Священный отряд

— А одноногого примете? — Спингер протягивает в пальцах крохотного хромого кузнечика. Леви морщится. — В следующий раз ты мне половинку этой твари принесешь? Иди еще одного лови, не зачет, — Аккерман подставляет мешок, на треть заполненный живыми копошащимися насекомыми. Одноногий инвалид отправляется в общую кучу. — Мог бы, блять, и поделиться, — тихо шипит Конни и бьет кулаком в плечо стоящего рядом Кирштайна. Тот только самодовольно лыбится: он-то своих шестерых уже сдал. Пока все после построения допытывались, нахера капитану понадобилось кузнечики, Кирштайн облазил все окрестные кусты, а потом просто рожу загорал, подпирая столб. — Отрежешь мне голову уже, или повременим? Леви дышит тяжело, неотрывно пялясь в глаза. Блондинка смотрит в ответ очень серьезно, и медленно ползет руками вверх по штанине до задницы Аккермана. Сука, решай. Делаешь одно движение лезвием, и ты уходишь. Или не делаешь. И остаешься. — Так ведь гораздо удобнее, правда? Леви порывисто тянется вперед, целуя его прямо поверх прижатого к горлу ножа. Глубоко, злобно, яростно. Ему отвечают очень уверенно и спокойно, как будто ничего странного не происходит, как будто сам блондинка не пытался пырнуть его этой заточкой меньше минуты назад. — Где душ. Это даже не вопрос, это прямой приказ. После принятого решения голова всегда работает очень быстро. — А повязка? — Либо мертвая собака, либо повязка. Выбирай. Блондинка тихо смеется и рывком садится, подхватив Аккермана под задницу. — Ну, мертвых собак я еще не ебал. Утром весь 104-й прибыл обратно в город. До обеда на развалинах копошились, а после пошли ловить насекомых. Абсолютно бестолковое занятие для целого отряда вышло. Но так они хоть немного ожили: после разбора руин и вытаскивания покойников на серые понурые лица смотреть было тошно, надо было хоть чем-то это болото расшевелить, хотя бы вот шуточной битвой за кормовых кузнечиков. Главное, чтоб до вечера не подохли. Леви их в банку пересыпал — зеленый ком торчащих во все стороны конечностей. В жизни бы не подумал, что будет такой хуйней заниматься. Признайся хотя бы себе, Аккерман, почему жизнь этой мыши стоит слома столь нерушимого правила? Аккермана грубо впечатывает в стену, комната темная, чуть плывет и подрагивает перед глазами. Блондинка кажется сам запутался в коридорах собственного дома, так что пока они искали душ, завалились сюда. Леви рычит, сдирая с него майку, Блондинка в ответ быстро стягивает с него пиджак и рубашку. Красивый сука, какой красивый. Леви хаотично зацеловывает все открывшееся пространство. Прижимается всем телом, рвано выдыхая, вгрызается в изгиб шеи. По привычке хочется давить и ломать, подчинить себе силой. Но блондинка только ведется и отзывается, сильнее вдавливая его в стену, шаря по телу руками. Не боится. Он его не боится. Не боится ни капельки и от этого хочется завалить его прямо тут. Хоть на полу этой заваленной хламом комнаты, наплевать. — Гавкни разок. Ну пожалуйста. — Пошел нахуй. Но справедливо. Засосать его напоследок нахраписто и мокро, отпихнуть от себя и пойти искать душ самому. Перед самым выходом Аккерман проверят банку, задвинутую после тренировки в темноту под кроватью, и удовлетворенно кивает. Не подохли, хорошо. Просто квело шевелятся, но мыши в ее состоянии только за такими и гоняться. Тут провизии на неделю вперед. Впрочем, он не слишком удивится, если тварь их за раз сожрет. Он сует банку подмышку и выходит из комнаты. Ванная находится быстро. Леви наскоро моется, вода ледяная, движения механически нервные. Сука, как же давно. Как же давно ничего кроме чужой контролируемой агонии, ничего кроме собственных сжатых зубов и четкого, рассчитанного ритма. Никакой ни страсти, ни похоти, только выжигающая внутренности ярость, на которой он и тащится вперед. Стоило бы спросить себя, какого хуя он вообще сейчас делает, но он не будет. Жадно. Жадно настолько, что разведке он этот вечер уже не отдаст. Вся его жизнь и так принадлежит ей, каждый день, каждый час, все его мысли. Сегодня она обойдется без него. У выхода из штаба его нагоняет Арлерт. — Капитан, вы куда? — вид такой, как у напуганного цыпленка, который мамку из виду потерял, — Там Эрен… — Что Эрен? Армин стушевывается. — Ну, он считает, что всех подвел, столько жертв… Леви кривится. Даже совсем не жаль. Когда он возвращается в комнату, обернувшись полотенцем, выясняется, блондинка куда-то смылся, оставив его в одиночестве. Аккерман оглядывает пространство. Первое впечатление его не подвело. Комната не то чтобы не жилая, а просто какая-то взъерошенная, что ли. Будто кто-то спешно сюда натаскал вещей, которым здесь места не было, и навалил их, куда придется. Кто ты, сука. И точно ли это твой дом, если ты даже вспомнить, где жопу помыть, не можешь? Мягкие шаги по коридору, любитель мышей и карликов появляется на пороге. Замирает, разглядывая Аккермана. Леви ждет. Блондинка медлит. — Можно, я на тебя посмотрю? Леви пялится в ответ в замешательстве еще пару секунд, потом кивает. Ну смотри, хули. Сейчас-то правда уже зачем, если сам в ледяной воде побежал купаться, значит, для себя уже тоже все решил. Блондинка подходит ближе, осматривает, нюхает по-звериному, почти касаясь носом кожи. Сука, ты же смотреть хотел. Но не мешает. Знает, что не проверка, хорошо ли он песью вонь отмыл. Просто этот тип сейчас Леви как произведение искусства изучает, как музейную статую, хочет понять про нее все. Как выглядит, чем пахнет. Какая кожа у него на вкус. — Ты даже понятия не имеешь, несколько ты охуенный, — шепот горячим дыханием по шее, прикосновение чужих ладоней к своей спине. Аккерман молча таращится в пустоту перед собой ничего не видящим взглядом. Блять. Блять-блять-блять. Надо бежать отсюда и бежать как можно быстрее. Податься вперед, прижимаясь кожа к коже. После холодного душа блондинка кажется ненормально горячим, практически обжигающим. — Нахуй ты это делаешь, — Аккерман прикрывает глаза, обрезая лишнюю информацию. И без того слишком много. — Хочу, — блондинка его шумно нюхает, — нравится запах. Нравится тело, лицо. Нравится, какой ты ебнутый. Хочу чувствовать тебя под собой. Чтоб дрожал, бился, стонал в голос. Я бы тебя зубами изорвал, потому что нравится вкус. Твою. Мать. Леви вгрызается в шею, ключицы, тянется наверх за поцелуем, его подхватывают на руки под бедра, тащат на кровать. Это кто еще ебнутый. Аккерман целуется жадно, кусается, грызет до крови, на следующие несколько минут они превращаются в комок переплетенных конечностей, когда непонятно где заканчивается один, и начинается другой. Полотенце отброшено в сторону, Аккерман выгибается, подставляясь. Блондинка как будто все еще нежничает. Сука, еще, давай еще. — Все еще хочешь меня допросить? Акерман глухо стонет, почти рычит. — Хочу, чтоб ты завалил ебальник и занялся делом. Тот смеется. Потом резко вжимает Леви в матрас, закинув ноги к себе на плечи. — Будет долго, так что расслабься, — ладонь скользит между бедер, пальцы скользкие и холодные от смазки. Прошаренный, гад. Даже масло обычно роскошь. Какой-то мудак рассказал человечеству, что слюни отлично годятся для этих целей, Леви лично отвернул бы ему башку, а потом нассал бы еще на гроб. — Спрашивай. Что там вертится в твоей голове. — палец внутри начинает медленно двигаться, дыхание становится рваным, — Думаешь, я какой-то титаний пособник? Аккерман сейчас думает, что «долго» он вряд ли вывезет. И что жаль, что этому идиоту нельзя сейчас хлебальник зашить. Целоваться будет неудобно. — Слишком уж предметно рассуждаешь, — Леви выгибается в пояснице, чувствуя, что пальцев внутри него теперь два. — О ловушках? Или о государстве? Всего лишь инженерный ум и житейская смекалка. Я сказал тебе правду, можешь у капитана Ханджи спросить. Её отряд собирал металлические стропы и собирался свалить, но я вытащил из завала женщину с ребенком, был слишком зол, чтоб выбирать слова. Наорал на них. Но я анархист. Таков мой принцип существования. Брать то, что хочу и когда хочу, — он ускоряет темп, — Хочу — помогаю незнакомым людям. Хочу — зашиваю раны. Хочу — имею закон. И законников. Аккерман рвано дышит, сжимая зубы. Ее отряд. Ну конечно. Звучит, как пощечина. Правду сказал, какой молодец. Делает, что захочет. Леви сейчас кадык ему выгрызть готов за этот пренебрежительный тон в контексте разведки. Ее отряд собирался свалить. Ее отряд всем составом теперь возможно на бутылку посадят, и все они по миру пойдут, если Эрвин не придумает способа выкрутиться. Очень хочется, чтоб придумал. Или не хочется, но… Не твоего ума это сука дело. — Ты нихуя не знаешь ни о разведке, ни о том, что за стенами происходит. Так что носом в лужу как тупых кутят будешь другого кого-нибудь тыкать, а не меня или Ханджи. Вся конспирация полетела к чертям. Да и насрать уже, его имя выяснить нихуя не проблема. Леви с силой отпихивает его от себя ногами. Тот от неожиданности валится на спину, Аккерман этим пользуется и быстро садится сверху, прижав коленями руки к туловищу. — Законник, говоришь? А кто тебе сказал, что я законник? Я убийца и мародер, как и вся остальная разведка, — наклониться, приникая к коже груди и продвигаясь ниже цепочкой фиолетовых отметин, — Нужно будет — убью, нужно — поймаю и посажу на цепь, — сжать с силой у основания, вгрызаясь в бедренную косточку, — нужно — возьму, что требуется. И мнение я спрашивать ебал. — Как скажешь, малыш. — мужик прикрывает глаза, беззвучно смеется. — В вашем детском садике так принято общаться? Мне срать, что там за стенами. Я сегодня вытащил из завалов кучу народа. А ты? Убийца титанов с хуем в руке, что за зрелище, какая метафора. Только мерзкий местный житель, который вас не ценит, просто так тебе прооперировал ногу в полевых условиях. От ненависти, наверное, от презрения. Щелчок. — Положи хуй на место и подними руки. Живо. И не пизди, что тебе подбросили, сученыш. Руки! Леви медленно оборачивается, выпустив блондинистые чресла. Это что еще за хуйня… Хуйня на проверку оказывается грозной воительницей в неглиже. Стоит, целится ему прямо в голову. Однако. — Твои шмотки у меня в заложниках. Без портков ты точно отсюда не уйдешь. А уйдешь ли вообще — будет зависеть от тебя. Имя, звание, род войск. Ну. — Капитан Залупа, специальный отряд канцелярии не твоих собачьих дел. Но для тебя просто Леви, — он растягивает губы в острой улыбке, дуло тут же упирается в лоб. Аккерман тихо фыркает. Какая, а. — Как смешно. Выслужится решил, ублюдок? Что вам всем, королевским псам, фокусники сделали? — Я говорил, что мне нельзя пить, а ты не верила. — тон у блондинки назидательный. — Рот у меня не закрывается. — И ты решил поделиться нашими делами с первым встречным? О, Зик, как это умно, как тонко. Они же опять посадят нас за незаконное обогащение и мошенничество, а потом придется бежать. Сука, мы только обжились, я, может, жениха себе присмотрела. Ну-ка не дергайся, не с тобой разговариваю. — она злобно щурится. Леви так и сидит, замерев, слушает перепалку. Нихуя не понятно. Ну, из полезного он хоть имя спасителя-анархиста-и-просто-неравнодушного-местного-жителя узнал. Зик. Не имя, а как будто мамка своему дитю объясняет, как его комар будет кусать. Зззик. Как можно было решить так ребенка назвать? — Почему законник? В прошлый раз ты бабку трахнул, а потом выяснилось, что это жена градоправителя. Давай я тебе бубенцы отстрелю, чтоб не мучался. — Пик, я не виноват в том, что я алкоголик! Ты сама предложила выпить. — он садится. — Разведчики не занимаются карманниками, ты же не сдашь нас? — переводит взгляд на Леви. — Видишь, не сдаст. Молчание знак согласия. Зик и Пик. Родители прямо не заморачивались. Одного походу комар укусил, в второй наступил в темноте на мышь. — Вниз. Оба. Аккермана это начинает откровенно раздражать. Эрен это, Эрен то. Герой, третий день валяется в госпитале, а нахуя валяется непонятно. Все его в жопу норовят поцеловать, так сказать причаститься к спасению человечества, а вместо этого надо бы гонять и пиздить, чтоб хоть чему-нибудь научился. Но нет, зачем. Будем даже кузнечиков за него ловить. Микаса, вон, сегодня за него принесла, хотя Леви вовсе не просил. Если так и дальше пойдет, Эрен сам и жевать разучится. Пик умостилась во главе стола с ружьем. Смотрит. Зик и Леви понуро сидят напротив, оранжевое пламя лампы едва подергивается, отражаясь на кромке чашки. Чаепитие, блять, устроили, без порток. Тишина стоит уже минут пять. — И че ты молчишь? — она обращается к Леви. — Пойдешь нас военной полиции сдавать, или пока думаешь? — Хотел бы сдать, нашел бы контору получше, — Леви кривится, — эти только взятки от населения брать умеют. Да и за че вас сдавать? В этом городе уже законом радоваться запрещено? — Он не верит. Не верит, что мы фокусники. У разведчиков совсем чердак протек с подозрениями. Может, первый встречный оказался вражеским шпионом. — Зик фыркает. — Чьим, блять, шпионом? Титаньим? Мы поэтому голые тут все сидим? Сука, тупые мужики. — она перезаряжает ружье и стреляет. Леви вздрагивает от грохота взорвавшейся хлопушки. По кухне разлетаются разноцветные конфетти. Идиот. Совсем мозги стекли в область трусов, бутафорское ружье от настоящего не отличил. — сами собирать будете и обратно засовывать. Дегенераты. И что ты сделал для того, чтоб тебя приняли за шпиона? В прошлый раз… — Не начинай. Но Пик продолжает, искривив губы. — В прошлый раз тебя приняли за культиста и чуть нас камнями не замудохали. А все потому, что ты умничаешь. Обязательно выдавать за раз все умные термины из книжек, чтоб по ебальнику получить наверняка, а? Идиот. У тебя какие оправдания? После массовой резни сбежал из своего штаба, нажрался, и решил допытать местного юродивого подозрениями, схатившись за хуй? Да вы просто созданы друг для друга. — Чудесно. Оправданий не будет, — Леви меланхолично наблюдает, как розовая бумажка кружит над его чашкой, грозясь залететь внутрь, ловит ее пальцами в последний момент, — Я нихуя криминального не сделал. Я даже оружием никому не угрожал, — он скашивает взгляд на Зика, — по крайней мере, в последние полчаса. Так что не вижу повода для предъяв. Леви гипнотизирует чашку с чаем. Заварка пахнет подозрительно хорошо, а вероятность того, что его захотят так бездарно тут отравить сейчас крайне мала. Подносит к губам и пробует. — Это что? — Леви удивленно поднимает глаза на Пик, — нет, буквально. Что за сорт? Это лучшая вещь за последние несколько лет, у кого вы его купили? — от восторга даже перешел на «вы». Наплевать, что она в него только что стволом бутафорским тыкала, наплевать, что заставила сидеть здесь ерзая голой сракой. Пусть только скажет, где она этот чай достала, он все эти мелочи ей простит. — Хотя бы название, я сам найду, — Леви с готовностью впиливается в нее взглядом, — никакой полиции я вас не сдам, и братца вашего болезного трогать больше не буду тоже. Ну, только кузнечиков для мыши завтра все-таки принесу, раз уже пообещал. Она, кстати, там — Аккерман тычет пальцем в один из ящиков гарнитура, — только не выкидывайте, она сама летать не может. Мы эту тварь зубастую полвечера бинтовали. Зубастых тварей, правда, было две, но об этом уже как-нибудь потом. — А без трусов сидеть обязательно, если мне похуй на ваш концерт? — минутная слабость, спровоцированная безымянной амброзией, быстро прошла, — Не, если нравится, то пожалуйста. Я и с голой задницей чай допью. Пик саркастично фыркает. — Можешь допить хоть весь чайник. Это обезьяний улун. На юге обезьяны едят его листочки, они плохо перевариваются, потом ими какают, а умные люди их собирают, чистят и сушат. И продают за бешеные бабки. — она невозмутимо сербает чаем. Зик аж давится от смеха. — Че ты ржешь, болезный? Я откуда знаю, как он называется, мне мой бывший ухажер подарил десять банок разного чая без приписок. К сожалению, мы давече разбежались, так что уточнить больше не могу, прости. — Пик поднимается и подходит к Леви, медленно переводя взгляд вниз. — Это ты еще не отошел, или чай так нравится? — она приподнимает брови. — Спокойной ночи, мальчики, завтрак в восемь. Не опаздывайте. — и уходит к себе. Зик поджимает губы. — Извини. Пожалуй, я и правда перегнул. Не хотел задеть честь разведки или чью-то еще. — он смотрит на чайник с грустью, как будто к нему обращаясь. — Просто я, знаешь… Привык не обращать внимания на чужие трагедии. А тут оно как-то слишком близко и сделать вид, что ничего не происходит, не получилось. Геройствовать не по мне. Можешь досидеть до утра, а можешь пойти спать. Вещи ты у нее не выторгуешь до рассвета, как ни пытайся. Леви меланхолично смотрит на Арлерта. — Мне ему сопли подтереть? — Нет, я просто… Не знаю. Не знаю, что делать. Что делать, что делать. Муравью, блять, хуй приделать, раз не можешь титану яйца отрастить. — Завари ему чаю, пусть успокоится. Обезьяний улун, говорят, помогает от всего на свете. Армин моргает. — А? Утро прошло в суматохе. Пик успела сбегать на рынок и принести корзину с овощами, попутно свистнув у кого-то газету. Зик готовил еду, пока она зачитывала новости. Разведкорпус — народные герои, а кадет Эрен Йегер спас Стохесс с помощью силы титана. Эрен Йегер. Спас город. А разведка просто мимо проходила, ага. Пик уломала Леви остаться на завтрак и лениво допытывала, почему сильнейший солдат человечества не участвовал в заварушке, раз в газете так написали. Леви вяло откусывался. С улицы пришел кот, принес в зубах жирную задушенную змею, положил ее перед Пик и гордо удалился спать. Мышь в коробке проснулась и зачирикала, Зик вытащил ее на стол, и она принялась грызть удавленницу. Впрочем, мешать никто не стал. — Интересно, что надо делать, чтоб у тебя титан родился. Кем был его отец? — Пик жует омлет с овощами. — Вы газет не читаете, что ли? Там уже всю биографию Йегера обсосали, как будто писать больше не о чем, — Леви коротко фыркает. — Надежда, блять, человечества. Гриша Йегер был врачом, потом пропал без вести. Мать вроде домохозяйка, не знаю подробностей. Ее титан сожрал, когда Марию прорвали. Зик вдруг бледнеет, так и замерев над своей тарелкой. Леви смотрит на него в легком недоумении. Неужели так тебя трогает чужая смерть? — Нам так повезло, что вы взяли его к себе. Страшно представить, ведь женская особь могла тут камня на камне не оставить. А ты что думаешь, Зик? — Думаю, что это и правда большая удача. Тебе пора, Леви. У нас сегодня много дел. Зика он замечает издали. Сидит, понурый, на ступеньках у собственного дома, меланхолично курит, смотрит куда-то вдаль. Мышь сидит у него на голове и деловито там копошится. Идиллия. Леви подходит ближе, подхватив под низ банку, дескать, сразу показать, что не с пустыми руками пришел. Но блондинка его в упор не замечает. — Когда дрочишь, че бормочешь? — Что? — Зик моргает, поднимая на него глаза. На губах появляется улыбка, — Привет. Извини, задумался. Будешь чай? Аккерман тихо всхрюкивает. Ну нет, это была бы его собственная фраза. — Что, опять обезьяний улун? — Аккерман кисло ухмыляется, — Или кошачий пуэр? Я не за этим пришел, — он трясет банкой с кузнечиками и кивает на дверь, — пошли зверюгу кормить. Зик нехотя поднимается и идет в дом. Аккерман в обнимку с банкой тащится следом. Что это с ним? Ощущение такое будто они поменялись местами. Сегодня настроение хорошее у Леви, блондинка же как-то вообще кажется сник. Вроде и рад ему, а вроде и не особо. Это даже как-то злит. В кухне обнаруживается целая вереница банок с чаем разных сортов. Леви поочередно сует свой нос в каждую, чуть прикрывая глаза от удовольствия. Все хорошее, сука, все. Выбирает самое странное, что-то молочно-дымное с пряной фруктовой ноткой, никогда подобного не встречал. Зик тем временем на столе возится с нетерпеливо погавкивающей мышью. — Я ей имя придумал. Совесть, — он переворачивает банку и вываливает часть кузнечиков на стол, — чтоб она у меня хоть где-то была. Мышь буквально трясется от нетерпения, Зик снимает ее с головы, и кидает прямо в копошащуюся кучу, Аккерман наблюдает со стороны. Мышь не просто их ловит и ест. Она их жрет. Это акт первобытной животной похоти, с чавканьем и низким урчанием, с брызгами желтоватой крови оторванных голов и хрустом ломаемых конечностей. Она рвет их без устали, с победным лаем бросаясь все к новой и новой жертве, пока не остается парочка самых жирных, которых она приберегла на потом, и теперь медленно подбирается к месту последней схватки. Для них, но не для нее. Аккерман в этот момент думает, что если эта тварь вырастет до размеров подземских, у Зика явно будут проблемы в виде хозяек местных котов, которых эта тварь загрызла и унесла. — Хочу задать личный вопрос, — Леви отрывается от созерцания мышиной трапезы и поднимает глаза на Зика. — Можешь нахуй послать и не отвечать. Тебя вообще раньше хоть кто-то хотел? Аккерман оторопело моргает. Приехали, блять. Зик продолжает: — Я сейчас не про нежные влюбленности и охи-вздохи под луной, ухаживания там и прочую поебень. Ставлю, что у тебя много поклонниц, а мужики тебя не выносят, только пидоры стареющие. Все любят смазливых. Исправить твой характер, наверное, хотят, подчинить тебя своей жажде обладания. Но это про власть. Кто-нибудь хотел тебя? Не сильнейшего солдата человечества, не капитана разведкорпуса, не убийцу и мародера. Не использовать, не подчинить, — Зик пытливо на него смотрит, явно ожидая ответа. — Да в душе не ебу, — Аккерман обходит стол и запрыгивает на него, усевшись на свое вчерашнее место. Подсыпает из банки кузнечиков под негодующее шипение мыши, дескать, хули так долго копаешься. — Поебать мне было, что там у них в голове. Я сам никого не хотел, поэтому и не разбирался. — Зик кивает ему на ногу, мол, давай показывай. Леви покорно выставляет вперед пятку. — Это не про еблю. Это про боль, про агонию, про насилие, — Аккерман чувствует, как у него самого нехорошо начинают блестеть глаза, — Про заботу, про то, как считаешь им пульс на шее, следишь за дыханием, за цветом лица, напряжением в мышцах. Это про то, как никого не убить. Ни до, ни в процессе. Ни после. Зик придирчиво осматривает рану. — Заживает, как на собаке. Это хорошо. Через пару дней уже можно швы снять, если и дальше так пойдет, — он меняет повязку на свежую, заодно походу сменив и тему. Опускается на колено, как будто, чтобы мотать удобней. Смотрит пристально снизу-вверх, Аккерману от этого нервно. Ты че, сука, задумал. — А тебе хоть кто-нибудь отсасывал? Без принуждения. Это просто вопрос, — Зик прижимается губами к выступающей вене, подняв лодыжку Леви на уровень лица. Смотрит. Медленно ведет губами выше, к повязке. Аккерман от напряжения вздрагивает. По телу бегут мурашки. Потому что это — приятно. Приятно наблюдать за ним сверху, приятно чувствовать прикосновения на коже. Слишком. Слишком. — Из корыстных целей интересуешься, или это праздный интерес? — Леви тянется рукой вперед, поймав его ладонью за подбородок. Тянет наверх к себе, тот с готовностью поднимается. — А у вас так не принято, да? — тихий шепот в приоткрытые губы, — Делать приятно так, как нравится, а не так, как правильно. Второй день подряд хочется как-то захлопнуть ему ебальник. Для Аккермана этого слишком много, чтобы он мог еще и как-нибудь связно думать. Не хочет думать. Ему все эти разговоры задушевные сейчас не нужны. Он и так уже увидел достаточно. Достаточно, чтобы захотеть утащить в свою темную нору и никому не показывать. Нахуя — непонятно, но уже очень хочется. Резкий свист чайника вскрывает лезвием тишину. Зик отстраняется с таким видом, будто и ничего и не было. Идет к плите, гремит там железками. Аккерман едва не скрежещет зубами. — К чаю у меня только кузнечики, прости. Как бы Леви ни любил чай, конкретно сейчас он его мало волнует. Спрыгивает со стола и пружинистой походкой подходит сзади. — Кузнечики Совести. Поэтому будешь ты, — обнимает руками, крепко прижавшись телом, ладони нахально съезжают в чужие штаны. У него самого руки заняты горячим чайником, так что никуда не денется. Зик и правда стоит, не дергается. Видно тоже не ожидал. Хорошо. — А теперь поставь чайник и, блять, молчи. Эхо гулко дзынкнувшего дна о печную решетку, Зик разворачивается с явным намерением что-то еще сказать, но Аккерман затыкает его поцелуем. Одну и ту же ошибку он не сделает дважды. Шарить руками по телу, забираясь под майку, целовать слюняво и глубоко. Как будто только в этом вообще весь смысл, смаковать сейчас этот момент, сделать его отпечатков в памяти, теплым воспоминанием в загашнике на долгую зиму. И поэтому нужно ярче, нужно больше, нужно жраться и слюни размазывать по ебальнику, своему и чужому, насколько же поебать как это все некрасиво выглядит. Зик впечатывает Леви в кухонный стол, грызется, ему отвечают тем же с удвоенным напором. Сильный, сука. Эрен все не мог заткнуться на тему того, что такое свобода, но вряд ли он действительно понимает о чем говорит. Для Аккермана свобода — это насилие. Безграничное, полное разрушение, себя, того, что вокруг — неважно. Отсутствие досягаемого предела. — Да че ты нежничаешь, — шепотом, между поцелуями. — Убить не сможешь. Только если я тебе позволю. — Зик резко перехватывает его за горло, Леви на секунду замирает как каменный, а потом валит его прямо на пол, крепко приложив спиной. Позволялка не выросла. Нависает сверху, глаза бешеные. Заебись. Нравится. Тянет на себя за майку, целует жадно, глубоко, Аккерман прокусывает ему губы, рот заливает горячая соленая кровь. Охуенно. Зик быстро переворачивается и теперь внизу уже Леви, толкается, пытаясь перехватить инициативу. Руки сами разрывают на нем верх, в голове уже нихуя нет, ни говорить не хочется, ничего. Только ощущать ноющую боль в теле и желание вцепиться в горло. Зик зеркально разрывает форменную белую майку, прохладный воздух ласково касается обнаженной кожи, ткань, превратившаяся в ненужную тряпку летит похуй куда. Леви подается вперед и впечатывает Зика в жалобно лязгнувший шкаф, лезет на колени, отметинами спускается по шее. Сверху срывается несколько кружек и разбиваются о плитку, окатив их искристым крошевом. Совершенно поебать. Зик оттягивает его за волосы, целует в шею, оставляя бурые кровавые следы на бледной коже. Аккерман выгибается в его руках, подставляясь под поцелуи, за окном догорают последние закатные лучи. Зик закидывает чудом уцелевшие очки наверх, валится в осколки, позволяя Леви вжимать себя в пол. В кожу впивается пара особенно крупных кусков фаянса, он стонет сквозь зубы. Заебись, очень, очень заебись. Завороженно пялится на нависшего над ним Леви, руки в крови, порезался, лицо в разводах, шея вся красная, взъерошенный, какой-то до неприличия настоящий. — Дай руку. — говорит совсем тихо. Аккерман тянет кровоточащую ладонь, Зик аккуратно вытаскивает осколок и с наслаждением втягивает кровь в рот. Он лицом в ней перемазывается, ведет по шее ниже, до груди, оставляя маслянистый след. Какое-то невероятное, глубинное удовольствие от этого жеста. Зик перехватывает Леви за бедра и резко поднимается, усаживая Аккермана на стол. Совесть уже дожрала всех кузнечиков и сидит, глазами мигает. Зик быстро убирает ее в коробку и моет руки. Дыхание сбито, под ногами хрустит, он наклоняется над Леви и покрывает поцелуями-укусами все, до чего может дотянуться. Аккерман путается пальцами у него в волосах, держит крепко, не давая отстраниться. Давай, блять, отрабатывай нормально. По его спине стекают тоненькие красные ручейки, надо бы осколки вытащить, но похуй, сейчас похуй, сейчас так невероятно хорошо, что хочется продлить момент. Зик возвращается к губам, целует мокро, переплетая языки, руками шарит в поисках аптечки на другом конце стола. Сдергивает с Леви штаны вместе с бельем, брызнув пуговицами. — Тише, тшш, не торопись, так надо. Так сильно, как сейчас, взять никого не хотелось еще никогда. Аккерман молча жрет его глазами, ни на секунду не разрывая зрительного контакта. Зик нависает над ним, аккуратно двигает внутри пальцами, медленно растягивая, а Леви думает только о том, что настолько красивой сути еще никогда не видел. Не внешность, а вот это глубинное, темное, как искристая ночная пустота. Без дна, не плохая и не хорошая, просто невероятно красивая, такая, что хочется не утопиться, а просто с ней рядом жить, тихонько касаться пальцами, изучать, учиться взаимодействовать, заново открывать. Потому что возможно ее до того никто и не видел близко, не понимал, и понять не пытался. Ошеломляющий, завораживающий абсолют. — Ты человек вообще? — в сознании Аккермана сейчас сосуд, вмещающий такую глубину не может быть обычным существом. Драконом там каким-нибудь может быть, морским чудовищем из детских сказок. Но никак не человеком в привычном смысле. Он занимается тем, что планомерно пальцами очерчивает контур. Пальцы красные от его и собственной крови. Он мажет ее по плечам, по скулам, по контуру челюсти и подбородку, пока Зик занят своим делом. Это мелочь такая на самом деле, даже не стоит сейчас внимания. А вот обрисовывать, запоминать, смотреть на контраст бледной кожи и росчерков крови в закатных лучах, светящихся огненно рыжим, вот это важно. Это — стоящее занятие. Зик лезет целоваться, заваливая его на стол и толкаясь палацами глубже. По телу пробегает приятная дрожь. Леви сделает все, что потребуется, об этом будет даже не нужно просить. Об этом не нужно будет думать и говорить вслух. Покажи мне. Жестом, касанием, полунамеком. Не говори. Я пойму и сделаю все. Чертовски важно не закрывать глаза. Потому что пока Зик возится со своими штанами, он пропадает с телесного поля зрения, а контакт разрывать нельзя. Зик толкается внутрь, Леви загрызается в шею, сразу прокусывая кожу насквозь. Так тебе нравится? Языком зализывает, чувствуя металлически-сладкий привкус, пальцами впивается в спину, режа ладони от торчащие осколки. Может и правда дракон, у них же там чешуя и костяные наросты вдоль хребта. Собственный голос слышен словно издалека. Аккерман стонет в голос, не отдавая себе в этом отчета. Мышцы сжимаются, по ощущениям Зик из него выгрызает куски. Леви только подставляется, задирая голову наверх и сильнее открывая шею. Так тебе удобно? Так хорошо? Ритм становится глубоким и быстрым, реальность перед глазами рябит и медленно начинает плыть, тело понемногу берет свое. Аккерман тянется и целует, оперевшись рукой о стол, заставляя Зика сжать его бедра в пальцах и сменить угол. — Наверх, — чуть слышным шепотом на ухо. Зику дважды повторять не надо. Быстро выйти, втиснуть ладони под задницу, подхватить и бежать на второй этаж. Он не стал бы просить, если б так отчаянно не хотелось большей свободы действий. Леви заставляет отпустить его на ноги прямо рядом с кроватью, с силой толкает на спину и усаживается сверху сам. Зик чуть заметно морщится, осколки, видно, вошли еще глубже. Но тебе же такое нравится, мазохист и любитель карательных практик. Акерман сам помогает себе и насаживается, тихо охнув. Много. Правильнее даже сказать дохуя. Он начинает двигаться, плотно сжав Зика бедрами, и прикрывая наконец глаза. Сейчас смотреть уже не обязательно. Теперь можно просто чувствовать, слушать рваное чужое дыхание, ощущать, как начинает подмахивать, считать влажной ладонью на шее такой притягательный пульс. — Не нервничай, в этом я профи, — Леви с силой сжимает пальцы. Медленно считать до десяти, чувствуя, как напрягаются чужие мышцы, тщетно ищущие кислорода. Еще немного, до черных пятен перед глазами, до конвульсивных подергиваний, до мелкого тика в пальцах. Наклониться вперед, целовать приоткрытые губы, отпустить ровно в тот момент, чтобы почувствовать этот жадный, первичный вдох. Кажется, Зик ему весь воздух из легких высосал, Аккерман сам начинает задыхаться. Тихо беззвучно смеется. Такой ведь и был план. — Жаль, что я тебя раньше не встретил. У военной полиции было бы меньше моральных травм. — Тебе хотя бы не приходилось их убивать, чтоб молчали. — Зик шепчет ему в шею, крепко держа за бедра и насаживая на себя до основания. Кожа к коже, искусать плечи, изодрать, сжимать пальцами до фиолетовых отметин. Крепкий, сильный для своего роста и телосложения, нихуя ему не будет. Не мышцы — стальные жгуты. — Иначе потом суд, тюрьма, позор… Я знаю. Но я никому не расскажу. — он запрокидывает голову и Аккерман тут же его целует, жадно сжимая руками-ногами. Леви выгибается на нем и финиширует с хриплым стоном, Зик догоняет его через несколько секунд. Хорошо. Звенящая пустота в голове, золотистое чудовище чуть ниже уровня глаз, методично вылизывающее шею. Леви путается у него в волосах, оставляя на них красноватый оттенок. — Будешь дергаться — пойдем на второй заход. С ним ему понятней, чем с людьми. Такая звериная, искренняя честность. Вот и сейчас тычется, жадно нюхает, мелко грызется. Потом не выдерживает — валит Аккермана под себя, вжимает в кровать своим весом. Леви не сопротивляется, заглаживает по ребрам. Если хочется так — то пусть. — Черт. Нужно тебе руки перевязать и убраться внизу, иначе сестра нам ноги переломает. — Зик вздыхает. На фразу про столь необходимую уборку только закатывает глаза и прижимает Зика к собственной шее, надавив на затылок. Грызи и не неси хуйню. Леви способов десять знает, как кровавые пятна с любой поверхности вывести или с ткани, справятся как-нибудь. Зик сжимает его в ладонях, вгрызается все острее. Не хочется бросать сейчас это состояние покоя, в которое он провалился на кухне неожиданно для самого себя. Мир кажется сразу каким-то далеким, словно Аккерман под толщей воды находится, и все этим человеческие проблемы — что для рыбы проблемы птиц. Зик же тащит его к поверхности. Укусами, поцелуями, сильным глубоким ритмом. Почему-то твердая уверенность в том, что если сейчас ему что-нибудь приказать, он это без колебаний выполнит. Только проверять почему-то не хочется. Ошибешься с формулировкой — пожалеешь, что попросил. — Жаль, что ты и вправду не зверюга какая, — Аккерман откидывается назад, прикрыв глаза и продолжая гладить, разговаривает не столько с ним, сколько просто озвучивает мысли, — Я кормил бы, выгуливал, спать бы разрешал на кровати. По ощущениям у Зика сейчас рук шесть, тот успевает обтрогать Леви одновременно со всех сторон, зацеловать, зализать, затискать. Это даже слишком хорошо. Ощущение прикосновения к бездне пропало, но это породистое ласковое существо все еще остается рядом. Хер его знает, почему породистое, Леви он внешне кажется слишком правильным. Он чем-то даже похож на Эрвина, только дикого, безо всякого этого прилизанного рафинада, если такой человек как Эрвин вообще отделим от своих манер. — А ты зоофил, да? — Зик фыркает. — Заткнись. Аккерман тихо стонет сквозь стиснутые зубы, приближение второй волны ощущается все сильнее. Хочется жестче, хочется грубее и через боль, чтобы мыслей в голове вообще никаких не осталось. — Сильнее, — протянуть не глядя руку вперед, сжимая чужой загривок, — я тебе девка малолетняя что ли? Зик резко вжимает его в матрас, с силой сжимает пальцами горло. Долбит так, что от каждого такта черные мушки перед глазами. Хорошо. Воздуха не хватает, Аккерман инстинктивно приоткрывает рот, его тут же затыкают поцелуем. Блять, какой же хороший. Какой охуенный в этом состоянии полностью отлетевшей башки. Картинка начинает уплывать, проявляется резкими вспышками и угасает вновь, Леви чувствует что уже вот-вот. Только бы дотерпеть. Финиш мучительно яркий, он длинно, беззвучно стонет, выгнувшись до дрожи под Зиком. Тот хрипло рычит, добивая последние такты, до крови прокусывает Аккерману плечо и всей тяжестью валится сверху, шумно и жадно дыша и наконец отпустив его горло. Леви несколько секунд хватает ртом воздух, потом, отдышавшись, тихо свистяще смеется. — В принципе, понимаю ту бабку, которая начальственная жена. Ради такого и кони двинуть не грех. Он медленно гладит его по спине и затылку, реальность становится все более четкой, словно стекло протерли. Руки в бурой корке засохшей крови, постель вся смята и топорщится неровными горбами. Хорошо, если они хотя бы матрас не залили, простыню постирать можно, а набивку как вычищать? Заведется еще срань какая, охочая до чужого мяса, будет такой же, как в казарме, клоповник. — Тебе осколки от кружек дороги, как вечная память, или я все же могу их вытащить? И втихаря один, пожалуй, спиздить себе. — Вытащи. — Зик промаргивается и медленно отстраняется. — Ты сказал, что я не человек. Почему? — он оборачивается, сталкиваясь с серыми внимательными глазами Леви. — Чем я себя выдал? Как ты понял, что я долбоеб? — Я не понял, я задал вопрос, — Аккерман поднимается и принимается методично вытаскивать осколки. Добивку про долбоеба пропускает мимо ушей. Не хочется сейчас скатываться в эту веселую, ничего не значащую болтовню, хочется потянуть момент и остаться пока серьезным. — Меня поразило, каким ты там стал, внизу. Настоящим. Не помню, чтобы кто-нибудь мне так открыто показывал свою суть. Горка скользких от крови кусочков множится рядом с ним на кровати. Почти все уже вытащил, спина как будто изрешечена шрапнелью, удивительно, что сейчас этот вид его никак не возбуждает. А полчаса назад он бы каждую ранку наверняка вылизать захотел, может, даже пальцами б влез под кожу, наплевав насколько это может быть больно. Но теперь порезы это просто порезы, а кровь — это просто кровь. — Я просто видел. Этого достаточно. Если пообещаешь мне снова ее когда-нибудь показать, я приду посмотреть еще. Он сгребает пальцами осколки и легко спрыгивает на пол. — Пошли, хули делать. По форме ты по-прежнему долбоеб. На кухне обнаруживается странный симбиоз порядка и полного пиздеца. Местами все в идеале, местами перевернуто вверх дном. Нетронутый чайник с водой и чистая раковина — скинутые со стола на пол банки специй, фаянсовое крошево и приоткрытая дверца шкафа, о которую Аккерман его приложил. Леви лавирует босыми ногами между стекляшек в поисках веника, находит, сметает в кучу, оставляя на плитке широкую полосатую линию. Это ж сколько там было крови, что до сих пор засохла не вся. Зик зажигает свет и вытаскивает аптечку. Леви тщательно моет руки и принимается шить. Зик сидит у стола, Аккерман кружит с иголкой рядом, заходя то с одной, то с другой стороны. Неудобно, сука, а он к тому же ничего сложнее пуговицы давненько не пришивал. — Я попробую починить твои портки, но ничего не обещаю. Возможно, придется отправить тебя в штаб без них. Я бы на это посмотрел. — Не починишь, значит у сестры своей что-нибудь спиздишь. Мне как раз подойдет, — настроение меланхоличное, как раз для самоиронии, к тому же он, наконец, нашел удобную позу. Если взобраться на табурет с ногами и сесть на корточки, высота получается идеальной. — Ты когда молчишь, сразу становишься гораздо приятней, — Аккерман перекусывает нитку зубами, закончив очередной кривоватый шов, — Давай я тебе ебальник тоже зашью. Людям нравиться наконец начнешь, полицаи забирать перестанут. Одни плюсы, соглашайся. Леви оглядывает проделанную работу. Спина Зика сейчас напоминает стеганое одеяло. Ровные переплетения мышц и кривые стежки Аккермана излишне грубой для этого ниткой. — Мне понравилось твое чудовище. Выгуливай его почаще, — Леви легко касается губами его плеча и сразу же отстраняется, — все. Готово. Душ в этот раз как-нибудь сам найду.