Пламенное небо

В отличии от сумрака, которым правили два Великих господина, Ёми, или лучше сказать Страна Желтых Вод, Страна Матери, известная как Ёмоцукуни, была местом разгула нечисти и скверны, а её Госпожа, бывшая богиня Идзанами, в прежние времена носившая титул Идзанами-но микото, дарованный ей по праву рождения как одному из первых высших божеств, теперь носила титул Идзанами-но ками, благодаря которому она еще рассматривалась как божество, но в большей степени как дух, темный дух Нижнего мира, Госпожа над всем, что ждало живых после смерти. Ёми была Страной Мертвых, которой Идзанами правила единолично, и, как и Боги Смерти Поднебесной, должна была печься о душах умерших. Но не делала этого, так как после того, как от неё отвернулся её собственный муж, оставив её на съедение царившей в Нижнем мире скверне, не просто потеряла саму способность к милосердию и состраданию, а практически всё ранее обогащенное светом в ней сгнило и умерло, равно как и её тело, подверженное тлену наполненного ядовитыми испарениями воздуха Ёми. Страна Желтых Вод была очень опасным, полным разрухи местом. Это сумрак под руководством двух сильнейших богов действительно назывался Страной Теней, Страной Мертвых, а вот Ёми, что по обширности своей хоть сумрак и не превосходила, но в некотором роде была даже сильнее, покуда её земля уходила глубоко под толщу тверди, залегшей на дне морей. Морские дьяволы, вся нечисть бездонных морей могла спокойно разгуливать в Ёми, прячась от погони или наказания за свои проступки. Когда Дракон пал, морское царство быстро пошло в запустение, за творениями Дракона начали охоту, и они, как и «завещал» им Жэчхи, отправились… в ад. Ад Идзанами, ибо только она была единственной, кто мог их защитить, так как наследник отказался это делать. И без того некоторые морские существа обладали пороками, за что часто были наказаны. А вот другим уже пришлось стать чудовищами, чтобы… выжить. Сирены, сладкоголосые обольстительницы, погубившие не одну человеческую жизнь, приходили в Ёми, чтобы спеть для Великой Госпожи, принести ей в дар различные ракушки и жемчужины, дабы хоть немного развеять её печаль, а еще… совокупиться. Идзанами было плевать, с кем это делать, равно как её не интересовало ничего в том существе, с которым она вступала в эту связь. Бог, человек, демон… Всё, что её волновало, это сам факт близости, а что наполняло духовную составляющую существа, даже будь то самая черная скверна или самый яркий свет — на все было плевать. Ей, тело которой было мертво и без доступа к живой энергии, постоянно подлежащее незамедлительному разложению, было важно высосать всю жизненную силу из своего партнера, почему попасть в её объятия смело могло считаться смертным приговором. Хотела она этого или не хотела, но оказавшись в близости с богиней несчастного ждала весьма короткая жизнь, сперва полная наслаждений от практически непрерываемого совокупления, а потом кошмар смерти, когда умирая в осознанности, или, что хуже, без него, они ощущали как жизнь капля за каплей уходит из их тел. Чем сильнее они слабели, тем теплее становилась Идзанами, и это был единственный способ ей поддерживать её тело, можно сказать, в приличном виде. Что же касается её подлинного облика, того, во что её превратила Страна Ёми, то кошмар этот сложно было описать, легче было увидеть и почувствовать. Идзанами… одна из первых созданных богов до Тысячелетней войны, вставшая на сторону Янь-ди и сражающаяся в Тысячелетней войне вместе со своим братом, который после падения Владыки стал её мужем. Янь-ди умер, Янь-ван был заточен в Нижнем мире, а серединный был окончательно разрушен после того, как Стрелы Бездны, столкнувшись с телом Владыки, спровоцировали огромную взрывную волну, мощь которой была так сильна, что стерла бы всё с лица земли, если бы не две Великие Стены и сила самого Янь-ди, не допустившая подобных разрушений. Прежде Великая Империя разделилась на два государства, Японию и Поднебесную, а пантеон бессмертных — на враждующие коалиции. Одна Великая Стена на севере и другая на юге очертили территорию Поднебесной. Водная Стена стала щитом, защищающим Японию от различных набегов как серединного, так и Верхнего мира, но после войны сама Япония представляла собой жалкое зрелище. Бессмертных было мало, власть не установлена, а смертные, постепенно теряя знания, силы и достоинство, и вовсе были на грани вымирания. Миру нужны были боги, сильные боги. Ради достижения нового порядка и дабы спасти то, что осталось от наследия Владыки, Идзанами и Идзанаги сочетались узами брака, тем самым став первыми богами новой эпохи, творцами нового мира. Все легенды начинались именно с них, и на их же плечах находилось всё бремя мира. Они хорошо справлялись со своей задачей, мир постепенно восстанавливался, но была она проблема — смерть. Люди умирали, но их душам некуда было направиться, и они вынужденно оказались в ловушке между тонким миром и миром материи, где обитали живые. Это нарушало гармонию и нужно было найти какой-то выход. Его невольно нашла Идзанами, так как спустившись в подземелья обнаружила, что Древо, ранее дающее бессмертие и знания, было погублено, но плоды, плоды остались и даровали силу стать… Богом Смерти. Эти плоды уже были продуктом скверны, что обратила их в настоящие Плоды Смерти. Идзанами съела этот плод, став богиней загробного мира. Однако все пошло не так, как этого можно было ожидать… — Медленней, медленней… — практически мыча эти слова, так как в зубах была зажата кисэру, голос буквально взывал к осторожности. — Черт возьми, здесь даже камни крошатся как печеньки, не говоря уже о костях, нервной системе и табаке! Где это видано, чтобы прежде зеленые листья мгновенно скручивались, иссыхали, и если я не успею собрать шелуху, разлетятся в пыль! Как можно жить в мире, что лишает тебя возможности сделать хоть одну маленькую затяжечку, ну как?! Схватившись руками за голову, женщина, полы одежд которой были подняты чуть выше колена, как у девиц, высаживающих рис, то и дело жестикулировала, пытаясь таким образом управлять процессом небольшого косметического ремонта, а именно — перестановкой одного кровавого исполина в другую часть дворца. Её великолепное лазурное платье переливалось всеми оттенками неба в отражении морской воды… неба, подпираемого двумя ровными мраморными колоннами без единого изъяна, так красивы были её обнажившиеся ноги. — Медленней! — панически закричала она, когда веревки оборвались и исполин упал, мгновенно треснув в различных местах. — Ну вашу ж мать! Спрыгнув с возвышения, она плавно приземлилась на лестницу и резво подбежала к месту катастрофы. — А впрочем, — вдруг совершенно спокойно произнесла она, — хорошо, что разбился. Теперь не придется каждый день видеть эту постную рожу всякий настрой сбивающую и… Тут её глаза зацепились за небольшое шествие, что уже подошло к дворцу, и взгляд Ямамото тут же сверкнул. Она увидела пестрящие вышивкой одежды и ощутила настолько волнующую иньскую Ци, что забыв обо всем тут же помчалась вниз. Волосы её растрепались, лицо слегка покраснело, улыбка тут же распустилась на её губах. — Это что, точнее кто? — обозревая небольшую процессию из десяти нечеловеческих созданий, однако носивших на себе весьма искусные человеческие тела (женские), Ямамото заулыбалась в привычной для себя несдержанной манере. — Снова подарки от Юкимуры? — Господин Юкимура просит передать Госпоже свое почтение и желал бы спросить о её настроении, — ответило ей существо хоть и похожее на человека, но уходящие к ушам рога и острые уши явно намекали о его потусторонней природе. — Как у неё дела? — ухмыльнулась Ямамото. — Пока не померла. Вот пусть сам хоть раз придет сюда и спросит. Хотя… посылая такую красоту, разве можно остаться в плохом настроении? Она весьма шаловливым и очень откровенным взглядом прошлась по нескольким девицам, и те, мгновенно вспыхнув, зарделись, чувствуя её неподдельное внимание к себе. — Вы только посмотрите на эту прелесть, — подойдя к одной из девушек, она сделала неглубокий вдох, чувствуя исходящий от неё терпкий запах. — И ведь сразу не скажешь, что эти демо-девочки призваны услаждать плоть. С другой стороны, грех жаловаться, ибо ценник на этой киске сделает кошечку уже из меня. Откуда же ты так завлекающе пахнешь, милая? Этот запах ворочает моих внутренних демонов, а если уж его учует Идзанами, то и душу не оставит — всё скушает. Ямамото с весьма добродушной, очень положительной улыбкой ласково потрепала демоницу по её мягким волосам, из-за чего та, видя такую улыбку, зарделась еще сильнее, взглядом выражая абсолютную готовность к тому исходу, который ей обещал взгляд этой женщины. Но вдруг Ямамото отстранилась и полюбопытствовала: — Твой, как ты сказал, господин нечасто уделяет нам столь пристальное внимание. Могу я полюбопытствовать, с чего вдруг такой невиданный прилив щедрости? Ты же не расстроишь меня тем, что он попросту сплавил сюда тех, кто надоел ему в его собственном гареме. Напомни, сколько там участниц? Тысяча? — Тысяча одна, — мягко поправил её фамильяр. — И всех он поимел, — скорее как утверждение, нежели вопрос, с полуулыбкой сказала Ямамото и бровь её дёрнулась. — Кхм, — решив, что лучше будет сделать вид неожиданно нахлынувшего на него кашля, фамильяр быстро нашел причины прижать кулак к губам, чем, собственно, и закрыл их, дабы не давать дальнейшего ответа. — Ну да ладно, — мгновенно отмахнулась Ямамото. — Щедрость Юкимуры и правда не знает границ, и это с его-то стальным сердцем и практически полным отсутствием сострадания и прощения… Но с другой стороны… — тут улыбка Ямамото стала более темной, хотя выражение лица оставалось достаточно приветливым. — Он ведь продолжает делать это потому, что втайне надеется, что хоть одна из них сможет вытеснить меня, не так ли? Бессмысленная затея. Мне как-то (не)посчастливилось лично ему поведать о том, что Идзанами женщин вообще-то презирает, если не сказать, что ненавидит. В том числе и меня тоже. Но что поделать, если и у них есть то, что ей нужно, так что приходиться извлекать это известным путем. Понимаешь, да? Поставь её перед выбором М или Ж, она без каких-либо колебаний выберет первое, и если не дай бог второе завозмущается от такого выбора, судьба его будет очень печальна. Ну, она просто закончится в тот же миг, так как нечему будет больше бороздить просторы сих прекрасных миров… Фамильяру очень хотелось спросить, а что тогда в таком случае сама Ямамото забыла здесь и почему до сих пор жива. У этого «жива» было два ответвления. Первое — жива, в смысле, что её не выпили досуха; второе — жива, несмотря на то, что Идзанами и правда достаточно жестоко и с огромным пренебрежением относится к женщинам. Причина этому довольно проста, так как Идзанами богиня с определенным набором энергии, что достаточно сильно отвергает иньскую Ци, если дело касается любовного или ментального слияния. Это как если бы вместо обретения чего-то особенного приходилось бы иметь самое доступное, лишенное красок, яркости и даже эйфории. Голод хоть и погасит, но не будет чувства насыщения, а соответственно и удовольствия… Единственным исключением были сладкоголосые сирены, с которыми Идзанами с куда с большим удовольствием и гораздо спокойным настроением проводила время. Эти коварные обворожительницы были творением Дракона Водной Стихии, и уже из этого было понятно, что их пристанищем была вода, и не просто вода, а бескрайние моря. Когда они только были созданы, их нижняя часть тела была птичьей, и они умели летать, обладая крыльями. Они пели для Дракона, услаждая слух и, как ни странно, лишь усиливая печаль, потому что когда его взгляд цеплялся за их крылья, он больше не мог смотреть, чувствуя невыносимую боль и страдания. Дабы избавить от этих мучений своего творца, сирены, ранее любящие греться на солнышке, взбираясь на скалы и так редко погружающиеся в воду спустились на самое тёмное дно, где уже тогда существовали русалки. С русалками вообще отдельная история и куда менее радушная: дельфины, обладая разумом и слишком сильным животным магнетизмом, соблазнили человеческих женщин, так как их собственному извращенному сексуальному влечению не было конца, и от этого союза русалки и родились. Они были достаточно уродливыми в своем настоящем обличии, даже голосом не обладали, но все же это были оборотни и полулюди, будем справедливы. Русалок и дельфинов Дракон презирал, находя их коварство и черную похоть слишком отвратительными. Но сирены, у которых просто не было альтернативы, вступили с русалками в связь: в обмен на хвост они дали им возможность иметь голос и петь, дабы те сильнее преуспели в своей коварной жажде, так как с таким голосом заманивать путников стало легче. Сирены получили хвост и скинули свои крылья. Их ранее бледная кожа начала синеть, она частично покрылась рыбьей чешуей, что переливалась на солнце как драгоценные минералы, волосы стали длинными, а лица похорошели. Но Дракон так и не перестал плакать, ибо не столько крылья, сколько голос пробуждал в его душе те страдания, от которых ему уже никогда не сбежать… Это была единственная причина, почему Идзанами не трогала сирен и была к ним благосклонна. Они были творением её возлюбленного, и сирены, ведая об их прежней связи, были темной богине покорны, с удовольствием исполняя различные её желания, а Идзанами открыла им путь в Ёми, где сирены могли чувствовать себя в безопасности и безнаказанности, часто таща сюда свою добычу, дабы спокойно полакомиться свежим мясом. Порой и боги становились жертвами их гипнотического голоса, а потому Страна Ёми стала идеальным местом, чтобы многие твари могли скрыть свои преступления. — М-м… — пальцы Ямамото потянулись к подбородку демоницы и ласково погладили его немного шероховатыми подушечками. У неё были красивые пальцы, но с очень короткими ногтями, а внутренняя часть ладони всегда была в мозолях и потертостях, словно бы она стачивала эти ладони об наждачку. — И все же Юкимура подлец, желающий не Идзанами соблазнить этими дарами, а рассорить нас. Он ведь знает, что такая красота слабость далеко не Идзанами, а моя… Что будет, если вывести из себя женщину, для которой ревность и ненависть были одинаковыми состояниями, способными лишь набирать обороты без малейшего шанса на успех ослабления подобных эмоций? В который раз Ямамото подтвердила себе, что у Юкимуры невероятно холодное стальное сердце. Прямо как у его… Свистящий звук и последовавшая за ним резкая боль вынудили руку Ямамото дернуться, а челюсть мгновенно сжаться от боли. Она шикнула, в глазах её тут же появился невероятной силы гневный отблеск, дающий понять подлинное состояние её эмоций в этот момент. Она резко развернулась, ненависть сочилась даже в надломе её губ, что в этот момент были распахнуты, так как она сжала зубы. Однако увидев того, кто стоял на длинной лестнице, ведущей во дворец, злоба в её глазах тут же исчезла, взамен этого там появился довольно мягкий, даже сказать весьма радушный блеск. — Госпожа уже проснулась? — тут же звонко воскликнула она. — Должно быть мы потревожили её своей возней. Идзанами не ответила и начала не спеша спускаться вниз. То, что хлестнуло Ямамото по спине, было сплетенным из стальных нитей кнутом, и уже исходя из этого описания можно было понять, как сильно и серьезно он мог ранить. Однако несмотря на то, что удар разрезал ткань платья Ямамото, на коже осталась лишь пульсирующая болью красная полоса. Крови не было, что означало, что удар не был импульсивным, а достаточно взвешенным, с точным расчётом вложенной в него силы, ведь этот кнут мог разбить кость, такая сила полыхала в нем. Ямамото сделала несколько шагов к началу лестницы, заложив руки за спину. Её пальцы распрямились и начали подергиваться, что дало фамильяру понять, что она «ненавязчиво» гонит их отсюда. Реакция фамильяра не заставила себя ждать, и очень аккуратно он начертил в воздухе символы, что позволило открыться достаточно широкому проходу в пространстве, в котором они спешно исчезли. Причина, по которой он вопреки хозяйскому приказу не остался, была в том, что уже несколько раз он на собственной шкуре убедился, что если эта женщина, Ямамото, говорит уйти, то и правда лучше уйти. Собственно, не её руками эта самая шкура поняла, что разумней было бы её послушать… Когда Идзанами спустилась, Ямамото уже распрямила руки и они опустились вдоль её тела. Богиня бросила взгляд на её пальцы с короткими ногтями, на ободранную в местах кожу, потом посмотрела на лицо Ямамото. Оно было без изъяна, чистое и с приятным персиковым оттенком. Это дало ей понять, что Ямамото поднималась на поверхность, где её прежде жемчужной кожи коснулись лучи солнца. Что касается самой богини, то кожа её была бела словно под слоем пудры, а губы краснели как налившиеся плоды вишен. Она любила этот фрукт, когда еще была живой, но после того, как обратилась духом, уже не могла испытать былую радость от вкушения столь прекрасного плода. Удивительным образом «кое-кто» нашелся в решении, модернизировав радость «потребления» этого плода так, что от стыда провалиться была охота. Что же касается Ямамото, то она напрямую ассоциировала Идзанами с вишней. Странствуя, она часто натыкалась на различные плодоносные деревья. Летом, поднимая взгляд и видя появившееся красные ягодки на дереве, она тут же заходилась желанием отведать эту текущую красным соком прелесть. Увидеть красные ягодки — это уже сигнал, что надо немедленно залезать на дерево, пока не появились вредители вроде птиц и насекомых, что испортят плоды вишни. Они были так красивы, похожие на темно-рубиновые серьги, что так и хотелось сорвать эту раздвоившуюся ножку и зацепить её за ушком. Плод, который состоит из семян и мякоти, которая образовалась в цветочной завязи… Весьма, весьма откровенное нутро Ямамото таяло уже от подобных слов, находя их невероятно сексуальными или побуждающими испытать приятные внутренне волнения. Идзанами была для неё вишней, ибо только её губы так сочно краснели всякий раз, как только внутри неё образовывалась завязь из желаний. Цветы вишни были белыми, как и её кожа, а вот губы… губы были такими же красными, как плоды, а потому именно по ним Ямамото понимала, когда «вишня» начинала плодоносить, что как и тогда, когда она смотрела на красные ягодки, вызывало у неё желание немедленно сорвать их и погрузить в себя. Однако кто сказал, что эту «вишню» так легко сорвать, или, что печальней, даст ли она вообще подойти к себе так близко, чтобы сорвать её плоды. Ямамото, которая умела читать волнения души Идзанами лишь по одному взгляду в её глазах уже сейчас поняла, что богиня невероятно… зла и очень близка к обычному для себя проявлению пламенной жестокости. Ямамото сделала вдох, брови её понялись, и она тут же выдохнула, как если бы покорно принимала свою судьбу. — Ну что, сперва придадимся прелюдиям или просто жёстко потрахаемся? — с достаточно радушной полуулыбкой спросила она. — Что ты на меня так смотришь? Я тебе уже дала, поэтому в благородство играть не буду, не первую же ночь разделим вместе. Идзанами молчала, устремив на неё тяжелый взгляд, при котором на её лице не дала о себе знать ни одна складочка, даже губы её были неподвижны. Она любила смотреть с высоты своего превосходства, даже если оно было таковым, что никто такого себе не пожелает даже вопреки тому могуществу, что оно за собой несло. — Ну прекрати уже так смотреть, — застенчиво улыбнулась Ямамото после затянувшейся тишины. — А то я не вижу, что ты хочешь порвать меня на куски. Можно подумать я у тебя единственная женщина… Хотя это бы очень польстило, признаю. На глаза Идзанами легла черная тень. Неопытному глазу не заметить, но Ямамото точно знала, что кипение внутри этого омута, чьи бездонные черные глаза смотрят прямо в душу, усилилось в разы. — Никто не говорит о «единственной», — голос Идзанами был низким, обладающим невероятным очарованием, завлекающим не хуже, чем пение сирен. Вот только сирены часто вытягивали свои голоса, а Идзанами скорее умрет, нежели добровольно позволит придать своему голосу тот самый нежный звук, который только и может издать женщина в моменты сладостной потери разума. — Но ты ведь знала, что я всё вижу… и слышу. Нет, Ямамото этого не знала и никогда не признается в подобном. Для неё, что поддерживала эти отношения определенным и очень взвешенным образом, было бы настоящей трагедией упусти она хоть одну возможность того, чтобы Идзанами подумала, будто может застать её врасплох. Сейчас эти женщины смотрели друг на друга, и несмотря на то, что позволит сделать с собой Ямамото, Идзанами знала, что ей никогда не удастся ни довести её до слез, ни уж тем более сломить. Она даже не гнулась, и всё, что Идзанами могла, это высечь на её коже свои метки, но уж никак не владеть над формой этого неукротимого меча. Ни разбить, ни согнуть, ни переплавить — только высечь следы своего присутствия, и то не потому, что Идзанами проявила бы достаточную силу, чтобы такое совершить, нет. Просто это было тем, что позволила бы ей Ямамото, сняв свою защиту и пустив её внутрь. — Может и так, — развела руками женщина. — Но если ты знала, что это мне известно, то и ты понимала, что сама даешь мне повод подразнить тебя сильнее. Она не боялась смотреть ей в глаза, и очень даже была не против ощутить, как эти темные волнения уже проникают ей под кожу. Пока что мягко, почти лаская, чтобы потом ударить со всей силой, вот почему они поначалу всегда были такими мягкими. Две женщины, что смотрели друг на друга без единой капли страха, и если одна кипела от недовольства, то вторая пила из этой чаши не в одно горло и даже слизывала капли, лаская эту чашу своим горячим, источающим алкогольные пары языком, ведь чашу, в которой скопилось столько зла и ненависти, как и страданий, Ямамото выпьет до дна, потому что это была чаша Идзанами… Но бывает вино проливается на белую скатерть словно кровь, поверх которой, изнемогая от желания, опрокидывают тело, и кожа впитывает сладость вина, пока сладость иная, что из плоти, услаждает губы своей влагой, танцуя и извиваясь внутри так, что штормовые вихри зарождаются в глубине раскрывшегося нутра, там, где пульсирует колыбель жизни, которой владеют лишь женщины…

***

Ямамото всегда считала себя человеком очень отходчивым. Без разницы, от чего отходить, от болезни там, ран или собственного гнева, но человеком она была отходчивым, да… от ответственности например, от долга, чувства собственного достоинства, о котором у неё было свое очень особенное мнение, если исходить из того, что она вытворяла в Стране Ёми. — Ауч! — зацепившись за камень, она неловко дернулась вперед. — Ну почему мне всегда так не везет! Алкоголь в её крови слабел и это начало сильно её злить, поскольку, по понятным причинам, в самой Ёми она есть и пить ничего не могла, так как в её планах все же было подниматься наружу, а те запасы, что она делала во дворце или других местах, очень быстро изживали себя. — И куда оно вечно девается? — недовольно пробормотала она и подняв руку смахнула с неё длинный рукав. — Только поставлю сосуды с сакэ и вином, как они тут же куда-то исчезают. Меня кто-то обворовывает что ли?.. Можно сказать и так, если учитывая, что вором была она сама. — О, — нежно погладив плотный браслет из белого серебра, Ямамото с почти что интимной улыбкой сняла его и открутив небольшую крышечку наклонила отверстие ближе к своему рту. Те два браслета, которые она носила, были большими, плотными, и в них всегда что-то булькало, потому что внутренность браслета была полой и в ней находилось… сакэ. Это было очень необычное место для его хранения, так скажем неприкосновенный запас на самый крайний случай, и видимо сейчас такой случай настал. Выпив первый браслет, Ямамото с грустными глазами потрясла его, больше не слыша этого чарующего её слух звука взбалтывающегося сакэ, и печально нахмурив свои прекрасные темные бровки обратно закрутила крышечку, надела браслет и подняла другую руку, чтобы проделать тот же маневр и со вторым своим алкогольным девайсом. — Ну твою же!.. — в который раз зацепившись за что-то в окружающей её полутьме, Ямамото грязно выругалась и в сердцах пнула это что-то своей многострадальной ногой. Вдруг это что-то издало глухой стон, и с резко расширившимися глазами Ямамото сперва замерла, а потом забранилась еще больше. — Ты что, не мог подыхать где-нибудь еще?! — взорвалась бранью она. — Ты вообще в курсе, кому поперек горла стал? Да если бы я наткнулась на тебя тогда, когда пила свое сакэ и оно бы от этой стычки разлилось… О, в списке наиболее важных для Ямамото вещей это была бы наиболее сильная потеря потерь, о которой женщине даже подумать было страшно, однако озвучив свои страхи она даже содрогнулась, с глухим медленным выдохом закрыв глаза, чтобы успокоиться. Тот, кто лежал сейчас на земле, был одет в одежду белого цвета, и слегка заинтересовавшись этим фактом Ямамото присела на корточки, с уже большим любопытством рассматривая спину этого весьма нетипичного для страны Ёми существа. — Хо-хо, пахнет Такамагахарой, — улыбнулась Ямамото. — И как это Идзанами не заприметила тебя раньше? Что ж, ничего не поделаешь, придется откушать янскую Ци мне одной, а то задолбало уже ввязываться в каббалу этого нервного писца моих долгов… Встретить в Ёми кого-то бессмертного, да еще и бессмертного из Верхнего мира, причем не серединного, а небесного, было довольно большой удачей и такой же большой неожиданностью. Все знали, как опасно спускаться в Ёми, но еще более опасно, если это был мужчина. А это был мужчина, с довольно жесткой и агрессивной энергией Ян, длинными черными волосами и, как чувствовала Ямамото, очень сильной доминирующей волей, к тому же болезненно гордой, насколько она могла определить. — А! — внезапно закричала она и резко отшатнулась. От шока осознания, кто перед ней, Ямамото аж протрезвела, и словно впервые появившись на свет с ужасом обозревала увиденное. — Милостивый дьявол, не признала! Не признала, еще богаче будешь! Начав отбивать земные поклоны, она распласталась на черной земле, её длинное струящееся одеяние укрыло её волнами цвета морской глубины, пока длинные волосы зазмеились по их поверхности. Тот, кто уже начал ворочаться от её безумных воплей, был мужчиной, которого она и боялась, и перед которым лебезила даже больше, чем делала бы это перед собственной матерью, если бы она у неё была. Нервно закусив губу, Ямамото, подняв голову, наблюдала, как ранее лежащий на земле мужчина в белой опрятной одежде с явным трудом и такой же неохотой сел, приоткрыв свои усталые, с нежной поволокой глаза. Даже во тьме они сияли как две черные жемчужины и казались таким же баснословным сокровищем, как и сам черный жемчуг. Он повернул на неё свой затуманенный взгляд и вдруг резко отшатнулся. — Мой грозный господин, — широко улыбнулась Ямамото, и только услышав это мужчина, казалось, облегчённо выдохнул. — Не узнали? Мужчина тут же нахмурился. — Прекрати этот цирк, — мрачно отозвался он и, поднявшись, встал на прямые ноги. Этот бог был самым большим кошмаром смертных и бессмертных, по большей части тех, кто по тем или иным причинам приходил в его владения, заключая с ним различные сделки. Этот одетый в белое мужчина был ни кем иным как Бессмертным кредитором, самым властным и наиболее могущественным богом из всех известных. — Дары… пришлись госпоже по вкусу? — неспешно спросил он и повернул на Ямамото взгляд. Та в свою очередь лишь сильнее округлила глаза и вдруг громко расхохоталась. — Юки, о чем речь? — словно отмахиваясь от его слов, она рассекла ладонью воздух и слегка пожевала зубами свою нижнюю губу. — Идзанами же не нравятся женщины, уж ты-то должен это знать, как никто другой. — Я-то знаю, — неожиданно лукаво ответил он. — Но всё меняется, и быть может придёт то время, когда с тебя она переключится на кого-то другого, и у тебя будет больше времени, чтобы уделить его мне. Ты же не вообразила себе, что бегая ко мне за бесконечными кредитами лишь тем и развлекаешь меня… — Стоп-стоп-стоп! — выставив ладони вперед, Ямамото сделала шаг назад. — Ты что, хочешь перерезать мою мрачную пуповинку, питающую меня сладкой кровушкой? Обойдешься. — А вот я не думаю, что обойдусь, — с довольно темной улыбкой сказал он и начал приближаться к женщине. — Я вообще не понимаю, что удерживает тебя возле неё уже столько лет, и по существу со мной тебе будет гораздо лучше. Я уже не один раз предлагаю тебе свою поддержку и преданность, но ты, кажется, предпочитаешь оставаться глуха и слепа к моим чувствам. — Чувствам? — уголки губ Ямамото пришли в движение. — Юкимура, даже к себе самому ты питаешь настолько самовлюбленные чувства, что милосердия в них совсем нет, и ты не простишь себе даже малейший просчет. Что же тогда говорить о тех, у кого вся жизнь одной большой просчет, ну например как у меня. — Тебя это не касается, — мужчина слегка наклонил голову. — Ты – исключение. Как исключением являюсь и я, если помнишь. В глазах Ямамото горело довольно теплое, даже сказать уютно-теплое пламя, когда она смотрела на этого, без преувеличений, прекрасного и могущественного мужчину, во взгляде которого плескалась гордость, самоуверенность, могущество, горячая пытливость и холодная ярость. Они молчаливо взирали друг на друга, словно вели диалог лишь взглядами, и блеск в глазах Юкимуры стал гораздо темнее. Он сделал шаг вперед и не остановился, пока довольно медленно не подошел к Ямамото, а так как был немного выше, вынужден был опустить глаза, чтобы не отнимать от неё взгляда. — Уйди со мной, — с нажимом, в котором чувствовалась и настойчивость, и надлом, причиной которого могла быть только неуверенность, сказал он. — Ты единственная женщина, которую я хотел бы видеть рядом с собой всегда, потому что знаю, что подобную тебе не встречу никогда. — «Никогда» определяется не разумом и ощущениями, а временем, Юкимура, — спокойно сказала Ямамото. — Тебе что, мало тех тысячи жен, которыми ты владеешь в своем гареме? — Тысячи одной, — спокойно поправил её мужчина. — И это всего лишь гарем, моя собственность и мои владения. — В своей наглости и бессовестности ты превосходишь даже свою мать! — вдруг со смехом воскликнула Ямамото. — Ей-богу, самовлюбленности тебе не занимать. У тебя столько могущества, столько власти, столько женщин в конце концов, а ты все еще не бросил надежды в отношении лишь меня одной? — Потому что, — невольно разгневавшись, так как мужчина не отличался терпением и был легковозбудимым, особенно если это касалось гнева, Юкимура схватил её за запястье и поднял его на уровень лица, — во всей этой власти и могуществе рядом со мной нет достойной отражать это самое могущество. Женщины, которая своим великолепием дополняла бы меня, которой я бы восхищался и… которая даже мне была бы не по зубам. Сказав последнее он уже улыбнулся и слегка склонился к Ямамото, словно ожидая ответа на свои речи, ожидая… что она тоже прикоснется к нему. Странно, но Ямамото вдруг скорбно выдохнула и коснувшись ладонью его затылка вдруг опустила голову мужчины к своей груди, начав поглаживать его длинные волосы. Этот жест совсем не был интимным, скорее уж… нежным, по-матерински нежным. — Ты видишь, что бывает, когда излишне пресытившись желаешь чего-то, что прекратит твои страдания застряв у тебя в глотке, то есть, ты правду сказал — то, что будет не по зубам. — Неужели всё действительно так печально? — его руки сошлись кольцом на её талии, однако головы он так и не поднял, с подачи самой Ямамото так и оставшись прижатым половиной лица к её груди. — Ты совсем измучился со своей чрезмерной гордыней, — говоря это таким тоном, словно бы ласково журила его, Ямамото еще более нежно и успокаивающе гладила его по голове. — Ты словно ребенок, которому так полюбилось рождение, что он желает рождаться вновь и вновь, а потому став мужчиной никак не может оторваться от женщины. — Да, не могу, и знаешь почему? — оторвавшись от её груди, нахмурившись ответил он. — Потому что когда трахаю женщину в то же место, откуда появился, всегда испытываю это волнующее чувство словно родился еще раз. Раз за разом теряюсь в хаосе чувственности так, что иногда забываю себя, практически растворяюсь, а очнувшись понимаю, что вдруг стало так легко и спокойно… Женское тело очень мягкое и теплое, из её чрева появляется жизнь и оно же услаждает тех, кого родили другие. А вот с мужчиной так не получится. Когда имею его, то словно поглощаю, подчиняю и властвую над его волей, и порой желание убить его вызывает совсем иные чувства, нежели когда хочу убить женщину. В порыве страсти именно мужчину я порой хочу лишить жизни, вгрызться в кожу, вплоть до самого мяса и костей, будто лишь находясь с ним в столь глубокой физической схватке могу насытить демонов своей души… — Ах, Юкимура, — мягко прошептала Ямамото, в который раз думая до чего же он похож на свою мать. — Страхи прошлого всё еще властвуют над тобой? И ты убегаешь от них во тьму своей души, равно как и спускаешься сюда, когда тебя терзают различные тревоги. Что поделать, ты был рожден во тьме, был искалечен тьмой… но ты забываешь, что солнце всегда восходит из тьмы, и какой бы сильной она не была, рассвет не позволит ей властвовать вечно. — Почему и так желаю, чтобы ты успокоила меня, — еще тише прошептал Юкимура. — Ты тот рассвет, который разгонит эту тьму, почему и хочу, чтобы ты всегда была подле меня. Почему ты должна быть здесь, почему выбрала её? Я дам тебе больше… — Юкимура, — голос Ямамото стал тверже. — Ты хочешь занять в моей жизни место, традиционно отведенное только женщине. Это не произойдет. — Неужели? — отстранившись от неё, в глазах мужчины вспыхнул гнев. — Зачем ты лжешь?! В твоей жизни уже был мужчина, потому что от этой связи у тебя остался сын! Идзанами ненавидит женщин для такого рода связи, но ты слишком критичное исключение, все знают об этом. Так почему подобно моей матери ты не можешь сделать такое же исключение и для меня, почему?! — Юкимура… — в глазах Ямамото появился влажный блеск, но скорее небо обрушилось бы на землю, чем она бы заплакала, растрогавшись его речами. — Юки… Она хотела еще раз обнять его, но разгневанный её несерьезностью мужчина не пожелал вновь оказаться в них. Он отвернулся, отступив на несколько шагов, и впился рассерженным взглядом в черную землю Страны Ёми. — Лишь изредка внешний мир врывается в её одинокую вечность, когда сюда забредает живое, пишущее энергией тело, которая она и её безумный разум буквально поедают, так сильно её воля желает вернуться в саму жизнь, — медленно сказала Ямамото. — Эта женщина… эта воистину великая женщина, за могущество которой было уплачено такую страшную цену… И что хуже всего — она её платить не хотела, как и не хотела такой власти. Ты лучше других знаешь о страданиях своей матери, ведь ты сполна их разделил, будучи таким же невинным, как и она… и таким же брошенным, причем всеми. Тебя на растерзание тьме бросили родные братья и сестры, родной отец не пожелал вступиться за тебя, и её точно так же бросили её собственные дети и муж, который приносил клятву вечной верности. Ты же был единственным из их общих с Идзанаги детей, что добившись власти и могущества не отвернулся от своей матери… Лицо Ямамото скривили эмоции гнева и презрения. Она сорвала со своего запястья браслет-фляжку, практически вырвав крышечку начав из него пить. Юкимура обернулся на неё и увидел, как женщина делает жадные глотки. Её горло двигалось в момент сглатывания, влага стекала с уголков губ. Глаза Юкимуры слегка прищурились и сердце его невольно сжалось… Точно такая же пустыня, но только куда более чернее и непроглядней. На земле, барахтаясь в собственной никчемности и пустоте лежит тело, дать которому определение невозможно, потому что внешний вид этого тела был таков, что глазам невозможно было задержать свой взгляд на нем подольше, до того уродливо и ущербно оно было. Скрючившись, постоянно задыхаясь, потому что с половиной легких и неправильно развитой дыхательной системой сложно было даже эту половинку легких раскрыть правильно, чтобы хоть отдаленно это напоминало вдохи, а не их гибель. И это тело держат лишенные дрожи руки, холодные и беспощадные… и вливают в его рот чистую прохладную воду, из-за чего это тело жадно её глотает. «Живи, — голос – шепот, но твердый, как сталь. — Ты должен жить. Живи…» И он глотает, и слышит эти слова, но практически отсутствующее зрение дает увидеть лишь очертания тела. Он чувствует, что его держат, без отвращения или презрения прижимают к себе. И он дрожит в страхе перед тем, что эта любовь, первая проявленная к нему любовь исчезнет… Когда-то давно, уже после гибели Янь-ди и вступления в брак Идзанаги и Идзанами, последняя ждала своего четвертого ребенка. Мир по другую сторону Водной Стены постепенно восстанавливался, и силы, которые в это дело вложили «Первый мужчина» и «Первая женщина» были колоссальными. Возможно именно истощение Идзанами послужило причиной тому, что её четвертый ребенок, будучи воплощением огненного бога, очень сильно ранил её во время родов, буквально спалив её изнутри и практически убив, что Идзанаги пришлось разрезать живот своей жены и вытащить даже не ребенка, а чистый сгусток обжигающего пламени. Идзанами же, не двигаясь, была будто мертва, все внутри неё было обожжено и спалено. Идзанаги подумал, что она погибла, не сумев противостоять столь чудовищной силе внутри себя, и в отчаянной ненависти напал на ребенка, сперва обезглавив его, а потом, когда из-за этого огонь его угас, разделил тело на восемь частей. Вот только когда он это делал, Идзанами очнулась, и бледная как сама смерть в ужасе увидела то, что делает её муж… Он ведь правил миром с помощью рожденных с Идзанами богов, а со смертью Идзанами он бы больше не мог плодить столь могущественных детей, что унаследовали бы равные части от могущественной крови каждого. И это было… очень прискорбно. Для него. То, что он решился сделать, то, к чему прибегнул, стало началом падения Идзанами и его собственным грехом, который не сумев скрыть стал его приговором. Наиболее ужасным поступком Идзанаги было то, когда он, спустя время, из крови и плоти обезглавленного Кагуцути, того самого рожденного огненного божества, сотворил еще божеств. Из плоти собственного сына он создал шестнадцать независимых богов, восемь из которых появились за счет стекающей с меча крови, попавшей на разные его части, и еще восемь были созданы исключительно из частей тела погибшего Кагуцути. Родного сына он использовал как сырье для нового творения, но уже этого Идзанами не увидела. Лишь спустя многие годы она узнала об этом, и именно это послужило толчком вспыхнувшей в Нижнем мире Революции, которую организовала личность, ставшей, пожалуй, самой опасной и прославившаяся своей невероятной воинственностью, могуществом, красотой и… дружбой с Богом самоубийц. …Печаль Идзанами была сильнее, чем не утихающая в теле боль. Она стенала и кричала, была безутешна, и едва заживив свои раны потребовала у Идзанаги, чтобы тот дал ей еще ребенка, ибо не в силах она пережить то, что сделали с её третьим сыном. Боги вновь слились воедино, и вскоре Идзанами поняла, что ждет еще одно дитя. Вот только слишком слаба она была, и все еще держа обиду на мужа не желала видеть ни его, ни землю, на которую пролили кровь её несчастного сына. На тот момент Преисподняя Японии еще не имела ни своих богов, ни какой-либо системы на подобии сумрака, поэтому у них была такая же проблема, как и у Поднебесной, вот только у Поднебесной был Янь-ван и это хоть как-то решало проблему. В Японском же мире души вынуждены были скитаться между мирами до тех пор, пока бы их не вытянуло оттуда силой верхних богов, но никто из них не желал соприкасаться с этим миром, а потому проблема с Преисподней была очень остра. Идзанами была первой и, как потом оказалось, единственной из бессмертных богов, кто по доброй воле туда спустилась. Во-первых, она желала вернуть душу своего погибшего сына, а во-вторых, скрыться от Идзанаги, преисполнившись страхом, что он убьет и еще не рожденного ею ребенка, там сильно Идзанаги в своей яростной мстительности напугал прежде беспрекословно верящую ему богиню. Там, под землей, Идзанами совершила самую серьезную ошибку в своей жизни: она нашла Древо, которое было уничтожено Янь-ди, но которое из-за того, как глубоко были пущены его корни в землю, можно сказать переродилось уже под ней, став Древом Плодов Смерти. Эти плоды лишали жизни, взамен давая жизнь иную, темную и вечную. Плоды этого дерева обладали способностью превращать кого угодно, будь то бог или человек, в Бога Смерти, наделяя его бессмертием, силой… но отбирая саму жизнь. Идзанами съела этот плод проголодавшись, не зная его истинного предназначения. В тот же миг в ней умерло все живое, за исключением чрева и того, что было в нем. Так получилось, что обгорев, чрево покрылось коркой своей прежде божественной золотой крови, и кровь эта, затвердев и омертвев, еще тогда стала непробиваемым щитом, что защитила плод, не дав ему умереть. А вот богиня, которая враз лишилась своего источника энергии, и не знающая, как её пополнить, стала разлагаться и мертветь, тело её изуродовалось, приняв ужасный, вселяющий страх облик. В подобном виде она уже не могла вернуться, а что делать в Нижнем мире совершенно не знала… Такой её и обнаружил Идзанаги, что спустился на её поиски, и очень печальной была их встреча: Идзанами, которая больше не могла показаться на глаза мужу кричала ему, чтобы он убирался, но бог её не послушал и увидел её. В тот же момент богиня в отчаянии своем рассвирепела настолько, что напала на Идзанаги в неосознанном, затмившем её желании приковать мужа к себе и этому страшному миру. Идзанаги удалось сбежать, и он больше никогда не спускался в Нижний мир, словно вычеркнул Идзанами из своей жизни. То же самое сделали и её дети, на тот момент правящая Триада японских божеств — богиня Солнца Аматэрасу, бог Луны и Ночи Цукиёми, бог ураганов и водных стихий Сусаноо. А над ними стоял Идзанаги, вот только уже без своей супруги. Немного времени прошло, прежде чем Идзанами поняла, откуда она может черпать энергию, чтобы поддерживать свое тело в его прежней красоте и могуществе, вот только понимание это было настолько ужасным, что никому и не пожелаешь. Все силы богини уходили на то, чтобы поддерживать жизнедетельность плода, который теперь, чтобы полноценно выносить, нужно было держать в себе не несколько месяцев, а несколько лет, и все эти годы богиню… насиловала вся жившая в Преисподней нечисть, все обитавшие в ней демоны и озлобившиеся духи. Кому-то она давала отпор, на кого-то набрасывалась сама. Из-за плода она не могла позволить царствующей внизу тьме полностью подключиться к её телу, а потому как энергию Инь, так и Ян, черпала из существ Преисподней и тех бедолаг, что забредали в низы. Но было одно существо, которое учуяло в богине нетронутую божественную искру и возжелало её забрать. Обратившись безногим ящером это существо выждало, пока богиня погрузится в глубокий сон и проникло в неё, пробираясь между ног, но поначалу наткнулось на естественную преграду, что закрывала матку. Существо сцедило сильный органический яд, что в этом слабом месте нарушило целостность матки и так проник внутрь… То, что он сделал с уже сформировавшимся, но еще не выросшим достаточно ребенком, можно назвать верхом черной жестокости: он искалечил его тело, отрывая органы, части конечностей и кожи, но что хуже — его божественность. Он выпил питающий ребенка силой божественный ореол почти до самой последней капли, что принял в его теле форму и размер жемчужины, даровавшей ему, существу Нижнего мира, вечную молодость и долголетие. Когда закончил, то ушел, а спустя некоторое время уже обезумевшая Идзанами разродилась, и на свет появилось существо, которое ни человеком, ни богом, ни демоном не назовёшь. Просто тело, изуродованное и искалеченное тело. У него даже языка не было, глаза почти слепы, а слух реагировал не всегда и тоже очень плохо. Даже пол его был затронутым, и кто бы посмотрел, подумал бы, что это девочка. Но это был мальчик, четвертый сын Идзанами и Идзанаги. Хоть он и рос, но будучи настолько искалеченным скорее просто прибывал в размерах своего тела, нежели в его составляющем. Он плохо видел, почти не слышал, не разговаривал, а передвигался ползком, скрываясь в наиболее черных тенях и скалах. Такая жизнь для такого существа текла очень медленно, ведь это были страдания, которые грозились стать вечными. Но вот однажды, когда он, задыхаясь и трясясь пытался уползти в привычные для себя мрачные глубины, путь ему преградил кто-то, кто без сомнения был живым богом. Одежды его были черны как самая черная ночь, в глазах горела тьма, преисполненная жажды ненависти и мести. — Посмотри на меня, сын Идзанами-но микото. Он удивился, услышав этот титул, как удивился и тому, что был назван сыном лишь одной Идзанами, без обращения к его отцу. Уже никто не называл Идзанами именно так, покуда теперь она была Владычицей Преисподней, будущей Страны Ёми — Идзанами-но ками. Он ощутил, как перед ним присели на корточки, и прохладная рука коснулась того, что осталось от его лица. Он хотел отползти, спрятаться, так как страшился боли, которую ему причиняли все, кому не лень, избивая его и унижая, а порой даже пытаясь вытащить те слабые нити божественного света, что еще тлели в нем. — Это не твоя судьба, — теперь он, кажется, мало-мальски разглядел лицо, что обращалось к нему. — Ты не должен был таким родиться и таким стать… если бы тот, кто вас бросил, защитил бы тебя и твою мать. Ты — сын великой богини, её последней ребенок от уже расторгнутого брака. У тебя есть братья и сестры, что восседая на вершине мира знать о тебе не желают. Как и о твоей матери. Тебе нравится такое положение дел? Он задрожал не то от страха, не то от злобы, и его поврежденное горло начало издавать хриплые мычащие звуки. Ощущая свою никчемность, свое уродство и свою обреченность, он, который и ранее ненавидел себя и этот мир стал трястись в отчаянной ненависти ко всем тем, из-за кого столь ужасная участь настигла его еще тогда, когда он даже не родился. — Посмотри на меня! — стальной твердый голос взбудоражил его и заставил застыть. Ладони, что подняли его лицо, приблизили к нему свое. Оно было бледным, суровым и… прекрасным. — Ты хочешь так жить? Ты будешь так жить?! Он начал задыхаться, не имея возможности облечь в слова свои чувства. Он так страдал, он так ненавидел… и не было никого, кто мог бы его любить, кто мог бы и захотел его спасти. Он не верил, что что-то может измениться, но впервые видел, чтобы бог, источающий столько ненависти и скрытой силы, мог спуститься сюда и… найти его. — Вставай на прямые ноги, — не отрывая от него взгляда, голос, казалось, проникал в него на физическом уровне, словно животворящая вода вливаясь в вены, звуча приказным, но вместе с тем уводящим за собой тоном. — Выпрями свою спину, расправь плечи! Посмотри на меня не глазами никчемного существа, а глазами Бога, которым ты был зачат и которым должен был быть рожден! Вставай, ибо отныне ты будешь жить иначе! С этого момента ты будешь жить именно так, как это было предначертано твоей настоящей судьбой! Голос звучал, а руки не размыкались с его собственными, и они утаскивали его на себя, заставляя его сдвигаться с места. Он будто плыл вперед, постепенно ощущая под ногами — ногами! — почву, ощущая собственные шаги, ощущая вдох и выдох в полностью развитых легких. Его наросшая в местах её отсутствия кожа ощутила холод и дрожь, глаза прояснились, слух начал улавливать тончайший звук, появившиеся волосы упали на его крепкие плечи и постепенно выпрямляющуюся спину. Он почувствовал мягкость своих губ, влагу и движение языка… и тепло собственных слез, когда из уголков его глаз сорвалась жидкая соленая влага. Черное одеяние, источающее терпкий глубокий запах, укрыло его плечи и спину, когда сняв его божество накинуло свою одежду на красивого молодого юношу, что не моргая уставился на того, кто его спас. — Вот теперь я вижу, что ты действительно сын Идзанами-но микото, — довольная улыбка растянула алые губы. — Прекрасен… и так похож на свою мать. Глаза и взгляд — всё её. Как и могущество. Он не мог поверить. Опустив взгляд, он увидел, как же высоко он от земли, увидел прямые длинные ноги, белую кожу плоского живота и розоватость того, что было ниже его. Не жуткая рана, а его полноценный и здоровый половой признак… Он перевел взгляд на руки с десятью пальцами и испытал радость от того, что может их свободно сгибать и разгибать. Он тут же приблизил их к своему лицу, ощутив губы, нос, щеки, и даже тонкие ресницы, что защекотали ему кожу. Он пропустил пальцы сквозь длинные шелковистые волосы черного цвета и в неверии приблизил их к своим глазам. Он и правда был прекрасен, так красив и совершенен. Именно таким он и должен был быть, если бы его отцу было дело к его страданиям и страданиям Идзанами. — Кто… ты… Его слезы начали течь сильнее, когда он услышал звук собственного голоса, ведь раньше мог позволить себе лишь болезненные стоны и хрипы. — Я… — слезы текли все быстрее и он уставился на того, кто не мешал ему осознавать настоящего себя. — Я… живой. Его колени подогнулись, когда он попытался сделать шаг и тут же начал падать. Те же руки, что ранее держали то уродство, которым он был, с тем же милосердием подхватили его еще раз, не дав этому падению причинить ему боли. — Когда… падал... впервые... — голос его дрожал, ведь он пытался облечь в слова те чувства, что испытывал. Он смотрел широко открытыми глазами, дрожа всем телом. — Падал… когда родился… никто… не спас… не было… никого… Падал… никто не пришел… Он пытался сказать этому существу как сокрушен тем, что его сейчас спасли, и что когда он родился никто не помог ему, и он так страдал… — Страдал… — эхом слов отозвались его чувства. — Никого не было… тьма повсюду… больно… страшно… Одиноко… И он вцепился в спасшего его бога своими десятью пальцами, сжав их на его одежде, и прижался к нему так крепко, словно обрушившаяся лавина, почти пригибая к земле. Еще тогда он не мог различать мужчин и женщин, покуда лишь изредка видел призрак своей матери и вообще толком не знал, мать она ему или отец, а иные исчадия ада были так уродливы, что уже все равно было, мужчины они или женщины. — Ты… мой отец? — по истечению какого-то времени постоянных попыток настроить звучание собственного голоса спросил он. Глаза его горели влажным жаром, в них плескалась надежда. Беспокойно забившееся сердце отчаянно уверовало в то, что этот бог его настоящий родитель, ибо кто еще мог проявить к нему такое милосердие и сострадание. — Отец… Он не знал, что перед ним женщина, и больше никогда в своей жизни не видел глаз, в которых плескалось бы такое завораживающее пламя мести. Той, которую он видел, была будущая Богиня Красных Нитей, могущественнейшая женщина в японском пантеоне божеств, олицетворяющая собой месть и воинственность даже больше, чем боги носившие такие титулы. Боевая подруга Бога самоубийц, с титулом которой вспоминают разожженную ею революцию Нижнего мира, сделавшую Страну Ёми неприкосновенной и вернувшую Идзанами титул Верховного Божества; женщину, которую боялись все бессмертные и перед которой преклонялись все смертные, ибо именно она оберегала их связь, не давая ей исчезнуть даже после смерти. Её нити были второй революцией Нового Мира, а первой… стало низвержение Идзанаги и троих его детей… — Как жадно ты смотришь, — поглаживая его по лицу, темной улыбкой улыбнулась она. — Нет, я не твой отец, но стану им. Я верну тебе все, что у тебя отняли, а взамен ты поможешь мне. Но сперва… я дам тебе имя, ибо твоя безымянность отныне в прошлом, в которое ты никогда, слышишь, никогда не вернешься. Никто во всех трех мирах больше не посмеет унизить тебя, и никто не будет править над тобой, даже собственная мать. С этого момента править ты будешь единолично, наращивая свою силу, которая поможет мне, и пребывая во влиянии. Ты мужчина, ты бог, и ты великолепен. Всегда помни об этом, никогда не забывай, ибо это то, чем ты должен был быть. И будешь. Глаза его горели восхищением и благоговением, смешанным со страхом и трепетом. Он дрожал, не в силах унять биение собственного сердца, ускорившийся ток крови. Он ловил каждое её слово как драгоценный камень, свет которого пробуждался яркой звездой на прежде черном небе. — Я назову тебя… Когда она дала ему имя, он почувствовал, что действительно родился, и этот день отныне признавал как день своего рождения. И имя, данное ею, слышал лишь от неё одной, покуда не желал дабы звучание иных голосов произносило то, что было для него сравнимо с благословлением, трепетом, практически молитвой, тайной, которую он хранил глубоко в своем сердце. «Так» называла его только она, и только от неё он слышал такое обращение, ибо имя, что она ему дала, означало «возлюбленный сын». Даже собственная мать не прибегала к этому обращению, против чего он, собственно, и не возражал, хоть и не ненавидел её, потому что понимал, что его несчастная мать не заслуживает ненависти от ребенка, в жертву которому столько принесла, хоть и не суждено было Юкимуре ощутить ни любовь её, ни ласку. Лишь снисходительность, толику быстротечного внимания да за редким исключением беседы, не длившиеся дольше, чем сгорела бы и половина благовонной палочки. Бессмертным кредитором он стал не сразу, успев поучаствовать в войне против собственного отца, расправах над родными братьями и сестрами, а также многочисленном насилии и укреплению своей власти. Он и Жэчхи, которые делили одинаковую ненависть к миру и своим отцам, были невероятно жестоки в проявлении своей силы. Получив свое тело и восстанавливая могущество своего подлинного существа Юкимура был ненасытен, он жаждал крови и признания, а с каждой достигнутой им победой лишь прибывал в своей силе и своем сиянии. Молодые и страстные они подчиняли и укрощали, дракон и новоявленный бог были неразлучны в дни своих сражений, идущие по обе стороны женщины, начавшей эту войну. Чем дальше она вела их за собой, тем сильнее они становились, тем неоспоримей была их власть. Они были так прекрасны, так ослепительно было их яростное, наполненное наследием своих родителей сияние, что, казалось, пожелай они захватить Небеса, то сделали бы даже это. Но когда Революция увенчалась падением Идзанаги, пути Юкимуры и Жэчхи разошлись, но дружба осталась. Их часто можно было увидеть в компании друг друга, вот только их личные цели сильно отдалили их друг от друга. Юкимура не спешил возвращаться в Страну Ёми, более того — поклялся, что против своей воли и шагу туда не ступит, а потому исходя из особенностей своей силы занял в пантеоне божеств определённое место, сделавшее его Бессмертным кредитором. Теперь японские Небеса, Такамагахара, стали его домом, и больше никто не мог назвать его ущербной тварью, ибо месть этого бога за подобные слова могла снизойти такой свирепой яростью, что он бы собственными зубами отрывал бы от обидчика куски и не раздумывая так и проглатывал бы их. Слова Богини стали сакральными, потому что больше никогда Юкимура не позволял хоть кому бы то ни было усомниться в своем могуществе. Со своим новым положением он начал совершенно другую жизнь, достаточно сильно изменившись, отбросив на задний план ту страстную дикость, что была в нем во время Революции. Высокомерие и самолюбие были его пороками, как и очень ранимая гордость, жестокая и полная различных, услаждающих темную сторону его души желаний. Он выбирал в жен самых красивых женщин, и не просто красивых, а обязательно с прекрасной родословной, чтобы быть уверенным, что его дети будут самыми красивыми и самыми могущественными. Уж в этом он был на редкость ненасытным: стоило ему добиться одной красавицы, как он тут же бросал свой взор на другую; их было уже больше тысячи, а ему все равно было мало, и на отроков своих он не тратил столько времени, сколько они бы того хотели. У Юкимуры, как и у его матери, было довольно много детей, чтобы сбиться со счету, и он даже не всех их знал в лицо. Был случай, когда он не узнал собственную дочь, когда та пришла его навестить, и спросил кто это. Она ответила ему очень просто, с легким смущением: "Ваша дочь". Очень интересное лицо тогда сделал Юкимура, но, как и сказала Ямамото, он подчерпнул многое от своей матери, а потому к собственным детям относился слишком свободно. Он давал им всё, кроме себя самого. Но, тем не менее, его дети оставались довольны таким порядком вещей, и хотя им никто не внушал эту мысль, но были бесконечно горды, что такой великолепный могущественный бог их отец. Они не знали его судьбу до самой Революции, и никогда не узнают, так как он не позволит этому произойти. Юкимура окружал себя вещами самого высокого качества, и опять же, самыми красивыми, самыми изысканными и редкими. Это, к слову, касалось и его окружения. Он любил чистоту и порядок, любил покрытую вышивкой одежду, любил тонкой работы предметы для каллиграфии и рисования. Кисти, которыми он записывал долги и рисовал картины, были настолько уникальными, что поражали взор. Даже тушь и чернила для письма были на редкость особенными, так как были сделаны не из сажи, которую соединяли с раствором камеди, а из морских гадов, чернила которых использовали исключительно для окраски тканей в сине-лиловые и фиолетовые тона, что предназначались для высшей аристократии и тех же богов, соответственно. Во всем Юкимура окружал себя лишь редким, ценным и недоступным, тем самым подчеркивая свою власть и влияние. А еще от этого всего веяло завидным реверансом в сторону того прошлого, где у него не было ничего, и красота была для него недостижимым пределом. А теперь он сам стал тем пределом, достичь которого практически невозможно. Он кровью и болью вырвал у судьбы положенное ему место, и зверски загрызет любого, кто хотя бы попытается его с этой вершины не то что согнать, а хотя бы подвинуть... Что же касается Жэчхи, то участь его, увы, была не из лучших. Он продолжал зверствовать в серединном мире, и настолько потерял голову от вседозволенности, что разругался даже с Юкимурой, и хотя тот, памятуя о их общем прошлом, принял все возможные попытки отвести от него беду того страшного наказания, что грозило дракону, не смог его уберечь, а когда Жэчхи попал в Ёми не рискнул пойти против собственной матери, что на тот момент была в разы могущественней чем тогда, когда он родился во второй раз. Ведь без необходимости защищать плод она полностью соединилась с тьмой Преисподней, и темная энергия, коей там было в невероятных количествах, стала её силой. Уже никто не мог её обидеть, никто не мог учинить над ней насилия. Но обезумев, теперь уже она владела над жизнью и смертью других, и к сожалению поступала ровно так же, как поступали когда-то с ней… Спасшая Юкимуру Богиня Красных Нитей оказала ему большую услугу, вытащив его не только из мрака вечной тьмы, но и из того унизительного положения, в котором он находился, и мужчина сполна расплатился за свою обретенную настоящую жизнь, поддерживая и сопровождая всю затеянную Революцию от начала до конца. Можно сказать, сделка между богами была завершена, но помимо мести своим сородичам, у Юкимуры оставалось еще одно незавершенное и куда более важное дело. Он должен был найти тварь, что изувечила его и отняла всю его силу, его судьбу. Юкимура был в ярости, когда после бесплодных поисков этой твари, которая как в воду канула, узнал, что она, оказывается, затаилась в Верхнем мире, среди бессмертных. И эти же бессмертные, обманутые украденным у Юкимуры ореолом божественности, еще и питали его силой, и все эти годы тварь жила себе припеваючи, наслаждаясь жизнью, которая по праву принадлежала четвертому сыну Идзанами. Гнев Юкимуры не ведал предела, он кричал и безумствовал, от глаз его не отступала кровь, и они были подобны кровавому морю, в глубинах которого плескались черные жемчужины зрачков. Тварь, словно почувствовав приближающуюся тень занесенного над головой меча расплаты сбежала в Ёми, и выкурить её оттуда не составило бы труда, если бы Юкимура точно знал принятый ею облик. Он ведь никогда не видел её ни в демонической, ни в божественной форме, а спрашивать у матери было бессмысленно, так как она тоже не ведала о внешних чертах этой твари. Лишь один бог мог помочь ему, но обратиться к нему означало снова принять на себя бремя трудно платимого долга. Но жажда мести была сильнее, и дабы воплотить её в жизнь Юкимура был готов отдать многое, вплоть до собственной воли и рассудка, вручив их кому угодно, кто сумел бы ему указать, где погубившую его жизнь тварь искать. В итоге он и Богиня Красных Нитей заключили еще один договор, от чего молодой бог не приходил в восторг. Он прекрасно помнил, в чем пришлось участвовать, чтобы вернуть предыдущий, как помнил и то, что собой представляет эта женщина. Неумолимая, воинственная, непостижимая… и опасная, самая опасная женщина Империи. Тот день стал переломным моментом в отношениях Юкимуры и Жэчхи. Молодой дракон, который лениво покуривал свою кисэру, полусидя возлежал на невысокой тахте, то и дело хмуря свои брови и напрягая лицо, потому что крики и стенания стояли неимоверные. Но, о боги, как же они раздражали, эти хриплые стонущие вопли! — Да отрежь ты ему башку в конце концов! — прикрикнул дракон, недовольно выпустив из легких дым. — Я не для этого столько выкуривал его пламенем из-под земли, чтобы слушать эти вопли, заканчивай уже! Он нервно взмахнул рукавом своего багрового атласного платья, хмуря брови. Молодой и вспыльчивый, он всё меньше ведал терпения, и всё больше погружался в состояние почти бесконтрольного раздражения. Черты его лица, еще хранящие юношескую невинность, всё больше уступали место остроте и дикости, а присущая его природе мягкость таяла, словно ночной туман на рассвете, бесследно исчезая как следы на песке. Красивый, дивный, он был до невозможного прекрасен. Длинные волосы, часть которых была затянута в хвост, струились черным шелком, они были украшены всего одним единственным украшением, что ставилось кольцом на хвосте и было похоже на маленькую тиару с высоким гребнем. Украшение было из белого золота, и это был единственный белый цвет, что присутствовал в его гардеробе. На платье черными нитями были вышиты языки сумрачного огня, и поскольку тянулись они от подола вверх, и на рукавах также змеились именно вверх, то невольно впечатление складывалось такое, словно Жэчхи горит в этом черном пламени, что поглощает багровый цвет его одежд. Одежды его и правда были зловещи в своей цветовой гамме, но еще более зловещим выглядело лицо, все быстрее теряющее свою прежнюю невинность. Он много пил и курил, его голос становился ниже и гораздо более глубже, глаза сверкали опасными, наточенными донельзя кинжалами. Упрямый и дикий он всё сильнее погружался в бездну мрака и безумия, и от этого лишь улыбался, растягивая в улыбке свои чувственные красные губы. Жэчхи был недоволен, потому что они оба охотились несколько дней, прежде чем им удалось поймать существо столь желанное озлобленному сердцу Юкимуры. Тварь, к слову, выглядела на редкость сносно, даже больше — она была великолепна. Ну разумеется, чего еще можно было ждать от кражи божественных сил, которые как живительный дождик столь благоприятно сказались на низкой твари, которая до этого не знала ни красоты, ни такой силы. Страшно было смотреть в глаза Юкимуры, который увидев его таким просто потерял дар речи, а в ушах его стоял такой звон, словно собственная кровь изнутри леденела, застывая в венах. Он, облаченный в маску демона, схватил его, чувствуя руками столь великолепную плоть, живую теплую кровь, даже запах был свежим, почти как цветы. Пальцы молодого бога сжались крепче, когда он тащил его по черной пустыне, даже не забивая себе голову найти какое-нибудь укромное место, хотя и боялся, что наткнись он на свою мать, та захочет отнять его добычу и свершить свой собственный суд. И ему очень не хотелось драться еще и с ней, если бы такое произошло, но успокаивало, что рядом был Жэчхи, который её не боялся и даже презирал. Ведал бы он, как в будущем уже она заставит его презирать самого себя и так измучает, что в её объятиях мужчина будет желать только об одном — о смерти. Но до этих дней еще было не близко, а потому сейчас, нарезая медленные круги вокруг избитого, обожжённого, со сломанными конечностями существа, Юкимура, чьи глаза не мигали, то и дело склонял голову то в одну сторону, то в другую, всё присматриваясь к тому, кто его погубил. Его маска демона-они, оставленная еще со времен Революции, была ужасна, довольно грубой обточки, с широко раскрытой пастью, что позволяла увидеть полностью рот мужчины, его улыбку, его оскал. И его зубы, что возбужденно постукивали друг о друга, так дрожала его челюсть, так дрожало всё его тело. Жэчхи же, лениво пуская дым, совсем измучился от тоски. Экзекуция шла уже несколько часов, чего Юкимура ждет? Помимо того, что он тварь избил и сломал ей конечности, больше ничего более сакрального он не сделал, однако вел себя как не голодный, а сытый зверь, которому приятно наблюдать чьи-то страдания в погоне за желанием убить медленно текущее время. — Ты меня помнишь? — приблизив свое лицо к нему наконец-то заговорил Юкимура. Голос его походил на низкий, почти рычащий шепот, глаза не мигая уставились в другое лицо. — Ты меня не забыл? Я вот не забывал о тебе ни на минуту, ни на секунду своей жизни, которую влачил так же жалко, каким было и мое тело, мой разум, моя душа. Страшно было смотреть, как его голова медленно склонялась, как распущенные волосы то и дело задевали другое лицо, как холодные белые руки брезгливо касались, нанося все новые и новые удары. Но что хуже — Юкимура смеялся. Застынет на минуту-другую и начнет смеяться, словно через этот смех выходила наружу вся его боль, все его страдания и всё его безумие. И он правда не мог его сдержать, но в смехе этом не было и капли веселья. Это было страдание, не позволяющее сцедить с себя и капли слез, ибо даже боль находила себе выход через свирепую жестокость, потому что уже никто никогда не увидит, как ему больно. А вот он на чужую боль всегда посмотрит. Взгляд Жэчхи расширился, когда Юкимура, вытащив длинную секиру, с безумной улыбкой занес её над своей головой и с силой опустил вниз, нанося тяжелые рубящие удары так быстро, что кости и мясо брызгами разлетались по сторонам, а кровь достигала своими брызгами маски демона. — Я покажу тебе как насиловать беременных женщин! — остервенело кричал Юкимура. — Ну что, будешь еще насиловать, будешь еще изувечивать беззащитных детей?! Чтоб ты сдох, выродок проклятый, демонское отребье! Дальше он уже кричал что-то нечленораздельное, потому что крики так рвались из его горла, что и слову между ними негде было втиснуться. Он заносил свои удары и тяжело опускал секиру еще довольно долго, что от всего тела более-менее уцелевшей частью осталась лишь грудная клетка. Голова уже давно укатилась немного поодаль, словно пыталась сбежать, но была придавлена секирой, когда отбросив её Юкимура тяжело повалился на колени рядом с грудной клеткой и с хриплыми рычащими звуками набросился на неё, зубами отрывая куски мяса и разгрызая кости, более того — он их не сплевывал, а кое как жевал и несмотря на их размер, что те порой не могли протиснуться в его горло и царапали его осколками костей, все равно глотал. Он чавкал как дикое животное, его ужасная маска все еще была на лице, разомкнутая пасть которой позволяла рту буйствовать во внутренностях своей добычи. Кровь стекала по вырезам на маске, одежда багровела от неё, как и руки, которыми он с силой раскрывал грудную клетку, добираясь до сердца. Зубами он стал отрывать от сердца куски, потому что целиком в рот не смог его засунуть, и даже если бы задохнулся от этого и умер бы, все равно протолкнул, если бы оно все же пролезло, а потому остатки сердца он спрятал в рукав, после чего, немного замедлившись, погрузил пальцы внутрь грудной клетки и вытащил оттуда маленькую жемчужину нежного золотого цвета. — Наконец-то… — блеск в его глазах был страшен, они горели словно дьявольский огонь. — Наконец-то… Он тут же проглотил жемчужину и замер, прислушиваясь к своим ощущениям. Вернувшись в его тело, она сразу пустила корни в его энергетические каналы. Больше не нужно было прикладывать силы, чтобы сохранить этот свой облик и не допустить возвращению предыдущего. Всё, теперь его тело, каким и должно было быть изначально, теперь всегда таким будет, больше никогда он не испытает ни уродства, ни слабости, ни унижения. Он наконец-то вернул себе то, что было отнято, теперь он чист и полноценен, прекрасен и совершенен. Сын Идзанами, «возлюбленный сын» Богини Красных Нитей, Юкимура… Явно успокоившись, лицо его разгладилось и стало, как и прежде, возвышенным и отстраненным. Юкимура неторопливо встал, снял маску и отбросил куда подальше, после чего, поправив волосы и воротник, переступил через устроенную им экзекуцию, точнее через то, что от неё осталось, и подойдя к Жэчхи сел недалеко от него, вытащив свою кисэру. Он бросил краткий взгляд на выпотрошенное им тело и словно имитируя некоторых хищников приподнял верхнюю губу, как если бы скалился, после чего спокойно закурил и закинул согнутую в колене ногу на свое бедро, откинувшись на спинку тахты. — Это что сейчас такое было? — повернув на него мрачный, полный гневных отблесков взгляд спросил Жэчхи, на что Юкимура не спешил отвечать ему взглядом, а просто немного повернул в его сторону голову, но глаза не поднял. — Больной ублюдок! — Что ты сказал?! — резко подняв на него глаза, оскалился Юкимура. — А ну повтори, мразь! Они сцепились, как и во времена своего первого знакомства, где почти каждая из встреч заканчивалась дракой, и довольно сложно было сказать почему именно сейчас между ними вспыхнула старая искра вражды. — Ты же объявил себя богом, — прошипел Жэчхи. — Так какого черта, Юкимура! Сделать из его тела месиво и сожрать? Ты не мог просто его расчленить или отдать своей безумной матери на вечные страдания? — Я поступил так, как меня учили, — прошипел Юкимура. — И ты знаешь, кто был моим учителем. Никто никогда больше не посмеет смотреть на меня свысока! А все мои враги понесут расплату за всё зло, что мне учинили! Ты думаешь, я сейчас всецело счастлив? Я зол, мать твою, невероятно зол! Как оговаривалось ранее, Юкимура сам не мог обнаружить эту тварь, и была лишь одна личность, способная указать ему правильное направление. Это был тот же бог, который спас его, но если тот долг Юкимура отдал, то заключив с этим богом еще одну сделку снова повесил на себя этот без преувеличений огромный долг, отдать который сможет не деньгами или золотом, а… услугой. Гордость Бессмертного кредитора не могла позволить ему оставаться перед кем-то в долгу, а потому сейчас он сгорал от гнева, что его руки снова связаны. К тому же свою роль сыграло и то, что он как-никак побаивался эту женщину, так как видел её в гневе, и подобно сыну, воочию увидевшему всё могущественное сияние своего отца, дрожал от той силы, которой была преисполнена Богиня. Узнай он её, когда бы уже был при своей власти, она бы не повлияла на него так. Но он узнал её будучи еще довольно нежным в плане страха и восприятия, и только набирающим свою силу, а потому этот страх углубился в нем и всё еще властвовал над ним. А вот Жэчхи гневался по другой причине. Он ненавидел небеса, ненавидел бессмертных, и до тех пор, пока Юкимура бы не отомстил, мог развлекаться с ним, буйствуя на пару в серединном мире. Он ожидал, что Юкимура не захочет вот так сразу с тварью покончить и растянет это удовольствие, а если растянет, то на небеса не вернётся. Кто же мог знать, что Юкимура пожелает сжечь эту страницу своей жизни так быстро и бесследно, а проявив такую жестокость наконец успокоил клокотавшую внутри него жажду мести. Было вполне очевидно, что теперь он навсегда покинет Ёми и займёт свое место среди бессмертных, вычеркнув всё свое прошлое… Именно тогда они очень сильно поссорились и разошлись, вплоть до падения Жэчхи больше не видясь, а после Юкимура и вовсе потерял его из виду, потому что Жэчхи спас Сюань Юэ и забрал с собой в сумрак. Эти воспоминания нахлынули на Божественного кредитора, и он не заметил, как уже долгое время неподвижно стоя среди темноты Преисподней впился невидящим взглядом куда-то вне времени и пространства, и так получилось, что это «пространство» обосновалось на груди Ямамото, куда он, собственно, и смотрел. — Ку-кусики, — она игриво подвигала ладонью, словно протирала лобовое стекло его обозрения. — Ты можешь хоть весь день плакать на моей груди, если так сильно загрустил, она в твоем распоряжении. Юкимура очнулся наконец и быстро моргнул несколько раз. Ямамото заулыбалась своей яркой улыбкой и потрогала свою грудь так, словно то были мячики, которые она по очереди взвешивала в каждой ладони. Видя её беспечное веселье, взгляд Юкимуры стал острее, даже сказать злее. Его внутренней природе, когда-то изувеченной долгими страданиями, а теперь пребывающей в зените его силы, была присуща особая мстительная жестокость, что порой преобладала над его разумом и он не мог в полной мере держать баланс между своей тьмой и светом. Неожиданно он довольно темно улыбнулся, хотя это всего лишь было легкое движение губ, и начав идти к ней не сводил с женщины взгляда. — Всё диву даюсь, — низким, но не хищным полушепотом сказал он. — Кто в здравом уме выберет топтаться по этому минному полю, которая моя мать, да еще и со всем присущим ему бесстыдством делать вид, словно всё так и должно быть. Скажи, тебя правда устраивает быть предметом для её безумия, который она может ломать в свое удовольствие, точно зная, что никогда окончательно его не сломит. Внутренне сожалея, что все же не смогла разогнать душевные волнения этого ребенка, Ямамото улыбнулась в ответ, слегка сверкнув глазами. — Не волнуйся, — слегка прищурилась она, — я топчусь по этому минному полю уже давно. Правда, когда я только начинала топтаться, я не знала, что это за поле, ну да ладно, ведь подорвалась я от силы раза три… шесть… двадцать шесть… ну да неважно. На её лице заиграла гамма изворачивающихся эмоций, будто она вновь переживала так неудачно всплывшие в её голове сюжеты того, что случалось, когда по неосторожности или же намеренно приходилось натыкаться на очередную мину. — Главное ведь, что путь назад остался, — улыбнулся Юкимура. — Просто пойди по уже оставленным следам и возвращайся к чему-то более разумному, скажем ко мне. — Да, тропка препятствий уже протоптана, — согласилась Ямамото. — Но я по ней не пойду. — И как только сил хватает? — ухмыльнулся Юкимура. — Может ты спортом занимаешься? — Да. Любовью и азартными играми. Губы Юкимуры сжались в плотную нить, взгляд источал расплавленную сталь. — Но ведь ты тоже далеко не святая, — став за её спину, вдруг с улыбкой сказал он. — Зачем же столько мучиться, страдать, когда всё можно решить так, как это делают на плахе, то есть одним быстрым и четким движением. Ох уж эта его привычка заступать за спину, как он делал это со своим любимым божеством во времена Революции. Тогда он тоже стоял по правую руку женщины, спасшей его из мрака вечной тьмы, и похоже это положение уж больно полюбилось ему. Он до сих пор был согласен защищать тылы, если бы это потребовалось, и получал истинное наслаждение стоя за спиной кого-то такого же могущественного, как и его спаситель. — Что ты имеешь в виду? — почувствовав накалившееся в воздухе темное волнение этого бога, Ямамото и сама немножко напряглась, поскольку очень хорошо знала природу этих волнений. Они могли быть опасными, даже очень. Не сходя с места, Юкимура слегка склонился к плечу женщины, затем, не касаясь его, плавно двинулся к другому плечу, словно бы ощущая ауру Ямамото, которая ему, похоже, очень нравилась. — Как ты знаешь, моя мать лишена того, чем владела прежде, — медленно начал он. — А отнять это у моего отца она почему-то не захотела, хотя при помощи кое-кого он был поставлен на колени, представляя собой весьма жалкий и ущербный вид. Как жаль, что ей не захотелось добить это подлинное воплощение мразоты, ну да ладно. Как ты знаешь, помимо нашей Ёми существует еще одна Страна Мертвых, с весьма интересным, я бы сказал, набором Богов Смерти, один из которых выделяется очень по-особенному. — Ты говоришь о сумраке? — слегка нахмурилась Ямамото. — Надо же, какая неожиданность. Я думала ты не лезешь за пределы пограничной зоны. — С тех пор как Водная Стена была разрушена убийством Дракона, оберегавшим её, эта пограничная зона стала представлять собой не больше, чем земную и водную границу между двумя государствами, — продолжал Юкимура. — Как ты знаешь, Бог самоубийц это сделал в наивной надежде на примирение двух народов. Должно быть излишки молодости способствовали такой наивности, ибо где же это такое видано, чтобы народы, которыми правят разные касты бессмертных, вдруг взяли и сдружились. Для этого надо уничтожить не Стену, а… Небеса, пожалуй, что он, к слову, очень даже может себе позволить. Ладони Юкимуры легли на плечи Ямамото, он склонился к уху женщины, кажется, получая великое удовольствие от её неподвижности и, как это могло показаться, покорности. Он такое любил, это его услаждало, особенно тогда, когда он знал, что это для него небезопасно. — У Сюань Юэ есть сын, — тихим, даже сказать интимным полушепотом произнес он. — Сынок Бога самоубийц… забавно, не правда ли? — Что за вздор? — после недолгой паузы шикнула Ямамото. — Соображаешь, что и о ком говоришь? Головы лишиться хочешь? — Но я говорю правду, — достаточно весело улыбнулся Юкимура. — Понимаю твои сомнения, ведь скажи мне кто такое, я бы и сам не поверил, но… слухи распространяются быстро. — Какие еще слухи? — начав злиться, Ямамото нахмурила свое красивое лицо, из-за чего его черты стали острее. — Он живет в сумраке, — снова зашептал Юкимура, — и он… человек. Во всяком случае тело имеет человеческое. Подумай сама, кому из живых людей открыт вход в сумрак? Да никому, невозможно ведь. А тут настоящий живой ребенок, и ладно бы его волочил за собой какой-то божок или демон, но ведь он живет в столице под протекцией самого Бога самоубийц! И мальчика защищает его Теневая Стража, а также младшие Боги Смерти, и даже Яньло-ван не смеет трогать его. Этот мальчик, уж не знаю, как он появился на свет, но без сомнений — сын Бога самоубийц. Ты ведь понимаешь, что это значит? Ямамото поджала губы и сделав шаг отстранилась от мужчины, скрестив руки на груди. Юкимура же, буквально дыша ей в спину, не сводил с женщины взгляд, слегка щуря веки. — Вздор, — только и сказала она, едва ли повернув к нему голову, хотя лица все еще не было видно. — Ямамото, — хмуро произнес Юкимура. — Уж что касается ума, то мне его досталась львиная доля, потому что наследие силы я впитал вместе с кровью и слезами матери. Об этом мальчике узнали, вот почему Сюань Юэ спрятал его в сумраке, иных причин быть не может. Но перед законами для живых существ не могут отступаться даже Боги Смерти. Сюань Юэ однажды придётся вывести его из сумрака, если он только не преследует цель сделать из этого ребенка демона или же Бога Смерти, что навряд ли, поскольку тому было позволено родиться от смертной женщины. Я не совсем понимаю, как это возможно, ведь Боги Смерти бесплодны, но похоже донором спермы для этого тела тоже выступил смертный человек… но что касается души, то в этом я абсолютно уверен — он сын Бога самоубийц. Мне неизвестно как он сумел заключить часть своей души или эфира в смертном теле, покуда такую тьму оно бы непременно отвергло, но факты на лицо, и этот мальчик существует. — К чему ты клонишь? — слегка напряженно выдохнула Ямамото, повернувшись к нему в профиль. — Какое нам должно быть дело, есть у богов сумрака дети или нет? У нас проблемы иные, ведь наша Владычица только то и делает, что множится, что у всех, кто её имеет, уже члены успели отсохнуть от переизбытка… страстей. — Кажется, ты невольно расстраиваешься, что у тебя нет такого же имеющего её члена, — ухмыльнулся Юкимура, но напоровшись на её острый взгляд равнодушно развел руками. — К тому же, она владычица тебе, а не мне. Однако ладно, не об этом ведь. — И вообще ни о чем, — шикнула Ямамото и тут же низко выдохнула: — Сгинь. Ты можешь играть со мной, когда я твоя должница, но в иное время не надо дергать меня за косички, а то они нечаянно и придушить могут. — Да постой же, — подбежав к ней и снова обхватив за плечи, придержал её Юкимура. — То, что он существует, делает нам очень большой подарок. Его душа, его ядро, его энергия… если вырвать оплот его эфира и дать съесть это Идзанами, это может вытравить съеденный ею когда-то Мертвый Плод, и она снова станет живой. Сможет вернуться в мир и более никогда сюда не возвращаться. Разве не чудесно звучит? Всего-то нужно убить одного мальчика, а какой результат в итоге! Он возбужденно замер и почти коснулся губами уха женщины. Он знал, что Идзанами ненавидела Сюань Юэ, и вполне возможно, что её ненависть могла разделить та, которая всегда оставалась подле неё. Ямамото… — Я могу это сделать, — прошептал он. — Могу выкрасть его из сумрака, тайно, и привести сюда, прямиком в объятия моей матери. Она съест его сердце, выпьет его энергию и сможет снова жить. И тогда тебе не придется гнить в этом мраке, как когда-то гнил в нем я, не придется ублажать ту, которая уродлива и страшна в своем безумии. — Ты действительно считаешь, что кто-то способен ограбить самого Бога самоубийц? — вдруг хохотнула Ямамото. — Да еще и выбраться из сумрака с награбленным? Ты, видимо, адской смерти ищешь, Юкимура, ибо если попадешься в руки этому богу, он сделает с тобой такое, что ты будешь умолять вернуть тебя в то состояние, в котором ты выпал из чрева своей матери. — В таком случае подождем пока Бог самоубийц не вернет его на поверхность, — ответил Юкимура. — В серединном мире нет такого места, куда я не смог бы попасть, даже если это Поднебесная. Я сын представителей первого поколения созданных, так что я могу безопасно для себя ступать на вражескую территорию, не боясь быть убитым и запертым душой в их сумраке навечно. А вот ты другое дело. Для тебя поездка в Поднебесную может стать последним, что ты сделаешь в этой жизни, ибо если тебя критично ранят или того хуже — убьют, ты не сможешь восстановиться, и даже более того — не сможешь вернуться. И даже Идзанами не поможет тебе. Ямамото уставила свой задумчивый взгляд куда-то в чертоги окружающего их мрака и не сказала ни слова. — Ни ты, ни я не выживем, если попадем под опалу Бога самоубийц, — наконец-то произнесла она. — Поэтому если и рассматривать вариант с использованием этого мальчика, то только в том случае, если что-то случится со Вторым господином. А до тех пор… — она обернулась на мужчину, мягко погладив его по лицу, — ни у кого из нас нет и шанса к нему приблизиться, где бы он ни был, ибо тень Бога самоубийц настолько широка, что способна накрыть весь мир, если он того захочет. Этот бог своенравный, неукротимый и горячий, с ним лучше не иметь дела, если ты вдруг стал его врагом. — Ну ты все же подумай, — видя, что она уходит, отозвался Юкимура. — Я дважды не предлагаю, хотя подал тебе эту мысль совершенно бесплатно. — Я и так должна тебе больше, чем располагаю, — не оборачиваясь, сказала Ямамото. — Было бы глупо позволить себе влезть в такой долг перед тобой, так как ты обязательно потребуешь определенную плату. Не боишься, что попав в твой гарем, я сделаю так, что твои жены перестанут в тебе нуждаться? — Тогда сделаешь это сама? — крикнул Юкимура, игнорируя её слова. — Дай знать, когда мне надевать траурные одежды, они мне очень идут. Подняв руку, Ямамото оттопырила средний палец и спокойно пошла дальше. Юкимура же, слегка зачарованно смотря ей в спину почувствовал, что настроение его изрядно улучшилось, а потому больше ни минуты не желал оставаться здесь.

***

В Ёми, как и в сумраке, были свои пустыни, правда учитывая, что после прибытия сюда Идзанами прошло невероятное количество лет, то помимо пустынь, многочисленных уровней Преисподней и, разумеется, самого Восточного Дворца, здесь так же были и леса, и даже реки, особенно источники. Они кипели от жара самого земного ядра, и это было единственное место во всей Ёми, где было так жарко или в принципе не холодно. — Как же мне тяжко… — раскинув руки на краю каменного берега, Ямамото откинула голову, и будучи погруженной в горячую воду почти до ключиц держала глаза закрытыми. — Иногда я думаю, что отдых светит мне лишь на кладбище. Как и тишина. Странно было наблюдать, как, можно сказать в бурлящем кипятке, которым были источники, кожа Ямамото даже не розовела, хотя она могла сидеть в них очень долго. — Ауч, осторожней! — слегка дернувшись прикрикнула она и из воды медленно вынырнула голова. С телом, разумеется. — Ты слишком глубоко засунула, осторожней. — Извините. Сирена, кожа которой в таком кипятке так же не изменилась ни в цвете, ни в плотности, приблизила свое отливающее светлой синевой тело к Ямамото, пока та, устало выдохнув, вновь не откинула голову на камни. Что касается сирен, то будучи любимицами Идзанами, на её территории они творили всякое, и вот так странность — невероятно привязались к Ямамото. Правда, ей они не пели, так как она к этому почему-то не была благосклонна, но во всем остальном прекрасно забавлялись с ней. Возможно причина была в том, что Ямамото в принципе была таким человеком, к которому любой характер привязался бы, но если учитывать, о каких сущностях идет речь, то подобный расклад вещей не мог не удивлять. Сирены ведь забавлялись и с Идзанами тоже, и по логике вещей Ямамото не должна была так легко их переваривать. Но в каком-то смысле ей эти существа доставляли даже большую радость, чем Идзанами. Или же она просто руководилась принципом «держи врагов своих близко, а любовниц своих любимых еще ближе». — Как жаль, что вы так боитесь пересекать пограничную территорию, — почувствовав, как сирена прильнула к ней, Ямамото обняла её рукой. — Там, в сумраке, есть много источников, правда холодных, даже холоднее чем те, что в морской бездне. Вам, хладнокровным, там бы очень понравилось. Если бы ты только могла вплавь добраться туда и посмотреть, как там поживает мой драгоценный плакса и его… кхм, спутник. Ямамото открыла глаза и посмотрела на сирену, лениво и неспешно погрузив пальцы в её волосы. — Я очень тоскую по нему, — тихо сказала она и руки её сжались крепче. — Утешь меня, что ли. Сирена улыбнулась, обнажив в улыбке свои острые зубы, так как была хищником, которому нужно разгрызать мясо, и поцеловала Ямамото. На самом деле целовать сирены вообще не умели, это было больше похоже на неумелое скольжение губами и робкое касание языком, когда они терлись о другой язык и ласкали внутренние стенки щек. Женская красота всегда пленяла становящийся расплывчатым взгляд Ямамото, которая нежничала с ними, играла, развлекала беседами и шутками, а когда шутила, то не сдерживала смех, и он был очень искренним, но вместе с тем интимным. Пожалуй, ни один мужчина не мог любить женщину так, как это делала Ямамото, и ведь каких-то особых причин для этого не было. Просто в любви, плотской любви, она предпочитала разделять её именно с женщинами, и так получилось, что с ними она упрощала уровень именно эмоционального контакта, из-за чего никогда с ними не ссорилась, а те не чувствовали никакой тяжести в общении с ней. Она желала приносить им радость и легкость, уверенность в собственной красоте и чарах. Она любила их и хотела видеть их счастье и безмятежность, а потому и нежничала так мягко и трепетно. Что же касается эмоций и сложностей, то эта эстафета могла быть передана только мужчинам в её окружении и… всего одной конкретной женщине. — Хватит, щекотно, — со смехом сорвался голос Ямамото, когда выйдя из воды она легла спиной на плоские камни, а сирена буквально стекала по её телу. — Твоя кожа слишком скользкая, я словно в слизи купаюсь. — Извините, — тоже со смехом ответила сирена, — но ничего не могу поделать. Такой я была создана. Ямамото вдруг приподнялась и взяла её лицо своими ладонями. — Дракон Водной Стихии создал вас прекрасными, — гладя её по волосам, сказала она. — Прекрасные, сладкоголосые, обольстительные хищницы. Еще не закончив говорить она уже улыбалась через слова, и голос её стал источать по-настоящему сильное желание и нетерпение. Она не спешила её целовать, но лицо женщины медленно двигалось так, словно бы своей аурой она гладила ауру свирепой хищницы. Бледно-синяя кожа сирены, казалось, вот-вот покроется абсолютно невозможным для неё хладнокровным румянцем. — О, а как мы любим вас, — прильнув к Ямамото, восторженно сказала она. — Любим, любим, любим! Никогда не переставали любить и всегда будем любить! — Какие красивые слова сходят с этих бледных губ, — в улыбке прищурилась Ямамото, оставляя на лице сирены россыпь быстрых поцелуев. — Вот только сестрам не говори, а то еще перевозбудятся, и от меня живого места не останется. Учитывая, что возбуждение у сирен было напрямую связано с аппетитом, то чем сильнее они возбуждались, тем меньше оставалось жить их добычи. Утаскивая её на дно морское, они разрывали своих жертв и упивались экстазом от поглощения их крови и плоти. Но с этой женщиной им пришлось научиться быть терпимыми, а еще не убирать хвосты. Хвост был скользким, покрытым гладкими чешуйками, сужался ближе к концу, и когда такой хвост оказывался между кое-чьих ног, да еще и начинал двигаться, обладатель этих самых ног сокрушался в россыпи нарастающего удовольствия, заставляющего кожу гореть, а голову плавиться. У сирен буквально голову сносило от того жара, что ощущал их хвост во время трения между женскими или мужскими ногами, но именно от женщин исходило самое горячее и самое развратное тепло. Неудивительно, что дельфины и женщины так легко спелись, хотя, справедливости ради, были и мужчины, которые оказались соблазненными дельфинихами… Неожиданно подняв голову, сирена вдруг вскрикнула и отшатнулась назад. Не поняв такого её поведении Ямамото быстро обернулась и увидела неподвижные очертания человеческого тела. Женского тела. — О, — удивленно протянула она, внутренне слегка напрягшись, так как не ожидала, что Идзанами изволит себя сюда явить. — А я думала сегодня дворец ты уже не покинешь. Нелюдимая и опасная Идзанами действительно большую часть своего времени проводила в своем большом пустом дворце, внутри которого царил такой же хаос и беспорядок, как и в её душе. Лишь стараниями собственной магии да усилиями Ямамото этот дворец еще поддерживал свой первоначальный вид, так как был построен не в Ёми, а в Верхнем мире, когда-то располагаясь на небесах. Но теперь он был здесь, и прежде белые камни уже успели почернеть, а стены в некоторых местах треснуть, искажая прежде красивые барельефы и фрески. У Идзанами был очень тяжелый и еще более нелюдимый взгляд, источающий подавляющую темную ауру, и смотря на сирену она металась меж двух огней. С одной стороны, она уже возненавидела её так сильно, что будь у неё кровь, она бы вскипела в жажде убийства. А с другой стороны, сирены были творением её возлюбленного, можно сказать поминальным творением, созданным в память об одном существе, с которым Дракон имел глубокие нежные чувства. — Вон, — довольно низким приглушенным голосом сказала она и сирена метнула взволнованный взгляд на Ямамото. Та едва видимо кивнула, стрельнув глазами в сторону воды, и сирена тут же скрылась, проворно скользнув в её горячие глубины. — В чем дело, госпожа, — она медленно повернула на неё свой взгляд, в котором всё еще клубилась тяжелая похоть. — Вы смотрите слишком свирепо, я начинаю нервничать. — Ты бесстыжая дрянь, — тихо рыкнула Идзанами не сводя с неё глаз. — Как ты смеешь так бесстыдно предаваться разврату практически на виду у всех… — Всех? — бровь женщины слегка изогнулась. — Насколько мне известно, «публика» обычно собирается, когда я развратничаю с вами, так как звуковое сопровождение весьма характерное и действует быстрее бесплатной рекламы… Взгляд Ямамото чуть прищурился, правда без улыбки, и она медленно сменила положение. Прежде лежа на животе и качая в воздухе согнутыми ногами, теперь она села, что одна её нога была согнута в колене, но прижималась к земле, а другая просто была согнута в колене, но в вертикальном положении. Ямамото устало прижала подбородок к колену, и обняв свою ногу в какой-то задумчивой тоске смотрела на Идзанами. — Уж точно не мне о бесстыдстве говорить, госпожа, — довольно тихо сказала она. — Вы сами прекрасно знаете, что такое близость и для чего она нужна. Такое понятие как верность придумали в серединном мире, чтобы привязать к себе предмет своего влечения и чем-то успокоить свою неуверенность и страхи. Вы же в курсе, для чего мы вообще вступаем в близость, для чего влюбляемся? Чтобы почувствовать свою плоть. Чтобы почувствовать свою душу. Иначе для чего нам было дано такое сложное тело… Идзанами нечего было возразить на эти её слова, так как правды в них было ровно столько, сколько в самой богине тяжелой, даже сказать лютой и несдержанной ненависти. Любовь, что это вообще такое? Может подойти к этому вопросу с другой позиции, скажем с той, которая укладывает на спину? Слияние тел было продуктом эмоций, гормонов и самой жизни, заложенной в тело любого существа. Невидимые для пяти врожденных ощущений силы заставляли клетки делиться, кровь бежать по венам, а разум осознавать не только внешний, но и внутренний мир. Тело было таким же инструментом к познанию своего мира, как и книги, дающие возможность узнать миры совершенно иные, проникнуть под кожу не только их написавшим, но и под свою, пропуская пробудившиеся эмоции через свою чувствительную сферу. Но тело… было самым сильным инструментом. Как бы глубоко один человек не проник в другого, а каждый из них будет ощущать только собственные ощущения, но уж никак не то, что чувствует другой. Они сливаются местами наибольшего напряжения, как две струны входят друг в друга и резонируют, становясь единым. Музыка их единства, которую не услышишь слухом, мерцает и переливается, дрожит и трепещет, так как лишь музыке единой дано всецело обладать над душой, призывать её и направлять, утешать. Музыка задает движение всей Вселенной, и каждое живое существо подсознательно пытается воспроизвести её звучание для своих чувств, и не всегда это ноты. Зачастую это тот самый трепет в момент единства, буквально вырывающий душу из тела и растворяющий её в потоке бесконечности, недоступной для владения разумом. Только для непрекращающегося блаженства. Однако это блаженство порой обращалось в огненную пустыню тяжелого сражения, когда речь заходила об одной конкретной женщине. Сломленной женщине, сошедшей с ума женщине… и очень одинокой женщине. Идзанами смотрела на обнажённую Ямамото, порой испытывая то отвращение, то зачатки нежной истомы. Взглядом она скользила по её прекрасной коже, по изгибам скул и бровей, прочим изгибам тела, красивым тонким кистям, ниспадающему шелку волос. И глубокому сиянию глаз, что смотрели на неё не отводя взгляда. Лицо Идзанами приняло пренебрежительное выражение. Сказать по правде, она сама не знала, чего хотела, просто безвольно шла за тем, кто еще мог двигаться вперед, но совершенно не понимала, что же ей делать. Она находила тайное утешение уже в самом присутствии Ямамото в своей жизни, но в связи со своей измененной природой не могла предаться когда-то привычной и для неё самой любви. Теперь она была Владычицей Страны Мертвых, её тело было мертво, а чувства, разум и душа изувечены безумием и болью. И она не могла смотреть на такое проявление жизни, не испытывая к нему въевшегося в её кости опасения, так как подобный «рассвет» грозился не разбудить, а выжечь пропитавшую кровь темноту, что богиня не оживет, а просто сгорит дотла, потеряв в этой агонии даже те остатки души, что у неё еще имелись. Но их отношения нельзя было назвать обычными даже при таком раскладе вещей. Эти две противоречивые женщины обладали иной, более путанной и тайной связью, тайной даже для них самих. — Словно маленький питон, гоняющейся за мышкой… — медленно подавшись вперед, Ямамото неожиданно поставила ладони на землю и на четвереньках начала подползать к Идзанами. — И эта маленькая мышка так несчастна, так обречена. Питон окружит ее своими кольцами, разомкнет влажную пасть. Мышка замрет, обездвиженная собственным страхом. Глаза питона ярко горят… Подойдя к ней, она подняла на неё свое лицо, улыбнулась и снова опустила голову. К её ногам. Отодвинув длинный, скрывающий эти ноги подол, волосы Ямамото рассыпались по земле и обуви Идзанами, пока губы в болезненной для созерцания нежности касались этих ног, потом голеней, коленей. Поднимаясь выше она уже обняла изгибами локтей её ноги и приподнявшись на колени коснулась кончиком носа бедра. Лицо её медленно двигалось в ту сторону, куда спадали длинные тесемки пояса, порой проскальзывая между ног. Идзанами несколько грубовато взяла её за волосы и наклонилась к ней. — Почему бы тебе не покончить с собой? — низко прошептала она. — Почему бы тебе не убить меня? — с легкой улыбкой спокойно сказала Ямамото. — Смотри на меня, я беззащитная как выпавший из утробы младенец. Такая же обнаженная, одетая лишь в свою кожу да бесчисленные прегрешения. У меня ничего нет… — У тебя есть твое бесстыдство. — А у тебя безумие, — очень интимно прошептала она. — И оно владеет не только тобой, но и … мной. Сказав это, она вдруг схватила женщину за талию и опрокинула её наземь, как и ожидала, без малейшего сопротивления. Её руки уверенным и твердым движением, больше присущим мужчине, разорвали её платье, обнажив бледное тело женщины. Идзанами не сопротивлялась, скользя холодным взглядом по обнаженному телу Ямамото. Она действительно была красива. В отличии от Идзанами не такая худая, с крепким телом, большой мягкой грудью и соблазнительными бедрами. И она была горячей, невероятно горячей, и когда такое её горячее тело терлось о холодное тело Идзанами, кожа богини нагревалась и раскалялась, даже покрывалась мурашками. Всей собой Ямамото возбуждала даже эту холодную, с безразличным взглядом женщину, что чаще всего ненавидела её, презирала, мучила. И Ямамото позволяла над собой издеваться, многое терпела. И трахала Идзанами, пылая к ней страстью столь сильной, что порой она казалась одержимой и ненормальной. Целуя богиню, Ямамото всасывала губами её плоскую грудь с маленькими, почти девичьими сосками, что, правда, когда вставали, то увеличивались в размерах. — Нравится? — усмехалась Ямамото. — Смотри, ты уже не такая бледная. И твой живот дрожит. Как же я люблю твой живот, жаль только, что сама в него не могу залезть. — Ты вообще ничем в него залезть не можешь, — низко выдохнула Идзанами. Её зрачки расширились, темная пелена постепенно заволакивала глаза. — Серьезно? — покусывая область вокруг пупка, Ямамото без предупреждения вставила пальцы в лишь немного повлажневшее нутро. Идзанами засычала как змея, но тем не менее ноги не сомкнула. — То есть, тебе мало того, что я вылизываю тебя «там», трахаю пальцами и тем, что у меня между ног? И это еще не считая кое-чего другого. Ты разве не довольна? Я никогда не оставляю тебя выпитой досуха, И-тян. — Закрой свой рот, — несколько грубо схватив её за волосы, Идзанами подняла на себя лицо Ямамото, что улыбалась и уже выглядела опьяневшей их близостью. Когда такое происходило, улыбка не сходила с её лица, а глаза горели как два полыхающих в костре уголька, которые пожирал огонь. — Смотри, что я тебе принесла, — Ямамото показала зажатые пальцами вишенки и улыбнулась. — Давай, И-тян, покушай. С пьяным возбужденным смешком она вытащила пальцы из нутра Идзанами и по одной стала засовывать туда ярко-красные, налитые таким же красным живым соком вишни, сверкая глазами всякий раз, как очередная вишенка исчезала в уже более влажном нутре. Они так легко туда проталкивались, их буквально засасывало внутрь. — Я словно снова девственности тебя лишила! — возбужденно воскликнула Ямамото, увидев, как между ног Идзанами стекает красная, словно нить, струйка, что потекла по бедрам, пачкая белую кожу. — Ты так возбудилась, что сдавила их намертво, и они выпустили сок. — Не ты меня девственности лишила, — слегка выгнувшись, будучи близкой к тому, чтобы начать двигать бедрами, чтобы получше ощутить внутри себя эти вишни, сказала Идзанами. — Но я же была твоей первой женщиной, — гладя её, сказала Ямамото. — Так что что-то я у тебя все же забрала. — Замолчи. На удивление Идзанами Ямамото и правда смолкла, и удобно устроившись между её ног поставила локти на землю, прижав ладони к подбородку и с интересом наблюдая за тем, как сокращался дивный цветочек, служивший входом в нутро Идзанами. Её половые органы были как у девочки, аккуратные и маленькие, и хотя Идзанами была высокой, но женственной её сложно было назвать. Лицо прекрасное, но вот тело… Оно было плоским, угловатым, и очень худым. Груди у неё не было от слова совсем, и правильнее было бы сказать, что она прилипла к позвоночнику. Ноги ровные, но страшно худые, бедра узкие, талия довольно крепкая, с таким же крепким подтянутым животом. В общем, оказавшись с ней в постели и не особо заглядывая ниже можно было бы подумать, что это парень, который подвергся оскоплению, что у него был такой плоский низ. Но, справедливости ради стоит сказать, что она не всегда была такой. Когда-то её грудь была больше, фигура мягче, черты лица нежнее. Но всё меняется, и эта женщина тоже изменилась. Ямамото была другой. Крепкое, даже сказать мясистое тело с полными грудями и мягкими бедрами. Груди были большие, их не обхватить полностью даже мужской ладонью, не говоря уже о тонких и бледных пальцах Идзанами. Чистая нежная кожа с жемчужным оттенком была гладкой как бархат, и очень горячей. Вот только… вся кожа Ямамото сплошь была татуированной, и сейчас, смотря на неё, Идзанами глазами чертила линии, повторяя движения тех татуировок, что обхватывали грудь Ямамото, кольцевали руки и виднелись на бедрах. Самые красивые были на бедрах и ребрах, ведь их оплетали ярко цветущие розы, и хотя эти рисунки были без цвета, но нарисованы так, что воображение само раскрашивает эти дивные прекрасные цветы, чьи шипы опасно темнели вблизи чувственно распустившихся бутонов. Руки были украшены змеями и драконами с весьма хорошо прорисованной чешуей, грудь венчали более абстрактные узоры с извивающимися линиями, что порой сами по себе темнели в определенных обстоятельствах. Идзанами нравились рисунки на бедрах. Они смотрелись очень сексуально, учитывая прекрасные линии тела Ямамото, где не только бедра, но и ягодицы были мягкими и форменными. Она была очень красивой женщиной, невероятно аппетитной, способной разжигать страсть не только в противоположном поле, в то время как вожделела только к своему. И ей нравилась Идзанами, она буквально сходила по ней с ума, женщине, что была холодной как лед, с её длинным плоским телом… Когда они занимались любовью, это могло длиться несколько часов, порой даже несколько дней. Идзанами чаще всего ненавидела Ямамото и не желала делить с ней ложе. Она ведь любила мужчин, ей нравилось заниматься этим с мужчинами, а Ямамото была женщиной. Но из-за их довольно длительных отношений эта связь уже стала привычной, но потому что Идзанами не владела над собой, она то гнала от себя Ямамото, то сама же и преследовала её. Когда происходило первое, Ямамото могла быть очень упрямой, и тогда женщины сталкивались чуть ли не в бойне, пока одна не уступала другой. Если же происходило второе, а ведь именно тогда Идзанами меньше всего поддавалась контролю, Ямамото порой приходилось несладко. Разучившись любить нежно, Идазнами стала любить жестоко, а потому в большинстве своем причиняла боль, если чувствовала, что она сильнее. Не нужно говорить о том, что видя её безумие и слабость из-за него, Ямамото заставляла Идзанами верить, что та сильнее, и позволяла сгонять на себе зло. Тогда они не расцепливалсь очень долго, но в итоге обе, как ни странно, оставались довольными. Эта связь была очень, очень странной, ведь всё, что любила Ямамото, учитывая её отношение к жизни, не имело ничего общего с тем, что представляла из себя Идзанами. Эти женщины были настолько разными, их так многое отличало, что было непонятно почему Ямамото любит её. А она любила, сильно любила. И её любовь была плотоядной, весьма жадно набрасываясь на причину распалившей её похоти. Ямамото была страстной, чаще всего доминантной и подавляющей. Но почему-то уступала одной единственной женщине, что была так же далека от её мира, как звезды от земли. Их отношения были очень жестокими, и не раз бывало, что Идзанами в пылу своих тяжелых безумных чувств избивала и сильно ранила Ямамото. Даже тогда, когда между ними была близость. Она сгоняла на ней сильнейшую злобу, вынуждая терпеть сильнейшую боль. И Ямамото позволяла ей это делать, не сопротивляясь и не отбиваясь. И никогда не била в отместку, никогда. Она с каким-то странным смирением принимала всё, и наслаждение, и эту свирепую боль. И не всегда физическую. Стоило лишь увидеть в какой агонии отчаяния горит эта сломленная поруганная женщина, и сердце Ямамото сжималось словно захваченное в безжалостный кулак, что вот-вот раздавит его. Но кровью обливалось не только сердце. Бывало, когда Идзанами выдыхалась своими безумствами и агонией, она падала замертво на землю, не шевелясь и даже не дыша, словно внутри неё души и не было — только боль, а выпустив её она становилась пустой оболочкой, которую в движение должны были привести новые пытки над ней. Тогда, в такие моменты, избитая и окровавленная, она, Ямамото, подползала к ней, ложилась рядом, кладя свою голову ей на грудь или прижимая лицо к предплечью. Обнаженные они белели посреди черной пустыни Ёми, холодные, как окружающая их тишина. В своих снах Идзанами порой видела кошмары, а порой её накрывали воспоминания из прошлого о её возлюбленном Драконе. Лишь из-за таких снов с её глаз стекали не холодные, а теплые слезы, и только они в тот момент словно чистая полноводная река стекали на кожу Ямамото, омывая её от крови, утаскивая за собой её кровавый след… Однако несмотря на это их отношения всё равно были сложнее того, что между ними происходило в моменты, когда одна свирепствовала, а другая покорно подставлялась. Очень часто бывало так, что и Ямамото сильно подавляла Идзанами, и десять из десяти, что это происходило именно в моменты близости или же приближаясь к этой самой близости. Если Идзанами не поглощала тьма, но по каким-то причинам она сопротивлялась близости, Ямамото могла сильно надавить на неё, буквально принуждая подчиниться ей так, как женщина подчиняется мужчине. Она могла даже напасть на неё, не отпуская, и овладеть ею так, как ей того хотелось, потому что часто бывало так, что Идзанами по своим причинам прерывала их близость, и не всегда Ямамото уступала ей. В таком — очень редко. И обе женщины, сыпя яростными и в то же время страстными взглядами «поедали» друг друга, и такие их отношения продолжались столько лет, что об этой цифре даже подумать было страшно, до чего долгосрочным и крепким оказался этот союз, несмотря на всё содержимое их отношений друг с другом. — Ай! — внезапно вытащив пальцы, Ямамото нахмурилась и грубо одернула Идзанами. — Что это меня сейчас укусило? Идзанами, которая пребывала в захватившем её удовольствии отчего-то криво улыбнулась, и только увидев эту улыбку лицо Ямамото стало строже, в глазах её сверкнул стальной отблеск. Она еще раз засунула пальцы в горячее нутро и прощупав тщательней вдруг убедилась в своей первоначальной догадке. — Снова беременна! — нервно воскликнула она. — Еще и от демона! Что, совсем без палки не можешь жить? Сколько же ты намерена рожать, блудная ты сволочь! — С собой меня не путай, — отпихнув её ногой, Идзанами перевернулась на бок. — У тебя нет того, что я люблю, нет того, что мне нужно. Всю свою жизнь я любила лишь одного мужчину, почему и сплю только с мужчинами, чтобы хотя бы внушить себе, что это он! — Я тебе уже говорила, — схватив её за плечи, Ямамото грубо встряхнула её и с вызовом посмотрела в глаза богине. — Он мертв. Мертв! Его нет, но зато есть я. У тебя нет выбора, кроме как всецело принять меня, потому что только я всегда буду с тобой! Ослица, блудливая дрянь! Рассердившись, чем немало удивила Идзанами, Ямамото встала и, подняв свою одежду, ушла вглубь пустыни, по пути разрываясь грязными ругательствами, что слетали с её языка и растворялись в бесконечной ночи. Идзанами немало удивилась такой вспышкой её гнева, ведь подобные дела не были чем-то новым. Матка была единственным живым органом в её теле, так что Идзанами могла рожать детей от кого угодно, и хотя ей было наплевать на потомство, её дети, тем не менее, выживали. Странно, но происходило следующее: исходя из того, кто отец, это и определяло принадлежность ребёнка к одному из миров. Если отцом был один из богов, ребенок тоже рождался богом. Если демон — рождалась демоническая сущность. То, что сейчас было в животе Идзанами, было именно демоном, еще очень маленьким, но быстро растущим. Это он укусил Ямамото, не дав ей зайти глубже… На свою неудачу отец этого ребенка остался в Ёми. Он был либо очень смелым, либо очень глупым, что остался здесь, ведь он никак не мог ожидать, что из-за спины к нему тихо подойдет что-то, что держа в руках топор неожиданно обрушит его на его голову и довольно сильно ударив разрубит череп пополам. Что хуже, даже после этого, когда демон упал, удары все сыпались на него, причем с довольно неистовой жестокостью, что показывало степень озлобленности нападающего. Это был не первый раз, когда подобные демоны были убиты рукой женщины. И не первый раз эта самая женщина, склонившись над останками, проливала тихие скрытные слезы, оплакивая свою боль. Её ранила не измена, как об этом можно было бы подумать, потому что Ямамото знала, что Идзанами никогда не полюбит её настолько, чтобы держать в своем сердце только её. В свою очередь Ямамото и не требовала от неё этого, хотя и сама не обладала физической верностью. Но её верность была гораздо глубже и сильнее, которую сложно было вообразить. Ямамото оплакивала сам факт того, что эта женщина никогда не изменится, никогда не сможет перебороть себя, а значит сама же и продолжит свои страдания, обрекая себя на вечные муки до тех пор, пока не исчезнут три мира. Идзанами было плевать на себя, плевать на своих партнеров, какими бы они ни были, плевать даже на то, что демоны и забредающие в Ёми боги — отцы её детей. Она не любила ни себя, ни их, существуя скорее как призрак того, чем была раньше. И именно эту трагедию оплакивала Ямамото. Она понимала, Идзанами останется такой навсегда, и подобное положение вещей не изменится. Никогда.