Воздаяние нечастивых

Ян.

«Когда звери идут на охоту, они не знают страха.

Но что, если охотник страшнее их самих?»

"Aindulmedir — Wind-Bitten"

      Небо над городом было как мрачный саван. Чёрные облака затягивали горизонт, не обещая ни дождя, ни разрядов молний — только тихую, удушающую пустоту. Я скользил в этом воздухе, тяжёлом от застоявшегося тумана, чувствуя, как он пробирается сквозь перья. Ворон. Это тело было мне ближе, чем человеческое. В нём я ощущал себя свободным от тех рамок, что сковывали нас всех. Рамок, что навязывало общество в это скверное время.       Тело ворона давало мне преимущество быть менее заметным и скрытным. Я мог быть там, где человек не смог ступить ногой. Мог слышать то, что многим было недоступно, даже бессмертным. Наблюдать. Узнавать. Помнить.       Но эта форма несла в себе не только свободу. Её цена была слишком высокой. Мои крылья несли шрамы прошлых сражений — рваные полосы, где перья больше не росли, обнажая огрубевшую плоть. На правом крыле одна из костей зажила криво, — я знал, что это ограничивает мои движения, но к боли я привык.       Клюв треснул ещё год назад, когда я врезался в каменный выступ в попытке укрыться от атаки. Тонкая линия разлома всё ещё была заметна, её края время от времени болели. Пальцы на лапах — острые, крючковатые — один раз оказались придавлены под грудой обломков. С тех пор два из них были изогнуты под неправильным углом.       Когда я возвращался в человеческий облик, это уродство не исчезало.       Потрескавшийся клюв превращался в шрам на щеке, разрезавший её от скулы до подбородка. Каждый раз он рвался, когда я говорил слишком резко или усмехался. Чтобы рана не открывалась, я вставлял медицинские скобы, стягивая края кожи. Это была необходимость, ставшая привычкой. Пальцы, которые в вороне были когтями, в человеческом облике сохранили свою изогнутость, как если бы они не могли полностью выпрямиться.       Каждый раз, глядя на своё отражение в мутной луже или выбитом зеркале, я видел не человека. Не ворона. Что-то среднее, не принадлежащее ни одной из сторон. И я понимал, что это лицо — не то, что другие могут считать живым. Это было лицо выжившего. Того, кто заплатил слишком много за своё существование.       Я взмахнул крыльями, поднимаясь выше. Боль отозвалась в раненой кости, но я не обратил внимания. Эта боль была частью меня. Я принимал её. Потому что в этом мире, полном упадка и тьмы, лишь тот, кто научился жить с болью, мог выжить.       Мир подо мной дышал своей последней агонией. Его улицы, будто кровоточащие раны, были усеяны обломками прошлого. Вечное напоминание о том, как легко сломать, но болезненно невозможно восстановить. Люди называли это Апокалипсисом, как будто всё случилось внезапно. Но я знал, что это была ложь. Это не был судный день. Это было медленное, мучительное разрушение — их собственными руками.       «Апокалипсис — это не событие. Это процесс. Люди живут в нём, не осознавая, что конец уже наступил»       Я всматривался в землю внизу, туда, где среди руин ещё теплился свет. Несколько огоньков в грязи и мусоре, символ последней надежды. Но даже эта надежда была ложной. Я видел, как они молятся, как продолжают цепляться за веру, которая давно отвернулась от них. В этом был их порок: они уничтожали себя, обвиняя других. Люди говорят о демонах, о врагах извне.       «Но мы здесь не при чём. Мы просто смотрим как они падают. Их грехи — это их собственный выбор»       Я поднялся выше, к холодному ветру. Крылья распахнулись, будто охватывая небо, и я парил над умирающим миром. Но даже с высоты я не мог избавиться от её образа. Лэйн. Она не была лучше этого мира, но и не хуже. Грязная, порочная, упрямая. Она могла бы сгореть в собственном пламени, но всё равно продолжала искать. Искать правду.       Я направился к военно-научной базе «Адам», что располагалась в Оксфорде. Здесь я провёл последние несколько лет своей жизни. Словно тень, я скитался среди руин университета, в тщетных поисках знаний и ответов, которые, казалось, уже невозможно найти. Был словно пустой звук, растворённый в воздухе. Но я всё ещё был здесь.       Сила, что даровала мне тьма, помогала в борьбе с отродьями. Но была ли эта сила даром небес? Или всё-таки проклятием пучины? На этот вопрос я не мог ответить.       Приземлившись на холодный шпиль башни, я оглядел окрестности. Город простирался передо мной, словно растрескавшаяся карта безнадёжности. Узкие улочки, усеянные мусором, грязью и телами, вели к центральной площади, где возвышалась церковь. Она была единственным зданием, что ещё держалось, хотя её стены уже покрыли трещины, а крест на куполе согнулся, будто не выдержав тяжести времени.       Люди тянулись ко входу главных ворот, как к последней надежде. Измождённые, грязные, почти неузнаваемые. Их лица были пусты, словно души оставили тела ещё до того, как они ступили на этот путь. Дети, едва державшиеся на ногах, цеплялись за руки матерей. Мужчины толкались, прокладывая дорогу, оборачиваясь, будто боялись, что их схватит нечто невидимое.       У входа стояли солдаты, окружившие церковь баррикадами из обломков машин, ржавого металла и мешков с песком. Это было не убежище, а клетка. Люди пытались пролезть через узкие щели, хватались за колючий металл, умоляли, кричали. Солдаты отталкивали их прикладами винтовок, сбивали с ног. Некоторые, упав, продолжали ползти, не осознавая, что их усилия бесполезны.       — Ещё один шаг, и ты труп! — выкрикнул солдат, нацелив винтовку на старика, который, несмотря на угрозу, сделал шаг вперёд. Выстрел разорвал воздух. Старик упал, а толпа замерла лишь на миг, прежде чем снова загудела — крики, стоны, мольбы.       Я смотрел на них сверху, холодно и отстранённо. Попытка спастись. Попытка отсрочить смерть. Нелепая, ничтожная. Они хватались за последние крупицы надежды, цеплялись за разруху, ползли по грязи ради нескольких дополнительных дней, часов… Ради чего? Чтобы умереть позже?       Сила, толкающая их вперёд, казалась жалкой, но непреодолимой. Они горели в своей вере, как мотыльки в огне. Стоило ли оно того? Ответ был очевиден.       Я на мгновение задумался о самой сути жизни, и эта мысль внезапно вывела меня за рамки самого понятия. Что есть «жизнь»? Ты рождаешься, а затем умираешь. Между этими двумя точками лежит тонкий, зыбкий отрезок времени, мгновение для кого-то наверху. Но что между рождением и смертью? Промежуток, который люди называют «жизнью». И прожить его с достоинством, оставив след, потомство или хотя бы память о себе, — это ли не единственный смысл? Или же всё это — пустое? Быть может, наша жизнь — всего лишь безделушка в гигантских лапах судьбы? Но разве мы обязаны оставаться в пропасти возвышающегося над нами?       Капля дождя упала на моё оперение, лёгкая дрожь пробежала по телу. Я расправил крылья, чтобы встряхнуть влагу, но её было слишком много — дождь усиливался. Я обманул сам себя, решив, что сегодня обойдётся без ливня. Англия давно перестала быть местом, где можно предсказать что-либо.       Раньше я любил дождь. Любил наблюдать как люди суетливо раскрывают зонты, торопясь спрятаться. Казалось, будто они избегают самого ощущения жизни, боясь промокнуть, простудиться или просто испачкаться. Но ведь именно в каплях дождя заключена эта мимолётная, чистая энергия бытия. Сейчас дождь, как и всё остальное, стал чужим и мрачным, потусторонним и гулким.       Прошёл месяц с тех пор, как мы вернулись из Нью-Йорка. Там, среди развалин прошлого мира, мы искали ответы — и не нашли их. Каждый день становился испытанием: холод, голод и разруха. Мы продолжали идти, блуждая в остатках утраченной цивилизации, надеясь, что хоть где-то найдётся спасение. Однажды я поймал себя на мысли, что молюсь — тихо, без слов, посылая мысленные просьбы Богу. Но он не слышал. Или не хотел слышать.       Экипаж из ста восьмидесяти человек встретился с морской бездной, даже не дойдя до пункта назначения. Их имена, возможно, остались в сердцах близких, но что значит память в мире, где само время потеряло смысл? Оставшиеся выжившие едва напоминали живых. Их тела двигались по инерции, словно механизмы, запрограммированные работать, даже когда весь мир вокруг обрушился в хаос. Апокалипсис для них стал не реальностью, а метафорой из какой-то антиутопической книги, в которой герои всё равно верили в спасение. Но в нашей истории спасения не будет. Мир исчезнет, превратившись в руины, оставив после себя лишь воспоминания. И всё же, в каждом взгляде, что я ловил, я видел пустоту. Там не осталось ни надежды, ни желания бороться. А может, я просто не хотел видеть ничего другого?       Отряд генерала был другой. Они верили в чудо. Верили так, как верят дети, ожидая Санту на Рождество. Их вера была наивной, но сильной, и я не мог осуждать их. Хоть я отличался от них своей кровью, как чужеземец, захвативший человеческий облик, отличался душевным строением самобытного механизма разрушения, бывали моменты, когда я сам находил утешение в подобных иллюзиях. Но лишь в одном взгляде я увидел нечто иное.       Она. Белокурая девушка, которой все они, осознанно или нет, поручили свои надежды. Однако они же её и избегали, как чужака. Она была словно белый ворон среди стаи чёрных. Одинокая, странная, непонятая. Всегда сидела чуть в стороне, будто намеренно изолировала себя. О чём она думала? Верила ли она в их мифическое спасение так же яростно, как остальные? Или её взгляд на мир был куда более трезвым и холодным?       Её глаза были… иными. Неожиданно глубокими. Там была боль, возможно, разочарование, но также тлела искра чего-то непостижимого. Но что именно? Я не знал. И в этом, наверное, вся трагедия. Я всегда считал себя проницательным, но уже так много раз ошибался.       Мои мысли вернулись к тому дню, когда мы остались вдвоём. Тот проклятый шкаф, мрак и звуки мародёров за дверью. Мы дышали в унисон, стараясь не выдать себя. Я поклялся бы, что в тот миг мы поняли друг друга. Без слов. Без необходимости что-то объяснять. И всё же я до сих пор не знал, что у неё в голове.       О чём она думала тогда? О спасении? О смерти? Может быть, ответы были у меня перед глазами, но я был слишком слеп, чтобы их увидеть.       Я взмахнул крыльями и отправился в более укромное место дабы не намочить оперение полностью. Я направился в один из заброшенных корпусов Оксфорда. Залетев в разбитое окно, я поднялся вверх к потолку. Присев на оду из балок, я наблюдал за небом. Чёрным, пустым. Словно оно давно забыло о своём истинном окрасе, превратившись в сплошные тучи. Я не спешил преображаться в человеческий облик. Хотелось побыть подольше вороном. Неприметным существом. Хотя, какая разница? Ведь даже будучи человеком, я был лишь густой тенью.       Тот узкий шкаф, в котором мы с Лэйн были заперты несколько часов, стал для меня символом мира, в котором мы теперь жили. Тесный, тёмный, давящий. Воздуха не хватало, а каждый шорох за тонкой дверцей отзывался гулом в висках. Шаги мародёров снаружи казались отзвуком самого Апокалипсиса, неотвратимого и беспощадного. Мы застряли в этом пространстве, изолированные от внешнего хаоса, но не свободные от его влияния.       Таков был наш новый мир — тюрьма, из которой не сбежать.       Шкаф напоминал мне о том, как изменилось восприятие пространства. Когда-то мир казался огромным, почти бесконечным. Города тянулись к небесам, дороги исчезали за горизонтом, а океаны обещали новые берега. Теперь же мир сузился до нескольких квадратных метров. Укрытие. Подвал. Старый шкаф. И даже в этих местах не было спасения. Было тесно. Тесно от страха, от ощущения собственной беспомощности. И, самое ужасное, тесно от присутствия других.       Лэйн сидела рядом, так близко, что я мог слышать её дыхание. Её локоть иногда касался моего, что-то шептала ткань одежды, когда она двигалась. Нам было слишком тесно, словно нас заперли в клетке, не рассчитанной на двоих. Иронично, ведь в этом мире было столько пустоты, но места всё равно не хватало. Таким, как мы, не хватало пространства. Мы не вписывались. Не в шкаф, не в мир, не в эту изломанную реальность.       Мы оба были чужаками. И даже здесь, в темноте, это ощущение не исчезало. Её мысли оставались скрытыми, как и мои. Что она видела в этом шкафу? Тьму? Угрозу? Или, быть может, маленький шанс выжить? Я смотрел на неё из-под крыла темноты, но её лицо ничего не выдавало.       Мир за дверцей шкафа был не лучше. Такой же холодный, такой же мёртвый. Только вместо узких стен его опоясывали бескрайние руины. Когда-то я думал, что апокалипсис раскроет перед нами новые горизонты, убрав искусственные границы. Но это была иллюзия. Мир сузился, он стал теснее, чем когда-либо. И в этом мраке нам с Лэйн было ещё теснее. Не из-за пространства, а из-за того, что мы оба были слишком похожи, слишком острыми, слишком несгибаемыми для столь малого мира.       Шкаф — это не просто укрытие. Это метафора. Клетка, в которую нас загнал этот мир, лишённый света. А мы в этой клетке, как два ворона: слишком большие для замкнутого строения мира, слишком свободолюбивые, чтобы в нем выжить. Но выхода не было.       Когда она заснула, а вместе с ней стихли её тревожные мысли, я принялся разглядывать Лэйн. Её лицо в эти моменты казалось удивительно умиротворённым, будто сон стирал с него тяжесть прожитого дня. Бледная, едва заметная родинка под левым глазом, лёгкие подёргивания пухлых алых губ, словно они пытались повторить что-то невысказанное. Её закрытые веки дрожали, а глаза под ними метались из стороны в сторону. Она искала что-то даже во сне. Искала выход. Спасение.       Её грудь поднималась в ритме частого, тревожного дыхания. Возможно, ей снился кошмар. Возможно, она пыталась сбежать от этого мира даже в своём подсознании. Я мог бы разбудить её. Мог бы стать для неё спасением. Но что бы её ждало? Вновь этот гниющий, умирающий мир, полный страха, боли и разрухи. Я боялся поклясться, но, кажется, её сон, каким бы тревожным он ни был, всё равно казался лучше нашей реальности.       Я вспомнил, как тесно было в том шкафу. Места не хватало даже на дыхание. Лэйн облокотилась на мою грудь, а я поджал под себя ноги, стараясь найти хоть какое-то удобное положение. Тогда я сказал ей: «Теперь будет лучше». Я солгал. Было ли это ради неё? Или ради себя? Я не знаю. Даже сейчас, перебирая эти воспоминания, я не могу понять, что именно я чувствовал тогда. Когда мы наконец выбрались из этого узкого «гроба», я ещё полчаса не мог нормально ходить — ноги онемели. Но я даже не пожаловался.       Лэйн пугала меня. Её молчание, её холод, её взгляд — пронзительный и острый, словно он разрезал меня на части. Иногда мне казалось, что она видит больше, чем может человек. Она смотрела сквозь меня, но я чувствовал её присутствие, как острый клинок, прижатый к горлу.       «Что ты такое, Лэйн?» — этот вопрос не покидал мою голову.       Но ведь я задавал его не только ей.       «Что ты такое, Ян?» — обращался я к себе.       «Что мы такое?»       Дождь начал барабанить по дырявой крыше. Я услышал взрыв где-то вдали, приглушённый и резкий. Он выдернул меня из размышлений, возвращая в реальность. Наверное, какой-то заражённый попал в растяжку и подорвал заряд тротила. А может, это сам мир, потрескавшийся по швам, издавал свой последний, мучительный стон.       Темнота за окном густела. Ночь опустилась быстро, как всегда бывает в этом времени года. Мне нужно было возвращаться к себе, прежде чем кто-то заметит моё отсутствие. Дмитрий и его свита уже давно косо смотрели на меня, и я знал, что они не доверяют мне. Ох, Генерал, лишь только по одному твоему зову все твои щенки будут у твоих ног. Но правда ведь не за тобой. Ты сам велел мне убраться. Ты сам обрёк меня на…       Интересно, когда он увидел меня впервые, после долгой разлуки, не удивился ли он тому, что я выгляжу точно так же, как тогда, растворившись в следах исчезновения?       Зайдя в свою комнату, я скинул пальто на стоящий у двери стул. Руки ныли от долгого перелёта. Хотя я должен был уже привыкнуть к такой нагрузке. Сев на край кровати, я потёр переносицу между глаз. Голова кружилась и кипела от происходящего. Боль в висках, казалось бы, приросла ко мне. Стала привычкой, частью меня, рефлексом, как моргание или дыхание. Зацепившись рукавом о скобы на моей щеке, я зажмурился от мимолётной боли.       Боль — ещё один фактор, что напоминал мне о жизни.       Посидев в таком положении пару минут, я взглянул на свою комнату, в поисках на чём бы я мог зациклить своё внимание, чтобы меньше думать. Не то, чтобы это помогало, хотя могло отвлечь на пару минут.       Сквозь зашторенные окна лунный свет едва пробивался в комнату, озаряя её тусклым, почти призрачным светом.       Когда я нашёл эту комнату, она выглядела так, будто мир оставил её гнить. Обои на стенах местами вздулись и потрескались, покрытые пятнами сырости. Пол был грязным, испещрённым царапинами и покрытым тонким слоем пыли. Одно окно наполовину забито досками, словно кто-то пытался удержать что-то снаружи.       Я решил, что сделаю это место своим. Раздобыв пару выцветших тряпок, я закрыл рваный матрас, на котором спал. Постелил сверху одеяло, настолько старое, что его узоры были почти неразличимы. На столе, который я перетащил из соседней комнаты, стояли свеча и несколько книг, найденных в заброшенной библиотеке. Я их не читал — просто нравилось, как они заполняли пространство, создавая иллюзию порядка. Обои я не стал срывать, но кое-где повесил свои находки: старые карты, чьи края начали рассыпаться от времени, и вырезки из журналов с изображениями прежней жизни. Среди них фотография старинного Оксфорда, с гордыми шпилями, отражающимися в спокойной воде реки.       На полу, рядом с кроватью, стояла деревянная коробка. В ней я хранил свои немногочисленные припасы — пару консервов, нож и моток верёвки. Здесь же, в углу, лежал мой рюкзак. Крышка металлического ящика, который я нашёл в лаборатории, была покрыта слоями бумаги, где я писал, рисовал и иногда вычерчивал маршруты.       Куски ткани, приколоченные к стенам, скрывали самые обшарпанные места, добавляя комнате немного тепла. В одном углу я приладил маленькую полку, на которой стояли три пустых стакана и странный стеклянный сосуд с закрученной крышкой — вещь, на которую я наткнулся в научных корпусах.       Здесь мне удавалось чувствовать себя в относительной безопасности, но это место было лишь прикрытием. Настоящее убежище — то, куда я складывал все свои находки, найденные за время блужданий по пустоши, — оставалось тайной. Никто не знал о нём, и я никому бы не сказал. Это было место, в которое почему-то никто не додумался зайти, словно его укрывала сама тьма. Оно было моим единственным настоящим укромным уголком, о котором я расскажу только тому, кому смогу довериться.       Пока же, в этой комнате, я чувствовал себя просто человеком, а не тенью мира, который я пытался разгадать.       Мои конечности продолжали ныть, будто старый механизм, слишком долго работающий на износ. Это было неприятное, тупое ощущение, которое казалось не прекращалось никогда. Задрав рукава, я посмотрел на свои забинтованные руки. Повязка, пропитанная засохшей кровью и покрытая тёмными пятнами, выглядела так же отвратительно, как я сам себя ощущал. Когда-то моя кровь была ярко-красной, но теперь она стала густой, чёрной, липкой, как смола.       Длинные пальцы с посиневшими суставами — следы плохого кровообращения — выглядели ещё хуже. Постоянные переломы сделали их чуть изогнутыми. Кости хоть и срастались быстро, но не так, как нужно. Перелом за переломом, — и вот результат: мои руки становились чем-то вроде кривых ветвей.       Пора было сменить бинты. Простыни пачкать не хотелось, и я решил пойти в душ. Обычно в это время там было тихо, что позволяло остаться в одиночестве.       Я вышел из комнаты и зашагал вдоль главного двора Оксфорда. Небо снова заполнили низкие серые облака, как саван, прикрывающий руины прошлого. Мелкий дождь старался пробиться сквозь ткань моего свитера, оставляя холодные пятна на плечах. Воздух был влажным, тяжёлым, словно пропитанным железом и плесенью. Каждый вдох отдавался неприятной тяжестью в лёгких, будто этот воздух нес на себе вес погибшего мира.       Вытоптанная тропинка, что вела к душевым, была покрыта грязью и лужами, в одну из которых я невольно ступил. Вода и грязь облепили подошву ботинка.       Чёрт. Я ненавидел грязную обувь. Комично, правда? Когда чистая одежда или сапоги была роскошью, о которой большинство даже не мечтало. Возможно, это была моя нелепая попытка сохранить хоть толику контроля над хаосом вокруг.       На пути мне встретились несколько людей, направлявшихся к храму. Они шли медленно, устало, словно каждый шаг был для них пыткой. Я уловил их перешёптывания, полные тревоги и мольбы, будто слова могли стать спасением. Они украдкой бросали взгляды в мою сторону, будто я был чужаком даже здесь.       Женщина в платке, проходя мимо, пробормотала что-то, обернувшись. Возможно, это была молитва или проклятие. В другое время я, возможно, пошутил бы про Сатану и сказал, что он готов забрать её душу, стоит мне только попросить. Но сейчас я просто прошёл мимо, не обращая внимания, прислушиваясь лишь к звуку дождя и своих шагов, приглушённых размякшей грязью. Моя душа, ивзлеченная из пепла, оставалась неравнодушной, но сердечное продолжение, тянущееся к миру, оказывалось страшно привыкшим к стенаниям и попыткам выбраться из своей шкуры на свободу.       Внутренний двор Оксфорда выглядел как тень своего былого величия. Окружённый тёмными готическими фасадами корпусов, он утопал в сырости и грязи. Стены, когда-то выкрашенные в светлый камень, теперь покрылись трещинами, плесенью и черными следами пожаров. Готические арки, украшенные замысловатыми узорами, всё ещё сохраняли эхо своей былой красоты, но теперь казались безмолвными свидетелями гибели мира.       Центральная часть двора, где когда-то располагались ухоженные газоны, превратилась в поле бурьяна и увядших кустарников. Размытые дождями тропинки извивались среди зарослей, покрытые слоем грязи и мусора. Когда-то там, возможно, стояли скамейки, где студенты отдыхали под тенью деревьев, но теперь от них остались лишь прогнившие каркасы, обросшие мхом.       Фонтан, стоявший в центре, давно пересох. Его чаша треснула, а из каменных фигур струилась только дождь, капавший с разбитых краев. Сквозь его дно пробивалась трава, цепляясь за остатки жизни среди запустения.       Воздух был сырой и холодный, напоенный запахом влажного камня, ржавчины и гниющей листвы. Вокруг можно было услышать звуки дождевых капель, стекающих по крышам, и редкие шаги тех, кто проходил через двор, прячась под капюшонами и старой одеждой.       Старые часы на башне, некогда гордость университетского двора, замерли, застыв в моменте, когда мир вокруг рухнул. Их циферблат был разбит, а стрелки застопорились, как символ застывшего времени. Лишь слабое мерцание света в редких окнах напоминало о том, что жизнь здесь всё ещё теплилась, хоть и не могла вернуть прошлую гармонию.

«Marconi Union — Weightless Part 1»

      Зайдя в предбанник, я почувствовал в воздухе едва заметный запах мыла и влажности. Пар из душевых кабин ещё держался под потолком, словно не хотел рассеиваться, оставляя после себя ощущение недавнего присутствия других. Кто-то был здесь совсем недавно.       Окинув комнату взглядом, я увидел знакомую картину: потрескавшиеся стены, облупившаяся краска и тёмные пятна сырости, которые уже давно не обращали на себя внимания. Свет от нескольких свечей, расставленных на полке у стены, отбрасывал неуверенные блики на потрескавшиеся стены и тёмные пятна сырости. Пламя тихо подрагивало, будто боялось угаснуть. Свечи здесь давно заменили электричество, которое окончательно отказалось работать в этом корпусе Оксфорда.       Я подошёл к раковине, чья трещина пересекала белую эмаль словно старая рана. Открыв кран, я запустил под струю воды пальцы. Тёплая. Едва ощутимая роскошь в этом месте.       Задержав руку под водой, я наблюдал, как струя огибает мои пальцы, стекая вниз. Ладонь будто оживала от тепла, расслабляя сведённые напряжением мышцы. В тусклом свете свечей капли воды поблёскивали на моей коже, словно крохотные искры.       Я подставил вторую руку под струю воды, наблюдая, как она обтекает мои пальцы и стекает вниз. Тепло приятно окутывало кожу, создавая иллюзию, будто оно проникает глубже, согревая всё тело. На самом деле я знал, что это обман. Моё тело давно уже не откликалось на такие вещи как прежде. Но я позволял себе верить, пусть даже на мгновение.       Я осторожно начал разматывать бинты с пальцев. Под водой это было легче. Влажные ткани постепенно отлипали от кожи, которая уже срослась с ними. Места, где бинты впились в раны, пришлось отклеивать особенно медленно, чтобы не разорвать зажившие края.       Гнилостный запах всколыхнул воздух, как только бинт размок окончательно. Пропитанная грязью и кровью ткань начала скользить вниз, обнажая мою деформированную кожу. Там, где прежде были глубокие раны, теперь остались рубцы, выступающие тёмной сетью.       Я старался не обращать внимания на это зрелище. Больше всего меня угнетала липкая чернота, что вытекала из ран. Моя кровь. Она казалась чужой, неправильной, словно и вовсе не принадлежала человеку. С каждой снятой повязкой я чувствовал облегчение, будто избавлялся от лишнего груза, но вместе с этим приходило и странное чувство уязвимости. Моё тело хоть и заживало, но оставалось изувеченным, чужим. Сжав бинты в руках, я отбросил их в сторону, наблюдая, как грязные обрывки ткани упали на мокрый кафель. Вода продолжала стекать по пальцам, обмывая кожу и оставляя её едва заметно сиять в приглушённом свете свечей.       Сняв с себя одежду, я вошёл в одну из душевых кабинок, прикрыв за собой дверь. Тусклый свет свечей создавал слабое, колеблющееся сияние, придавая помещению странную, почти мистическую атмосферу. Включив воду, я замер под душем. Тёплая струя обрушилась на моё тело, и с первых же секунд я почувствовал, как напряжение начинает уходить.       Вода стекала по моим мокрым волосам, скатываясь по плечам и спине, стекая вниз по ногам, а затем исчезая в сливе. Капли барабанили по кафелю, словно создавая ритм, которому подчинялось всё вокруг. Я облокотился руками о холодную стену, закрыв глаза и на мгновение просто стоял неподвижно. Умиротворение. Тишина. Никого.       Проведя рукой по мокрым волосам, я нащупал мыльницу и достал из неё кусок мыла. Оно было немного размокшим — видимо, кто-то оставил его здесь, поспешив на ужин. Брезговать такими вещами сейчас было бы глупо. Намылив шею и плечи, я продолжил к груди, ощущая, как мыльная пена смешивается с грязью и кровью, которые покрывали моё тело.       Когда я добрался до бинтов, вода уже размочила их, сделав их более податливыми. Я аккуратно потянул за узелок на одной из повязок, но нитки впились в кожу и, казалось, приросли к ней. На мгновение я замер, чтобы собраться с духом, затем потянул сильнее. Резкая боль заставила меня шипеть сквозь зубы, но бинт поддался, обнажив потрескавшуюся и воспалённую кожу под ним.       Каждый снятый бинт открывал новые изуродованные участки моего тела — рубцы, неровности и чёрные пятна, оставшиеся после заживших ран. Я старался не смотреть, не обращать внимания на сладкий и смердящий запах, который сопровождал этот процесс. Просто продолжал методично развязывать повязки одну за другой, разматывая их с ног, рук и торса.       Когда последний бинт упал на мокрый кафельный пол, я прислонился спиной к стене, чувствуя, как холодная плитка контрастирует с теплом воды. Теперь я мог наслаждаться душем полноценно. Тёплая струя очищала мои раны, смывая последние следы крови и грязи, и я закрыл глаза, позволяя себе на несколько минут забыть обо всём.       Я ухмыльнулся, позволяя себе короткий миг удовольствия, пока вода стекала по моему телу. Тёплая струя будто бы стирала не только грязь, но и слой накопившегося за день напряжения. Лёгкий сквозняк, пробравшийся в душевую, обдал мою мокрую кожу, заставив вздрогнуть.       Я снова намылил тело, аккуратно и методично проводя мылом по кожным ранам. Обводя каждый шрам, каждую ссадину, каждый изломанный сантиметр, я старательно смывал грязь. Пальцы, скользившие по влажной коже, иногда натыкались на особенно открытые, незащищённые ранения. От болезненного прикосновения я инстинктивно прикрывал глаза, но продолжал, стиснув зубы. Это было необходимо. Моя жизнь являлась олицетворением вынужденности переступить, даже если это значило распадаться на части.       Не хотелось бы занести под кожу инфекцию, — это было бы катастрофой. Хотя я и не мог сказать с уверенностью, как отреагировало бы моё тело. Уничтожила бы болезнь мою израненную плоть или, напротив, отступила бы перед тем, что уже скрывалось внутри? Убил бы вирус меня или был бы поглощён?       Моя рука остановилась на старом шраме — длинной кривой полосе, пересекавшей живот. Когда-то эта рана могла стать смертельной. Теперь же шрам казался мне чем-то чужим, молчаливым, как старый свидетель событий, о которых я старался не вспоминать. Пальцы задержались на нём дольше, чем следовало. Вода стекала, но шрам не отзывался болью. Он молчал. Словно уже не был частью меня.       Я закончил вымывать раны, осторожно промыв каждую трещину на коже. Вода, смешанная с мылом и остатками того, что осталось от крови, стекала вниз, исчезая в водостоке, забирая с собой следы сегодняшнего дня. Мои движения замедлились, и я на мгновение прислонился лбом к холодной стене. В этой тишине и полумраке было что-то почти успокаивающее, но ненадолго.       Постояв под водой ещё какое-то время, я решил выйти. Тёплая струя, хоть и умиротворяла, не могла задерживать меня здесь слишком долго. Скоро сюда придёт новая волна людей — ужин подходил к концу, и я не хотел, чтобы кто-то застал меня здесь. Лучше исчезнуть незаметно, пока ещё есть время.       Мои ноги почти заскользили по холодной мокрой плитке, когда я выбрался из кабинки, обмотавшись чистым полотенцем, что лежало на тумбе у стены. Ткань была слегка влажной, но всё же лучше, чем ничего. Бросив короткий взгляд на комнату, освещённую тусклым светом свечей, я подошёл к старому ванному шкафчику, который выглядел так, будто мог рассыпаться от одного неловкого прикосновения.       Я опустился на корточки, осторожно приоткрыв дверцу, чтобы не потревожить давно сломанную петлю. Пальцы рылись в хаотично сложенных стопках из тряпок, полотенец и мелочей, оставленных здесь кем-то до меня. Грубая ткань полотенец, пыльные ватные шарики, обрывки старых упаковок… Всё это вызывало раздражение, но бинтов всё не находилось.       Наконец, в самом углу я заметил смятую, но всё ещё целую упаковку. Потянувшись, я достал её, проверяя на ощупь, насколько бинты годны к использованию. Они оказались немного влажными на краях, но всё же пригодными. Прямо здесь я решил отмотать немного, чтобы проверить длину — лучше подготовиться заранее.       С этим я поднялся, оглянувшись вокруг. Пар ещё слегка висел в воздухе, а вода капала с моего мокрого тела, оставляя следы на полу. Суета начнётся с минуты на минуту, и, как всегда, мне нужно было исчезнуть до того, как кто-то решит задавать вопросы.       Я принялся отматывать рулон, аккуратно обматывая вначале изувеченные пальцы. Повязка туго ложилась на посиневшие суставы, скрывая старые шрамы и трещины. Достигнув нужной длины, я резко оторвал лоскут зубами, чувствуя, как ткань слегка поддалась. Затем взялся за вторую руку, методично бинтуя её таким же образом. Каждое движение было выверенным, словно ритуал, отработанный до автоматизма.       Завязав плотный узел на запястье, я промокнул полотенцем остатки воды с тела. Капли, стекая по коже, оставляли за собой холодные полосы, от которых я невольно поморщился. Следующим я взялся за плечи. Легкий хлопок бинта раздавался в тишине каждый раз, когда я делал новый виток вокруг сустава. Повязка скользила по коже, пока я туго затягивал её, стараясь не упустить ни одного участка. Работа была кропотливой, но привычной. Завязав последний узел, я на миг остановился, прислушиваясь к глухой тишине вокруг.       — Не долго ли ты здесь стоишь? Прошло минут тридцать, не меньше, — произнёс я вполголоса, словно обращаясь к самому себе. Иногда я казался себе полоумным из-за привычки следить и наблюдать, вырывать смыслы в каждой детали, но это был единственный способ не сойти с ума от опасности, царившей даже от самого себя.       Из тени вышла небольшая фигура.       — Как ты узнал, что я здесь? — Голос Лэйн звучал ровно, но в её прищуренных глазах читался вопрос. Она явно не понимала, что могло выдать её присутствие.       Я ухмыльнулся, не отрываясь от перевязки. Облокотившись на тумбочку, я скрестил ноги и продолжил тщательно оборачивать бинты вокруг талии.       Лэйн шагнула вперёд, ближе к свету свечей. Его дрожащие отблески играли на её лице и белокурых волосах. Не дождавшись ответа, она задала следующий вопрос. Нетерпеливая.       — Эти шрамы, — её взгляд скользнул по моему телу, задерживаясь на глубоких порезах и неровных отметинах. — Это всё отродья?       Её голос был осторожным, но не сочувствующим. Лэйн осматривала меня сверху вниз, как изучают сломанную игрушку или книгу с обгоревшими страницами.       — Не только отродья, — ответил я, слегка усмехнувшись.       Я на мгновение отложил бинты и выпрямился, позволяя ей рассмотреть всё как есть. Вряд ли это был тот случай, когда стоило что-то скрывать.       — Некоторые из них — просто последствия… ошибок, — добавил я после короткой паузы, переведя взгляд на её лицо. — И решений, которые нельзя было отменить.       Она молчала, продолжая смотреть, но в её глазах промелькнуло что-то новое — смесь любопытства и чего-то, что я не мог сразу распознать.       — Ошибки? — Лэйн наконец заговорила, её голос звучал мягко, но интонации выдавали осторожный интерес. — Не думала, что ты из тех, кто способен на ошибки.       — Кто не способен? — Я посмотрел на неё с лёгкой насмешкой. — Вопрос в том, кто готов за них платить.       Лэйн не ответила, только чуть нахмурилась, скрестив руки на груди. Я продолжил:       — А как насчёт тебя? У тебя ведь тоже есть свои шрамы, верно? — Мои слова прозвучали спокойнее, чем я ожидал.       Она на мгновение отвела взгляд, как будто обдумывала ответ, но её губы остались плотно сжаты.       — Каждый платит по-своему, — наконец пробормотала она.       Я явно задел её за живое. Скованность в движениях, её губа дёрнулась от явного раздражения. Она не любила, когда кто-то влезал в её пространство, когда дергали за ниточки, что она так тщательно скрывала, отстраненно срезая любую возможность обнажить себя. Кажется, она боялась даже выказать собственное сердцебиение, чтобы избежать столкновения с чувствами. Мне хватило всего недели, чтобы понять это. Но Лэйн умела держать своё нутро под покровом безразличия. Возможно, она скрывала своё собственное «я» даже от самой себя. И всё же я заставил её задуматься. Только вот о чём? Она была как нераскрытая книга, страницы которой покрыты густыми слоями пыли.       Но чем больше я наблюдал за ней, тем больше начинал понимать, что она не просто скрывает свои мысли и чувства. Она скрывает саму себя, будто, имея всё, что ей нужно, не может позволить себе быть тем, кем на самом деле является. Мне хотелось бы заглянуть за её маску, хотя бы на миг, увидеть, что скрывается под холодной оболочкой. Но она не позволяла. И это раздражало. Почему? Может, потому что я сам не мог позволить себе быть откровенным, или потому что мне нравилось разгадывать её.       Я прочистил горло, заполняя неловкую тишину, и снова взялся за перебинтовывание своего торса. Только сейчас я осознал, что стою перед ней в одном полотенце. Я отвернулся, скрывая ухмылку. Проклятие, я ведь совсем забыл, что она могла заметить моё состояние. А теперь, кажется, мне придётся играть по её правилам.       — Тебе нужна помощь? — Наконец выдавила она, как будто перед этим не было неловкого молчания. Она распустила руки и невозмутимо сделала шаг ко мне.       О да, Лэйн умела резко переводить тему с одной на другую, словно ловкий акробат, мгновенно меняющий траекторию прыжка, оставляя зрителей в недоумении, не успевших понять как всё произошло.       — Помощь? — Я удовлетворенно хмыкнул. — А разве Генерал разрешил тебе подходить ко мне? — Я стоял к ней спиной, так что она не могла видеть, как мои губы распирает ехидная улыбка.       — Разве Дмитрий когда-нибудь мог руководить мной? — Её голос был снова лишён эмоций, как если бы весь разговор не имел для неё значения.       — Неужели? — Я обернулся к ней, немного отстранившись, и заметил, как она сдержанно, но решительно приблизилась ко мне. Моё огромное тело почти нависало над её фигурой, но я быстро собрался с мыслями.       — Я уважаю Генерала, но не более, — ответила она мне, вновь закрывшись в своей привычной позе, скрывая всё, что могла. Но её слова прозвучали немного напряжённо, как если бы она всё-таки пыталась что-то скрыть. Я не мог не заметить этого. Я задал себе вопрос: почему она всегда так тщательно скрывает свои чувства? Словно это единственная задача в её жизни.       Может, она думает, что это помогает ей оставаться сильной? Или это просто способ защититься? На её месте я бы поступил так же, но всё равно хотел бы понять её лучше.       — Если тебе не нужна помощь… — Начала она, но не успела.       — Нужна, — перебил её я. — Завяжи пожалуйста узелок на спине.       Я улыбнулся одной стороной губ, показывая пальцем за спину. Развернувшись вновь, я мигом почувствовал прикосновение холодных подушечек пальцев. Странно, они были холоднее чем моя кожа. В разы. Немного затянув бинты потуже, она принялась завязывать их. Но затем я почувствовал, что она не сразу отстранилась от меня. Она изучала меня. Изучала давнишние шрамы, что со временем всё-таки затянулись, образовывая выпуклые полосы. Я не отходил. Я ждал. Ждал, пока она сможет рассмотреть их ближе.       — Ай, — зашипел я, когда она провела пальцем по небольшому надрезу на моём плече.       Её руки резко отстранились от меня. И я захохотал низким тембром, давая ей понять, что я лишь пошутил над ней.       — Не смешно, — отчуждённо ответила Лэйн, явно испугавшись моей реакции.       — Да брось, — я развернулся к ней, понизив голос. — Разве такая царапина может дать мне столько боли по сравнению с той, что находится у меня на животе?       Я вновь рассмеялся, и мои скобы на щеке цокнули. Я совсем забыл о них. Немного нахмурившись, я легонько провёл кончиками пальцев по изувеченной щеке.       — И всё же, не нужно так шутить. — Вверхняя губа Лэйн вновь дёрнулась от раздражения. Я вновь дёрнул за её спрятанную ниточку.       — Как скажешь, — я улыбнулся ей, настолько искренне, насколько мог.       Лэйн вновь взяла бинты, аккуратно перематывая мою вторую руку. Я невольно стал наблюдать за ней. Под всей маской холода и отчуждённости я заметил одну, на первый взгляд незначительную, но важную деталь — Лэйн жаждала помочь. Всегда. Всем, чем только могла. Она скрывала это за острыми взглядами и равнодушным тоном, но её действия говорили громче любых слов.       Не раз я слышал от неё привычное «я пойду с вами», даже если она знала, что это может стоить ей жизни. Лэйн без раздумий бросилась бы в ледяную реку, если кто-то из отряда провалился бы сквозь лёд. Она шагнула бы в самую пучину ада, если об этом попросил бы кто-то из тех, кому она доверяла. Даже если этот «кто-то» не заслуживал её доверия. Даже если на самом деле она пыталась лишь хоть куда-то деть свое кровоточащее сердце, выкинуть и умиротвориться с пропажей.       Её руки работали уверенно и быстро, но я видел, как тень усталости пробежала по её лицу. Эти руки могли убивать, могли спасать, а могли одновременно нести в себе ледяное спокойствие и тёплую жертвенность, способную выжигать её изнутри. Тонкие пальцы Лэйн затянули ещё один узел.       Белокурый локон упал на её глаза, и моя рука невольно потянулась заправить его за ухо. Её кожа была холодной, как будто весь этот ледяной мир впитался в неё, но я всё же почувствовал её хрупкость.       — Спасибо, — прошептала она, взглянув на меня снизу вверх. В её глазах промелькнула тень благодарности, быстро сменившаяся привычной сдержанностью.       Я не поддерживал в ней такого рода героизм. На тонких плечах Лэйн лежала куда более сложная и действительно важная задача. Она была единственным, кто мог разгадывать закодированные записи, без которых наш отряд давно бы погряз в хаосе. Но, несмотря на это, её безрассудство каждый раз ставило всё под угрозу. Она лезла на рожон, словно ей ничего не стоило жизнь. И отряд… они позволяли ей это.       Словно таких как Лэйн тысячи. Словно можно позволить потерять её и найти другого криптографа, если она погибнет. Их молчаливое согласие было сродни приговору, но я видел в этом и другое — они привыкли полагаться на неё, как на нечто само собой разумеющееся. И, может быть, в этом была её сила. Или её проклятие.       — Это тебе спасибо, — я ухмыльнулся, заставляя мои скобы коротко блеснуть в тусклом свете свечей. Удивительно... Она благодарна за любую возможность повстречаться с хоть чем-то, что окажется ей не столь чуждым.       Мы замерли на месте, всего на пару секунд глядя друг на друга. Её лицо оставалось таким же непроницаемым, словно высеченным из камня, без единого проблеска эмоций. Это было настолько типично для неё, что где-то внутри у меня зашевелился смешок. Но я вовремя задавил его в себе, зная, что она наверняка не оценит.       И всё же я уловил в её взгляде нечто неуловимое — лёгкую, почти невидимую тень растерянности. Возможно, мне это показалось, но на миг её глаза будто метнулись в сторону, словно она пыталась сбежать из этого мгновения. От меня. От себя.       — Что здесь происходит? — Раздался голос Дмитрия, ворвавшийся в помещение словно ураган, который учуял малейший намёк на непорядок.       Его глаза блестели от смеси злобы и негодования, которые, казалось, готовы были вырваться наружу. Мне всегда нравилось его злить, бить по его самолюбию, подбрасывать искры в его кипящий темперамент.       — Я шла в душ, но Яну понадобилась помощь с перевязкой, — спокойно ответила Лэйн, прежде чем я успел открыть рот. Её голос звучал бесстрастно, но в нём угадывалась едва заметная нотка упрямства. Она не должна была вмешиваться, но, как обычно, решила взять ответственность на себя.       — Для таких случаев у нас есть медпункт, — пророкотал Дмитрий, сжимая челюсти так, что мышцы на его лице напряглись. Его руки скрестились на груди, словно он удерживал себя от того, чтобы не выйти из себя. Его взгляд, полный презрения, метался между мной и Лэйн. На меня он смотрел с холодным укором, а на неё — с каким-то болезненным разочарованием. Она снова оказалась в распрях и зажатых тисках судебного процесса по делу ее опциональной верности, жизни, которую пытаются контролировать все.       Я выдержал его пристальный взгляд, словно это был очередной вызов, который мне предстояло принять. А потом демонстративно выпрямился, словно меня ничуть не смущало его присутствие, и потянулся за своей одеждой.       — Остынь, генерал, — хмыкнул я, поднимая рубашку и лениво закидывая её на плечо. — Это всего лишь жест доброй помощи, не более. — Я бросил на него мимолётный, но ощутимо издевательский взгляд. И, конечно, добавил, не сумев удержаться: — Неужели это ревность?       Мгновение повисло в воздухе, тяжёлое, как раскалённое железо. Дмитрий напрягся, его злоба вспыхнула с новой силой, как огонь, которому подбросили дров. Лэйн чуть заметно вздохнула, будто собиралась что-то сказать, но промолчала. Её взгляд скользнул по мне с лёгким укором — она прекрасно понимала, что я специально провоцирую Дмитрия. Мой тон начал раздражать Генерала ещё сильнее. Его вена на виске вздулась от подкатившей в груди злобы, но он всячески пытался сдержать её в себе. Пристально посмотрев на Лэйн, он выдохнул, но его голос оставался грозным.       — Вместо того чтобы прохлаждаться, ты могла бы изрядно поработать над поисками второй части книги, — голос Дмитрия звучал холодно, словно лезвие ножа, а прищуренные глаза прожигали Лэйн насквозь. — Но, как всегда, ты выбираешь другие дела, куда более важные. Лэйн чуть дернулась, будто от удара.       — Я… — Начала она, но замялась.       Я заметил как её плечи напряглись, а взгляд метнулся куда-то в сторону. Гнев и раздражение боролись с чем-то более глубоким — интересом или, может быть, неуверенностью. Лэйн не была подвластна Генералу, но он явно вызывал в ней эмоции, которые она не всегда могла контролировать. Смесь обиды, гнева, интереса и, возможно, тени уважения.       Я молча натягивал на себя одежду: чёрные брюки, которые я туго затянул ремнём, гольф того же цвета. Слушая их разговор, я знал, что не могу позволить Дмитрию надавить на неё.       — Я выяснил кое-что, — прервал я её, прежде чем она успела подобрать слова, встав между ними словно барьер.       Дмитрий приподнял бровь, недоверчиво ухмыляясь:       — Интересно. И что же? — Он сделал шаг вперёд, став так близко, будто собирался устроить допрос.       — Лэйн стоит сходить в местную церковь, — сказал я спокойно, завязывая шнурки на своих берцах. Мой голос звучал нарочито равнодушно, как будто разговор касался чего-то незначительного. — Меня немного смущают горожане.       — С чего ты сделал такие выводы? — Дмитрий нахмурился, сложив руки на груди. В его голосе прозвучало привычное неодобрение.       Я поднялся, выпрямившись во весь рост, и шагнул ближе к Лэйн. Моя тень на мгновение закрыла её лицо от света. Глядя ей прямо в глаза, я произнёс с легкой насмешкой, которая была обращена уже к Дмитрию:       — Вот когда она сходит туда, тогда и узнаешь. — Я чуть наклонился к Лэйн и подмигнул ей, словно давая понять, что всё под контролем. Затем, не дожидаясь ответа, направился к выходу.       Дмитрий молча проводил меня взглядом, сжатый, как натянутая струна, явно готовый к возражению. Лэйн осталась стоять на месте, её лицо не выдало ни малейшего движения, но что-то в её взгляде говорило, что она обдумывает каждое слово.       Мы ещё встретимся, нетерпеливая.

***

      Я очнулся от порыва ветра и лёгких капель дождя, стекающих по моему лицу. Сложно было назвать это сном — состояние, в котором я находился, было иным. Моё тело расслаблялось, погружаясь в состояние анабиоза, но разум продолжал работать, скользя где-то между реальностью и мыслями. Это было похоже на медитацию, а не на настоящий сон. Несмотря на это, привычка ложиться в постель и закрывать глаза всё ещё осталась, как рудимент старой жизни.       Мелкие капли дождя щекотали мой профиль, оставляя прохладные следы на коже, а сырой ночной воздух резким потоком врывался в лёгкие, пробуждая и вызывая раздражение. Нахмурившись, я провёл тыльной стороной рукава по мокрому лицу, стирая влагу.       — Проклятье, — тихо прошептал я, открыв глаза и осматривая комнату.       Широко распахнутое окно угрожающе скрипело под порывами ветра. Это окно я точно закрывал перед сном, в этом не могло быть ошибки. Но теперь оно настежь открыто, и вместе с дождём внутрь проникала сырость. Моя подушка стала мокрой насквозь, оставляя на коже неприятное липкое ощущение.       — Вот дерьмо, — пробормотал я, вытирая лицо.       Я поднялся, ноги коснулись холодного пола, что вызвало у меня непроизвольную дрожь. Комната была в привычном полумраке, но что-то в её обстановке вызывало странное чувство. Мебель, казалось, была на своих местах, но я уловил тонкое, едва заметное изменение: кресло у стены стояло ближе к кровати, книги на столе лежали иначе, чем я их оставил.       «Возможно, показалось», — подумал я, но чувство тревоги продолжало расти.       Дойдя до окна, я резко захлопнул его. Сквозняк исчез, но воздух в комнате всё ещё казался плотным, как будто пропитанным сыростью. Я задержал дыхание, прислушиваясь. В комнате стояла почти гнетущая тишина, прерываемая лишь шумом дождя и завыванием ветра снаружи.       — Надо будет сделать перестановку, — сказал я самому себе, бросив раздражённый взгляд на мокрую постель. — В следующий раз, видимо, буду спать прямо на сыром.       Тревога продолжала зудеть на грани сознания. Окно, которое я помнил закрытым. Странные мелкие изменения в комнате.       Я ещё раз оглядел её. Всё выглядело привычным, но слишком безмолвным, слишком чужим. Как будто кто-то недавно был здесь, пока я спал. Или, хуже того, всё ещё был.       Судя по всему, за окном был уже полдень. Город замер в ленивой тишине — никаких голосов, никаких суетливых шагов. Только редкие крики караульных, обшаривающих местность, да монотонный стук дождя, доносившийся откуда-то издалека. Жители разошлись по своим делам. Кто-то отправился на военную подготовку, другие вернулись к своим рабочим местам, выполняя привычные обязанности в условиях этого мрачного времени.       Я вновь пролежал всю ночь и утро в своём состоянии симбиоза с разрушенными частицами рассудка, обнищавшего и грубого, но все еще живого. Моё тело не нуждалось в полноценном сне, но разум всё ещё пытался сохранить остатки человечности, будто цепляясь за привычные образы прошлого. Мои чувства были погребены под слой гробовой тишины, единственно успокаивающей меня. Наверное, это было единственное, что напоминало мне, кем я был когда-то.       Недолго думая, я поднялся с кровати, проведя пальцами по взъерошенным волосам, словно пытаясь вернуть себе более опрятный вид. Одежда, как и прежде, лежала на стуле у двери. Та же изрядно потрёпанная униформа, в которой я обходил ближайшие поселения: чёрный махровый гольф, старые брюки и потёртое пальто, длинное до самого пола. Скрытность и недоступность проявлялись в каждом моем образе, заставляя чувствовать себя более защищенным. Я не был известен даже себе.       Осмотрев комнату, я невольно задумался, что стоит выйти на вылазку и найти себе что-то новое из одежды. Старые вещи уже не грели, да и вид у них был… такой, что о моём приближении можно было догадаться по одному только силуэту. Правда, такие поиски всегда оборачивались проблемой. Мародёры — те ещё хищники. Гребут всё, что ни попадя, будь то пара банок консервов, бижутерия или вещи, которые вряд ли им нужны.       Деньги давно превратились в бесполезный металл. Бывало, я видел как их разбрасывали по дороге, словно мусор. И, как ни странно, этот факт радовал меня. Старый мир окончательно обрушился под весом своих правил, заставляя каждого из нас искать новый смысл.       Я подошёл к стулу, взял одежду и неспешно натянул её. Потёртости на пальто казались всё более заметными, но в то же время придавали ему свой характер. Завязывая шнурки на своих старых берцах, я краем глаза заметил, как солнечные лучи пробиваются сквозь щель в занавесках, окрашивая комнату приглушённым золотым светом.       «Надо бы привести себя в порядок», — подумал я, но вместо этого направился к выходу. Ощущение тревожной скуки гнало меня наружу.       Выйдя из своей комнаты, я направился за угол, минуя двух караульных, стоявших неподалёку. Они что-то выкрикнули мне вслед, но я даже не замедлил шаг. Их бессмысленные возгласы не заслуживали внимания. С этими ребятами не было смысла спорить или пытаться что-то объяснить.       В лучшем случае они отпустили бы парочку нелепых шуток, мол, выгляжу как отродье, из тех, которых мы сами ежедневно отлавливаем за пределами стены. В худшем — кто-нибудь из них огрел бы меня прикладом, посчитав за наглость моё молчание. И тогда мне опять пришлось бы ждать, пока сломанные рёбра срастутся.       Я остановился на секунду, чтобы поправить ремень на своих брюках, и скользнул взглядом по караульным. Один из них, молодой, с торчащими волосами под шапкой, смотрел на меня с ехидным выражением, явно ожидая ответной реакции. Второй — постарше, с осунувшимся лицом и мешками под глазами, наоборот, старался выглядеть равнодушным. Видимо, ночная смена всё-таки давала о себе знать.       — Что смотришь? — Бросил первый. Его голос был пропитан насмешкой.       Я лишь одарил его спокойным взглядом, в котором не было ничего, кроме ледяного равнодушия. Этот трюк всегда работал лучше любых слов. На пару мгновений парень замер, словно раздумывая, стоит ли продолжать.       — Оставь его, — хрипло пробурчал второй, отворачиваясь. — Пусть идёт, к чему тебе это?       Молодой фыркнул, но больше ничего не сказал.       Шаги глухо отдавались по каменному коридору. Свежий воздух уже пробивался из ближайшего выхода, обещая свободу, хотя бы временную.       Выйдя через потайной лаз, которым я частенько пользовался, чтобы перейти без лишних глаз за стену, я остановился, "любуясь" видом.

"Alt-j — Nara"

      Разруха. Разваленные дома, в которых когда-то жили люди, теперь лишь тени прошлого. Разбитые дороги, усеянные ржавыми останками заброшенных автомобилей, словно молчаливые свидетели былой жизни. Ржавчина покрывала их кузова, а покосившиеся здания стояли, как сломленные гиганты, напоминая о том, что когда-то здесь кипела жизнь. Словно мир замер, поглощённый временем и забвением.       Я глубоко вздохнул, чувствуя, как всё внутри меня наполняется холодом и энергией. Подняв руки вверх, я хлопнул над головой, рисуя в воздухе круг, и моментально почувствовал, как моё тело начинает трансформироваться. В один миг я стал чёрным вороном, его лёгкое и острое тело вобрало в себя всю силу ветра. Взмахнув крыльями, я стремительно взлетел, ощущая, как воздух срывает с меня последние оковы.       Моё оперение переливалось чёрными оттенками, когда порывы ветра пронзали меня, заставляя крылья подниматься и опускаться с природной лёгкостью. Я бросился на самую окраину бывшего студенческого городка, где когда-то царила жизнь. Теперь здесь лишь разруха, разбитые дороги и призрачные очертания зданий, оставшихся в прошлом. Скользя над крышами домов, я ощущал как моё тело сливается с этим пустым, разрушенным миром.       По данным разведки, отродья свили себе гнездо в том месте, куда я направлялся. На фоне разрушенного города это было несложно обнаружить — их присутствие было как зубная боль, которая не даёт покоя. По мере того как я приближался, в мои ноздри ударил сильный, почти удушающий смрад гниющих трупов. Этот запах проникал в самое сердце и пронзал меня насквозь. Он был тяжёлым и мертвенно сладким, с запахом разложения, который не исчезал, а только усиливался.       Пока мы находились в Нью-Йорке, Донован отправил сюда не одну бригаду, но ни одна из них не вернулась. Все двадцать человек исчезли, как если бы они растворились в воздухе. Не было ни тел, ни следов борьбы, только один невыносимо сильный запах, и остатки их снаряжения, брошенные на месте, где они когда-то стояли. Теперь их тела просто гнили, оставшись беспомощными жертвами в этом чуждом мире.       Я чувствовал, как холод проникает в меня, когда мысленно переживал те неудачные попытки. И вот теперь я сам должен был войти в это адское место, полном не только мёртвых тел, но и таинственного ужаса, который скрывался в его самых тёмных уголках.       Я приземлился на крышу одного из домов, прижался к холодной черепице и начал внимательно наблюдать за улицей. Тишина. Мёртвая тишина, ни звука, ни движения. Место казалось заброшенным, но я знал, что под этой тишиной скрывается опасность.       Мой взгляд скользнул вправо, и я заметил странную деталь: к фонарному столбу был примотан кусок чьей-то руки. Ткани уже начинали разлагаться, и запах разложения был невыносим. Сначала я не мог понять, была ли эта рука когда-то частью живого человека или уже заражённого. Но когда я осмотрел следующие столбы, а затем и ещё пару рядом стоящих, мне стало ясно: эти останки были человеческими.       Они были развешены как приманки. Теперь люди походили на загнанное стадо и расходный материал из их шкур еще больше чем обычно. Кто-то — скорее всего солдаты — намеренно оставил эти части тел, чтобы собрать отродий в одном месте. Эта жестокая ловушка должна была сработать как приманка для чудовищ, которые они пытались заманить. Но вместо того чтобы сплотить отродий, этот жестокий план обернулся трагедией. Отродья пришли, и они не только поглотили приманки, но и унесли жизни солдат, которые пытались их заманить.       Я взглянул на это в мрачном молчании, понимая, насколько безумной была ситуация. Донован безусловно отчаялась. Она могла рассчитывать лишь на такие крайности, ведь охотник за демонами больше не появлялся в её поле зрения. Он исчез, оставив её с задачей, которую она не могла решить без его помощи.       Я свесил ноги с крыши и, мгновенно вернувшись в человеческую форму, приземлился на землю. Слова обернулись в молчание, пока я встал и уверенно выпрямился. На мгновение задержал взгляд на руинах, которые мне предстояло исследовать. Вытянув руку, я достал из потайного кармана своего пальто чёрный свёрток ткани и расправил его. Это была специальная мантийная ткань, скрывающая меня в тенях, словно несуществующее существо в этом разрушенном мире.       Я быстро надел мантию, потянув её капюшон глубже, чтобы скрыть своё лицо. Ткань плотно облегала моё тело, словно обвивая, маскируя каждый мой шаг. Только вот глаза, скрытые за капюшоном, оставались незащищёнными. Из другого кармана пальто блеснул белый отблеск, — я извлёк маску. Белая, как снег, с чёрным узором, плавно стекающим по бокам к щекам. Глаза маски выглядели почти живыми, как если бы сами по себе продолжали смотреть в пустоту, теряя всякую человечность.       Я надел её, чувствуя как всё вокруг изменилось. С маской я становился кем-то другим. Лицо скрыто, а мир кажется не таким, каким он был до этого. В этой маске можно было исчезнуть, раствориться, стать частью теней. Я застыл на мгновение, перед тем как продолжить путь в этот мир, где отчаяние и разрушение стали привычным фоном для каждого шага.       Я напряг слух, вслушиваясь в каждый шорох, что доносился из тени вокруг. Пока было тихо, но я знал, что это ненадолго. В тишине каждый звук становился значимым, как капля дождя в пустой комнате.       Через несколько мгновений, когда я уже почти забыл о тишине, внезапно раздался лёгкий, но чёткий звук, — пара крыльев взмахнула над моей головой, метрах в пяти от меня. Я мгновенно напрягся, готовясь к действию. Ловушка всё ещё работала, и они летели сюда как мухи.       Услышав рык за спиной, я мгновенно обернулся, резко расправив подол своей мантии. Тварь взревела прямо в лицо, и я почувствовал отвратительный запах гниющих тканей. Это был самый мерзкий запах, который я когда-либо ощущал. Даже находясь в одной комнате с целой ротой солдат, вернувшихся с тренировки, я не чувствовал себя так неуютно. О да, я был ещё той неженкой.       Мои пальцы сжались на рогах отродья, и я с усилием стал разводить их в разные стороны. Сначала оно не сразу поняло, что я собираюсь делать, но потом раздался страшный рёв боли. Оно начало яростно мотать головой, пытаясь сбросить меня, поднимало меня в воздух, но я крепко зацепился, не давая себе шанса отпустить хватку. Я почувствовал, как мускулы твари напрягаются, пытаясь оторвать меня от себя, но не сдавался. Я был готов к этому. Новый я был создан для этого.       В ответ на яростный рёв, вся стая начала сближаться. Шум крыльев и пронзительные звуки нарастающего свиста означали только одно — времени оставалось мало. Нужно было действовать быстро, и не оставлять ни малейшего шанса. В мгновение ока я прыгнул, изогнувшись всем телом, и перевернулся через голову твари, оседлав её шею. Тварь в бешенстве закрутилась в воздухе, пытаясь избавиться от меня, её клыки щёлкали, а крики становились всё громче. Но я продолжал сжимать её рога, разрывая натянутые мышцы и добавляя силы.       Я почувствовал как трескаются кости в черепе отродья, когда я усилил хватку и сломил напряжение шеи, как засовывал её в то положение, в котором оно уже не могло двигаться. Дыхание было тяжёлым, а адский рёв в ушах не прекращался. С каждым взмахом крыльев, с каждым усилием твари, я просто сжимал её сильнее, не думая о том, как сильно напрягаются мои собственные мускулы.       Отродье начало взлетать, пытаясь подняться в воздух, сбрасывая меня, но я не отпускал его. В момент, когда оно начало метаться, я почувствовал, как его череп наконец начал трескаться под силой моей хватки. Я довёл это до конца, нарастающее напряжение в теле создавало чувство, будто мои кости вот-вот треснут, но я терпел, не давая себе слабину.       С диким воплем отродье сдалось, и я одним усилием разорвал его череп на две части. Брызги гнили и крови окрасили меня, но я был готов к этому. Развалившееся тело неуклюже рухнуло вниз, и я следом приземлился на обе ноги, слегка сгибая колени, чтобы смягчить удар о землю.       Но времени на передышку не было. Вокруг меня появились ещё трое. Они быстро окружили меня, не теряя времени, один из них начал клацать зубами, другой нервно покачивался, готовясь к атаке. Они приближались, и я чувствовал, как их жажда крови витает в воздухе, смешиваясь с запахом смерти и гнили. Мой взгляд не отрывался от ближайшего из них. В эти моменты я не был только человеком. Я был зверем, готовым уничтожить всё, что стоит на моём пути.       Когтистая лапа одного из отродий ринулась ко мне, но я, не теряя времени, с лёгкостью парировал её хват. В следующее мгновение вторая тварь попыталась схватить меня за шиворот, но я успел увернуться, расправив мантии и буквально выкатившись в сторону. Это была игра на мгновения, и я, почувствовав момент, перекатился за спину одного из отродий. Вдруг, собравшись, я в мгновение ока прыгнул, стремительно пронзая воздух, и оказавшись на спине твари. Мгновенно схватил её за рога, сильнее вцепившись, и прижал к себе, как если бы не было ничего важнее.       Но остальные трое не давали мне шанса расслабиться. Почти одновременно они подлетели ко мне, хватая за ногу, пытаясь сбить с ног. Я не растерялся, понимая, что это шанс. Отродье, потянув меня к себе, не учло, что я уже просчитал его непредсказуемый выпад. Я крепче прижался к затылку твари, и в один момент, как будто вырывая её из земли, рванул рывком. Раздался жуткий треск, голова оторвалась с ужасной силой. Взвесив её в руках, я ощущал жар, наполненный гневом и дикой яростью.       Я висел верх ногами, держа голову твари, при этом дышал с трудом, от тошнотворного запаха и едкого адреналина, подступающего к горлу. Но я не мог позволить себе слабость. Глубоко вдохнув, я раскачался, чтобы найти точку опоры. Затем, не мешкая, я приподнялся вперёд, стремительно засунув в раскрытую пасть отродья голову его «брата». Рёв, оглушающий, как удар молнии, обрушился мне в уши, и, пока оно пыталось выплюнуть голову, я мгновенно воспользовался моментом.       Перепрыгнув через его голову, я вновь оказался на другом боку. Схватив твари за рога, я буквально прижал его к себе. Несколько быстрых движений, и в момент, когда твари пытались сопротивляться, я наступил на его спину, рванув в решающий момент. Мгновенный рывок, — и голова была в моих руках. С усилием оторвав её, я отшвырнул её в сторону, где она с глухим стуком упала на землю.       Обездвиженное тело рухнуло, так и не успев совершить ни одного удара. В тишине я остался стоять, только мой тяжёлый дыхание нарушало спокойствие, охватывая моё тело холодным потом.       Мне захотелось сплюнуть, но, вспомнив, что я всё ещё был в маске, оставил эту затею. Я пытался отдышаться, но в тот момент, как только я осознал, что битва ещё не завершена, тихий рык раздался справа. В ту же секунду, как только я собрался развернуться, последняя тварь нанесла мне удар. Тремя острыми когтями она разорвала мне грудь, и я почувствовал, как когти прорезали ткань гольфа и глубоко впились в плоть.       Я отшатнулся, вцепившись рукой в изуродованную грудь. На чёрном гольфе не было видно пятен моей чёрной «крови», но я ощущал, как она пульсирует и разливается по телу, как горячий поток, заливая меня в каждом движении. Боль пронзила грудь, но она была лишь фоном для яростной ярости, которая заполнила меня.       Шипя сквозь зубы, я стоял перед этим чудовищем, но отродье не испугалось. Напротив, оно почувствовало опасность, почувствовало смерть в воздухе. Оно видело, как я безжалостно расправился с его собратьями, и это заставило его пойти в атаку с бешеной яростью. Оно бросилось ко мне, не давая ни малейшего шанса на жизнь.       Мои глаза вмиг потемнели, словно что-то внутри меня перевернулось. Я почувствовал, как с каждым мгновением растёт нечто, что не имеет отношения к человеческому. Моя сила, моя ярость, моя безжалостность — всё это в моменте слилось в нечто гораздо более тёмное, чем я сам. Я не думал, не планировал. В этот момент мне не было места для сомнений.       Словно сама тьма наполнила меня, я бросился навстречу твари. Моё тело двигалось с такой яростью, что воздух вокруг меня сотрясался от напряжения. Я схватил её за горло, не обращая внимания на её когти, которые вновь пытались достать меня. Я не ощущал боли, только холодную решимость и дикое, первобытное желание уничтожить.       Я сжал её шею сильнее, чувствуя, как её дыхание становится прерывистым, а её тело бьётся в конвульсиях, пытаясь освободиться. Я не отпускал её, даже когда она дергалась в агонии. Мои пальцы будто вросли в её горло, пока я не почувствовал, — её хребет хрустнул, как сломанная ветка. С каждым его движением я ощущал, как тварь слабела, а её сопротивление становилось всё более беспомощным. Никакой жалости, никакого сожаления.       Когда её глаза потускнели, а дыхание затухло, я с силой оторвал её голову от плеч. Кровь фонтаном брызнула мне на лицо, но я не отступил. Я лишь оскалил зубы и с яростной решимостью отбросил её безжизненное тело в сторону.       Но это не было концом. Ещё несколько отродий прилетели на зов. Я почувствовал их приближение... Остальные твари, готовые завершить то, что началось. Я поднял голову, вглядываясь в их глаза, и понимал, что не собираюсь останавливаться. Они подходили ко мне, будто ожидая моей слабости, но я был для них уже не человеком. Я был палачом, воссозданным самой тьмой.       Как только они двинулись в атаку, я бросился вперёд, словно зверь. Мои движения стали ещё быстрее и точнее. Перехватив одно из отродий за его крылья, я разорвал их с таким усилием, что кости ломались, а кожу рвало, как бумагу. Его вопли боли не достигали моего сознания. Я продолжал, не останавливаясь. Я оторвал его лапу, отбросив её в сторону, словно она не стоила моего внимания.       Другие твари пытались отступить, но я был уже на них. С каждым ударом я чувствовал, как уничтожаю их по частям, как они становятся чем-то незначительным и жалким. Я не отпускал ни одного, не давая ни малейшего шанса на спасение. Все они падали, как скошенные, а я продолжал идти, не ощущая усталости, не испытывая сомнений.       Когда последний враг был повержен, я стоял среди обломков, среди мертвых тел, как будто ничего не происходило. Лишь влажная земля под ногтями и запах разрушения вокруг. Я снял маску, сплюнув чёрную кровь с языком, горечь которой наполнила рот. Это был последний шаг, последний акт насилия, и я был готов уйти. Но в этот момент, осознавая, что я не мог оставаться здесь, я резко перевёл взгляд на небо и трансформировался обратно в ворона.       Рывком я взлетел в воздух, ощущая, как крылья расправляются с бешеной силой. Воздух обрушивался на меня, но я не чувствовал усталости.       Я был уже далеко от этих грязных, отвратительных существ, которых я уничтожил с такой яростью, что сам едва осознавал свои действия. Я мчался прочь, без сожалений и без следов человечности. Мой полёт был стремительным и безжалостным, и, оставляя за собой облако пыли, я скрылся в пустоте.

«В каждом из нас живёт чудовище. Оно растёт в тени наших страхов, питается яростью и тоской. Но лишь тогда, когда кровь заливает землю, а мрак поглощает всё вокруг, мы понимаем его истинное лицо. Это не зверь извне, а тот, кем мы становимся в борьбе за выживание. И каждый раз, выходя победителем, мы теряем часть себя, ведь чудовище никогда не умирает — оно лишь смотрит изнутри, молча улыбаясь в ожидании следующего боя».