Священный отряд

— Зое, тебе уже хватит. В этом трактире они сидят уже час, на стойке образовалась вереница пустых стаканов. — Нееет, маленькая хромоножка, ты не будешь мне сегодня указывать! — Ханджи валится ему на плечо, с силой обнимая за шею, — Я не уйду пока не выпью все, за что заплатила. — Ты вообще ни за что не платила, — Леви вздыхает, подхватывая ее за талию, потому что грозная воительница начала опасно съезжать задницей со стула, — Мы половину моего жалования пропили. — А где моё в таком случае? — А этого мы никогда уже не узнаем, — Аккерман делает глоток из своей кружки пива, — Надеюсь только, что оно не осядет в забегаловке, подобной этой. Ты ведь на кураже все семьям пострадавших раздала. — И горжусь! — Ханджи уверенно кивает, да с такой силой, что едва не падает вперед, — Считаю, что поступила как настоящий анархист! — Кто? — Леви морщится. Не помнит уже, когда Ханджи позволяла себе надраться до такого состояния. Разборка завалов в городе их всех сегодня подкосила, но кажется Зое досталось больше всего. — Анархист. Это когда ты поступаешь не по уставу, а так, как велит тебе твое сердце. — Ну в таком случае я всю свою жизнь анархист, — Леви фыркает, и Ханджи вдруг резко сгребает его к себе, прижавшись губами к уху. — Только тсс, — она угрожающе шепчет, — Никто не должен этого знать, Леви. Иначе все. Каюк. Нас с тобой упекут за инакомыслие. Аккерман аж замирает. Совсем ебанулась, мать. Анархисты какие-то, инакомыслие. Кто натолкал ей в голову этих слов? — Я сам тебя сейчас упеку, четырехглазое ты чудовище, — он с трудом поворачивает голову, прикидывая маршрут отступления. Надо точно уходить, потому что это какой-то пиздец, а завтра хотя бы один из них должен быть в адекватном виде, — Идти-то хоть сможешь? Ханджи внезапно всхлипывает, обвив его обеими руками. — Ты тоже считаешь меня чудовищем, Леви? Господи. — Да, — Аккерман сползает со стула, мягко подхватив ее на руки, — главным чудовищем всех трактиров, грозой пивных бочек и катастрофой моего кошелька. Он медленно идет к выходу, стискивая зубы — нога дрожит и на каждом шагу пытается подломиться. Ханджи, тяжело вздохнув, утыкается ему в плечо. — Ты задумывался когда-нибудь о том, почему у разведки белые штаны? Охуительные разговоры. Почему трава зеленая, почему небо голубое, почему штаны у разведки белые. — А ты коричневые хотела? — до двери остается совсем чуть-чуть, Аккерман с трудом проговаривает слова. — Нет, но их же реально титанам лучше видно. — А думаешь столбы цветного дыма им нихера не видно? — Леви из последних сил ползет оставшиеся метры, — и лошадей им наших не слышно, и наши команды. Они нас явно не глазами выслеживают. Аномальные вообще хер его знает куда смотрят, это им не мешает бежать прямо на построение. Эй! — он вцепляется рукой в дверной косяк, окликнув громилу на той стороне улицы. Бенни, кажется. Здоровенный шкаф, помогал им на завалах сегодня. Один из немногих, кто действительно что-то делал, а не имитировал бурную деятельность. Сам Леви практически не участвовал, только своими руководил. Да и то громко сказано, больше следил, чтоб не слишком сильно сопли наматывали на кулак. Немного будет пользы от разведки, которая кружком рыдает от того, как какому-то череп кирпичами размозжило. Толку от этого. Помогите живым. — Проблемы, капитан? — здоровяк быстро пресекает улицу и подходит ближе. Смотрит на Аккермана с таким сочувствием, что становится даже не по себе. — Знаешь, где штаб разведки? — тот утвердительно кивает, — Проводи туда госпожу Ханджи, там кто-нибудь встретит, из руки в руки и передаешь. Ханджи тут же начинает протестующе извиваться. — Ты предатель, хромоножка! Это вот так с друзьями велит тебе поступать твое сердце? — Бенни четко считывает ситуацию и быстро подхватывает на руки ношу Аккермана. — Если будет вырываться, не отпускать, правильно? — Сечешь, — Леви устало прислоняется к косяку, вцепляясь пальцами в ногу. Болит, стерва. Он еще какое-то время наблюдает, как здоровяк тащит по улице Зое, разговаривая с ней, как с ребенком. Хорошо, что из всех полицейских на улицах ему сегодня попался именно этот. Что он тут делал, искал кого-то? А, плевать. Аккерман, поморщившись, распрямляться и возвращается обратно. — Есть что покрепче? — он забирается на стул и отодвигает недопитое пиво. Трактирщик быстро кивает и плещет ему в стакан что-то пахнущее сильно проспиртованной вишней. Отвратительно. То, что нужно. С исчезновением Ханджи настроение с грохотом падает вниз. Все, больше не требуется быть заботливым и приятным, больше не нужно себя ограничивать и держать в руках. Нихуя больше не нужно. Сегодня все разговоры только о Стохессе, а его мысли так и остались за пределами стен. Сегодня людям не наплевать, сегодня смерти вызывают у них эмоции. А к мертвой разведке все привыкли очень давно. Настолько давно, что, кажется, тебя хоронят в тот момент, когда ты получаешь упм и нашивку. После этого ты просто ходячий труп и лишь вопрос времени, когда тебя закопают. Раньше, позже, какая разница. Теперь из разведкорпуса, в который пришел Леви, остались только Эрвин и Ханджи с Майком. Одна экспедиция похоронила всех. Ко второму стакану картинка перед глазами наконец-то начинает плыть. Штаб недалеко, по прямой пара кварталов, доползет в любом случае, да и боль в ноге уже замечать перестанет. Перестанет думать, перестанет анализировать. Хочется, чтоб внутри черепа стало темно и пусто, чтоб не осталось ни залитой солнцем площади, ни встревоженных лиц родителей кадетов. Они же всегда такие: не скорбные, а тревожные. Полные невысказанной надежды. Потому что их дети живы, пока им не сказали обратного. Живы, даже если на самом деле уже мертвы, и тела их в обозе, замотанные окровавленной тряпкой. Какая разница, Ханджи, что портки у них белые. Почему у них крылья белые на эмблеме, хотя должны быть черные, как у ворон? Злобно. Аккерман допивает стакан и просит повторить еще, остро зыркнув на трактирщика, который на секунду засомневался. Лей блять, мудила, тебе за что бабки платят. За то, чтоб ты бурду эту вонючую по стаканам разливал, а не за свое ебучее мнение. В несколько глотков тоже до дна, грохнув склянкой о стойку. Вот бы было здорово, если бы их всех разогнали теперь из-за всей этой истории с Леонхарт. Никакой нахуй больше разведки, никакого отряда самоубийц. Ну и ладно, что он сам нихуя не умеет больше. Будет свиней потрошить на базаре. Или полы устроится мыть в какую-нибудь чайную лавочку, все лучше, чем смотреть в глаза матерям, отдавая им детей по кускам. — Слышь, всегда хотел узнать, а у карликов член со спичечный коробок? Аккерман моргает. Это че, это ему? Медленно поворачивает голову к источнику звука. На соседнем стуле сидит какой-то чепушила в грязной майке, рожа такая радостная, собой видно очень доволен. Леви просто молча смотрит. Сам, мол, съебешь, или помощь нужна? — Да ладно, не обижайя, — мужик смотрит на него с каким-то сочувствием, — гидроцефалы тоже люди. У тебя вон, даже одежда чистая, приличная. У меня такой нет. Аккерман даже не пытается скрыть свое отвращение. — Еще раз хлеборезку свою откроешь, про тряпки свои костоправу рассказывать будешь. — Ты на гидроцефала обиделся? — до него, очевидно, не доходит, — Да ладно, есть же бабы с маленькими сиськами… Леви не дает ему договорить. Бьет просто с места, целя в челюсть, но блондинистый баклан умудряется увернуться. Сваливается со стула, зато вот успевает прихватить с собой бутылку. — Сейчас-то за что? Тебя и сиськи чем-то оскорбили? Я вообще считаю, что в мире главное разнообразие, — мужик откровенно ржет, прикладываясь к горлышку, — Ты кстати, симпатичный для карлика, у тебя сестры случайно нет? Аккерман срывается с места, вцепляясь субъекту в грудки с явным намерением причинить немного вреда. — Так, Аккерман! — звучный голос хозяйки заведения перекрывает общий гомон, — При всем уважении, мой дорогой, хочешь убивать его — делай это, пожалуйста, на улице! — сурового вида большегрудая дама в переднике стоит у двери в кухню и воинственно указывает скалкой в сторону выхода. Леви стискивает зубы, бросив злобный взгляд на трактирщика, который вдруг резко озаботился чистотой всех стаканов за стойкой. Гаденыш, мамаше нажаловался. Разведка ей и так до сих пор стул должна. — Давай-давай, неча тут! Ты что ли будешь потом кровищу его из щелей вымывать? Да ну, в принципе… Он бы мог. Леви оборачивается к мужику, дергая его на себя. — Пошли, — шипит и тянет его на выход, а тот вообще кажется в восторге с того факта, что злобный карлик какую-то тетку зассал. Ага блять, тут не зассышь. Это титана можно лезвием порубить, а перед женщиной ты безоружен. Ты безоружен — а у нее скалка. Которую она может тебе вставить в… Они выходят на улицу, мужик предусмотрительно забегает вперед и оборачивается, весело улыбаясь. — Да ты че такой злобный? У тебя умер что ли кто? В этот раз кулак достигает цели. Леви бьет без разбора, сначала в челюсть, потом под дых. Бьет сосредоточенно и остервененоло, пока не заваливает на землю. Тот только откатывается в сторону, истерически гогоча. — Сука, такой маленький, а сколько в тебе говна! — ржет, отплевываясь от крови, в очередной раз увернувшись от летящей в ребра капитанской ноги, — Прям загадка природы, может, тебя в музей надо сдать, как пример пространственного парадокса? Блять, да какой же верткий. Нога разрывается от адской боли, Леви неловко скачет, как стреноженная лошадь, в попытке все же заехать ему ботинком промеж ушей. — Успокойся, болезный, вдруг правда попадешь? Я даже не смогу ответить! Я детей не бью! — Леви кажется, что еще слово, и он вцепится ему в горло просто зубами, как псина. Мужик перекатом отползает в сторону и садится, примирительно выставив руку перед собой с зажатой в ней бутылкой — Все-все, сдаюсь. Пощади, великий воин, преклоняюсь перед твоим могуществом! Акерман тяжело и шумно дышит. От ноги по телу растекаются волны пульсирующей, парализующей боли. Весь вечер в пизду из-за этого мудака. Леви смотрит на него с нескрываемой ненавистью, понимая, что уже не добьет. Но испортить ему жизнь так отчаянно хочется, что Аккерман решает надавить на самое дорогое. На бухло. — Эй! — бутылка оказывается в ладони у капитана, — Я за нее заплатил вообще-то! — Соболезную, — Леви от души прикладывается к горлышку, обжигающее горло пойло на секунду перебивает адскую боль в лодыжке. Хорошо. Может, так и доковыляет потихоньку, дрянь эта с каждым глотком ощущается все лучше и лучше. Мужик на брусчатке выжидающе смотрит. — Ну, оставшееся-то вернешь? — Нет, — Леви разворачивается и, сильно хромая, направляется в сторону штаба. Мутит, голова кружится, непонятно даже от чего, то ли от выпивки, то ли от того, что проклятая нога решила сегодня довести его окончательно. Добирается до угла дома и прислоняется к нему плечом. Сука. Это будет тяжело. — Отдай бутылку. Аккерман вздрагивает и оборачивается. Белобрысый мудила тащится за ним следом. — Отдай, иначе я за тобой так и пойду. — Хуй тебе, — Аккерман с остервенением опрокидывает в себя еще несколько глотков и решительно ускоряет шаг, переходя на рысцу. Голова взрывается белой вспышкой от каждого такта, но Леви упрямо прется вперед своей хромой иноходью. — Я узнаю где ты живешь и буду караулить тебя у двери каждое утро! Сука. Аккерман бежит, сумрачного сознания сейчас хватает только на поддержание курса, но даже так понятно, что показывать этому кретину расположение штаба разведки нельзя. Реально же будет орать под окнами, что ему нужна сестра Аккермана, даже если у нее маленькие сиськи и член со спичечный коробок. Это сегодня Леви по нему попасть не может, а завтра протрезввет и попадет. Прямо там попадает, на улице, на глазах у всех любопытных, а потом опять о разведке скажут, что они устраивают беспредел. А это нельзя сейчас, никак нельзя, так что хвост этот надо каким-то образом скинуть. — Ну хочешь я тебе песню спою, как в школе! — пьяный голос за спиной, — Ты отдашь мне мое пойло и мы мирно разойдемся! Аккерман стискивает зубы и резко сворачивает влево, в темный, глухой переулок, в котором ни единого фонаря. — Шли по поляне небритые хари, С палкой в руке и бутылкой в кармане Воины Марли Воины Марли… Леви начинает бежать быстрее, уже почти ничего не видя перед собой. Налево, еще налево… — Взгляд их смертелен и вид их ужасен, Каждый из них сексуально опасен Воины Марли Воины Марли… Кто бы ни были эти воины Марли, Леви их уже всей душой ненавидит. Веселенький голос сзади не отстает, как будто приклеился на одном расстоянии. Чтоб ты, блять, в темноте споткнулся и ебало себе поломал. — Только случилась у них остановка Путь им прикрыт неприступной веревкой Воины Марли Воины Марли… А мечты сбываются. Голос сбивается в конце куплета и начинает пьяненько хихикать. Аккерман делает усилие над собой, решив что это его шанс оторваться. Рвется вперед хаотично петляя между домов, пока в конце концов не упирается в гору мусора импровизированной свалки. Тупик. — Лица закрыты дырявым ведром Не прошибешь их восточным болтом Воины Марли… Голос медленно приближается, становясь все громче. Аккерману хочется заорать. Слева и справа кирпичные стены домов, впереди до конца переулка только куча мусорного хлама высотой в человеческий рост. — Бродят по лесу такие ребята, А в городе плачет по ним психиатр Воины Ма… Да ладно тебе, хорошая песня. Леви затравленно оборачивается. Мужик успел вывернуть из-за угла и стоит в нескольких метрах от него, башкой с интересом вертит, осматривается. — Ты меня в гости привел, а? Уютно. А у тебя сестра тоже хромая и умственно отсталая? — улыбается так радостно, будто и сам болезный. Аккерман молчит, только взглядом его сверлит. — Язык что ли откусил, пока бегом тут три круга вокруг одного и того же дома наматывал? Я уж думал, мы хороводы водим. Ну, я понимаю, шлягер великого барда, можно и ориентацию потерять. Сука. Леви сжимает зубы. То-то ему этот проулок каким-то знакомым уже показался, что он решил в другую сторону свернуть. Собирается с силами и пытается крабом просочиться мимо мужика, не говоря ни слова, но только хер там плавал. Леви влево — он влево, Леви вправо — он тоже вправо. И довольный такой, сука лыбится, весело ему, задорно. — Потанцуем, господин карлик? Давай я музыку организую. Воины Марли… Аккерман замахивается бутылкой, чтобы дать этому кренделю в ухо, но тот просто отклоняется и, выхватив пойло из руки Леви, легким тычком в грудь отталкивает от себя. Этого, впрочем, оказывается достаточно, чтобы земля ушла из-под ног, а Аккерман пошатнулся и завалился в кусты на что-то мягкое. Его внезапно окутывает липкий смрад, а пальцы нащупывают что-то шерстяное. — Твою мать! — то, что вначале показалось спасительно мягким на проверку оказалось трупом гнилой собаки. В темноте среди веток и листьев поблескивают кости белого, оголившегося черепа, а рука, угодившая в истлевшее брюхо, теперь до локтя покрыта зловонной, буровато-зеленой жижей. Хочется заорать. Снова. В эту конкретную секунду заорать и орать так долго, пока воздух не кончится в легких. Ну почему. Почему это с ним происходит, чем он эту херню заслужил? Леви краем глаза замечает какое-то шевеление в районе собачьей головы. Ощущение такое, будто та повернула на него отсутствующий в глазнице глаз. Он не успевает додумать мысль, потому что оттуда на него с шипением кидается что-то маленькое и черное, он бьет ладонью наотмашь, и сгусток плотной темноты исчезает из вида с глухим сдавленным писком. Аккерман уже на грани истерики выбирается из гнилого мяса, судорожно пытается счистить с себя едко смердящую срань, но куда там, он теперь весь в последней трапезе бессовестно почившей дворняги. Чистится, оттирается, и только когда руки принимают более-менее нормальный вид, замечает, как мужик, присев на корточки, рассматривает что-то, лежащее на ладони. — Ты зачем зверюгу обидел? Мама в детстве не учила, что маленьких обижать нехорошо? Аккерман мрачно фыркает. Ну твоя тебя, по всей видимости, не научила этому точно. Только подковыляв ближе он понимает, по чему, собственно, бил. На ладони у мужика лежит маленькая летучая мышка. Совсем еще крошечная, крылья распластала, дышит тяжело, бусинками глаз влажно поблескивает. Заметив Аккермана задирает голову и грозно щерится, безуспешно пытаясь подобрать под себя конечности. — Добей лучше, все равно не выживет, — Леви угрюмо кивает на отрывисто дышащую зверюгу, — У нее крыло сломано, летать не сможет. Мать в детстве вообще говорила, что они заразные, но Леви в это почему-то не верил. Вся грязь подземного города скапливалась внизу, а они туда попадали, только когда жить им оставалось пару часов. Так что, строго говоря, на момент своей смерти они были существами гораздо более чистыми, чем любой из жителей этой столичной свалки. Санитарные службы травили их ядом, но Аккерман тогда об этом не знал. Подбирал, пытался помочь. Всегда с одним и тем же исходом. Невозможность летать всегда означала смерть. — А у тебя-то самого нихуя не сломано? — мужик со злобой залепляет ему бутылкой по лодыжке, нога взрывается пронизывающей болью, так, что несколько следующих секунд они с мышью шипят в яростный унисон, — Тебе же почему-то не приходит в голову идея собственной эвтаназии? Аккерману очень хочется, чтобы этому пидорасу кое-что другое пришло сейчас в голову, замахивается с ноги, решив, что терять уже нечего. Но мужик резко разворачивается, перехватывает его за лодыжку и закидывает к себе на плечо. Секундный ахуй от такого поворота, а потом Аккерман начинает отчаянно извиваться, намереваясь заехать коленом этому мудаку в табло. — Будешь дергаться — я тебя в собаку уроню, — голос такой меланхолично-спокойный, и держит удивление крепко, — Хотя хуже, чем от твоей ноги, смердеть уже вряд ли будет. Для человека с некрозом ты удивительно быстр. Аккерман замирает. Чужая рука перехватывает его поудобней и пространство начинает медленно уплывать в сторону главной улицы. Он даже не дергается, оцепенел и просто молча пялится в пустоту перед собой, наблюдая, как помойка скрывается за поворотом. Он ведь и сам старался этого не замечать. Что бинтует ногу с каждым разом все плотнее и крепче, что наносит с каждым разом все больше мази. Что старается делать перевязки только вечером или ранним утром, в темноте или в сумерках, наугад. Чтоб не смотреть. Что сидит теперь слегка странно, задвинув ногу под сиденье. Чтобы случайно не учуять. Не думать, не видеть. Не знать. С тех пор, как Леонхарт его приложила в лесу, прошло уже три недели, а то, что изначально казалось простым ушибом и ссадиной так никогда и не прошло. И даже Ханджи не знает, насколько все стало хуже. — Настолько хуево? — Ага, — мужик весело отхлебывает из бутылки, — воняет знатно. Как от дохлой крысы, которая на солнце полежала. Здоровые ткани такого запаха не имеют, в чем их не изваляй. Даже крыса, когда живая, пахнет значительно лучше мертвой. Аккерман морщится. — Ты че, врач? — Всего понемногу. Врач, инженер, скотник… А вообще я дрессировщик. У нас был… Бродячий цирк, — снова глухое бульканье, — Четыре года назад потеряли всю труппу, остались только мы с сестрой. У меня талант приручать неуправляемых злобных тварей. — мужик фыркает. — К сожалению, в обычной жизни мои навыки бессмысленны. Только алкашей лечить и собирать механизмы, чтоб на ярмарках людей веселить. Ты знал, что фокусник в трюке с исчезновением птицы убивает голубя? Клетка сконструирована таким образом, что просто сминает скелет. Ради улыбки ребенка умирает живое существо. Все фокусы с птицами традиционно заканчиваются смертью. У нас был кабан, змея, собака, жаба, обезьяна и здоровый бык. Страшный, сука, неповоротливый, но очень умный. А теперь… Аккерман молча слушает, пытаясь внятно сформулировать свою мысль по этому поводу. Откуда у дрессировщика навыки лечения алкашей, почему именно алкашей и вообще какое отношение к делу имеют жабы и клетки с птицами. В итоге сдается. — Я, блять, хотел узнать, куда ты меня тащишь. — А куда тебя тащить? Где твой дом ты, по всей видимости, вспомнить уже не в состоянии, раз круги вокруг той хибары наматывал. Не оставлять же тебя на помойке, подумают еще, что кто-то гнома полезного выкинул, спиздят себе, а ты и убежать не сможешь. Негуманно как-то. Так что пока ко мне. К тому же, — он весело фыркает, — все еще надеюсь, что если я починю тебе ногу, ты, наконец, подобреешь, и познакомишь меня с сестрой. Минут через двадцать они выходят на освещенную факелами улицу. Леви уже потерялся в лабиринтах Стохесса, не сращивает, где они вообще и в какой стороне штаб. Спьяну мужик чуть в чужой дом не вломился, гадостно хихикал, Леви же окончательно смирился со своей участью. Когда они попадают в нужный дом, тишина прерывается только громким храпом из спальни на первом этаже. Мужик крадучись пробирается в кухню, ссаживает Леви на стол и вручает мышь, а сам исчезает в комнате. Возвращается через минуту с внушительно размера аптечкой. — Только тихо, сестра иначе проснется и все, и пиздец. Ты где уебался-то? — он прикрывает за собой дверь, быстро зажигает масляные лампы. — Если ходить можешь, то, может, и не так все плохо. Давай копыто. — А ты угробил что ли кого-то, что теперь всякую срань домой лечить тащишь? — Леви подставляет ногу и со все возрастающей нервозностью наблюдает за тем, как специалист по алкашам стягивает с него ботинок, а потом начинает разматывать бинты. — Угробил. Скучаю по нашим клоунам, да и акробат из меня не Бог весть какой. Вдвоем стало гораздо тяжелее. Может, однажды мы узнаем, что с труппой стало. Сестра говорит, что хоронить нельзя, пока не доказано, но лично я мысленно всех похоронил. Рад буду оказаться неправ и однажды просто встретить кого-то из них на улице. Но это слишком красивая сказка, — он снимает последний слой и аж присвистывает. Потом поднимает на Леви очень серьезные глаза. У Аккермана душа окончально уходит в пятки. — Ну? — не выдерживает. — Походу я тебя наебал. Мужик расплывается в широкой улыбке, встречаясь взглядом с позеленевшим Леви. — Да что? Ну есть у тебя тут нагноение, но ничего драматически страшного. Пока что, — эта привычка радостно ухмыляться говоря о неблагоприятных последствиях начинает уже напрягать. Мужик отпускает ногу капитана и отходит в сторону, копаясь в аптечке. — Абсцесс, он, понимаешь ли, тем и опасен, — мужик, наконец, находит в аптечке скальпель и придирчиво оглядывает его на свет, — пока он локальный, это просто такой, как, знаешь… Шарик со всяким говном внутри. Опухает, болит, может даже начать попахивать, если рана открытая есть. Но не более, — он подхватывает ногу Леви за пятку, и, зажав скальпель зубами, обильно поливает лодыжку бутылочным пойлом. — Но если эта срань в какой-то момент лопнет, вся эта дрянь окажется в твоей крови. Сепсис, шок, полиорганная недостаточность, кладбище. Не ори, — последняя фраза доходит до разморенного лекцией Аккермана с опозданием: мужик с силой зажимает его стопу, и быстро проводит скальпелем по покрасневшей опухшей коже. От вспышки боли Аккерман едва не сжимает кулак с мышью, стискивает зубы, а потом в ноздри начинает бить резкая вонь. Аккерман с каким-то благоговейным ужасом наблюдает за белесым потоком гноя, который, смешиваясь с кровью, вытекает наружу и обильно капает на пол. — Ну, короче, еще сутки и хуй его знает, кто бы тут тебя откачал, — мужик небрежно скидывает окровавленный скальпель в мойку и достает из аптечки какую-то прозрачную жижу, снова склоняется над ногой, начиная вымывать остатки белесой мути. — Вот дерьмо. — Дерьмо — это то, чем ты ее мазал. Что это блять, смесь куриного говна и пережеванного подорожника? Не удивлюсь, если ты сам себе инфекцию и занес, — он заканчивает и принимается сосредоточенно шить. Леви только тихонько шипит. — Ну а хули ты хотел, переживешь со шрамом, бабы потерпят. Не ноги же они тебе обсасывать будут. — мужик перекусывает нитку и завязывает аккуратный узел, накладывает бинт. — Завтра на перевязку, через неделю будешь в порядке. Связки нормально работают, небольшое растяжение есть. Обеззараживать просто надо и смотреть, чтоб не намокло. — он поднимается и быстро споласкивает руки от крови и гноя в раковине, обильно намылив. — Че, будем мышь спасать? — Ебать, ну давай уже всех спасем, чем мышь-то хуже, — Аккерман не уверен, что сможет дойти до штаба. Они там несколько раз куда-то свернули, но Леви даже отдаленно не помнит куда и в какой момент. Можно, конечно, отловить кого-то из дозорных, но потом же объясняться придется. А только ни думать не хочется, ни объясняться, ни голову вообще включать. Лодыжка болит, но теперь болит как-то понятно, и его самого значительно отпустило. В башке стало темно и пусто, и от этого хорошо. — Спасибо за ногу, — Леви аккуратно гладит пальцем притихшую мышь, — За рожу извиняться не буду, но за ногу спасибо. Странная какая хуйня. Злости вообще никакой не осталось. Ни за поганые слова, ни за то, что его унизительно, как мешок с картошкой, тащили по городу кверху задницей. Только чувство, что на самом-то деле Леви теперь у него в долгу, и намного в большем, чем хотелось бы думать. — Это че, мне неделю к тебе ходить, чтоб ты мне копыто мотал? — Леви фыркает, пристально следя за чужими перемещениями по кухне. Сука, красивый же, действительно красивый. Аккерман старательно гонит от себя эту мысль, как не относящуюся к делу. Потому что либо одно, либо другое, либо чувство благодарности и симпатия, либо сценка физических характеристик. Нельзя это нахер смешивать ни при каком раскладе. — Давай хоть, не знаю, что-нибудь в качестве оплаты за помощь тебе принесу. Че хочешь? Бухло, кулек кузнечиков, майку новую? — Хуяйку. Мышь держи, языком трепать потом будешь. Война за наложение шины на больное крыло длилась недолго. Уставшая, сонная тварюшка почти не грызлась, хотя очень старалась показать свою свирепость, а под конец совсем смирилась с судьбой. В процессе мужик нагло сунул Леви сигарету в зубы, чтоб не комментировал, в принципе похуй, курит он или нет. Мышь была отправлена в коробку и убрана в кухонный шкаф. — На перевязки можешь в больницу ходить, хотя, учитывая то, что тебе прописали в прошлый раз… — он морщится. Темы для разговора иссякли. Мужик как будто не знает, что еще выспросить, а Леви не спешит ему помогать, но и отвалить не торопится. — Пакет кузнечиков будет очень кстати. И газеты. Хочу узнать, что напишут про сегодняшнюю бойню. Представляешь, я заставил разведку разгребать завалы, потому что они собирались втихушку свалить. На стропы титана ловили… — он смеется. — Настоящий идиотизм. Вот, что бывает, когда некомпетентным людям попадает в руки власть. Кто-то там у них королевского казначея ебет, я тебе точно говорю. Инженерные эксперименты ценой стольких жизней. Больших зверей на живца ловят и усыпляют. Кровеносная система же у титанов есть, загнать в жопу дробину со слоновьей дозой и все. Ай, нахуй. Ты остаешься, или попрыгаешь по темноте? Если остаешься, то расплачиваться придется телом. — он скрещивает руки на груди, смотрит очень серьезно. — Раз сестры нет, отработаешь. На несколько секунд повисает неловкая пауза, а потом мужик не выдерживает и ржет в голос. — Да шучу я, шучу. Бьешь по ебальнику ты хорошо, может, из военных. Слышал, что они все там друг с другом в казармах трахаются, потому что увольнение дают очень редко. А ты, кстати, где работаешь? Дай угадаю: бумажки носишь в горсовете? — с сарказмом. Леви пренебрежительно хмыкает, глядя в глаза. Бумажки. Может и бумажки, а только ты-то не дохуя ли про разведку и про титанов знаешь. Леви, даже бухому, упорно кажется, что дохуя. Ханджи не говорила, но судя по тому, что с утра еще не было никакого приказа участвовать в разборе завалов — он бы в пиджаке тогда по развалинами не разгуливал — так может и не пиздит. — Принесу, не переживай. Все газеты, какие есть принесу, целую одну, — Леви пялится в упор, практически не моргая. Мягко стекает вниз, не разрывая зрительного контакта, и подходит почти вплотную. — А тебе ли не плевать, кем я там работаю? — голос ниже, смотреть снизу-вверх чуть улыбаясь, глядя глаза в глаза. Сука, сложно будет. Раньше как-то необходимости не было задавать вопросы в процессе. Ему от них никакие ответы нахуй не были нужны: большая удача, если хлебло будет закрытым держать, не издавая никаких посторонних звуков, но эта концепция была мало кому доступна. — Ты ж там что-то померить хотел, ну так мерь, — Леви просто прижимается всем телом. Пиздец блять, ну что вообще за день. Неужели у него даже права нет раз в десятилетие нажраться? Но нет, сначала у Ханджи драма по поводу белых штанов, потом белобрысому понадобилась шлюха-карлица, а теперь еще это. Да, он в курсе, что все ебать как обеспокоены теперь поиском крысы внутри отряда, что действительно важно, но как же хотелось вечер просто наедине с собой. Один, сука, вечер не думать о спасении мира, ничего не вынюхивать и не выяснять. Неужели он так многого хочет, что даже сейчас ему в напарники по спасению крылатой твари попалось что-то умное и подозрительно складно пиздящее. Настолько сука, что игнорировать нельзя. — Можешь просто глаза закрыть, и думать, что это баба. Хотя, если я не ошибся, то тебе, скорее всего, все равно, — Леви прячет тонкий оскал, шумно нюхает, почти касаясь носом майки на груди. Держи себя, блять, в руках. И не дави так сильно, а то напугается и все станет еще сложнее. Сильный кабан, от самого кабака его на себе тащил и не запыхался даже. Если отбиваться начнет, будет травмоопасно. — Если я закрою глаза, то представлю себе мертвую собаку. — Поверь мне, это быстро пройдет, — Аккерман коротко чиркает чужой ширинкой, — ни одна мертвая собака так не умеет. Столько раз так делал, что даже уже не противно от того, насколько это привычно. Но главное все еще не передавить, поэтому руками пока не лезет. Все проходит обычно лучше, когда есть хотя бы видимость какого-то согласия. — И сколько их было? — мужик чуть склоняет голову на бок, наблюдая, как за диковинной зверушкой. Взгляд как-то сразу меняется, становится более серьезным, жутким. — Достаточно, чтоб перестать считать? — ласково, почти невесомо перехватывает за руки, не давит, направляет, чтоб за шею обнял и наклоняется, почти касаясь губами губ. Издевается. — Говорят, чем опаснее тварь, тем ближе она тебя к себе подпустит. Леви едва успевает заметить молниеносное движение сбоку, тело действует быстрее мозгов. Мужик сипит, впечатанный в пол. Вот ведь мразота. Проверить его решил? Аккерман в ярости стискивает зубы, прижимает отнятый нож к чужому горлу. — Выходит, что правду говорят. — голос мужика стал отстраненным и холодным. — Отрежешь мне голову уже, или повременим?