В тени короля

***

Лёжа в тишине пустого больничного крыла, я первое время наблюдал за игрой света и тени на потолке, прислушиваясь к далёким, почти неуловимым звукам за стенами. Изредка доносились шаги и отголоски чьих-то далёких разговоров. Стены здесь были толстые, и больше я ничего не слышал со своего места на койке. Правую часть тела, от щеки до бедра, время от времени начинало сильно жечь – ожоги под бинтами давали о себе знать, но боль была терпимой, и я мог её игнорировать. Больше беспокоила не боль. Меня тревожила мысль о женщине, которую я видел ночью и назвал «мамой». Пока ждал хоть кого-то, её образ постоянно всплывал в сознании, не давая покоя. Никого и никогда так не называл. Я ждал её, представляя, как она вот-вот войдёт в комнату, скажет что-то важное, объяснит происходящее. Когда, как мне казалось, прошло около десяти минут, я решил приподняться. Лежать просто на ровной поверхности, утопая в подушке, было неудобно – нормальный обзор открывался только на потолок. Мне хотелось видеть больше. Это оказалось труднее, чем я ожидал, но не настолько сложно, чтобы сделать из этого большое усилие. Подтянув левой рукой подушку вверх, я устроил её под спину и сел в полусидячем положении. Теперь оставалось только ждать. Время будто замерло, и в воздухе повисла гнетущая тишина. Каждое движение, каждая тень в этом месте казались слишком резкими, непривычно острыми. Лёгкий шум из-за двери усиливался, пока я вслушивался в каждый звук. Неожиданно дверь приоткрылась, пропуская в зал узкую полоску света. Высокая статная женщина, вошедшая в комнату, двигалась тихо и грациозно, как будто боялась потревожить хрупкий покой. Это была та самая женщина, которую я видел ночью. Теперь её фигура была чёткой и реальной, без размытых границ и смутных образов. Свет из коридора исчез за закрывшейся дверью, и больничное крыло вновь погрузилось в свою тихую атмосферу. Она медленно, стуча каблуками по каменному полу, подошла ко мне и села с прямой спиной на край кровати, сложив руки на коленях. Её розоватые волосы, заплетённые в косу, лежащей на плече, мягко покачивались при каждом движении. Сначала она казалась мне собранной, но в её глазах читалось беспокойство, пусть и едва заметное. В этот момент она выглядела искренней, будто её забота о моём состоянии была для неё самым главным. — Как ты себя чувствуешь, Филипп? — спросила она, её голос был мягким, почти ласковым, но в нём ощущалось что-то напряжённое, скрытое под поверхностью. — Боль терпимая, — ответил я, хотя сказать это было непросто. Ощущение жжения в правой части тела не отпускало, но было что-то ещё, что мучило меня больше – пустота в голове, отсутствие воспоминаний о теле, в котором я оказался. — Что произошло? Почему я здесь? Её взгляд потеплел на мгновение, и она, казалось, взвешивала, как лучше ответить. — Произошёл пожар, — наконец заговорила она, взяв паузу, словно обдумывала каждое слово. — В мастерской. Место практически полностью уничтожено, но мы успели спасти тебя. Никто больше не пострадал. Она на мгновение задержала взгляд на моих глазах, будто искала в них что-то важное, возможно, какой-то намёк на понимание. — Пожар… мастерская… — повторил я тихо, словно пробуя на вкус эти слова. Но в голове была лишь пустота, никакой связи между этими словами и тем, что я знал о себе, если вообще знал что-то. Я глубоко вздохнул, ощущая, как в горле снова пересохло. — Я… ничего не помню, — выдавил я с трудом, чувствуя, как тяжесть этих слов давит на меня, словно признание собственной слабости. На её лице едва уловимо что-то изменилось, но, если бы я не присматривался, то, вероятно, и не заметил бы. Лёгкий холодок промелькнул в её взгляде, губы чуть сжались. — Ничего? — спросила она, наклонив голову чуть вперёд, будто пытаясь рассмотреть что-то глубоко во мне. — Ты не помнишь… ничего? Слова звучали слишком осторожно, словно она подбирала их специально, и в них проскользнула легкая нотка сомнения, которое почувствовал только я. Я моргнул, ощущая, как тревога нарастает. Мои мысли метались, но я отчётливо знал одно – всё, что я говорил, было правдой. — Нет, — ответил я честно, не отводя взгляда. — Я не помню… ни мастерскую, ни того, что произошло. Вообще ничего не помню. Моё сердце колотилось быстрее, но не из-за страха, а из-за бессилия перед её непроницаемым взглядом. Она слегка прищурилась, словно что-то оценивала, как будто пыталась прочесть нечто за пределами моих слов. Её губы на мгновение сжались в тонкую линию. — Совсем? Ты не узнаёшь даже меня? — в её голосе на мгновение прозвучала неуверенность, сменившаяся требовательностью. — Неужели ты не помнишь… ничего из того, что было до этого? Я покачал головой, чувствуя, как внутри нарастает беспокойство. С каждой её фразой становилось ясно, что она ожидала другого ответа. В её словах скрывалось что-то большее, чем просто вопрос – они звучали как попытка понять, проверить. — Простите, — ответил я, стараясь сохранить спокойствие, хотя мне самому было не по себе от её давления. — Я говорю правду. Я не помню вас... и вообще никого. Всё, что у меня есть, – это… этот зал. Боль в теле и… пустота. Её руки, до этого спокойно сложенные на коленях, чуть напряглись, и я заметил, как её пальцы чуть дрогнули, но это движение было таким незаметным, что, казалось, я сам его себе выдумал. Она слегка отвернулась, задумавшись, словно взвешивая свои дальнейшие слова. — Странно, — произнесла она тихо, больше самой себе. — Ты должен был что-то запомнить… хотя бы что-то, — она вернула взгляд на меня, её глаза стали чуть холоднее, но разница была почти неощутимой. — А что последнее ты помнишь? Хоть какой-нибудь образ? Я пытался собрать мысли, но чем больше искал в памяти хоть малейший фрагмент прошлого, тем больше понимал, что там ничего нет. Пустота была безграничной, как горизонт, не оставлявший ни одной зацепки. — Последнее, что помню, как вы ночью стояли рядом и… что-то делали надо мной, колдовали. И больше ничего, всё как в тумане… — сказал я, не зная, как ещё назвать то странное свечение, которое я видел. — Вы – моя мама? Её молчание было настолько плотным, что я почти ощутил его тяжесть. Она долго не отвечала, и в этой тишине, казалось, её мысли стали прохладными и отстранёнными. В тот момент я понял, что что-то изменилось, но едва уловимо. — Понятно, — произнесла она ровно и поднялась с кровати, её движения стали чуть более уверенными, но без видимой резкости. — Надеюсь, память вернётся со временем, — её голос звучал безразлично, в нём не осталось прежнего тепла и заботы, но это было так приглушённо, что я уловил это лишь на уровне ощущения. — Меня зовут Крукабена, и я твоя… «Мать», — произнесла она почти безэмоционально, словно повторяла уже не раз заученные слова. — «Мать» для всех сирот в этом месте и для тебя в том числе, Филипп. Сейчас ты находишься в приюте под названием Дом Очага, как и все предыдущие пять лет. Прошло уже два дня с пожара в мастерской, и пока что твоё тело восстанавливается после полученных травм. Как только будешь в состоянии двигаться, сможешь вернуться в свою комнату и к своим братьям и сёстрам, — её взгляд скользнул по мне, будто что-то проверяя, и я заметил, как в уголках её губ мелькнула тонкая усмешка, которая так и не стала настоящей улыбкой. — Думаю, в окружении близких и среди знакомых мест память может вернуться быстрее. — Хорошо… — выдавил из себя я, осознавая новую информацию. — Рада, что ты идёшь на поправку, Филипп, но мне, к сожалению, уже пора идти. А ты лежи и отдыхай. Скоро придёт доктор, чтобы проверить твоё состояние и сменить повязки. Ей расскажешь ещё раз про всё, что тебя тревожит. Мисс Альбертина – хороший доктор, — добавила она чуть мягче, и, не дожидаясь ответа, развернулась и вышла из комнаты, оставив меня одного в холодной тишине пустого зала. Когда дверь за ней закрылась, я остался один в гнетущей тишине. Я тяжело вздохнул, ощущая, как моё сердце бьётся быстрее обычного. Слова Крукабены продолжали звенеть в ушах, оставляя после себя неприятное чувство неопределённости и лёгкий страх. Она ушла, а я снова остался один – наедине с собственными мыслями, которые теперь были ещё более запутанными, чем раньше.

***

Больничное крыло Дома Очага можно сказать стало моим новым домом, пусть и временным. Время здесь тянулось бесконечно, разделяясь на чёткие, но однообразные фрагменты. Дни начинались и заканчивались почти одинаково: монотонное движение часов, проверка состояния ран, смена повязок и короткие визиты мисс Альбертины и Крукабены. Я старался больше не думать о боли, о прошлом и причинах моего появления здесь, сосредотачиваясь на мелочах – на трещинах в стенах, на приглушённом стуке в коридоре или на тени, мелькающей за окном. Правая сторона моего нового тела была повреждена сильнее всего. Ожоги покрывали плечо, локоть и кисть руки, и когда мисс Альбертина, дежурный доктор Дома Очага, осторожно разворачивала бинты, я мог видеть почти обугленную розово-красную кожу, покрытую тонкой плёнкой новой ткани. Зрелище максимально неприятное. Пальцы иногда подрагивали от боли, и я с трудом сжимал их в кулак. Грудная клетка, правая половина живота — всё это тоже было покрыто красноватыми рубцами, которые тянулись, мешая дышать полной грудью и заставляя каждый вдох казаться небольшим подвигом. По крайней мере, без бинтов, пропитанных специальным раствором, это ощущалось именно так. Мисс Альбертина, высокая и поджарая женщина, была аккуратна и собрана. Её волосы, цвета тёмного шоколада, были гладко зачёсаны назад, а строгий взгляд серых глаз скрывал за собой годы опыта и упрямую настойчивость. Она носила длинный белый халат, который подчёркивал её худощавую фигуру, и при работе с моими ранами её движения оставались точными и уверенными, несмотря на всю грубость слов. — Не двигайся, — ворчала она, разворачивая бинты. — Ещё натру, если шевельнёшься. Её руки, покрытые сеткой тонких шрамов, работали уверенно и ловко. На её лице, будто выточенном из камня, не дрогнул ни один мускул. Каждое её движение казалось почти механическим, но я видел, как внимательно она смотрела на мои раны, будто вглядывалась в нечто большее, чем просто шрамы и ожоги. — Как думаете, долго это всё заживать будет? — решился спросить я однажды. Подобных ран у меня никогда не было. — Смотря, как сам будешь стараться, — коротко бросила она, не поднимая глаз. — Раны заживут, а вот сухожилие – другое дело. Не запустишь – может, ещё и ходить будешь как раньше. И да, правая нога оказалась не в самом лучшем состоянии. По словам моего врача, её придавило обломками: сухожилие было сильно повреждено, но не перебито полностью, и мне говорили, что это может сказаться на восстановлении. На первый взгляд нога выглядела почти целой, но стоило мне попытаться встать, как боль пронзала её, заставляя сжаться от страха потерять равновесие. Мисс Альбертина часто склонялась над ней, слегка сдвигая повязки и прощупывая кожу и мышцы, проверяя, как идут заживление и реабилитация. А также пару раз ставила уколы, которые мало того, что выглядели угрожающе из-за своих размеров и старинного вида, сделанные из стекла и металла, так и ещё были до крайности болезненными. Прям очень больно было. На второй день, грубовато бросив, что «сухожилие может не восстановиться полностью», она поставила передо мной задачу – учиться ходить заново, преодолевая боль и слабость. — А что будет, если не смогу? — вырвалось у меня как-то раз. Она посмотрела на меня, прищурившись, будто всматриваясь вглубь моих мыслей. — Не сможешь, значит, будешь ползать, — фыркнула Альбертина. — Упущенное время не вернёшь, но у тебя есть шанс. Не упускай его, мальчик. Благосклонность «Матери» не безгранична. Эти слова звучали жестоко, но в них была правда. Я уже понял, что её грубость – это лишь способ не показывать заботу, которую она испытывала, не привязываться к пациентам. Первый день я провёл в беспомощной неподвижности. Лежал в основном на спине, глядя в потолок, стараясь не двигаться, чтобы не тревожить ожоги и не заставлять себя лишний раз страдать. Ощущение собственной слабости и беспомощности тяготило, и я с трудом удерживал мысли в порядке, чтобы не впасть в уныние. Столько вопросов, и никаких ответов… На второй день, приподнявшись на кровати с помощью врача, я попробовал сесть. Тяжесть моего собственного тела казалась невыносимой ношей, каждое движение отзывалось ранее никогда невиданной болью, но, преодолев страх, я смог опереться на подушки и принять сидячее положение. Альбертина тогда мрачно кивнула, наблюдая за моими усилиями, и, не сказав ни слова, снова проверила раны. — Вот так, молодец. Её голос прозвучал почти одобрительно, но в нём по-прежнему было больше от сухого отчёта, чем от настоящего восхищения. — Не рвись, больше лежи и дыши ровно. Времени у нас мало, но сломаться легко. К вечеру третьего дня я впервые смог встать на ноги. Держась за край кровати, медленно, шаг за шагом, я пытался идти, опираясь на левую ногу. Правая нога сразу подводила – при попытке перенести на неё вес, я почти падал, если бы не цепкая рука мисс Альбертины. Трость, которую принесла она откуда-то из другой комнаты, стала моим спасением: с её помощью я мог хоть как-то передвигаться, хотя каждый шаг давался с трудом. Ожоги на груди и боку не позволяли свободно поворачиваться, а рука, которая и так еле двигалась, немела от долгого напряжения, пока я старался держать равновесие. — Давай, парень, соберись, — голос женщины звучал напряжённо, словно она не мне, а себе приказывала стоять твёрдо. — Шаг вперёд. Не бойся. Всё получится. Её слова звучали утешительно, но я чувствовал под ними железную волю, не терпящую слабости. Она не спрашивала, больно ли мне, не предлагала отдохнуть – просто подбадривала и подгоняла, заставляя идти вперёд, несмотря ни на что. Бывали моменты, когда я был натурально на грани – хотелось разрыдаться, закричать, ударить что-нибудь от бессильной злости и боли. В голове возникали образы: как я в истерике, как рву бинты и швыряю трость, как падаю, не выдержав мучений, как кричу, требуя, чтобы всё это закончилось. Я представлял, что открываю глаза и нахожусь в настоящей больнице, окружённой привычными современными стенами, с людьми в белых халатах и мерно гудящим медицинским оборудованием. Что вокруг врачи, которые используют хорошие обезболивающее, что нет этих мрачных комнат и суровых людей, что мне помогут по-другому, не заставляя превозмогать боль ради каждого шага. Хотелось, чтобы это был всего лишь сон, странный и ужасный сон, из которого можно выйти по щелчку пальцев. Хотелось снова быть в безопасности, на мягкой постели, с успокаивающим голосом врача рядом. Хотелось проснуться, увидеть потолок палаты, услышать звуки машин за окном, почувствовать запах стерильности, который сейчас казался чуть ли не ароматом покоя. Хотелось, чтобы всё прекратилось. Просто остановилось. Хотелось... Но также я знал – позволить себе сорваться было невозможно. Даже в этом детском теле я сохранял контроль, хотя иногда казалось, что я вот-вот тресну под давлением страха и боли. Я не мог себе позволить расплакаться, не мог закричать, не мог показать, насколько тяжело. Нужно было продолжать идти, не сдаваться, не уступать. Каждая слабина могла стать роковой, каждое проявление уязвимости могло обернуться против меня в этом неизвестном месте среди непонятных людей. Я понимал, что если сломаюсь, это даст повод усомниться в моих силах, и тогда неизвестно, что они решат. Принесут ли дополнительную боль, применят ли более жёсткие методы лечения, отвернутся ли от меня вовсе? В этом странном месте, полном неожиданных опасностей, я не мог позволить себе быть слабым. Только не сейчас. Никаких гарантий, что кто-то будет жалеть или успокаивать. Только я и моя воля, только решимость не сдаться, пройти всё это до конца. Стиснув зубы, я шёл вперёд, шаг за шагом, хватаясь за эти опоры, что держали меня на плаву. Ведь каждый шаг был не просто усилием воли над телом – он был доказательством, что я ещё жив, что я не сдался, что я держу контроль. Боль и страх были не врагами, а всего лишь проверкой, испытанием, которое нужно было пройти, чтобы доказать самому себе, что я способен на большее. По крайней мере, я старался себе внушить это. Все три дня, что я находился в этом месте, Крукабена появлялась на короткое время лишь утром и вечером, именно она приносила мне еду и воду на подносе, а также задавала свои вопросы – и я понимал, что она интересовалась не только моим здоровьем. Её куда больше беспокоили события в той самой мастерской, что-то, о чём я, как она полагала, умалчивал. Но я и вправду ничего не помнил о жизни этого Филиппа, и не мог ничего ответить ей. От этих визитов всегда оставалось странное чувство двойственности: её слова и забота контрастировали с тем недоверием и настороженностью, которые она старалась скрыть. Она явно хотела разобраться, и каждый её визит был похож на небольшое расследование, скрытое под маской заботливой «мамы». Иногда я ловил на себе её пристальный взгляд, полный противоречий – беспокойство и непонимание спорили в её глазах, но она всегда скрывала это за тёплой улыбкой. — Ты ведь не помнишь, что случилось, да? — однажды тихо спросила она, сидя у моей кровати и словно мимоходом поправляя одеяло. — Я не сержусь, просто хочу знать правду. Я покачал головой, глядя ей в глаза. — Нет, правда не помню, — повторил я в который раз. — Похоже, меня сильно ударило по голове в том пожаре. Самому жутко, что памяти нет. Она кивнула, но я видел, как её взгляд настороженно изучал меня, будто пытаясь уловить фальшь в моих словах. — Филипп, я тебе верю, — её улыбка была натянутой, но всё же искренней. — Я просто хочу, чтобы ты был честен со мной, как и прежде. Мы ведь одна семья. За эти дни несколько раз за дверью раздавался приглушённый шум: едва уловимые голоса, как будто кто-то спорил, и редкие шаги, которые быстро стихали. Это происходило недолго, и каждый раз всё затихало так же внезапно, как начиналось. Я не знал, о чём говорили, но ощущение, что всё это связано со мной, не покидало меня. На четвёртый день Крукабена вновь пришла в палату, но на этот раз не с пустыми руками. Вместо привычного подноса с едой и питьем, она принесла одежду – аккуратно сложенную форму: чёрный пиджак, белые брюки, строгие чёрные туфли и нижнее бельё. На верхней части стопки лежала трость – изящная, чёрная, с лакированной поверхностью и резной ручкой. Она выглядела значительно аккуратнее моей нынешней и была идеально подогнана под мой рост, как будто создана специально для меня. Крукабена подошла ближе, поставив поднос на край кровати, и тихо улыбнулась, глядя на меня с той же мягкой настойчивостью, что я заметил раньше. — Вот, держи, — сказала она, протягивая трость. — Намного лучше той, что у тебя была. Её около полугода назад забыл один мой знакомый из Снежной, и лежала без дела. Теперь легче будет ходить. А ещё – новая форма. Тебе пора снова стать собой, юный господин, — сказала она с лёгкой усмешкой, помогая мне подняться с кровати. — У нас много дел. Время поджимает. Я осторожно взял трость, чувствуя, как её холодная лакированная поверхность приятно скользит под пальцами. Она была на удивление лёгкой, идеально сбалансированной, и с первого прикосновения казалась чем-то куда более надёжным, чем старая трость. Я опёрся на неё, и на этот раз смог встать без привычного напряжения в мышцах, без той боли, которая сопровождала каждый шаг последние дни. Лишь лёгкий укол напомнил о моих ранах, но это было неважно – я стоял крепко и уверенно, словно эта трость уже стала продолжением меня самого. Внутри даже возникла искра гордости за это небольшое, но такое важное достижение. Я медленно прошёл вперёд, стараясь не торопиться, но всё равно чувствуя необычную лёгкость в движениях. С вещами в левой руке и тростью в правой я не спеша направился к углу зала возе выхода, где за ширмой скрывалось небольшое пространство для переодевания и умывания. Всё здесь было предельно просто: единственная раковина, а рядом дверь в туалет с душевой кабиной. Обычное место, какое можно ожидать увидеть и у себя дома. Разве что нигде здесь не было зеркал, что странно, но я не делал акцента на этом – потом на себя нового налюбуюсь. Натягивая белые брюки, я заметил, как они аккуратно облегают мои ноги, но казались мне слишком строгими. — А что за дела? — спросил я, не скрывая лёгкого волнения в голосе. За прошедшие дни я уже обжился в этом месте, привык к новой реальности и телу, и что-то новое теперь вызывало одновременно тревогу и интерес. — Всё узнаешь, — голос Крукабены был необычно мягким, но в нём сквозила загадочность, как будто она готовила меня к чему-то значимому. — Просто будь готов. Сегодня ты сделаешь свой первый настоящий шаг. Её слова заставили моё сердце биться быстрее. Я давно уже не чувствовал такого напряжения, такого внутреннего ожидания. Быстро натянув чёрный пиджак и застегнув его на все пуговицы, я вышел из-за ширмы, чувствуя, как новые туфли мягко сжимают ступни. Одежда была строгой, но сидела на мне, как влитая – чистые линии пиджака и белоснежные брюки создавали образ, которого мне никогда прежде не доводилось примерять. — Неужели? — усмехнулся я, скрывая внутреннее волнение, которое захлестнуло меня, и посмотрел на Крукабену, стоящую уже у двери. — Звучит почти торжественно. Крукабена сегодня выглядела иначе – её настроение было на удивление лёгким, почти радостным. Она подошла ко мне, и её лёгкая улыбка коснулась уголков губ. Она положила руку на моё плечо, мягко, но уверенно, как мать, которая передает своё тепло. — Это действительно торжественный момент, — сказала она, понизив голос до почти шёпота. Её пальцы слегка сжали моё плечо, как бы подчёркивая важность происходящего. — Мы начнём с простого – с маленького, но важного шага. А дальше... всё будет зависеть только от тебя, Филипп. Её уверенность словно перетекала в меня, проникая сквозь кожу, наполняя меня силой, о которой я и не подозревал, но в которой так нуждался сейчас. Я глубоко вздохнул, чувствуя, как моё тело, несмотря на боль, начинает отзываться на эту уверенность. Этот день, как и те, что были до него, обещал быть нелёгким, но я справлюсь… Обязан.