книгу. — Ты бледный. Ты ведь не завтракал, так? — Ханджи хмурится. Эрвин чувствует, как его защита, что усердно выстраивалась годами, по швам трещит. Когда он дойдет до подвала, тогда все вопросы отпадут. Он уверен, что сможет найти там ответы буквально на все, что ему было нужно… Эрен достаточно рассказал ему. Райсс трепался, как пьяная проститутка. И про Гришу, убившего королевскую семью, и про особенную силу, что может стирать и возвращать память. Ещё одно подтверждение теории отца. Титаны — люди, память — стерта. — Не завтракал. Поем в столице. — Шиш. Я тебе рваной говядины принесу, сиди! — она кричит в толпу кадетов, — Саша! Браус! Иди сюда! Найди мне самое вкусное мясо в этой дыре! — Зое сверкает стеклами очков и уносится. Эрвин только прижимается к промерзшему боку кареты виском. Потом подумаешь про Леви. Потом. Ты его никогда не жалел. С какого ляда решил, что он пожалеет тебя? Жалеть — унизительно. Это ведь даже не дружба, это что-то почти семейное. А когда твоя семья от тебя отворачивается… Не падать же ему в ноги и не говорить, что кроме Леви никого нет. Это неправда. Есть мать. Старушка, живущая в центре столицы и ни в чем себе не отказывающая. Очень Эрвином гордится. Наверное, только она никогда не предавала. А друзья… Нил женился на Мари, хотя знал, как сильно Эрвин страдает, сколько писем пишет для неё в стол. Леви, вон, вообще непонятно чем занимался с предателями. Друзья по кадетке погибли из-за глупого героизма. Все заканчивается одинаково: они просто жрут и никак не нажрутся, потому что гордыня и подростковый какой-то гонор диктуют поведение, хотя всем уже под тридцать, а то и за тридцать. Ему понадобится долгое время, чтобы залатать пробоины в восковом коконе, который он сам сделал для себя. Чтобы не обращать внимания на смерти, не жалеть, не вспоминать. Он не может остановить эту проклятую трещину в самообладании, она расползается, и все, что десятилетиями покоилось под толстым слоем прорывается наружу, пожаром плавит панцирь. Эрвин упирается локтями в колени и закрывает лицо ладонями. Если придется казнить Леви — это будет его самый мазохистский поступок. Эрвин не знает, как он сам с этим смирится. Но точно не даст никому другому это сделать. Из уважения. — Командор… Вам плохо? Эрвин смотрит сквозь пальцы: мальчишка замер, приоткрыв дверь кареты. — Сядь. — сжимает зубы и откидывается на мягкую спинку. Эрен его слушается безропотно, залезает, напротив устраивается, смотрит огромными глазами. Бесит. — Как думаешь, твоя жалость уместна? — Что? Я… Я не… — У тебя на лице все написано. Всегда. Это проблема. — Эрвин болезненно кривит губы. — Вы путаете жалость с сопереживанием. — Эрен сильнее зарывается в свой плащ. — Тут так холодно. Почему вы не пойдете со всеми в таверну? — Мне отчет в письменной форме написать, или так пойдет? — Эрвин щурится. Борзеет. Сильно борзеет. Привык, что ему все можно, что командир жопу прикроет, а Аккерман потом как курица-наседка причитать будет, ну, может пиздюлей выпишет разок, так это не страшно. — Простите… — Эрен набирает воздуха в грудь. О нет. — ПРОСТИТЕ МЕНЯ, КОМАНДУЮЩИЙ! Эрвин вспоминает, что в столице есть убогий дом, куда свозят сумасшедших. Может, ему не во дворец, а сразу туда? — Прощаю. Свободен. Разведку впервые расквартировали по дворце. Неясно, решил так Закклай или это инициатива Пиксиса, чтоб Эрвин не рыпался. Пока детишки показывают пальцами на голожопых ангелов на фасаде, а Йегер из толпы на него так же побитой псиной смотрит, хочется застрелиться или их всех перестрелять. Много. Шума. Слишком много шума. Ему нужно уединение, хотя бы на сутки, тогда хаос в голове разложится по полочкам, тогда… Встречают их слуги. Никаких торжеств, никакой Хистории, только военная полиция у ворот помялась минут пять. В гигантском холле больше никого нет. Ни привычной охраны, ни толп фрейлин в роскошных платьях, не семенят по лестницам холуи короля, не хохочет со второго этажа аристократия. Дворец всегда жил громко, а тут… Полумрак, зеркальной гладью отражающий их тени мрамор на полу, множество золотых подсвечников, которых раньше не было. Не горят верхние люстры, не трещат факелы на стенах. — Уважаемый разведкорпус! Мы очень рады, что вы добрались в целости и сохранности. Королева просит передать вам свою признательность и любовь. В знак дружбы, она приказала выделить вам комнаты в северной части дворца, чтобы каждый мог отдохнуть и выспаться с долгой дороги. К счастью, казарм тут нет, поэтому комнаты будут отдельные. — с длинной белоснежной лестницы вещает девчушка. Тринадцать? Пятнадцать лет? Соплячка. Одета, как и все слуги, в робу, закрывающую тело. Под ключицами у нее болтается деревянная подвеска с птичьей головой, с такого расстояния и не рассмотреть, какой. Разведчики одобрительно гудят. Личное пространство! Да неужели. — Эй. — Эрвин окликает девочку. — Кто отдает тебе приказы? — А вам, командующий? — девочка ему блаженно улыбается, даже у Эрвина, видавшего виды, по спине от этой улыбки бежит холодок. Ты совсем расклеился. — Я служу королеве столько, сколько себя помню. И все мои родственники. Я не исполняю приказы, я доношу волю крови, ибо сокол должен доносить волю крови. — Это все замечательно, а ужин будет? — хамовато кричит Ханджи. — Будет. Вам подадут его в комнаты, не стоит беспокойства. — девочка улыбается шире. — Госпожа Хистория ждет вас завтра в девять утра, господин Смит. Остальных же я попрошу соблюдать правила приличия ночью. Королева выражает обеспокоенность вашим поведением и просит досыта поесть, помыться в специально приготовленных банях и отойти ко сну, чтобы не проспать коронацию. Она начнется в одиннадцать утра. Как странно она строит предложения… Я служу королеве сколько себя помню. А Хистория не королева? Почему по её словам выходит, что госпожа Хистория и королева — это два разных человека? Эрвина и офицерский состав оставляют в роскошных покоях на втором этаже, остальных же ссылают на первый. Пока они тащились по помпезным залам кадеты восторженно голосили, Аккерман становился все мрачнее, а Ханджи канала странную девочку вопросами о выпивке, у Эрвина закралось странное подозрение, что ни Закклай, ни Пиксис к происходящему не причастны. Неужели Род Райсс оказался и правда не так прост, и вместо стругания бесчисленных бастардов за эти годы подмял под себя весь культ стен? А может, эта фанатичка не имеет к культу отношения? Птицы… Снова птицы. Везде эта птичья символика, стоит только глубже копнуть. — Господин Смит. — девочка останавливает его у самой комнаты, нежно прихватив за локоть. — Пожалуйста. Не создавайте нам проблем своим любопытством. Королева будет очень расстроена этим. Ибо, как сказано в писании: нет большего греха, чем любопытство. Оставшись наедине с собой, Эрвин устало валится на кровать. Тело некстати разболелось от холода, долгого сидения в карете и марш-броска по немаленькому королевскому дворцу. Роскошный шелковый балдахин, такие же простыни. Они же скользкие, как на них спать-то можно? Эрвин постарается не уебаться ещё и с кровати, иначе точно придется подать в отставку. Командующий разведкорпуса запутался в одеяле и безвременно почил от удара головой о мраморный пол… Никогда раньше он не видел такой роскоши. Люстра с неизвестными ему белыми, круглыми камнями. Стены обтянуты изумрудной тканью с изображениями сов, посреди комнаты лежит ковер мелкого ворса и невероятного плетения, а лепнина у четырехметрового потолка до того ажурная, что он невольно засматривается. В комнату стучат. — Войдите. Еда… Это хорошо. Рваное мясо несколько часов назад было замечательным, только по пути из трактира его, кажется, кто-то успел подсожрать наполовину. Эрвину, право, не жалко, но сейчас он испытывает довольно сильный голод. В комнату протискивается существо с подносом. Существо — потому что из-за темной бесформенной робы не определить, мальчик это или девочка. На голове у существа деревянная маска голубя. Монах, надо же. Значит, культ стен таки причем… И казнь первосященника не помогла, они как будто только окрепли после этого. Или готовились заранее? Куда, блять, смотрит Дариус? В жопу очередную в подвале, вместо того, чтобы посмотреть вокруг? Идиот. — Стой. Не уходи. — Эрвин садится. Он замечает, что монах держит поднос одной рукой, вместо второй в рукаве лишь пустота. — Тебе можно разговаривать? — Нельзя. Но с вами мне поговорить интересно. — монах ставит поднос на прикроватный резной столик. Девчонка… Голос грубый, даже низкий. Точно не малолетка, хотя роста небольшого. — Как тебя зовут? — Эрвин пытается рассмотреть глаза сквозь деревянную маску, но у него ничего не получается. Тень падает. Он раньше не слышал этого голоса, иначе бы запомнил. — Дорти. А вас зовут Эрвин Смит. Несказанно рада, что вы теперь калека. — слышно, что она усмехается. — Почему у тебя одна рука? — Эрвин не спешит начать трапезу. Вряд ли отравлено, но… Нервно. Очень. — Пастор отрубил мне руку за непослушание. У нас так принято. Вы хотите поиграть в вопросы, командор? — Давай. Ты что-то хочешь у меня спросить? — Эрвин сейчас думает лишь о том, что зря не взял с собой оружие. — Многое. — Дорти залезает к нему на кровать. Эрвин задерживает дыхание. Сука. В таком состоянии он разве что лбом может ударить в череп, не более. Какой же ты беспомощный ублюдок. Успокойся, это всего лишь крохотная девчонка… Хотя, Аккерман научил его маленьким не доверять. Но монахиня не пытается его зарезать, нагло залезает на колени и трется промежностью о пах. Какого… — Скажите, господин Смит, покинет ли наш разговор пределы этой комнаты? Иначе нам обоим отрежут головы, если узнают. — Сомневаюсь, что мне отрежут голову. — Эрвин поджимает губы. — Это ваш вид гостеприимства, или только мне так повезло? — Непременно отрежут. — она возится с ремнем на брюках. — Нет. Это всему офицерскому составу так повезло. Вы можете отказаться, если не хотите. — Я этого не говорил. Но ты обещала сыграть в вопросы. Спрашивай. Дорти, наконец, расправляется с ремнем и с визгом выдергивает его из шлевок. Проворно для однорукой. — Вы давно занимались любовью, командующий? — она сдергивает с него штаны вместе с бельем, расстегивает робу, обнажая небольшую, упругую грудь с нежно-розовыми сосками. Эрвин уверен, что такой прием сделан только для него, а остальное — ложь и пыль в глаза. Это какая-то очень неочевидная игра, смысла которой он пока что не понимает. — Не так давно, чтобы забыть, как это делается. Скажи, ты ведь специально пришла ко мне? Чего ты хочешь? — Эрвин смотрит, как она расстегивает все свои пуговицы и приспускает штаны. Русые волосы на лобке и ногах. Выходит, она блондинка. — Плюньте. Пожалуйста. — монахиня подносит руку к его лицу, Эрвин слушается. Да ну? Правда что ли ублажать его пришла? — Говорят, что вы всем своим любовницам помогаете. — она обхватывает влажной ладонью ствол и умело водит рукой вверх-вниз. — Лгут. — уголок губ Эрвина чуть дергается. — Жаль. Я бы хотела попросить вашего покровительства. Я ведь слабая девушка, а в культе ко мне очень жестоки… Как же это странно. Видеть тело и не видеть голову, скрытую маской и капюшоном. Чертовски странно. Его как будто хочет трахнуть… Птицебаба? Если есть рыбомуж. Кхм. — Расскажешь, что именно они с тобой делают? Если у тебя будет достаточно доказательств, то ты можешь рассчитывать на покровительство разведкорпуса не унижаясь передо мной сейчас. — Это не унижение. Я слышала, что когда-то ты победил сильнейшего солдата человечества, а теперь хромаешь с палочкой. Кто в королевстве не хочет тебя трахнуть, а? Это прическа. Эти скулы, глаза. Каждая дева мечтает возлежать с командором. Ты можешь трогать меня. Только маску не снимай, такие правила. — А если сниму? — Эрвин осторожно проводит пальцами здоровой руки по животу. Пресс. Выше — мышцы, не ребра. Не так-то она и проста, как хочет показаться. — Умрешь. А вот в этом Эрвин ни капельки не сомневается. — Так что с тобой делают в культе? Подкладывают под мужчин? — Да. И бьют. Розгами. Руку, вон, отрубили, когда попыталась сбежать. Мне страшно возвращаться к пастору. Эрвин пальцами ведет по телу, к спине, совсем невесомо. Кожа чистая-чистая, ни шрамика. Маленькая лгунья. — Можешь остаться здесь. Стоит мне отдать приказ, и весь разведкорпус будет защищать тебя. — Эрвин играет в глуповатого мужчину, который мать продаст ради сиськи, хотя он не таков. Да, ему определенно нравится то, что происходит и то, что он видит перед собой, но ведь это всего лишь сладкая пытка. Когда начнется настоящая? Он ждет с нетерпением. Но Дорти превосходит все его ожидания: она ниже спускает свои штаны и размашисто насаживается, сразу до основания, тоненько заскулив. У Эрвина искры перед глазами. Решила пойти до конца? Наверняка, чтобы получить желаемое. Поняла, что играть с Эрвином в полумеры не получится. Он задыхается несколько секунд, а когда приходит в себя понимает, что ситуация изменилась. Она все ещё сидит на нем сверху, он все ещё внутри, вот только яйца холодит ледяная сталь. Блять… — Я спрошу один раз прежде, чем отрезать все ненужное. Где Зик? — её голос стал отстраненным и властным. Ух какая. — Мертв. — Эрвин не пытается дернуться или скинуть её. Умная. — Ты могла просто спросить. — А ты мог просто позвать Леви. Но теперь не позовешь, ведь ты не можешь уронить свой авторитет в глазах подчиненных. Никто не подумает, что тебе сейчас угрожает опасность, если застанут нас… Так. — сталь вжимается в нежную кожу сильнее, Эрвин задерживает дыхание. Слишком умная. — Что ещё ты хочешь знать? — Эрвин дышит носом. — Где Райнер и Бертольд? Он обращает внимание на ее руки. Ногти сострижены под корень, как у мужчины. На пальце след от кольца, застарелый, какой бывает у тех, кто давно в браке. — Умерли. — Эрвин начинает догадываться. — И сестра Зика тоже. Пик, кажется? Все они умерли, когда пытались убить Эрена. Ты ведь это хотела знать? Сгорели дотла. — он дергается вперед и молниеносным движением сдергивает с неё маску. На несколько секунд сталкивается взглядом с голубыми, ядовитыми глазами. — Госпожа Леонхарт, какая встреча. Весьма компрометирующая вашу честь, будем честны. Если будешь хорошей девочкой и сдашься, обещаю, что тебя не будут пытать. — Если будешь хорошим мальчиком, я оставлю тебе одно яйцо. Ситуация, как говорится, патовая. Если она воткнет в него нож, то Эрвин точно заорет, а сбежать она не успеет так быстро. Если не воткнет, то все равно не сможет уйти тихо. Придется договариваться. Эрвин очень ценит правду. И истину. И человечество. И его спасение. И теорию отца. Но ещё больше, как и всякий мужчина, он ценит свои яйца. И, оставшись почти калекой, не хочет унизительно умереть от потери крови, оскопленный врагом напоследок. Ему хватило быть взорванным. Эрвин много думал, почему Зик его спас… Думал и понял, наконец: планы поменялись. Что-то в его планах поменялось, причем резко. Настолько резко, что Леонхарт об этом не в курсе. — Чего ты хочешь? Чтобы я не позвал на помощь. — Эрвин ухмыляется. — Заключим сделку? Ты делаешь то, что я прошу, а я никому не говорю, что ты вылупилась из яйца. Леонхарт морщит нос. — И что же? — Двигайся. Закончи начатое. В мире Эрвина маневр был очень хитрым и умелым, вот только если она сейчас и правда с ним ляжет, это, наверняка, уничтожит её гордость. Главный порок таких, как Леонхарт — гордыня. Эрвин ведь собрал о ней всю информацию, все, до чего смог дотянуться. Даже к Киту ездил в тренировочный лагерь. Тот давал характеристику: одиночка с синдромом отличницы. А таким всегда стоит чуть надавить на гордыню, и гной потечет. А это ему ой, как знакомо. Энни с отвращением отскакивает, как ошпаренная, нож продолжает держать на вытянутой руке. Гордыня. Сама мысль об этом тебе так отвратительна, что ты скорее сдохнешь, чем сделаешь это всерьез. Или тут что-то другое? Что-то… Старое. Болячка, которую он случайно задел. В глазах Энни плещется боль вперемешку со страхом. Именно то, что Эрвин и хотел увидеть, думал только, что это будет позже. Он натягивает обратно штаны с бельем, с трудом их застегивая, Леонхарт тоже одевается, водружает на морду маску. Обратиться без руки ты не сможешь. А пока будешь отращивать — драгоценное время уйдет. — Ты плохо себя ведешь. Сначала была такая бесстрашная, а потом испугалась. Чего же? У тебя слишком умелые руки для семнадцати лет. — Эрвин хватает трость и со всей дури бьет её по спине, до хруста и хрипа, Энни не успевает увернуться. На что-то ты до сих пор годен, сука. — Но ты на войне. И совсем не хрупкая и слабая девушка. А на войне либо ты, либо тебя. Такие правила игры. И если сильнейший солдат человечества тебя не добил, до добью я. Дверь внезапно распахивается, на пороге вытянулся пастор с глубоко посаженными глазами и смуглой кожей. — Дорти! Простите, ради святой Розы, она вам помешала? Негодница, будет наказана по всей строгости! Эрвин замирает. Пастор берет Леонхарт на руки, коротко кланяется и убегает, и трех секунд не проходит. Что… Как? Почему? — Вернитесь! Эрвин ковыляет в коридор, но высунув морду понимает, что того и след простыл. Да какого хрена… — МАЙК! ЛЕВИ! — орет, тело колотит от ярости. Из соседней двери первым выбегает Захариус, обеспокоенный и нервный. — Что случилось?! — Вы оба сегодня ночуете с Эреном. Это приказ. Приступать немедленно. И Аккерману передай, раз он не соизволит пошевелиться. — Эрвин хватает ртом воздух, сердце бьется быстро-быстро. Черт… Культ прикрывает Энни? Может, они и устроили это все? И пролом стены… — Если ты объяснишь… — Война, Майк, не закончилась с переменой правительства. Она только началась.