This is the Way the World Ends

      I.       Кевин пропускает первый будильник. И второй. После третьего он думает о том, чтобы написать на почту тому профессору, с которым у него занятие в восемь утра, что ему нехорошо, но навряд ли ее это волнует.       В каком-то смысле, ему правда нехорошо. Нехорошо от всего пиздеца.       Со стоном, он берет телефон с соседнего стола и перечитывает сообщение, которое отправил вчера после того, как помог Ники с обучением Нила. Под сообщениями был значок «прочитано», но ответа не было.       Бойкот.       Какая наглость, на самом деле. Это Кевин должен игнорировать Эндрю. Это Кевин не должен терпеть то, как маниакальный блондин никогда не заботится о его или чьем-нибудь еще состоянии.       И все же.       В бочке меда есть ложка дегтя, и Кевин боится, что он частично является ею.       Он почти не ожидает увидеть Эндрю сидящим за их привычным столом в учебном центре — просторной комнате, в основном занятой диванами и столами на востоке и небольшими торговыми автоматами на западе. Каким-то образом, Кевин все же заставил себя пойти на занятия. Он потратил всю лекцию по поведению человека, размышляя о том, что он скажет, если столкнется с Эндрю. Он знал, что любая злость будет встречена безразличием; любая отчаянная мольба побеждена раздражением.       Оставался только один вариант: прямая речь.       Теперь, окруженный послеполуденной спешкой и увидев Эндрю во плоти, Кевин смелеет. В нормальной ситуации блондин постоянно бросался бы в глаза. Но в черной кашемировой водолазке, коричневых замшевых штанах и армейских ботинках Эндрю выглядел, как обычный студент старших курсов в Фоксборо. Медные кольца и очки Берберри дополняли образ и ожидаемую энергетику–       Эндрю носит его отвратительные линзы только тогда, когда справляется с упадком сил.       Не то чтобы он когда-то говорил об этом, но это та привычка, которую, как кажется Кевину, он разгадал. Эндрю все еще отказывается признавать, что у него есть «проблема», и сам этот факт является проблемой для Кевина.       Но нужно правильно оценивать свои силы, да?       Кевин не Леонид и не Менестрат, но если ему нужно пожертвовать своим достоинством ради того, кого он л-ю-б-не может закончить мысль, с таким же успехом он может нырнуть в это с головой.       Dulce et Decorum est pro amatore mori.       Закончил мысль.       Он направляется на восток к Эндрю, который уткнулся носом в очередную из своих книг. Судя по обложке, это что-то для одного из его литературных курсов. Он писал на полях с невозмутимым лицом, но его рука резво мелькает по странице. Он красив, и Кевин в который раз желает, чтобы это не ранило так сильно.       — Эй, — Кевин здоровается. Он пробует мирный подход, протягивая оливковую ветвь, несмотря на кипящие внутри эмоции. Он садится рядом за дубовый стол, напротив блондина, — Я пытался написать тебе до этого.       — Если бы мне было, что сказать, — Эндрю тянет, сочетая голос с растянутыми узорами его ручки на бумаге, — я бы сказал несколько часов назад. Я занят.       — Эндрю– — Кевин сдерживает желание вырвать ручку из рук Эндрю. Мир, Кевин. Мир. — Мы можем серьезно поговорить? Хоть раз?       — Нет.       — Почему?       — Ты задал вопрос. Я ответил. — Эндрю перестает записывать, но все равно не поднимает взгляд. — Если твоя единственная цель — получить ответ, который удовлетворит тебя, тогда ты пришел не в то место.       Деготь горчит.       — Я не… — Кевин затихает. Он смотрит, как чернила протекают на руку Эндрю, пятная плоть темно-фиолетовым. Они напоминают Кевину о сливовом, незаметном под челюстью Нила, о созвездии лопнувших кровяных сосудов.       Как Ники и планировал, двое занимались в главной библиотеке Уизерспир прошлой ночью.       Здание было спроектировано по образцу церкви Санц-Иньяцио, отражению своего итальяского двойника в стиле барокко. Волнообразные стены и витражные окна требовали внимания; полки из розового дерева образовывали лабиринт путей к знаниям — и разрушению. Над главным входом вырезаны слова Оакса Эймса, сооснователя и главного инвестора Фоксборо:       Dove c’è Dio c’è Verità; Dove c’è Verità c’è Violenza.       Там, где есть Бог, есть Истина; Там, где есть Истина, есть Насилие.       Глаза Нила зацепились за роскошный пейзаж, который заставлял чувствовать и признательность, и негодование. Одна из множества картин в полный рост, украшающих Уизерспир, могли бы обеспечить кому-то всю жизнь. Осознавая свое окружение, Кевин изучил новую, но знакомую личность рядом с ним.       — Это не он, — Нил сказал Кевину. Он. Имея в виду Эндрю. Нил заметил, как Кевин не отрывал глаз от следов на его шее, пока они занимались.       — Я знаю, — сказал Кевин. Он растерянно провел рукой по своим волосам. Все в голове кричало Кто это сделал? но Нил не смотрел на него, уткнувшись в свою тетрадь в негласно настойчивом напряжении. Кевин решил не давить на того, кто, фактически, все еще был незнакомцем для него. — Эндрю никогда не был… Он не из абьюзивных.       Наоборот, на самом деле; всегда наоборот.       Нил наклонил голову, встречаясь со взглядом Кевина. Ники был занят поисками другой тетради на полках, но Нил все равно остановился на секунду, словно беспокоился о том, что их могли услышать.       — Хорошо?       Кевин покраснел. Он не знал, почему ему казалось, что он должен оправдать Эндрю перед Нилом. В конце концов, у Нила было право злиться или быть настороженным.       — Извини. Забей, — Кевин пробормотал. Он уже взял другую карточку с информацией, чтобы разобрать с Нилом, но Нил положил руку поверх нее, останавливая. Кевин уставился на него, хорошо осведомленный о нежной близости Нила к его собственным крови и костям.       Навязчивые слова Фицджеральда скреблись в дверь его разума. Послание святого, написанное руками грешника.       Безбрачие проникает глубже плоти.       Какое безбрачие? Какая плоть, если она вся изорвана и ободрана?       — Почему ты извиняешься? — спросил Нил. Растяжение обесцвеченной кожи на челюсти, двигающиеся и сжимающиеся мышцы под лиловой тенью. Кто это сделал? Низкий свет настольной лампы создавал больший контраст между синяками и нетронутой кожей на его шее.       Могут ли прикосновения залечить то, что не могут залечить слова? Кевин представил то, как он бы наклонился и поцеловал этот небольшой шов, пока все проблемы исчезали бы.       Деготь горит.       — Хорошие новости, ребята, — Ники сказал позади них, на пару децибел больше, чем позволено. — Буржуазия вернулась к работе.       Он обошел стол и положил на него книгу, которую нашел.       — Генри Хеллер снова выкарабкался.       — Разве буржуазия — это не плохо? — Нил спросил. Он отстранился, и только после этого Кевин осознал, как близко они сидели. — Я думал они эксплуатировали всех. Типо, Папочка Уорбакс, но для Революции.       Ники разразился смехом, пока садился. Несмотря на то, что время приближалось к девяти вечера, в библиотеке было немалое количество шатающихся вокруг студентов, так что на них обрушился шквал недовольных взглядов из-за всплеска эмоций. Кевин тоже засмеялся, но тише.       — Что? Я же не ошибаюсь, не так ли? — Нил сказал, но его глаза блестели.       — Ты думаешь Папочка Уорбакс это хороший пример эксплуатации? — Ники спросил в тот же момент, когда Кевин пошутил:       — Папочка Уорбакс был хуже.       И они разразились очередным приступом смеха. Студенческому библиотекарю пришлось подойти и выдать предупреждение за это. Никого из них это не волновало.       — Алло, Земля вызывает Карен, — Эндрю говорит. Он щелкает испачканными чернилами пальцами перед лицом Кевина, успешно вырывая последнего из его воспоминаний. — Du verschwendest meine Zeit.       Кевин хмурится:       — Я не знаю, что это значит. И перестань меня так называть.       — Тогда перестань тратить мое время, — Эндрю говорит по-английски. — Я тебе сказал. Я занят. Если ты хочешь поныть еще о чем-нибудь, уходи. — Он говорит это без злобы, но с выраженным безразличием.       Ему все безразлично, когда дело касается тебя. Кевин вспоминает Нила, свернувшегося на полу. Пока это не меняется. Злость от произошедшего возвращается, черная и загрязненная.       — У тебя нет права просто так отмахнуться от меня, — он говорит, — Не после вчерашнего.       Никогда. У него не хватает смелости добавить последнюю часть.       — Я не отмахиваюсь от тебя, — Эндрю говорит. Он дважды стучит кончиком ручки по открытой странице. — Я просто фокусируюсь на более важных вещах.       — Это и значит «отмахиваться от кого-то».       — Кевин. — Впервые Эндрю встречает его взгляд. Его глаза пустые, почти скучающие, если бы не раздраженное подрагивание его пальцев на ручке. Кевин вспоминает, насколько яркими они были вчера, какими алыми и безумными. Наркотики и бред, проклятия его существования. — Что ты хочешь?       — Я уже сказал тебе, — Кевин говорит. — Я хочу серьезно поговорить. С тобой. Без отвлечений, без отказов.       Эндрю неопределенно машет рукой.       — Отвлечения не похожи на мою проблему. — Эндрю имеет в виду одно; Кевин думает о другом. Непрошеное чувство вины нарастало крещендо: форте.       Но Кевин не признает поражение. Пока что.       — Эндрю.       — Стой.       — Ты не серьезно.       Эндрю выдыхает:       — Хорошо. Я слушаю.       — Без отвлечений, — Кевин повторяет. Эндрю останавливается, словно думает о том, чтобы всадить ручку, которую все еще держит, в чью-то ладонь. Возможно в собственную. Вместо этого он грациозно кидает ее. — Спасибо.       И тогда Кевин колеблется, понимая, что он не подготовил дальнейших слов. Если честно, он не думал, что сможет зайти так далеко.       — Э, давай начнем с очевидного, — Кевин решает после быстрой секунды размышлений. Он думает о глазах Эндрю, этой маниакальной улыбке, такой яркой, что она жжет. — Я думал, ты завязал.       Эндрю пожимает плечами:       — Ты много думаешь.       — Эндрю. — Спокойно, спокойно. — Ты знаешь, как это опасно. — Он понижает голос. — После прошлого раза–       — В прошлый раз ты не был моим психотерапевтом, — Эндрю говорит. Он произносит свои слова ровно, бесстрастно. — Не притворяйся.       Прошлый раз. Месяцы назад, даже раньше смерти Сета. Кевин нашел Эндрю в его и Аарона комнате, не реагирующего и с черными глазами. Не просто зрачками. Склера, радужка — все, — были необъятно черными. Кевин думал, что Эндрю был мертв. Кевин надеялся, что он сам был мертв, чтобы то, что он видел, можно было оправдать каким-то адским наказанием, а не чем-то реальным.       Эндрю не был мертв. Но было близко.       Это не кокаин, Эндрю пытался сказать Кевину, когда полноценно очнулся в больнице. Изотонический раствор капал в его кровь, возможно, будучи единственным, что оставляло его в живых.       Я тебе не верю. Твои глаза, Кевин прошептал. Он едва мог дышать. Он уже падал в обморок после того, как позвонил спасательной службе кампуса. Разговор был еще одним делом. Они были черными.       Это не так, Эндрю настоял с бледным лицом и все еще темноватыми радужками. Наркотики не могут сделать такое с человеком.       Кевин плакал, и к тому моменту, когда слезы перестали течь, он не знал, начался ли плач из-за лжи, в которой, как он думал, убеждал его Эндрю, или лжи, которая почти убила его.       Хотя, если бы Кевин прояснил собственный взгляд, он мог бы понять, что Эндрю, на самом деле, говорил правду.       Но, в конце концов, слепой слепца водит.       Кевин говорит:       — Мне не нужно быть психотерапевтом, чтобы видеть, что ты зависим–       — Хватит. — Эндрю поправляет очки, привычка при раздражении. — Если бы я хотел чужого вмешательства, я бы сказал. Если я еще не ясно дал это понять.       — Эндрю, хоть раз, дело не только в тебе. — Кевин расправляет плечи, сопротивляясь желанию отступить от огня во взгляде Эндрю. Он может болезненно насладиться тем, что он смог вызвать такую реакцию из обычно невозмутимого человека. — Твои привычки ранят людей.       — О, Боже.       — Ты ранил кого-то вчера. — Кевин игнорирует комментарий. — Без причины. Ты хотя бы помнишь это, или пыль заставила забыть тебя и это?       И, словно что-то щелкнуло, Эндрю полностью замирает. Не нормальное замирание, а чистая волна неподвижности проходит сквозь него. На секунду он, кажется, даже не дышит. Он статуя из выдержки и золота, окутанный теплым солнечным светом, проникающим через огромные окна, которые окружают учебный центр. Болтовня вокруг них продолжается, но Кевин сфокусирован только на парне напротив.       — Эндрю–       — Я помню, — Эндрю говорит хрипло. Заледеневший фасад ломается, и он глубоко вздыхает. — И я бы сделал это снова.       — Извини?       — Я не буду повторяться. — Эндрю выпячивает подбородок. Упрямая сволочь.       — Это не ты, — говорит Кевин. — Ты не…       — Что ты хочешь, чтобы я сказал, дорогой? — Эндрю усмехается. Его голос искажается в издевке. — «Как невнимательно с моей стороны?» «Приношу извинения за мои ужасные действия?» «Упс, у меня рука соскользнула?»       Одной из величайших загадок маленького мирка Кевина является парадокс перед ним. Как настолько божественные губы произносят такие грешные слова?       — Я хочу, чтобы ты имел их в виду, — он говорит едва громче шепота. — Я просто хочу, чтобы ты имел их в виду.       — А я хочу, — Эндрю говорит медленно, — чтобы весь шум и хаос затихли хотя бы на минуту. Ты хочешь слишком много. Продолжай мечтать, Дэй, и скоро поймешь, что никого не осталось, чтобы услышать тебя.       — Это не правда, — Кевин начинает. Я здесь, я могу услышать тебя. — Ты неправ–       Часть дегтя.       — Нет, Кевин, ты неправ. — Эндрю выглядит почти сожалеющим, если бы только злая усмешка не искажала его черты лица. Существо противоречий. — И это так жалко, потому что ты убедил себя, что ты прав.       — Ты не можешь– — продолжать так относиться к себе, Кевин хочет сказать. Но это тоже неправда. Эндрю может так относиться к себе, именно это он и доказал. Кажется, он тянется за ниточками, но он никогда так отчаянно не пытался удержаться.       — Ты не можешь так относиться к другим людям. — Кевин говорит вместо этого. — Эндрю, ты мог серьезно ранить его. Нила. Ты не видел его лицо, он– Тебе повезло, что у него не появляются синяки так просто.       — Что ты сделал? — Голос Эндрю понижается, почти удивленный. — Поцеловал его бо-бо, чтобы не болело?       Деготь.       Деготь.       Деготь.       — О, убери это выражение лица, — говорит Эндрю. — Ты выглядишь так, словно я убил твою мать или типо того. Ты можешь целовать кого угодно.       — Я могу?       — Пока ты держишь своих питомцев от меня подальше. Мне не очень нравятся лисы–       — Мой питомец? — Кевин почти плюется. — Тот факт, что я не хочу, чтобы ты бил других людей в кишки, не делает его моим питомцем.       Но его внимание все еще привлечено к первому комментарию Эндрю.       — Может в следующий раз он выучит урок.       — Бить кого-то — это не обучение! — Изменение громкости пугает группу первокурсников рядом. Один из них случайно проливает на стол свой кофе. Алол, уборщица, смотрит на беспорядок и затем — на Кевина. Кевин вжимается в свой стул, сильно краснея.       Эндрю трет свою челюсть. Если что, он устал, и Кевин молчаливо счастлив, что происходящее хоть как-то влияет на Эндрю.       — Нет, но это достаточно хорошо доносит мою точку зрения, не так ли.       — Твою точку зрения? Хотеть, чтобы кто-то был потише–       — Моя точка зрения, — Эндрю перебивает, — проста. Тронь мое, почувствуй последствия.       Он бросает острый взгляд на Кевина, который заставляет неприятное чувство ползти по груди Кевина. Оно заставляет Кевина гореть.       — Что ты имеешь в виду? — он спрашивает. Кажется, он может знать, но он не ожидает услышать это.       Эндрю едва наклоняется вперед. Его кофе с сахаром не тронут, и он кладет тяжелую ладонь поверх крышки.       — Я не буду терпеть, когда люди трогают мое.       Горло Кевина ощущается таким сухим. Он помнит губы, и шепот, и сладкие бессмыслицы, которые никто никогда не говорил. Он помнит пыльную книгу и мальчика, испачканного фиолетовым. Он помнит, как мгновения назад Эндрю сказал, что он может целовать кого угодно, хотя все равно он пытается заявить о нем, как о собственности.       Дрожа, Кевин говорит:       — Я не твой.       О, как же оно горит.       — Ты и не что-то другое.       Кевин заставляет свой голос не сорваться:       — Ты никогда не хотел меня.       Впервые за тот день, призрак улыбки — настоящей, правильной улыбки, — появляется в уголках рта Эндрю. Она не недобрая.       — Это первая правдивая вещь, которую ты сказал сегодня.       С этими словами Кевина поражает откровение. Понимание туманит его зрение, и ему требуется весь самоконтроль, который Кевин накопил, чтобы не взорваться.       — Эндрю, ты не– Не говори так.       Эндрю пожимает плечами. Его слова смертельны, неудержимы.       — Ты первый это сказал.       Грустная ирония, Кевин знает. Эндрю ненавидит ложь, но иногда сам является только ею. Один упрямый, ярый обман, смешанный с другим. Достаточный, чтобы сжечь мир Кевина.       Крещение огнем.       — Знаешь, — Кевин медленно вдыхает. Слезы скапливаются в его глазах, запретные, но у него нет сил волноваться об этом. Он понимает, что, возможно, так далеко с Эндрю он еще не заходил, и оно кажется не успешнее, чем об стену горох. Решение появляется так же быстро, как его прошлая злость, и он не тратит время на сомнения. Он берет свою брошенную сумку и встает. — Если ты продолжишь так разбивать мое сердце, — он продолжает, пока слеза вырывается на волю, — однажды ты поймешь, что никого не осталось, чтобы назвать твоим. Используй и злоупотребляй столько, сколько хочешь– — Кевин гордится собой за то, что его голос всего лишь слегка подрагивает, — но в отличие от твоего самозабвения, у меня есть мои границы. И ты нарушаешь каждую из них.       И с этим он уходит.       Или пытается, пока рука не хватает его рукав.       «Хватает» — это достаточно милосердное выражение. Это скорее похоже на скольжение, тень прикосновения. Оно чувствуется, как тиски. Эндрю никогда бы не стал крепко цепляться без разрешения, внутренний моральный кодекс, которому он строго следует даже в середине такого беспорядка. Единственным исключением, похоже, являются его маниакальные моменты, когда воля наркотиков становится сильнее.       Эндрю не говорит «Подожди», или «Прости», или «Ты прав, Кевин, я перешел черту, к которой никогда не должен был притрагиваться, и ты имеешь право злиться на меня за это». Если бы он сказал, Кевин бы назвал это пиздежом и потребовал бы сказать, куда делся настоящий Эндрю.       Вместо этого он говорит:       — Хочешь узнать секрет, Дэй?       Нет. Кевин ждет с затаившимся дыханием напротив места, где все еще сидит Эндрю, смотрящий вбок от него.       — Что?       Эндрю облизывает свои губы и выдыхает. Он перекладывает свою руку и стучит по все еще открытой книге напротив, как будто в ней есть ответы ко всем загадкам жизни.       — Я видел Бога, — он говорит так тихо, что Кевину кажется, что он неправильно услышал. — Вчера. Он явился мне, Кевин, из пыли и пепла моих грехов.       Какое дерьмо ты цитируешь в этот раз? Думает Кевин.       Вслух:       — Ты имеешь в виду кокаин? — Горько.       — Если ты хочешь так думать. — Эндрю на долю поворачивает свою голову, чтобы встретиться взглядом с Кевином. Они настолько пусты, что это отражается в само сердце Кевина. Никого не осталось, чтобы назвать твоим.       — Брось, Эндрю, — говорит Кевин. — Ты даже не веришь в Бога.       — Я и в сожаление не верю. — Он кладет руку напротив руки Кевина, когда тот показывает, что не собирается отстраняться, накрывает запястье Кевина. Он мягко сжимает, болезненный контраст с ровным выражением лица. — Но тем не менее, мы здесь.       Кевин резко вдыхает. Он притягивает к себе руку, когда Эндрю отстраняется. Это ближайшее, что он сможет вытянуть из Эндрю.       Этого недостаточно. Этого никогда не было достаточно.       Но сейчас оно должно быть.       II.       Мир — это удивительно ужасающее место.       Только на одном дубе может быть на полмиллиона больше листьев, чем людей, с которыми когда-либо в жизни встретиться обычный человек.       На Западной Поляне стоит определенный дуб, к которому студенты Фоксборо относятся с аккуратным уважением. Мнение о дубе варьируется от благодарного восхищения до почти физического боготворения. Единственным общим знаменателем между всеми, кто встречался с этим деревом, является несомненный страх.       Они зовут это дерево Петлей.       Это до смешного высокое дерево, выше и шире, чем большинство дубов должны мочь вырасти. Его ветви, искривленные, как крюки, не оставляют пространства воображению по поводу того, для какой цели лучше всего использовать это дерево. Идеальная для того, чтобы обернуть веревку, Петля была названа в честь нескольких легенд кампуса. В лучшем случае, фольклор, в худшем, трагедия.       Здесь есть садовник, который ухаживает за газонами в Фоксе. Его зовут Оремор, и некоторые говорят, что он старше самого дерева. Если вы останетесь достаточно долго, чтобы узнать от него имя Петли, то, скорее всего, вы сможете услышать песню, которую он поет, когда стрижет:       Пришли пятеро, ушел один.       Сентябрь, 1873 год. Два года после основания университета. Пять студентов встретились у Петли перед закатом. Только один смог уйти.       Видела четырех, встретила никого.       Кэтлин Джоанна Фердинанд. Смотритель газонов, которая подошла к Петле через час после рассвета. Сочетание не того времени, не того места. Она провела остаток ее пятидесяти трех лет жизни привязанной к железкам и проводам в неудачных попытках очистить свой разум от ангелов, которые, как она заявляла, мучили ее с тех пор.       Споткнулся трижды, не побежит.       Джона Холстром, наследник Стандартизированной Нефти Холстрома и Говарда. Известный светский лев и любитель кинжалов. Пережил издевательства во время первого года в Фоксе, и случайно увидел висящих студентов. Умер через четыре дня и девять часов. Причина смерти: перелом шейных позвонков. Ахиллесовы пяты ровно перерезаны. Официальное заявление: суицид. Никто не поверил лжи, но никто и не противостоял ей.       Моргнул дважды, пропали глаза.       Величайшей загадкой смертей четырех студентов являлось не то, почему они убили себя, а почему они выбрали именно такой способ умереть. Одно дело — повеситься. Другое дело — выколоть глаза и вырвать языки за мгновения до смерти.       Совсем один, уничтоженный.       Жан Мор Клер, одинокий выживший. Ушел от своих товарищей в то судьбоносное утро. Никогда не говорил об их мотивах, об их решениях. Никогда не объяснил, почему не последовал за ними в мир иной. Выпустился через год, но больше никогда не говорил. Онемел.       Оремор может вам сказать, что Мор Клер назвал Петлю так. Некоторые студенты говорят, что все было наоборот, что Оремор назвал ее. Вы можете верить любому из вариантов. В конце концов, это не имеет значения. Но что имеет значение, так это то, о чем песня не рассказывает.       Так звучит остаток истории:       Пять студентов заключили пакт — жестокий, как раз для соблазненных взрослых. Понимаете, студенты убили одного из своих, и вина поглотила их. Не убийство грызло их совесть, но знание того, что они не закончили жизнь парня раньше. Если бы они это сделали, может, больше жизней могло быть спасено. Но все уже сгинуло, как и их души.       Но Жан. Жан, Жан, Жан. Он не мог совершить такой поступок. Он был так же виноват, как они все, но не настолько же саморазрушителен. Так что, когда его сверстники поднимали ложки, он имитировал их собственные крики боли, от которой сводило кости. Когда его сверстники сбросили веревки, он сбросил свою.       Но он не пал с ними.       Спустя десятилетия, когда Жан наконец ушел в ту неизвестную страну, пакт был выполнен. Раны, которые Павшая Пятерка — как прозвали группу, — оставила на земле, могли наконец начать исцеляться.       Но они не исцелялись.       Забавно, что в историях начало обычно не так важно, как думают люди. Причина, почему история началась — это другой вопрос. Парень, которого убила Павшая Пятерка, не имеет отношения к этому конкретному рассказу. Даже мотив не имеет значения в долгосрочной перспективе.       Что имеет значение, так это то, что случилось после убийства. После их смертей.       Их жертва получила сорок девять ударов ножом.       Павшая Пятерка, за исключением Мора Клера, висела сорок девять минут.       И c 1873 года на кампусе умерло трое человек. С разницей в точно сорок девять лет.       Если быть точнее, намного больше трех человек умерло. Только за одно десятилетие произошло достаточно студенческих смертей, чтобы привлечь национальное — если не международное, — внимание. Но опять же, Фокс известен за то, как критично мало живут здешние студенты. Вы не можете быть наследником мультимиллионной долларовой псевдокорпорации без нескольких попыток убийства, рано или поздно. Только бесконечное богатство родителей и спонсоров студентов Фокса (в основном) смогло не позволить органам уголовного правосудия вмешаться в их дела.       Сет Гордон был последним, кто умер в сорокадевятилетней цепи.       Потому что напоследок Оремор расскажет вам секрет:       Если человек умирает на кампусе, и его тело находят в радиусе пяти миль от дерева, легенда гласит, что человек умер безвременной смертью.       Значение «безвременья» много обсуждается.       Некоторые говорят, что «безвременная» значит, что причиной смерти стало убийство.       Другие говорят, что причиной стал случай.       И еще меньше людей, как Эндрю Миньярд — у которого нет времени на суеверных поющих садовников и который просто хочет, чтобы весь шум и хаос затихли хотя бы на чертову минуту, — верят, что причина просто такова. Причина. Способ умереть. Без особого значения средств. Деревья не могут влиять на преступления.       Но–       Тело Сета Гордона было найдено в четырех и девяти десятых мили от Петли.       Ирония не остается незамеченной.       И наконец, когда паутина нестабильного существования, которого он сам для себя сплел, начинает распутываться, Эндрю Миньярд понимает, что он был сильно, сильно неправ.       III.       Когда Кевин в гневе выбегает из учебного центра, Эндрю стучит по странице книги, на которой он сейчас. Листья травы. За исключением того, что слова не принадлежат Уитману. Строки старого поэта, аннотированные, и зачеркнутые, и выцарапанные в еще более пылких попытках по мере того, как текст продолжается, они смотрят на Эндрю в ответ, невпечатленные.       Я улетаю, как воздух, вслед за бегущим солнцем я развеваю мои белые кудри,.       Мое тело тает и струится.       Я завещаю себя грязной земле, из которой я вырасту моей любимой травой,.       Если вы захотите снова увидеть меня, ищите меня у себя на подошвах.       На полях строфы написано послание Эндрю. Он на секунду останавливается, чтобы возненавидеть себя за то, как жестко он обошелся с Кевином, но что сделано, то сделано. Это было обязательной жертвой для того, чтобы убедиться, что Кевин уйдет как можно скорее. Он не мог рисковать, не мог позволить Кевину подозревать что-то.       Но нужно ли было заставлять его чувствовать себя еще дерьмовее?       Это постоянный спор с собой. Нахуй совесть. Он помирится с Кевином позже.       Он вырывает часть страницы с запиской и складывает ее: один раз, второй, третий. Ему нужно сидеть на месте еще шесть минут, чтобы увидеть то, чего он ждет.       Он оставляет записку, теперь сложенную до размера десяти центов, на крышке так и не выпитого кофе.       И когда его цель открывает послание, там написано только одно:       Они вернулись.