Пламенное небо

Среди залитых золотым солнечным светом зеленых ветвей, листва на которых была пышной и услаждающей взор, лениво покачивая ногой лежал мужчина, на вид довольно молодого возраста. Его волосы можно было назвать короткими, так как они не достигали ему даже плеч; взгляд пылающих золотом глаз напротив же, был мрачен, брови слегка нахмурились в серьёзных раздумьях. «Вон то облачко похоже на ушки Лунъю, — думал он, слегка поджав свои чувственные алые губы. — А вон то похоже на хвостик…» Он все высматривал в облаках разные части одного конкретного тела, и чем больше это делал, тем, во-первых, больше частей находил, а во-вторых, испытывал желание и злость одновременно, потому что не мог ни объединить эти части в одно тело, ни уж тем более потрогать их рукой. — Что за?.. — щеки Жэчхи немного покраснели. — Это облако напоминает персик в разломе… или не в разломе? А это вообще персик?.. Без разницы, есть там тот разлом или нет, но сам факт того, что этот «персик» и без пошлой фантазии одного извращенного ума и так ассоциировался с одним конкретным внешним половым признаком, было понятно и без лишних объяснений. Мужчина стиснул зубы, бледные щеки алели под слишком сильным притоком крови. Сейчас, пребывая в своем достаточно молодом теле, он выглядел ну не совсем чтобы так, как в своей реальной юности, различия были довольно значительными. Его внешний вид казался даже в каком-то смысле диким, несмотря на ту откровенную нежность, что излучали черты его лица и некоторых украшений в волосах. Ах, эти волосы, так мило растрепанные, ведь каждая прядь не была в одну длину с остальными, что прибавляло своего очарования. Когда-то будучи свирепым хищником, сейчас он скорее напоминал хоть и неприрученного, но очень породистого кота, взгляд которого излучал тяжелый магнетизм, таящий в себе почти что осязаемую похоть. Довольно близко, кстати, к одному конкретному образу, должно быть именно в этом причина того, как именно Жэчхи выглядел. И всё же он не мог всецело быть тем, кому с таким удовольствием подражал, ведь по ту сторону этого юного, пышущего такой глубокой интимностью лица скрывалась сущность познавшая очень многое, и точно так же многое в себе изменившая. Или вернувшаяся к тому, чем должна была быть изначально… — Достало! Почти вскочив, он, лежащий, можно сказать, на самой вершине, грубо сорвал с ветки яблоко и опустив свой взгляд вниз начал присматриваться. Так, вот идет один молодой раздолбай, с виду совсем еще девственный цветочек. Жэчхи дьявольски улыбнулся, губы его злодейски растянулись, и прицелившись он со всего размаха влепил этим яблоком прямо в макитру прогуливающегося в садах Верхнего мира бога. Попав в цель яблоко разбилось вдребезги, а несчастный мужчина, которому прилетело по голове, скрутился в три погибели и быстро поднял свой взгляд вверх. Стоило ли говорить о том, что после этого одного оборзевшего, возбужденного сверх меры змея, что ранее томился здесь полвека, пинками выперли с небесных садов, и едва оказавшись в серединном мире Жэчхи тут же спрыгнул в сумрак, терзаемый похотью, любовью и жаждой немедленно оказаться в объятиях того, ради кого прошлого себя забыл и выбросил словно старую, непригодную для его новой жизни рухлядь. Или цепи, так долго сжимающие все его измученное существо…

***

Влечение — это стремление к прекрасному. Любовь — высшая точка этого стремления. Если слово «люблю» используется осознанно, это может означать лишь то, что помещенная в бесконечное движение душа достигла предела своих поисков, и мятежно бросаясь от одной непреодолимой границы к другой, наконец-то обрела тот самый предел, превзойти который невозможно. Им можно лишь упиваться, растворяться, самоутверждаться и… познавать себя. Того себя, к которому всегда стремишься, который чарует и зовет. И который кажется бесконечно далеким. Жэчхи влечения не знал. Именно того влечения, которое призывало бы его к обретению прекрасного. Многие столетия он, воинственный, жестокий, сходящий с ума от вседозволенности и власти, жадно упивающийся ею, бросался от одного удовольствия к другому, от одной бойни к другой. Его сердце, ярко пылающее огнем ненависти, упрямства и отрицания своей сущности словно накаляющаяся звезда всё сильнее приближало его к вполне логичному завершению его одиноких, действительно одиноких скитаний на земле, что после Тысячелетней войны хоть и уцелела, но уже была не так прекрасна, как когда-то. Миром стали править наследники Бессмертных — Боги, жажда власти которых была сильна и не ведала уступков. Верхний мир был разделен на тридцать шесть Небес, бывшая Единая Империя была разделена, став Поднебесной и страной Восходящего солнца, а Нижний мир… стал настоящей тюрьмой, адом из прежде ночных кошмаров. И правили этим адом две погубленные предательством души — Янь-ван, ставший узником вечной тьмы, и Идзанами, судьба которой была единственной, что по трагедии своей могла сравниться с участью Янь-вана. И в какой-то мере даже превосходила своим горем, ибо Идзанами была женщиной, которую предали и бросили… все. Не просто возлюбленный, или её муж, а… все. Даже собственные дети. Жэчхи же был сыном Дракона Водной Стихии, и его союз с отцом вряд ли назовешь удачным. Дракон… не питал любви к своему сыну, в глубине души он его, возможно, даже ненавидел. Ненавидел его, но сильнее — себя, потому что стал причиной его появлению. Он не хотел его, он ведь давал клятву. Но кровь от крови его явила себя в этот мир. И этой кровью стал Жэчхи, единственный сын последнего Дракона, наследник его силы и власти. Единственный сын… нелюбимый сын, ненавистный сын. Для маленького, достаточно нежного на тот момент существа такое положение дел было невыносимым страданием и беспросветным одиночеством. Но последний из великих Драконов умер, был убит. С того момента жизнь Жэчхи стала одним сплошным безумием. Он разрушал всё, что видел, терзал, убивал и насильничал, сходил с ума. Казалось, он разрушал мир, но истина была другой. Это мир разрушал его, еще более холодный и одинокий мир, чем прежде. За всю свою тогдашнюю жизнь самые горькие и тягостные слезы он пролил тогда, когда сгорая в безумном отчаянном смехе истязался по смерти своего отца. Стоя на коленях на морском берегу, сгорбившись в три погибели он бил руками по воде и смеялся, проливая горячие слезы. Он убеждал себя, что теперь свободен, пытался лгать себе, что теперь он Властелин, что дни его боли подошли к концу. Однако одна боль лишь сменилась другой, еще более сильной, и подобно каплям дождя, что тогда обжигали своим холодом его тело, она лишь сильнее впитывалась в его кожу и плоть, а через них — в душу. — Будь ты проклят… — в невероятном гневе и отчаянии шептал тогда он. — Ты… ты даже не призвал к помощи, даже не дал увидеть твое мертвое тело. Ты… ты ничего мне не дал кроме холода, кроме боли! Я ненавижу тебя, ненавижу! Это я, я должен был убить тебя, ты должен был принять смерть от моей руки за то, как безжалостно отвергал меня! Это действительно было жестоко, но что-то вернуть… уже было невозможно. Последний из Четырех был убит, мир потерял последнего из первосозданных Мистических Зверей — Драконов Стихий. Остался лишь один единственный наследник его власти, что воплощала себя не только как энергия, но еще и как тело. Драконье тело. В том море, на берегу которого стенал Жэчхи, остался дворец, окруженный руинами когда-то большого города, что во время войны попал под атаку стихий. Там Дракон и жил вместе со своим сыном. Учитывая, кем был второй родитель Жэчхи, что это был представитель Земной Стихии, то есть энергия которого была привязана именно к земным элементам, сила Жэчхи проявила себя в элементе огня, и очень сильно проявила, настолько, что вода ненавидела его и остервенело набрасывалась на его сущность, если Жэчхи всем телом погружался под воду. Но его отец не желал жить где-либо еще кроме моря, а потому создал для Жэчхи кулон, который позволял тому спокойно существовать под водой. Но несмотря на это Жэчхи отказался наследовать царство своего отца. Он покинул побережье, обнажил драконью форму своего тела и обрушил всё свое отчаяние, всю его губительную силу на серединный мир. Он чувствовал себя всесильным, непобедимым, вечным. Его буйства зачастую заканчивались кровавыми расправами, он не ведал жалости, разум его погибал под гнетом столь разрушительных эмоций. Не один раз и не два его предупреждали, чем это может закончиться, но каждый раз он лишь смеялся. Если посмотреть со стороны, неким даже могло показаться, что он намеренно ищет смерти. Однако его постигла участь, которая была в разы хуже, ибо длилась ту самую вечность, которой он себя вообразил. Попав в плен, или лучше сказать на растерзание к Идзанами, он, свергнутый с прежней вершины, во многом беспомощный, замученный Владычицей Страны Желтых Вод, желал лишь одного — смерти. То, что делала с ним эта богиня, не поддавалось описанию, ведь именно в нем Идзанами нашла пусть и тень того, кого так любила, но даже тень уже была для неё сокровищем. Она признала в этом существе сына того, кому отдала свое сердце. Мужчину, что клялся ей в любви, но тем не менее оставивший её, чтобы скрываясь от мира в одиночестве сторожить Стену. Когда-то, еще будучи в здравом рассудке, Идзанами понимала и даже оправдывала такой его поступок, но потеряв разум, она преисполнилась лишь отчаянности. Она любила этого Дракона, она оплакивала его гибель, когда думала, что тот не пережил взрыв, став Водной Стеной. А ведь ею стало только его драконье тело. — Оставь меня в покое… — измученное лицо Жэчхи тем не менее выражало еще не утраченную им до конца гордость и презрение. — Ненавистная мне тварь. Чтоб ты сдохла так же, как умер он. Пусть бы тебя тоже убил бы этот бог из сумрака Поднебесной, пусть бы пролил и твою кровь… В моменты не слишком сильного затмения богиня лишь улыбалась. Само собой, что по доброй воле Жэчхи никогда бы не позволил своему телу реагировать, но чего стоила его воля в сравнении с желанием могущественной богини, для которой желать уже было хоть чем-то, что наполняло её жизнь хотя бы крупицами радости. И хоть какого-либо смысла. Она насиловала его, обездвиживая тело, при этом не предполагая усилий, чтобы добиться реакции, так как изначально поняла, что не сумеет её достичь, что бы ни делала. Она рассекла его член и вставила в него плотный длинный стержень, после чего зашила плоть вокруг этого стержня, чтобы половой орган всегда был «готов» принять её. Невозможно представить мучения, которые пережил Жэчхи, еще и так долго. Казалось, судьба ему стать отражением той, что его увечила, при этом говоря что-то от любви. Она сильно истязала его, так как надеялась, что все-таки сможет понести от наследника Дракона детей, но хотя бы в этом воля Жэчхи была несломленной. Гораздо более сложные сущности трех миров обладали куда большей властью и контролем не только над своей силой, но и над сосудами для своей души — телом. Что касается «уединения», то они могли предаваться близости не извергая семя, потому что семя было предметом рассматривающимся только для обретения потомства, так как имело немалую энергетическую ценность и было далеко не тем, что можно было бы растрачивать лишь удовольствия ради. Вот почему за все прожитые им столетия Жэчхи так и не зачал детей, несмотря на постоянное насильничество и разврат, которому предавался. Такие, как он, могли иметь детей только тогда, когда бы сами того захотели, потому что во всех иных случаях они не выпускали семя наружу, тем не менее доходя до пика своего удовольствия. Если вкратце, то процесс того, как они занимались любовью, был весьма интересен, так как они оттягивали все женские соки на себя и, соответственно, их иньскую энергию, а собственное семя обращать вспять, извлекая его в чрево женщины лишь тогда, когда хотели детей. Это позволяло сильно насытить энергетические ресурсы в теле и поддерживать естественный баланс обмена энергиями. Собственно, в этом и была причина того, почему так важно было соединять себя с женщиной. Когда люди, совершенствуясь, каким-то образом прознали об этом, подобный способ совокупления стал их способом сохранять молодость и даже достигать бессмертия. Но немногие такого уровня достигали, потому что не умели достигать «вершины» иначе, кроме как выплескивать всё, что накопилось. А те, кто научились, стали жить очень долго, после чего вознеслись, став новыми богами. Что же касается женщин, то для них эти знания тоже оказались полезны, ведь им, чтобы сохранить молодость и красоту, это семя было так же необходимо, как мужчине женские соки. В итоге дошло до того, что близость стала некой попыткой грабежа энергии другого, таким себе соревнованием на устойчивость и самоконтроль, до того велика была важность этих физических ресурсов. Но не совсем об этом… Итак, не дождавшись окончания срока, Жэчхи сбежал из Садов небожителей, направив свой взор туда, куда никогда не падает солнечный свет, а именно на сумрак, туда, где во мраке вечной ночи и холодных пустошей находилось то, что стало для него всем. Страстно желая вновь увидеть Лунъю, Жэчхи, который из-за своего водного самосгорания сменил свой облик на более юную версию, был практически неузнаваем. Когда они с Лунъю только встретились, один был полностью повзрослевшим, а другой все-таки еще рос, хотя уже на тот момент прожил довольно долгую жизнь. И Жэчхи не знал, что финальный этап во взрослении оборотней играет именно появление детей, в случае Лунъю именно их рождение, чтобы он смог их выносить в своем теле и им же возвести в этот мир. Жэчхи не знал, что Лунъю действительно сильно изменился, а потому спеша к нему не ожидал увидеть что-то другое, кроме как своей маленькой кусачей любви всей жизни. «Ладно, признаю, может мужчина я хреновый, все-таки столько лет убивать и развратничать никому чести не делает, — на бегу размышлял Жэчхи, — но это вовсе не означает, что я хреновый любовник. А ты слишком распутен и ненасытен, я идеально тебе подхожу. Хоть в этом… мы друг друга дополняем без противоречий». Лунъю был очень… ненасытен. Оборотень и сам не до конца понимал, почему его тело настолько честно в своей откровенной жажде физического удовольствия, но тот факт, что он нестерпимо жаждал его, был неоспорим. Ему не было больно, когда они сделали это впервые, напротив, он даже как-то слишком быстро завелся и выбросил из головы всё, даже своего любовника. Лишь глубокие инстинкты и яростная, страстная, откровенная самоотдача остались в его существе, и когда два тела сплелись, разум ни у одного из них не дал о себе знать. Даже несмотря на то, что сгорел, Жэчхи по большей части не до конца помнил всё происходящее только потому, что разум просто отключился. И он не понял, что выпустил семя. Впервые в жизни. И это была не похоть. Это было чистое и искреннее желание дать плоду этой любви жизнь, только не успевшее осознаться им… Змей хорошо помнил то место, где они впервые стали едины. Это был тот самый пруд, в котором так любил купаться Лунъю. Купаться и прятаться от одного извращенного падшего дракона, что самозабвенно преследовал его. Как-то раз Баошань Саньжэнь подсекла те взгляды, которые змей бросал на оборотня, и бровь богини намекающе изогнулась. — Что? — даже не попытавшись изобразить хоть что-либо, кроме своей испорченности, уголки губ Жэчхи слегка приподнялись. — Я задумался об обременительности нашего сумрачного бытия. Взгляд богини стал выразительней. — Уверена, именно об этом ты и размышлял, — иронично заметила она и тоже усмехнулась. Тогда её улыбки были так хороши, она даже любила подшучивать, по-доброму посмеиваться на «кое-чьими» любовными пролетами. — Я стал часто это практиковать после того, как поселился здесь, — произнес Жэчхи, следя глазами за тем, как удаляется Лунъю. — Ой, как далеко меня начали заводить эти мысли, пойду-ка я за ними, что ли… И ушел, буквально по пятам следуя за ртом, что уже осыпал его отборной бранью. Но змею было все равно. Он понимал лишь то, что если идти не за ним, тогда вообще за кем? К тому же Лунъю уже не так свирепо гнал его от себя. Бранился, да, но уже хотя бы не дрался. И улыбка змея становилась мягче всякий раз, когда он чувствовал, что ему позволяют следовать за ним. Он даже удивился, когда ощутил эту улыбку впервые. Когда он так мягко улыбался в последний раз? Эти мысли взволновали его еще сильнее, ведь он понимал, что именно Лунъю всё чаще становиться причиной таких вот его изменений, а Лунъю ведь ничего для этого не делал, просто… существовал. И змей понемногу начал догадываться о том, что лишь глубоко в сердце таят… Улыбнувшись этим воспоминаниям, Жэчхи приглушил свои шаги, и удивившись тому, что вокруг озера откуда-то взялись деревья, обернулся змеей и тихо вполз меж ветвей, после чего устремил свой взор на абсолютно спокойную гладь воды. Странно. Обычно в это время оборотень уже должен был быть здесь. Изменил своей привычке? Нет, не может быть. Ближе к часу ночи Лунъю заступал на стражу в Бестиарий, которую нес до полудня по земному времени. Второй господин не славился компетентностью, но это скорее касалось его самого, нежели его Бестиария, ведь это было место, которое всегда, всегда нуждалось в контроле, ибо та сила, что клубилась в его дне, не была игрушкой даже для него, Сюань Юэ. Громкий плеск воды заставил змея слегка дернуться от неожиданности и… мгновенно застыть. Из воды, прикрывая грудь рукой, а второй откидывая волосы назад вынырнул мужчина, запрокидывая голову так, что был виден аккуратный кадык, по которому стекали капли воды. Кожа его была белой, ослепительной, а черные волосы змеились по плечам и спине, придавая его облику того несравнимого очарования, которое, кажется, всю жизнь и ищешь, лишь ради хотя бы одного взгляда на него и рождаешься. Купаясь мужчина явно не чувствовал чьего-то присутствия, потому что встряхнув головой он направился к берегу и медленно вышел из воды. Золотые глаза насквозь прожигали его фигуру, скользя по каждой впадинке, каждой венке, каждой линии этого великолепного тела. Лишь когда он вышел из воды и открылся вид на перед, Жэчхи оцепенел и невольно обратился в человеческую форму. «Какого черта?.. — медленно пронеслось у него в голове, в то время как в груди стало до невозможного горячо. — Это…» Это был он, ошибки быть не могло. Не с тем парным количеством гениталий, что были у этого мужчины между ног, это… был Лунъю. Но каким он был! Значительно выше, чем прежде, и… совершенно изменившийся. Он значительно повзрослел, вытянулся, и без того прекрасное лицо стало еще красивей, в нем в одинаковых пропорциях сплелись женское очарование и мужская красота. Правда мужской все же больше, но какой она была, эта мужская красота в лоне нежного женского цветка… Красота, которую ни с чем сравнить невозможно, только с ней самой, и словами ведь не описать, она была слишком… неописуемой. Нежная, благородная, загадочная, в чем-то даже строгая, непостижимая и невероятная. Жэчхи, конечно, всегда видел Лунъю красивым, еще впервые встретившись с ним он уже чувствовал эту красоту, но сейчас, воочию увидев её… растерялся. Он не ожидал, что Лунъю может быть настолько красивым, не ожидал увидеть это глазами, а не только сердцем. Такая красота мгновенно сокрушила его разум, лишила мыслей. В голове бился лишь хаос и чувство какого-то самоунижения, что проявляет себя рядом с совершенством. В Лунъю Жэчхи видел само совершенство, совершенство того, к чему всегда стремилась его душа. И вот наконец-то его глаза увидели то, что он так долго искал… — Самоубийца, — оскалившись в улыбке, глухо прошипел Лунъю и резко повернул взгляд на дерево. — Тебе конец! Оборотень никогда не славился терпением, и уж тем более милосердием. Лишь с Сюань Юэ, Сюэ Яном и своими детьми он был нежен, учтив и терпелив, но что касалось остальных… оборотень был жесток и неумолим. Он быстро завязал пояс своего черного халата и, как и был, с распущенными волосами начал подходить к дереву. Жэчхи, сам не понимая, чего испугался, попытался ускользнуть от потемневших глаз Лунъю, но тот, применив магию, с грохотом сбил дерево, повалил его на землю и увидел очертания тела, завернутого в довольно дорогое, испещрённое цветами кимоно. — Наглая тварь, — ненавистно процедил он, ухватив за ворот незнакомца. — Я вырву тебе глаза и заспиртую, чтоб неповадно было… Жэчхи был к нему спиной, Лунъю не видел его лица. А даже если бы и увидел, то все равно бы не узнал. Во всяком случае не сразу. Отчего-то Жэхчи вдруг проняла злость, и он, дико сверкнув глазами вырвался из цепкой хватки и нанес удар. Лунъю среагировал молниеносно и заломил змею руку. Тот свирепо зашипел и мгновенно напал. Мужчины сцепились в схватке, но то ли Лунъю стал сильнее, то ли змей, эмоционально перевозбудившись, потерял сноровку, но был быстро повален на землю и оседлан так, чтобы в его бока вжимались чьи-то мягкие, но сильно напряженные бедра. — Посмотрим, кто же это у нас такой смелый, — склонившись к мужчине, лицо Лунъю приняло до того соблазнительно-высокомерное и одновременно манящее выражение, что Жэчхи задержал дыхание, а лицо невольно покраснело от возбуждения. Лунъю склонился очень низко, что змей лишь не мигая наблюдал за ним, зачарованно и с томной страстью в своем чуть приглушенном взгляде. Эти глаза, цвета золота высшего качества, чей особенный блеск не повторит ни один золотой слиток, ни одно золотое украшение… Из прищуренных веки Лунъю стали шире, а рот невольно приоткрылся в удивлении. — Ж… Жэчхи?.. — приглушенно, с большим удивлением выпалил он и стал осматривать его тело. — Это… ты? Из надменно-высокомерного лицо Лунъю стало растерянным, а после еще и ошарашенным. После того, что между ними случилось… он все равно не надеялся, что Жэчхи вернется. Но что же он увидел? Где тот мужчина, который так нежно его подчинил, соблазнив не только удовольствием, но и словами, смысл которых был настолько глубок, что оборотень отказывался в них верить… Сейчас перед ним распростерся скорее молодой парень, нежели тот мужчина, от которого в этой оболочке остался, пожалуй, лишь насыщенный и глубокий взгляд миндалевидного разреза глаз. Черные волосы были короткими, прекрасной резной работы заколка на длинной спице едва удерживала маленький пучок из нескольких прядей на затылке. Заколка была красивой, на ней словно вырезана была какая-то эмблема… Это молодое лицо казалось еще более чувственным чем то, что он запомнил. И таким же страстным, всё с тем же знакомым магнетизмом, что лился из взгляда золотых глаз. Тело Лунъю невольно задрожало под силой этих чар, так как они взывали к первородному, глубокому, ненасытному. Так звать мог лишь тот, кто точно знал, что ему ответят. На выдохе Жэчхи издал то ли смешок, то ли вздох облегчения. — Это я, — тепло улыбнувшись, он, сам не понимая почему ощутил, как в сердце бурным потоком разлилась радость. — Не узнал? Неужели я стал менее красив, потому что помолодел, а, Лунъю? Но приглядись, я всё равно тот же. Узнаешь ведь? — Ты… — как-то странно, даже сказать предупреждающе приглушив свой голос, Лунъю, не вставая, слез с оборотня, но спустя мгновение глаза его налились кровавыми прожилками. — Мерзавец! Не ладонь, ведь по характеру он не был женщиной, а твердый кулак проехался по лицу Жэчхи, изрядно удивив мужчину той порцией боли, что дал ощутить. Тяжело дыша Лунъю снова стал высокомерен, однако теперь в чертах его лица просматривалась затравленность и жестокость. — Как ты посмел дать мне потомство?! — утробно, уже частично трансформируясь, прорычал он. — Да ты хоть знаешь, что я пережил, ты, извращенная блудливая тварь! Я убью тебя, ты слышишь? Убью! Его уши заострились, от копчика уже начал топорщиться хвост. Глаза оборотня сверкнули неоновым свечением, ведь кошки могли прекрасно видеть в темноте. Ладонь с удлинившимися когтями уже нависла над лицом Жэчхи, когда тот, оттолкнув Лунъю ногой перевернулся и встал на четвереньки, принимая нижнюю боевую позицию. Лунъю тоже привстал на четвереньки и улыбнулся обворожительной хищной улыбкой. — Вот это ты апгрейднулся за пятьдесят-то лет, — нервно усмехнулся Жэчхи, на что Лунъю лишь медленно склонил голову. Это было… красиво, черт возьми, но до чего, мать его, страшно. — Но… как же красив ты стал. Он не знал, что такое в принципе возможно, чтобы то, что видело лишь сердце, неожиданно увидели и глаза. Лунъю стал… совершенен. Вроде всё тот же, каким змей его запомнил, и в то же время совсем не тот, каким он его знал. Лицо… как очаровательно оно стало, с него сошла та задержавшаяся на нем незрелость, мешающая рассмотреть то дивное очарование, которое сейчас видели глаза Жэчхи. Оно казалось не просто отшлифованным, а наконец-то доведенным до того совершенства, каким его и запланировала природа. Сильнее всего эта перемена замечалась именно в том, что лицо стало выглядеть взрослее, делая его невероятно красивым мужчиной, а не юношей. Сейчас мужчины были примерно на одном уровне, казалось бы, дойдя до гармоничной середины, но внутренне Жэчхи признавал, что ему теперь не дотянуться до той вершины, которую неожиданно покорил этот оборотень. И тем не менее восхищению змея не было предела. Он был опьянен столь дивной красотой этого лица… То ли слыша, то ли уже не понимая его слова, Лунъю продолжал улыбаться, пока его тело трансформировалось. Жэчхи широко раскрытыми, но тем не менее восхищенными глазами наблюдал как человеческий облик Лунъю сменяется на дивный, плотоядный и великолепный облик большой черной пантеры, что тихо порыкивая не сводила с него взгляда. И что-то в этом взгляде Жэчхи показалось очень знакомым. Он уже видел такой взгляд… в своем собственном отражении, когда его переполняла похоть… и когда такая же похоть переполнила того, ради которого он сгорел на водном дне. — Иди, — он прикусил нижнюю губу и поманил зверя пальцем, — давай же, бери. Если сможешь. Резко рыкнув, пантера мгновенно накинулась на него, совершив прыжок. Пусть и не в полноте своих истинных возможностей, но Жэчхи все равно обладал немалыми силами, а потому приостановив пантеру руками он сбросил её с себя, когда та накинулась на него. — Еще, — дыхание его стало тяжелым, он сглотнул горячую слюну. — Еще! Взгляд его затуманился, кожа вспотела. Пантера снова накинулась на него, он снова уклонился, но в этот раз изворотился погладить её по хвосту, перед тем сжав у основания. Взгляд пантеры стал просто убийственным, но вот что странно: она больше не выпускала когти. На влажном лице Жэчхи появилось выражение подлинной похоти, и резко убрав со щеки прилипшую к ней прядь, он свирепо закричал: «Еще!» В этот раз пантере удалось сбить его с ног, и голос мужчины невольно вытянулся в сорванном стоне, когда сила зверя придавила его к земле. Жэчхи ощущал тяжесть его веса и силу его мощных лап, за мягкими подушечками которых скрывались загнутые кинжалы белых как мрамор когтей. Пантера несильно вцепилась зубами ему в горло, Жэчхи тоже начал кусать её за шею, обняв, насколько смог, крупное туловище. — Ты так красив, — целуя мягкую шерсть у самого уха зверя, шептал он, — ты так прекрасен, и я не уставал говорить об этом тогда, не устану и сейчас. Даже день без тебя равен вечной пытке. Как же я мог терпеть эти пятьдесят лет и не сорваться к тебе раньше… Кимоно его задралось, обнажая светлые бедра и часть округлых ягодиц. Пантера, лежа на нем, издавала утробное рычание, но уже более приглушенное, скорее глубокое, нежели угрожающее. И лизнула своим длинным шершавым языком ему щеку. Жэчхи начал дышать быстрее, его бедра невольно задвигались, что пантера ясно ощутила. Тогда она стала вылизывать ему шею, и низ тела Жэчхи мгновенно скрутило от нарастающего желания. Оно зарождалось в уже налившемся кровью члене и пробивало себе дорогу туда, где зверь терся об него своим животом. Пантера была тяжелой, но безумно горячей. По лбу Жэчхи стекла капля пота. — Как это возможно?.. — тяжело дыша улыбнулся он, когда явственно ощутил силу желания Лунъю вот в таком его обличии. — Ты… трахнешь меня вот так? Ты… все еще хочешь меня? Он и предположить не мог, что Лунъю, такой вот Лунъю действительно захочет совокупиться. В этой форме. С этим вот мужчиной, которого, как он говорил, хотел убить. Или же в его понятии убить и желать было одним и тем же? Пояс на кимоно Жэчхи давно ослаб, ворот разошелся, и желая в полной мере ощутить нежность и тепло этого зверя, Жэчхи слегка отстранил его, после чего вытащил руки из рукавов и разведя края полностью обнаженным прижался к нежной шерсти. — Я люблю тебя, — чувствуя, как член зверя трется о его собственный, тяжело шептал Жэчхи даже не открывая глаз, — люблю любым, каким бы ты ни был. Возьми меня, если тебе так того хочется. Я приму тебя любым, я… приму тебя, как принимал и до этого. Мне на все в этой жизни плевать. Кроме тебя. Можешь убить меня даже, сопротивляться не стану, только… сделай уже что-то с той страстью, что я к тебе питаю, иначе умру. Он поднялся к его уху и возбужденно зашептал: — Хочу тебя. Что тогда, что сейчас. Мне никогда не насытиться тобой… И правда хотел, нисколько не врал. Неважно, что пантера сделает с ним, лишь бы касалась, лишь бы себя позволяла касаться. Как же она была прекрасна. Могучая, хищная, непобедимая. Дикая. Её красота была предметом зависти и восхищения, а её возбуждение — сильнейшим афродизиаком, что сносил голову и пожирал саму душу. Ничего в сердце Жэчхи не осталось кроме любви и жажды быть единым целым с этим оборотнем, так сильна и ненасытна была сила его любви. Он уже давно потерял голову, и впервые, чтобы не от отчаяния. Змей вздрогнул, когда ощутил странное, но очень возбуждающее движение на своем члене. По ощущениям словно плотные скользкие ворсинки, длинные и извивающиеся, начали оплетаться вокруг его члена, после чего, полностью сомкнувшись, сжали его. Губы змея приоткрылись, глаза не мигая уставились в одну точку. Это член Лунъю, раскрывшись, облек собой член Жэчхи и снова сомкнулся, вот какова была природа этих ощущений. Чувство было такое, словно бы его сжимает шейка матки, очень плотная и невероятно мягкая одновременно, и когда пантера двигалась, то, что обволокло член Жэчхи тоже двигалось, в итоге стимулируя член змея. Мужчина все еще не мигал, будучи шокированным и обескураженным полнотой этих ощущений. Тяжелый зверь на нем трахал его своим же членом, ворсинки все время сжимались и двигались, каждый раз сжимаясь чуть плотнее и даже… залезали в дырочку на головке, медленно пробираясь внутрь. Жэчхи откинулся на спину и стал громко стонать, его пальцы жадно вцепились в тело пантеры. Это чувство… оно было невероятным. Частично закинув ноги на тело пантеры Жэхчи сильнее выгибался в пояснице, все громче стонал, толкаясь зверю навстречу. Его член был готов взорваться от удовольствия, ведь стимуляция была довольно интенсивной, ворсинки все глубже пробирались внутрь, стимулируя уретру, из-за чего появлялось щекочущее и одновременно острое чувство, даже немного покалывающее, словно он вот-вот должен был обмочиться. — Лунъю! — до сих пор не зная такого своего голоса, не то отчаянно, не то просто громко позвал Жэчхи, и словно приняв это как сигнал к действию пантера расцепила их и, схватив пастью за плечо, перевернула змея на живот. Тот инстинктивно стал на колени, опираясь на дрожащие локти, после чего ощутил, как на него снова навалились. Боль пронзила мгновенно. Как так же мгновенно начались быстрые хаотичные толчки в узкое колечко мышц, куда из члена Лунъю влилось что-то вязкое, что сразу же облегчило проникновение. Но не лишило боли. Змей скорее чувствовал себя подчиненным, нежели утопающим в удовольствии, потому что по своей природе он не мог получить полноценный оргазм от этого места. Тяжелое дыхание стало хрипеть через стиснутые зубы, сдавленный рык срывался с горла мужчины, пока его так ненасытно имели. Он раздвинул ноги шире, чтобы облегчить проникновение и чувствовал, как его лицо трется о мягкую ткань сброшенного на землю кимоно. Волосы повлажнели и стали мокрыми, кожа сияла от пота. Пантера снова сцепила пасть на его загривке, и не открывая глаза Жэчхи слегка поднял голову навстречу пантере, соблазнительно приоткрыв губы. — Сильнее… — обняв его шею изгибом локтя, прошептал он. — Излей в меня все, что накопилось. Ты же знаешь, я приму всё. Никому не позволю, только тебе. Имей меня, пока не задушишь всей своей ненасытной любовью, мой прекрасный зверь… Зрачки пантеры мгновенно сузились. Жэчхи, чье сердце так быстро билось, а тело горело от разгорячившейся крови даже и не понял в какой момент его снова начали обнимать человеческие руки, когда он снова оказался на спине… Лишь увидел, что над ним склонилось полное какого-то странного невинного отчаяния лицо с янтарными глазами, что были влажными от слез. Жэчхи слегка повернул голову, что была видна лишь половина его влажного, изможденного в известном лишь ему удовольствии лица. Жилка на его шее трепетала и вздрагивала, это выглядело очень красиво. Он ничего не говорил, но выражение его глаз ясно давало понять, что несмотря на боль, он всё равно хочет… Лунъю обхватил пальцами член Жэчхи и стал сильно его тереть, добиваясь оргазма, хотя и сам уже был близок к нему. Жэчхи старался кончить практически через силу, так как ему, мужчине, было действительно трудно получить удовольствие вот таким способом. Он скорее получал его морально, принимая в себя своего возлюбленного, но когда Лунъю снова его перевернул и вошел сзади, Жэчхи продержался минут пять, прежде чем глухо ударил кулаком по земле, напрягшись в плечах. Как же красива была линия его спины и эти напряженные мышцы, что перекатывались под кожей… Должно быть жгучая непрекращающаяся боль заела его до костей, и он яростно пресек её попытки потерять над собой контроль, почему и ударил кулаком, словно сбрасывал напряжение. Лунъю это понял, как и то, что пусть змею и больно, но он жутко возбужден. И это возбуждение тоже искало выхода… точнее входа, если говорить буквально. Лунъю тут же покинул его тело и скользнул под живот змея, подставляясь ему. Жэчхи почти слепо тут же насадил его на себя и начал двигаться. Стоило Лунъю почувствовать его внутри себя, как его глаза снова сверкнули, поясница мгновенно выгнулась, руки выпрямились, начав царапать кончиками пальцев землю. Жэчхи вошел спереди, он никогда не взял бы его сзади, так как Лунъю этого не хотел. Но войдя в женское разгоряченное нутро почти сошел с ума от ощущений, так как получить полноценное удовольствие мог только вставляя, ведь по природе своей был таким мужчиной, которому нужен был именно этот вид слияния. Лунъю грязно выругался, когда Жэчхи стал ласкать его член, одновременно жестко трахая спереди. Полностью подчинившись животному плотоядному инстинкту, они сцепились чуть ли не насмерть, вырывая из тел друг друга потоки удовольствия, что словно наркотик пускали себе в вену, смешивая с кровью. Кусая друг друга, царапая, резко и хаотично двигаясь, совершенно не думая о том сколько боли могут друг другу причинить, они буквально изгрызли друг друга, истязали, измучили и… насытили. Этой ночью они кончали и кончали, меняя лишь позы и углы, но не останавливаясь ни на минуту. А когда в земном мире забрюзжал рассвет, целуясь оборотни излили друг на друга последние капли, после чего изможденные сплелись в объятиях и так и уснули на мокром, пропитавшимся их потом цветистом кимоно одежды Жэчхи…

***

Кем он был, этот не знающий светлых дорог оборотень, родившийся в пустоши Нижнего мира, никем не любимый и даже не знающий, что это такое, когда тебя любят. Он был покинут едва родился, жил во мраке вечной ночи, скалился на небеса Верхнего мира, и всё же… был прекрасным. И эту его очаровательную прелесть увидели лишь двое, один из которых стал другом, а второй — возлюбленным. Лунъю… потомок чистокровного демона, которые уже тогда принимали невозможные по красоте своей облики, и существа, что тоже имело темную природу, но было обитателем серединного мира. Это была большая дикая пантера, цвет шерсти которой был таким насыщенным, что в лунном свете переливалась безупречным сиянием, была гладкой, как шелк, и нежной для тех, кому посчастливилось к ней прикоснуться. Глаза у неё были подобны самоцветам, сокрушающие своей красотой, а когти и зубы белели словно мрамор, и были острыми как кинжалы. Всё в ней было идеально, настолько, что это поражало воображение. Демон с первого взгляда влюбился в столь прекрасное создание, и хотя из общего у них была лишь сущность темной природы, ведь в остальном они физически различались, это не стало преградой тому, что случилось между ними. Звери подвластны магнетизму, а потому пантера прониклась демоном и подпустила его достаточно близко, чтобы это стало интимным. Так на свет появилось существо, именуемое не иначе как оборотень. Это был Лунъю. Он родился во тьме, ни разу не приласканный своей матерью, так как та сразу же оставила его, и никогда оборотень не видел своего отца, и судьба его так и осталась неизвестной. Возможно, что он был убит, а возможно, что покинул сумрак и ушел в чащи диких лесов к своему возлюбленному зверю. Как бы там ни было, а маленький слабый котенок, дрожащий на холодной земле, остался совершенно один, и никому не было дела ни к его жизни, ни к его смерти. Из-за отсутствия энергий матери и отца, материнского молока и опеки он был очень слабым, долго живя впроголодь. Это стало причиной тому, почему он был таким маленьким, во всяком случае большую часть своей жизни. Он был… утонченным, но подлинная сущность его природы была совершенно не такой. Прекрасная пантера, поражающая своим великолепием — вот, чем он на самом деле был, ведь таковой была подлинная форма его истинной силы, его… совершенства. А от отца он наследовал прекрасный человеческий облик и неполную трансформацию своих половых органов, так как будь он сильнее, он мог бы сам выбрать, кем же ему быть, женщиной или мужчиной. Но он был слаб, и два естественных начала в природе его тела вынуждены были сплестись в одну цепь, чтобы сохранить себя, так скажем, в живых, ведь ни одно из начал не хотело погибать. Они разделили тело своего хозяина по своему усмотрению: женское начало отвоевало репродуктивную систему, а мужское — облик. Но они так тесно сплелись в своей борьбе, что, как бы сказать, просочились друг в друга, вот почему у Лунъю было парное количество половых органов, а внешность его не полностью отражала в себе мужчину. Борьба его энергий была быстро раскрыта, и это был позор, ибо не было худшего повода для насмешки нежели невозможность контролировать хотя бы природу своего тела. Оборотня быстро заклеймили уродом за его гермафродитизм, ведь именно это как ничто другое показывало настолько ты ущербен. А ведь Лунъю действительно был слаб, и тогда еще он был лишь жалкой тенью величия и красоты своих родителей. Он понимал, или скорее догадывался, кто его родители, он ведь видел себя в отражении воды и не был глупцом, чтобы не понимать какие сущности приложили руку к его появлению на свет. Но тем не менее бросили его. Оборотню пришлось выживать самому. Это было дикое, полное боли и ненависти время взросления одного несчастного оборотня, что страдая и сражаясь буквально вырывал у смерти очередной день своей жизни. Он был обозлен, унижен и раздавлен, он совершенно не знал света, как и радости, был затравлен и оскорблен. И убийственно хитер, не ведающий жалости. Чтобы прокормиться он поднимался в серединный мир, а так как был слишком слаб, чтобы напасть на человека, в облике кота под покровом ночи ложился младенцам на грудь и выпивал через их дыхание жизнь невинных созданий. На такой пище он рос, с такой энергии он добывал себе новый день жизни. Он жил так довольно долго, пока однажды ему не повстречался один из тех двух мужчин, что навсегда изменят его жизнь. Для Сюань Юэ встреча со столь интересным созданием была довольно… забавной. После очередной недели запоев, дебошей и драк молодой Бог самоубийц вернулся в родной сумрак, но так как в жилах его текло больше огненной воды, чем черной крови, он свалился от усталости прямо на дороге и уснул мертвецким сном. Там его и нашел осторожно принюхивающийся к нему Лунъю, который на тот момент совершенно не знал ни кто это, ни какова его власть. Он перекинулся в человеческий облик, оттащил мужчину подальше в пустошь, перевернул его и склонился к нему, намереваясь выпить через дыхание его силу. Он даже успел подумать, что такой крупный, в плане энергии и силы, мужчина возможно даже ускорит рост его тела и наполнит энергией если не до краев, то хотя бы очень плотно… — Я мальчиками не интересуюсь, — вдруг прозвучал хоть и юношеский, но уже тогда со звучавшей в нем притягательной глубиной голос, после чего последовал довольный смешок. — И девочками с членами тоже. Но все же ты красивый, а я падок на прелесть, так что… Не договорил он и… вдруг поцеловал оборотня, прижавшись к его губам своими. Тот мгновенно опешил и от страха немедля отскочил назад. Не столько сам поцелуй его напугал, сколько то, что он почувствовал через него. Поцелуй был неким видом связи, такой себе точкой обмена внутренней информацией, и ощутив через этот поцелуй всю мощь, таящуюся в теле этого молодого бога, Лунъю не на шутку испугался, страшась за свою жизнь. — Мм, ясно, — приподнимаясь на локти, Сюань Юэ провел пальцем по своей нижней губе, после чего погрузил палец в свой рот. — Ты из тех существ, порожденных в союзе между сущностями с человеческим обликом и сущностями звериной природы, верно? Иначе говоря, оборотень, плод сношения демона в человеческом облике и зверя. Он слегка прищурился в довольной улыбке, изучая глазами тяжело дышащего оборотня. — А ты и правда красивый, — яркой веселой улыбкой улыбнулся он, — давай дружить. Я Сюань Юэ, рожденный от земли молодой бог, по праву власти Второй господин сумрака. А ты? Как мне тебя называть? Лунъю даже не дал ему закончить. Он сорвался с места быстрее выпущенной стрелы и стал убегать. Его тело бил озноб, в голове стучал кошмар. То, что он увидел через тот поцелуй, было чем-то пострашнее, нежели просто «молодой бог». Осознавал это Сюань Юэ или нет, или же тогда еще плохо себя контролировал, но поцелуй выдал его не только как бога, но и как… тьму, полную мрака и непроглядной бездны. Очень сильную тьму и пугающее разрушительную бездну. Лунъю был в ужасе от силы этого бога, ведь она превосходила собой силу самого сумрака, силу серединного мира. И, быть может, даже самих Небес. Это была сила, способная развеять этот мир как дуновение ветерка сгоняет пыль с ладоней, как воздушный поцелуй развеял бы семена одуванчиков. Это был не бог. Это была… непревзойденная сила в теле молодого бога. — Стой, — всё тот же добродушный смешок послышался прежде, чем оборотня в облике кота схватили за шкирку и аккуратно подняли. — Чего ты так пугаешься, я настолько страшный? Пьяный немного, должно быть из пасти несет, но это ведь не смертельно. Посмотри на меня, не бойся, ну… Лунъю быстро перекинулся в человеческую форму и затравленно уставился на юного бога. Тот улыбался, от его лица так и веяло добродушием и тихим весельем. Он был одет довольно расхлябанно, пояс не подвязан, грудь почти вся раскрыта, шея щедро усыпана алыми пятнами, которые могут оставить только страстные, полные желания поцелуи. Зеленые глаза смотрели чуть влажновато, с сияющими искорками лукавства и веселья, тепла и пытливости. Это был очень красивый мужчина, стать которым Лунъю разве что мечтать бы мог. Он не видел себя ни красивым, ни достойным, и даже не понимал каким на самом деле является. А вот Сюань Юэ, как и Жэчхи, сразу увидели его до невозможности очаровательным еще до того, как Лунъю обрел свое полноценное тело. Они оба рассмотрели в нем то, что еще даже толком не проявило себя, а мужчины уже видели насколько пышно взрастет этот цветок. Это был дар того предвиденья, которое исходит от светлых чувств и чистых побуждений. Лишь эти мужчины видели Лунъю действительно таким, каким он был всегда, еще до своего рождения, когда прекрасный демон полюбил великолепную пантеру, и любовь эта дала жизнь, которой стал Лунъю, оборотень, носивший в себе два начала, что слившись воедино явили миру прекраснейший из сосудов для души, способный быть как мужчиной, так и женщиной. Ну, пусть и не с самым располагающим характером, но когда рот Лунъю был закрыт, даже сталь его взглядов резала так, что этим убийственным удовольствием можно было захлебнуться по самое неприличное. — Что столь сильному свирепому богу может быть угодно от такой жалкой твари, как я… — тихо прошипел Лунъю, опасливо пригибаясь к земле. — Твари? — скривившись, переспросил Сюань Юэ. — Я не вижу твари, я вижу диво дивное, с которым бы не отказался последовать дальше. — Последовать дальше? — от удивления глаза Лунъю стали больше, выражение лица приобрело того редкого для него удивления, что ставило в тупик и делающее его настолько очаровательным и милым, что хоть застрелись, ибо сердце не выдержит такой красоты. Сюань Юэ снова прищурился и начал идти к оборотню. Тот тут же отступил, но споткнулся и неуклюже упал. Сюань Юэ присел подле него на одно колено и зачарованным взглядом прошелся по лицу оборотня. — Ты гораздо большее чем то, чем ты стал, — с улыбкой сказал он. — Такой прелести не место в одной лишь темноте, во всяком случае не в той, где совсем не сияют звезды. Несмотря на вид ты кажешься взрослее, чем выглядишь, но разум твой до того дикий и неуклюжий, что подобно твоей шерсти тоже щетинится. — На что? — глупо спросил Лунъю. — На знания, — поднял брови Сюань Юэ. — И что важнее — осознание. Не чужого вранья и колких слов, а настоящей действительности. Я хочу видеть тебя подле себя, но! — он назидательно поднял указательный палец, на что Лунъю слегка вздрогнул, пытливо ожидая конца его речи. — Но таким, каким ты должен быть, понимаешь? Я же вижу, какой ты на самом деле, но вижу это через ту скорлупу, в которой ты прячешься. Ненавижу это, когда так прячут. Прекрасен мир, где тебя не скрывает ни ложь, ни одежда. Всё прекрасно, особенно эта сказочная ложь о послушании и морали, которой меня пичкает мой дорогой брат. Ох, брат, я нашел пресквернейшую ложь в лице этого не раскрывшегося цветка! Сюань Юэ улыбнулся и вдруг склонился поближе к лицу Лунъю. Тот тут же ощутил пьянящий дивный запах исходивший от прохладной кожи юноши и невольно позволил тому завладеть собой больше, чем должен был. — Хотел бы и я, чтобы однажды от меня была рождена такая же дивная красота, — шепотом, с улыбкой произнес он. — Такой же дивной красоты цветок, раскроющий свои лепестки навстречу теплу моего дыхания или моего прикосновения. Прекрасный, как самая глубокая ночь, и загадочный, как отражающая в себе свет звёзд поверхность необъятного моря. Дивный, как вкус багровых вишен, и желанный, как сама любовь. Лунъю слушал его речи, внутренне задыхаясь от волнения. Еще никогда с ним не говорили так красиво, так… волнующе. И на равных. Рядом с этим богом Лунъю впервые ощутил себя чем-то значимым, важным, даже интересным. Сюань Юэ он и правда понравился, тот сразу же предложил ему дружбу, несмотря на отсутствие статуса и положения того, кто сам себя считал никем и ничем. Но Сюань Юэ продолжал говорить, Лунъю с жадностью его слушал. Молодой бог рассказывал о дожде из цветов, о солнце, сияние которого плескается в наклоненной чаше, что проливает вино… и о прекрасной деве, которую повстречал в Садах небожителей, и которую ищет, чтобы еще раз испытать то, что ощутил в их первую встречу. Лунъю слушал, и долго Сюань Юэ говорил, их разговор длился не меньше целой ночи. «Ты большего достоин, — билось в ушах оборотня, — и ты сам нечто гораздо большее. Ты будешь мне другом, потому что я чувствую, как уже сплетается наша связь. Идем со мной, будь подле меня. Я никому не позволю тебя обидеть…» Удивительно, как всего одна встреча глазами способна создавать союзы, таящие в себе сокровенную верность и преданность, которую Сюань Юэ принесло сердце Лунъю. Для него, оборотня, Бог самоубийц стал чем-то большим, чем просто богом или другом. Он в какой-то мере стал его смыслом, его надеждой, его мечтой. Быть рядом с этим богом сродни проживать свою, только тебе предназначенную жизнь. Рядом с Сюань Юэ Лунъю действительно начал жить, а перестав убивать детей совершенствовал то, что было дано ему природой. Он стал сильнее, спокойней, сдержанней. И хорошел день ото дня, радуя зеленые глаза своей очаровывающей красотой. Казалось, этих двоих ничто не способно разлучить, но как Сюань Юэ души не чаял в своей любви к Сюэ Яну и Саньжэнь, что привело к известным последствиям, так и Лунъю, отдав ему свое сердце как преданный и верный друг, вынужден был сделать то, что сделал. Сперва с Саньжэнь, потом с Сюэ Яном. Он любил своего господина, своего единственного друга, свою опору, на которой буйным цветом зацвела его жизнь. Он любил его, а потому стремился защитить всё, что любит он, почти не заботясь о том, что было дорого уже ему самому. Такой была его верность, такой была его любовь. И это была самая чистая любовь на свете, верная и преданная. Они были друзьями, которые встречают друг друга раз в тысячу лет, ибо их души не эгоистично влеклись друг другом, а довольно чувственно, нежно, благородно. Лунъю был благородным, так его величал Сюань Юэ. Он называл своего друга именно благородным, как чистый незапятнанный алмаз в короне правителя, ярко сияющий от величия его славы. И еще потому, что таким было его происхождение. Сюань Юэ сам говорил, что Лунъю родился от союза благородной чистой красоты, почему его лицо и было тем, что заставляло сердце заполошно биться в груди, а душу трепетать от смеси весьма сложных, даже сказать откровенных чувств. Лишь один Сюань Юэ и Жэчхи видели Лунъю именно таким, каким он был. Себя же этот оборотень и близко таким не видел. Он черпал свою силу и гордость только в союзе с этими двумя мужчинами, искренне веря, что это они делают его таким, а не он сам столь ярко сияет в прелести своего подлинного очарования. — Ах, Лунъю, подобных тебе нет, — бывало мечтательно тянул Сюань Юэ, когда они устраивались на мягких подушках и пили «Слезы дракона». Это был довольно редкий сорт чая, где чайные почки скручивают в шарики, покрытые мягкими ворсинками. Он был светло-зеленого оттенка с полным сладким вкусом и нежным ароматом, услаждающим чувства. — Красоту твою не с чем сравнить, если только не с ней самой. Чем больше времени проходит, тем четче я вижу, как страх твой и чувства твои, погубленные во мраке, всё дальше уходят, а на смену ночи восходит золотой рассвет. — Золотой? — спросил тогда Лунъю, и отчего-то легкая рябь затронула его прежде спокойные глаза. Ему на мгновение померещились глаза другие, жаркие и золотые, как слитки чистейшего золота. Он поймал этот взгляд всего на мгновение, или же этот взгляд поймал его. Откуда он, почему возник? Это иллюзия? — Ну да, солнце ведь золотое. — Не все то золото, что блестит и что на небесах сияет желтым диском, — философски подчеркнул Сюань Юэ. — Я о золоте огня, того редкого его цвета, когда огонь не пламенный, а золотой. — И кто же владеет таким огнем? — отстраненно спросил Лунъю, сделав небольшой глоток чая. Сюань Юэ помолчал немного, после чего сказал: — Должно быть тот, кто тоже во тьме рожден, ибо зачем дню создавать что-то, что превосходило бы его свет. Огонь, как и пламя звезд, может создать лишь ночь, почему и рассвет рождается из ночи. Весь свет был рожден тьмой, понимаешь? И двум мирам никогда не осознать эту истину. Нет ничего определенного или четкого, всё едино, всё в одной цепи. Просто проявляет одно и то же по-разному, вот и всё. — Пейте свой чай, — шикнул тогда Лунъю, будучи раздраженным своим видением. — Не люблю золото, от него одни лишь беды. Сказал, как в воду смотрел, ибо всего через каких-то двадцать лет, спустившись вместе с молодыми супругами Сюань Юэ и Баошань Саньжэнь в Страну Жёлтых Вод, Лунъю снова увидел золотой взгляд, правда в этот раз не мимолетным видением, а самой что ни на есть реальностью. Глаза эти принадлежали падшему дракону, наследнику Мистического Зверя. Он называл себя… Жэчхи.

***

— Помимо тех, что дал мне ты, у меня больше нет… нет детей. И никогда ни от кого не будет. Кроме тебя. Он сказал это спустя долгое время после того, как вернулся. Время, которое они провели в отношениях друг с другом, заботе о Сюэ Яне и ожидании этого разговора в месте, которое почти не покидали — сумраке. Лунъю, услышав это, обернулся на него, тая в глазах удивленный, даже в чем-то шокированный взгляд. — Думаешь вру? — усмехнулся Жэчхи. — Тебе лгать не стану. Да что тебе? Никому бы в этом не солгал. Хотя и спросить о подобном вряд ли бы осмелился кто-то. — Ты по природе своей лукав и двойственен, — только и сказал Лунъю. — А ты думаешь моя природа всегда была такой? — вполне добродушно отозвался тот. — На самом деле, хоть в это и сложно поверить, но по внутреннему своему состоянию я… совсем не такой. Во всяком случае когда-то я был совершенно другим. Но это было очень, очень давно. — До твоего падения? — предположил Лунъю. — Пожалуй даже еще раньше, — не задумываясь выпалил Жэчхи. — Когда я был… Он вдруг остановился, словно что-то тяжелое и громоздкое явно мешало ему закончить начатую фразу. Лунъю, увидев в выражении лица змея что-то близкое к затаенной боли, мгновенно взволновался душой. Жэчхи редко когда показывал такого рода эмоции, а Лунъю и раньше подозревал, что в сердце этого мужчины сокрыто очень много тайн. И совсем не радостных. — Когда я был маленьким и жил… под опекой своего… Он снова не закончил, губы его сжались в твердую линию, и он отвернулся. — Не могу поверить, что живя так, как жил, и что пережив столько, сколько пережил, я всё же обзавелся детьми, — глухо сказал он. — Никогда не верил, что такое произойдет. С кем бы я ни спал, а точно знал, что детей у меня не будет. Я боялся их… боялся их боли, той, которую они ощутят от моего на них влияния. А еще ненавидел. И любил. Не рождённых, даже не зачатых, а уже ненавидел и любил. Приходил в ужас от мысли, что кровь того безжалостного чудовища не оборвется на мне. — Жэчхи… — Лунъю, несмотря на всю ту внешнюю холодность и отстранённость, что он проявлял к змею, на самом деле было трудно не волноваться, когда Жэчхи был вот таким. Он ведь… никогда не откровенничал в отношении своего прошлого, а сейчас, когда оно начало проявлять себя, Лунъю видел лишь что-то, что было обнаженным и… изрезывалось кинжалами, словно эти воспоминания лишь лезвия на коже, что медленным танцем выводят свои движения, чертя новые отметины поверх тех, которые никогда не заживут. Жэчхи был сломлен. Не сейчас, еще раньше. Гораздо раньше, чем стал монстром серединного мира. — Я не хотел бы об этом говорить, — когда после долгого молчания Лунъю обнял его из-за спины, прижавшись щекой к мягкой ткани кимоно, Жэчхи взял одну из сплевшихся на его животе рук, и поднеся к своим губам поцеловал пальцы. — И одновременно так хочу рассказать. Тебе, только тебе. И ты был бы первым, кому бы я рассказал об этом вот так, чисто и открыто. Хотя это и больно, действительно больно. Ведь тот я, настоящий и неподдельный я был… уничтожен, вынуждено убит и спрятан так глубоко, что безумствуя даже я забыл о нем, о том мальчике, который желал лишь одного — быть любимым. Так знакомо, не правда ли? Сюэ Ян вот тоже такой. Наверное, это общая черта всех детей, души которых были… растоптаны. Даже через спину змея Лунъю чувствовал, как бьется его сердце. Оно… скорее вздрагивало нежели билось, и хотя стучало быстро, но будто бы совсем без ритма, слепо и загнанно, как убегающий от чего-то человек. — Как это жестоко, — обернувшись на оборотня, тихо и волнующе произнес Жэчхи. Голос его немного дрожал. — Ведь жестоко, не правда ли? И ведь я не просил его о многом, даже о большой любви не просил, просто… не ненавидь меня так сильно, хотя бы. Не люби. Но и не ненавидь, пожалуйста… С его глаз стекли слезы, хотя он даже не моргал. Просто опустил глаза на уровень ключиц Лунъю, хотя кажется смотрел вовсе не на них. Взгляд оборотня, видящего эти слезы, стал пораженным. Он никогда бы не мог подумать, что это существо, когда-то бывшее чумой для людей и богов, способно… так страдать. Жэчхи и правда был монстром, но почему? Кто был причиной тому, чтобы он собственноручно погряз в аду слепого безумия, что в итоге довело его лишь к еще большей пытке, настолько большой, что он даже хотел оборвать свою жизнь… Лунъю смотрел на змея и совершенно не узнавал его. Он всегда считал его до неприличного стойким, уравновешенным, самоуверенным и независимым. Это был мужчина, уверенность которого внушала силу и для собственных деяний, ведь видя перед собой того, кто так спокойно, даже сказать с легкой улыбкой принимает от судьбы всё и при этом остается спокойным, было гарантом того, что случись что у тебя, и достаточно будет лишь посмотреть на этого мужчину, чтобы снова поверить в себя. Если он такой стойкий, что этим даже восхищаешься… и это восхищение станет причиной тому, чтобы тянуться к такому порядку вещей уже собственным существом. Но что было до того, как он стал таким? Сколько раз он вынужден был ломаться, чтобы из состояния ненависти это перешло в апатию, а из апатии в почти совершенный покой… Жэчхи вспоминал, и всякий раз, когда делал это, первой его мыслью была далеко не злоба, а… восхищение. Восхищение красотой, потому что это было первым чувством, пустившим в нем зачатки корней той любви, что он питал к своему отцу. Морской берег был красивым. Сирены пели красиво. Закат на линии горизонта, когда пламенный диск опускался в воду, был красивым. А «он» был еще красивей, самый красивый на всем белом свете. Глаза цвета сапфира… и волосы настолько черные, что в солнечном свету отливали изумрудом, а в лунном - синевой. И часто, когда он, чья голова склонялась словно под давлением тяжелой ноши погружался мыслями в прошлое, извлекая из недр памяти осколки радости и горя дней минувших, взгляд его становился отрешенным, а глаза тускнели. Лишь тот, кто потерял свой мир, а ныне обитает в его руинах, лишенный смысла в собственном существовании мог смотреть таким печальным и в то же время отрешенным взглядом. Его одежды развевались на ветру, когда он выходил на берег испытывая необходимость видеть восходящее или заходящее солнце. Черные волосы не вились, были прямыми и тяжелыми, часто подцепленные лишь одной единственной заколкой. В ушах звенели длинные серьги, поражающие своим изяществом и красотой. Он это очень любил, почти боготворил. Но это было давно. Сейчас же, для него, последнего Дракона, последнего выжившего существа среди тех, кто до последнего оставался рядом со своим Владыкой, эти серьги были скорее цепями, тянущимися из опустошенного и утраченного прошлого. Взгляд, в котором читалась лишь немая тоска и горечь блуждал по мелким волнам, прибивающихся к морскому берегу. Босые ноги ступали в нежном касании морской пены, подол платья уже давно повлажнел и стал тяжелым, ползя за ним словно испещрённый чернилами хвост. — Не иди за мной, — голос его был низким, но как будто очень изможденным. — Ступай обратно домой, я не хочу чувствовать твое присутствие. Он знал, что мальчик тихо следовал за ним. Без единого слова тот молчаливо шел позади, на расстоянии десяти шагов. Услышав эти слова мальчик замер, нерешительно обняв себя за плечи. Дракон снова пребывал в мрачном расположении духа. — Ты не слышал меня?! — обернувшись он перешел на крик. — Я сказал убирайся! Он не хотел кричать, не хотел оборачиваться. Но обернувшись увидел то, что вынудило его замолчать и удивленно уставиться на ребенка, что следовал за ним. В своем родном сыне Дракон так и не нашел утешения, более того: глядя на него лишь безграничный гнев и презрение заполняли его сердце, ибо само существование этого ребенка было для него грязной меткой предавшего свое слово. И он не мог полюбить его, не мог. Он и себя уже не любил, и каждый день для него был преисполнен жестокой бессмысленности. Он смотрел на своего сына и вопрошал: «Почему, ну почему ты родился, почему существуешь? Почему ты не умер в той грязной утробе?» Мальчик плакал, слыша эти жестокие слова. «Почему… ну почему ты не умер…» — Что ты сделал? — голос мужчины стал тише, скорбь вперемешку с болью отразилась в его глазах. Мальчик дрожал всем телом. Он поднял влажный взгляд своих золотых глаз и медленно подходя стал в трех шагах от него. — Теперь… — он провел руками по своим коротким волосам, цвет которых был неравномерным и спросил: — Теперь ты будешь меня любить? Волосы мальчика были обрезаны и покрашены, а всё потому, что когда он родился, его волосы были… белыми, белее молока, белее снега. Такой чистый и невинный белый цвет… как и у того существа, что породило его в этот мир. Белые волосы и золотые глаза были наследием именно того существа, всё остальное отражало в себе его отца. И лишь одного взгляда на эти белые волосы хватало, чтобы Дракон приходил в немую ярость. Этот белый цвет раздражал его, он не мог спокойно смотреть на эти волосы. Но он никогда не просил их обрезать, и уж тем более красить. Они так плохо были покрашены, где-не-где белый цвет всё же проявлялся. — Я не могу вырвать свои глаза, чтобы ты не печалился тем золотом, что в них горит, — тихо сказал мальчик. — Ведь если вырву, как я смогу смотреть на тебя? Первые минуты Дракон даже не знал, что сказать. Он никогда не трогал этого ребенка, никогда ничего ему не приказывал, кроме как не попадаться на глаза. И тем не менее позволял жить рядом с собой в морском дворце, в окружении русалок и сирен, всего водного царства. На берег они чаще всего поднимались вдвоем, потому что мальчик был еще совсем маленьким, а серединный мир необычайно жестоким и плотоядным. Но мальчик рос, необходимость в его опеке все больше отпадала, и Дракон ожидаемо стал отдаляться еще сильнее. Сколько бы лет не прошло, ему все так же было больно на него смотреть. И он никак не позволял себе осознавать, что потеряв так много этот ребенок единственное родное существо для него, что, если бы он только позволил, лишило бы его одиночества. Как нежен был этот мальчик, как робок, как учтив. Он был мягким, как вода, и ранимым, как молодые цветы. Он с восхищением смотрел на этого прекрасного мужчину, что был ему отцом, сильного мужчину, самого могущественного мужчину. И мечтал всю жизнь быть подле него, достигнуть его любви, взрасти в ней и обрести ту же красоту уже в своем существе. Как же прекрасен он был, носитель Водной Стихии… — Но разве это изменит ту кровь, что в тебе течет, и тот факт, что несмотря ни на что, я никогда тебя не хотел… — присев и положив свои теплые ладони на его плечи прошептал мужчина, пытливо и глубоко смотря в золотые глаза. Губы мальчика задрожали. Он чувствовал тепло от этих ладоней, чувствовал, как нежно они сжимаются на его плечах, но вот слова… были как пощечина. — Ты не хотел ребенка, потому что дал слово, что не породишь жизнь ценой страданий Янь-вана! — неожиданно отчаянно закричал мальчик. Дракон даже не вздрогнул, всё с тем же пытливым глубоким интересом продолжая смотреть ему в глаза. — Ну а меня, хоть раз в жизни меня ты хотел? Я рос при тебе, всегда будучи рядом. Я не один из возможных твоих детей, я — это я. Так скажи, зная меня таким, какой я есть, ты хотя бы раз хотел меня? Любил ли ты меня просто как личность, пусть даже не как сына. Ты любил «меня», отец? Не как кровь от крови твоей, не как плоть, а как… меня, Исогахи, того, кто рядом с тобой, кто желает скрасить твое одиночество, а через него и свое… Казалось, глаза Дракона были полны и пусты одновременно, их темная синева поражала своим таинством. Он смотрел, но не видел, слушал, но не слышал. Он не мог его полюбить не из ненависти, а просто потому, что сопротивлялся этому произойти, не понимал ни свои разбросанные чувства, ни истинные волнения своего сердца. Для него, потерявшего обеих Владык, которых так любил, потерявшего своих братьев, своего друга, добровольно отрекшийся от своей возлюбленной Идзанами, не видящий в руинах этого мира и небольшого приюта, места, которое мог бы назвать домом… и слепо верящий, что этот ребенок не больше, чем живое воплощение его предательства… В измученном потерями сердце Дракона не могло быть места для чего-либо другого, кроме как бесконечной скорби и бессмысленного проживания дней своих. — Никогда тебя не хотел, — после долгой паузы спокойно сказал он, гладя мальчика по волосам. — И никогда не захочу. Я потерял всё, я стал никем. А ведь когда-то был всем. Я любил, и меня любили. Больше не осталось тех, кто помнил бы как я их любил, и как они меня любили. Все умерли, всех уничтожили. А ты просишь любви только потому, что ты мой сын? Оглянись. Мир, который был сердцем моих Владык, стал достоянием небесных тварей, а Человек… стал массой из людей, судьба которым быть куклами, подвешенными на нитях божественных страстей. Я потерял все, этот мир изуродован. Я предпочел бы погибнуть вместе с моими братьями, нежели смотреть на твое лицо, которое так дивно освещает закатное солнце. Уходи домой, живи и дыши. А хочешь — умри. Мне нет до этого дела. Как и тебе не должно быть дела к тени того, кого ты называешь отцом. Жестокие слова, сказанные с таким спокойным лицом. Дракон неспешно поднялся и повернувшись спиной начал удаляться. Эта спина стала последним, что видел мальчик в своем отце, ведь после этих страшных слов, он, молча заливая свое бледное лицо слезами тоже развернулся и ушел с морского побережья, долгие годы даже близко не подходя к этому месту. Спина отца — это было последним, что он видел, ведь больше… им не суждено было встретиться. В тот дождливый, переходящий в бурю день Жэчхи охотился в горах, что примыкали к северной линии Водной границы. В тот день небо было затянуто фиолетовыми тучами, молнии сверкали, и гром был невыносимо громким. В тот день, когда думая, как спастись от бедствия, Жэчхи увидел то, что вынудило его сердце сжаться в тугой комок из дрожащей плоти и сдавить ему грудную клетку. Водная Стена… обрушилась. Прямо на его глазах она начала слабеть и падать, из-за чего глаза Жэчхи стали испуганными и большими. Он, на свой страх и риск, ведь понимал, что не должен так обнажать себя, перекинулся драконом и взлетев под облака бросился к морскому побережью, туда, где эта стена находилась. Он до последнего отрицал, но внутренне понимал, что единственная причина, по которой стена могла обрушиться, была… в смерти её стража. И сторожить эту стену было единственной причиной того, почему Дракон оставался жить в этом мире. Во всяком случае тогда они, отец и сын, так и думали, точнее верили в это. Дракон был убит. Его горло было перерезано одним точным взмахом меча. И он упал, чтобы больше никогда не подняться. На месте его гибели осталась лишь кровь, самого тела не было. Он был убит молодым богом из Поднебесной, который не сумел договориться с Драконом, но желая разрушить эту разделяющую государства стену вступил с ним в бой, который выиграл ценой смерти последнего носителя четырех стихий. Лишь кровь и оброненные серьги, даже не две, а одна — вот, что он нашел, когда будучи мокрым от сильного дождя прибыл на место боя. Стена уже пала, в воздухе все еще витал отчетливый запах сражения. Оно было недолгим, и тот, кто пришел, кажется, забрал всё — и тело, и оружие, которым владел Дракон. Осознав эту ужасную истину Жэчхи повалился на колени у линии воды и замер, не мигая уставившись в тревожащие гладь воды волны, создаваемые каплями дождя. Из воды, узнав его, вынырнула одна из любимейших сирен его отца. Она плакала, смотря на наследника, и тихо подползла к нему, положив свои руки на его. — Господин был убит… — начав, она рассказала Жэчхи как все произошло. Жэчхи молчал. — Наследник, что же нам… что же нам теперь делать? Жэчхи все еще не отвечал. Руки сирены были холодными, скользкими, но чувственными, нежными. Когда Жэчхи покинул дом своего отца, не в силах вынести его отчужденность и жестокость, сирены оплакивали его как мертвеца, а Дракон… он даже не сразу и заметил, что Жэчхи исчез, и только когда сирены, затаив на него обиду, перестали ему петь, он узнал, что его сын ушел. Эта новость придала его лицу странного выражения, словно бы в его сердце и мыслях происходил какой-то раздор. Но все, что он сделал, лишь отвернулся и ушел, как и тогда, когда в последний раз повернулся спиной к последнему родному существу на этом жестоком свете. Вдруг сирена, что держа руки Жэчхи тихо плакала, резко подняла голову, слыша… смех. Сперва он был тихим, но скоро стал громким, дерзким, почти истеричным. Стоя на коленях, Жэчхи сильно пригнулся к воде, после чего выпрямился и стал так громко смеяться, что даже не слышал себя. Он обхватил свое лицо руками и смеялся так долго и отчаянно, что сирена не мигая смотрела на него. С глаз её стекали жемчужины прозрачных слез. — И даже будучи близким к гибели… — сквозь смех и слезы тянул он, — даже умирая он… не позвал меня, даже не вспомнил обо мне. Зная, что не должен позволить Стене упасть, он все равно… все равно не воззвал ко мне, чтобы хотя бы… передать мне свое оружие, эту бесценную реликвию. А мне не нужно твое оружие, я бы не за ним сюда примчался! Я бы пришел, чтобы спасти тебя, сучье отребье, тебя! Ты даже не воззвал ко мне, чтобы я хотя бы в последний раз увидел тебя!!! Он стал бить руками по воде, то смеясь, то воя через слезы и все время касался руками своего лица, потому что… только лицо и помнило те касания, что так редко дарил ему его собственный отец. Он гладил его по лицу, молчаливо смотря на него, и так же молча уходил. Что он искал в этих касаниях, зачем это делал, если так презирал? Жэчхи уже никогда этого не узнает. — Лучше бы это я тебя убил… — согнувшись в три погибели, кусая свои пальцы, простонал он. — Лучше бы я сам выгрыз тебе горло, выпил бы твою кровь, чтобы ты знал, знал, как это было мучительно, когда ты пил мою, из всех возможных слов говоря мне лишь те, что убивали меня! Я ненавижу тебя, ненавижу! Я больше никогда не назову себя твоим сыном, никогда!!! Как ты мог жить все эти годы, видя как твой собственный ребенок умирает душой… нет, ты даже не видел этого, ты не смотрел на меня! Ты не видел, как в созданном тобой холоде и безразличии умирает твой единственный сын! Разве ты не видел, что я продолжал дышать и бороться только для того, чтобы ты наконец принял меня! Ты позволил мне вырасти, но для чего? Чтобы я сгнил во мраке своей души, которому лишь ты причина! Ты никогда меня не любил, какой тогда был смысл в моем существовании? Я твоя ошибка, нарушенная тобой клятва. Тогда почему… почему ты меня не убил, почему оставил подле себя и заставил страдать меня, мальчика, который жаждал любви собственного отца! Ты был так красив, так могущественен, как я мог тебя не любить, не жаждать твоей любви! Ты уничтожил мою невинность, мою веру, мою любовь! — Наследник… — сирена попыталась ухватиться за его дрожащие руки, но Жэчхи отстранил её. — Не называй меня так, — почти прошипел он. — Я не наследую ничего, что принадлежало этой твари, крови с лихвой достаточно. — Но!.. — тут же дернулась она. — Но кто же позаботится о дворце, о нас… Наследник, неужели вы… бросите нас? — Вас создал мой отец, — вставая, глухо отозвался молодой дракон. — Раз не утащил с собой в ад, где, я уверен, душа его будет гореть вечно, так отправляйтесь к нему. Я больше не его сын, и не его наследник. Он-то меня таковым все равно никогда не видел… Зато, — взгляд его стал свирепым, убийственно диким, — я дам этому миру увидеть меня таким, каким когда-то был он, воюя в Тысячелетней войне. О-о, ты ведь тоже знаешь, что это было за чудовище, безжалостное и свирепое, как воплотившаяся Смерть. Пусть придет с того света, если я достаточно оскорблю этим «светлую» память о нем, верно же? Пусть поднимется из ада и примет бой. И тогда весь мир увидит, что я действительно его сын, такой же безжалостный, такой же… отчаянный. — Наследник! — сирена дернулась к нему, но не успела схватить рукой за удаляющиеся ноги. — Наследник, умоляю! Кроме вас больше некому беречь морское царство! Как же мы будем продолжать жить?!.. В ответ Жэчхи лишь взмахнул рукой в том же жесте, который обычно использовал Дракон, чтобы отвадить от себя нежеланное внимание. А когда ушел, миру явилось бедствие, глаза которого горели расплавленным золотом, а душа и сердце погибали в разрушительном огне. Нежный, робкий и ранимый мальчик умер, исчез, как исчезли и белые, словно снег, волосы, уступив место черной ночи, которая больше никогда не покидала их. Несмотря на гибель того, кто такую страшную рану ему причинил, Жэчхи продолжал красить волосы. А на эфесе его меча болталась дивная бахрома, что на деле была теми самыми серьгами, что он нашел на морском берегу. Это было последним, что осталось у него от отца. И никогда он не расставался с ними… — Я страдания Сюэ Яна знаю все до единого, — смотря в пустоту, тихо сказал Жэчхи. — Как и страдания тех, кому в отличии от меня не посчастливилось выжить и найти путь, чтобы измениться. Если бы я тогда умер, если бы Сюэ Ян тогда умер… думаешь, мы бы освободились? Нет. Мы бы горели в аду, куда бы нас сбросили как мешки с костями, ведь кому они все нужны, эти страдающие души. Но мы оказались кому-то нужны, нам с ним повезло. Он дождался своего спасения, а я… своего. Несмотря на всю боль тяготящих его воспоминаний, речь Жэчхи прервалась довольно плавно, когда он закончил. Его дыхание было спокойным, но в глазах плескались целые океаны из как уже давно пролитых, так еще и не пролитых слез. В детстве он плакал очень много, в юности чуть меньше. Но самые сильные, самые громкие и самые душераздирающие рыдания были именно в тот момент, когда он понял, что «его»… больше нет. Не с кого больше спросить плату за свою боль, некого больше ненавидеть… как и любить. В этом мире у него больше не осталось того, кого бы он мог любить. — Каким чудовищем я стал после этого, — задыхаясь, сказал он. — Как низко я пал. Я, рожденный от самого сильного, самого великолепного существа на земле. И я стал монстром, жалким уродливым продолжением прежнего себя. На моих доспехах сверкало золото и серебро, но сам я утратил прежнее сияние. Как и мой отец я тоже стал никем, обозленным на все три мира безжалостным убийцей. Ты думаешь, я всегда был таким? Нет. Когда-то я был другим, и я не думал… не думал, что наступит момент, когда я… Он прижал ладонь к губам, словно бы его душило что-то изнутри, и ему было тяжело это сдерживать. — Ты не поймешь меня, лишь отчасти, — наконец-то сказал он. — Ты своих родителей не знал. Твоя любовь и ненависть к тому, что они тебя бросили, ничтожна мала по сравнению с любовью и ненавистью тех, кто своих родителей знал. Ты никогда не сможешь понять мои чувства. — Но ты доверился мне, — Лунъю схватил его за руки, отчаянно-преданно смотря Жэчхи в глаза. Тот немного склонил голову, ловя его взгляд своими печальными глазами. — Да, мне не понять, должно быть ты прав, но… я могу принять то, что ты хочешь до меня донести. — Принять? — Жэчхи слегка оскалился. — Я всегда был ни на что не годным извращенцем, взращенным в чувстве ненависти к своему отцу и беспомощности от утраты того света, что был во мне изначально. Отец пренебрег моей душой, и сам себе я стал отвратительным. Это отвращение проявляло себя во всё сильнее поглощающем меня глубоком падении в самое сердце превозмогающей над волей тьмы, и чем сильнее я себя губил, тем больше радовался. Я был его сыном, он был во мне как неотделимая часть меня, создавшая меня, и таким способом я надеялся умертвить его в себе, а когда бы он окончательно умер во мне, я смог бы последовать за ним в ад. Я бесчинствовал и разлагался душой, я творил вещи, что выстилали мне дорогу на самое дно жизни и смерти. И вскоре я перестал видеть очевидное, забыл все клятвы и стал тем, кем же себя и сотворил, полностью приняв на себя личину существа, которое и само горит в огне, и огнем этим испепеляет других. Яростная страсть и черная похоть переплелись в один порочный комок из движений плоти и забвения разума, я дышал тьмой, идущей из моей загубленной души, я умерщвлял жизнь в себе и других. Я ломал их, а вместе с ними и себя, я всё больше желал погрузить мир в адскую преисподнюю, в которую угодил сам… и я мечтал, чтобы мой отец, вернувшись с того света, увидел все это, а я бы его собственноручно убил, похоронив в том мире, который он так любил и ненавидел. И я тоже ненавидел этот мир… как ненавидел и то, что с самого начала своей жизни видел свой мир только в нем, и хотел быть с ним всегда. Хотел, чтобы он любил меня, чтобы принял меня. Я же его сын, я его сын! А он ненавидел меня, видя во мне живое воплощение его предательства. И вот уже я сам предал себя, ведь я же был символом его предательства! Я ненавидел такого себя, а прежнего вернуть уже не мог… потому что прежнего меня, того чистого и невинного, он не любил, а потому и я себя полюбить не мог. И я стал тем, кого все ненавидят, но уже каждый обо мне знает. Глупец, не правда ли? И я получил за деяния свои сполна… Шум волн становился тише. Рассвет он встречал в молчаливой опустошенности. Восходящее солнце огладило своим нежным золотистым лучом теперь уже черные волосы, и скользнув по бледному лицу очертило красные губы, влажную кожу щек. И приглушенно звякнувшую бахрому тех сережек, что покоились на эфесе меча. Взгляд молодого дракона таил в себе изможденную огнем пустыню, а сердце билось медленно, почти апатично. «Никогда мне уже не стать тем, кем я должен был, и всё, чем я могу быть, лишь чудовищем, пожирающим невинность других…» В глазах Лунъю плескалась скорбь. Он стоял неподвижно, лишь ноздри его немного раздувались от коротких быстрых вдохов, так как ему невольно казалось, что змей перестал дышать, стал… холоднее. И вдыхая тепло его тела оборотень словно отслеживал его жизненные процессы, даже ток крови, шум которого слышал своим острым шумом. Увидев эту скорбь, змей переменился в лице, его аура мгновенно стала тяжелой. — Я сказал, что ты не поймешь, — в глазах Жэчхи вдруг что-то ожило, они буквально начали сиять. Он схватил оборотня за плечи, но совсем не больно, и скорее даже не схватил, а ухватился, словно… держался за него. — Но я рассказал тебе всё это не для жалости, не для того, чтобы ты проникся ко мне состраданием. Я чудовище, и кому как не тебе знать об этом. Но то, к чему я веду… Я рассказал тебе все это, чтобы ты понимал насколько сильно изменил не то что мою жизнь, а… меня самого. Встреча с тобой была единственным просветом в моей жизни, и с тех пор, с тех самых пор, как я увидел тебя, я… иду на свет, постоянно. Мой мир больше не тьма порочных вещей, а… ты. Ты и есть та дорога из света, по которой я, униженный и раздавленный, могу идти! Я хочу, чтобы ты знал, что именно ты тот, встреча с которым изменила мою жизнь, и не просто встреча, а то, что ты позволяешь быть рядом… Жэчхи нахмурился и тут же удивление исказило его лицо, когда Лунъю довольно жестко, даже сказать яростно отпихнул его от себя. Тот не сопротивлялся и позволил себя отвергнуть. Возможно, что в прошлом, и не с таким человеком, он бы принял подобное поведение за отвержение, но с Лунъю… — Прекрати… — влажные глаза оборотня дополнил чуть дрожащий голос. — Прекрати это! Хватит возводить меня в ранг святых, я совсем не такой! Думаешь, только ты падший, отверженный грешник? Я детей убивал, раненых и слабых. Я умертвлял уже умирающих, я мстил за полученные раны так жестоко… Думаешь, я меньшее зло, чем ты? Не смотри на мое лицо, хватит на него смотреть! Это просто маска, скрывающая отродье. — Лунъю… — Сколько раз во сне и наяву я видел, как вырываю своим родителям сердца за то, что они родили меня и бросили! — закричал Лунъю. — И я ненавижу их, ненавижу! И себя тоже ненавижу! Ты сказал, что был вовсе не таким когда-то. А я вот всегда был тем монстром, которым ты стал, всегда! — Это неправда! — Жэчхи вцепился в него, и оборотень начал отбиваться. — Неправда! Мы были рождены невинными, как и все родившиеся в этом мире! Неважно по какой причине, но нам пришлось стать теми, кем мы не являлись на самом деле. Пойми же меня наконец, пойми! Мы встретились, будучи лишь кривыми отражениями настоящих себя, подлецами, которые лгут даже самим себе. Но когда я увидел тебя, мое сердце впервые за столько лет дало мне о себе знать, понимаешь? Я не знаю, как это объяснить, но ты… ты стал причиной возрождению того мальчика, которого погубил мой отец. С тобой я… стал настоящим собой, я полюбил тебя. Ты единственный, кого я в этой жизни полюбил и буду любить, ибо если не тебя, то кого, кого мне любить? Даже наши дети… нет другой причины их появлению кроме как той, что я люблю тебя, ты понимаешь это? Тот, кем я являюсь сейчас… во многом это лишь потому, что сердцем и душой я следовал за тобой, я… рос в своей любви к тебе, рос, питаясь этими чувствами. И наконец-то моя душа сбросила с себя тьму. В своей любви к тебе я стал тем, кем не смог стать рядом с отцом, и совсем неважно, что поначалу ты так откровенно презирал меня, ведь я… ощутил свою любовь к тебе. И она вывела меня из мрака. — Ты ведь лжешь, ты все лжешь… — заливаясь слезами и пошатываясь так, что уже падал, прошептал Лунъю. — Не верю я тебе, не верю… меня невозможно полюбить, я не был для этого рожден. Он упал на колени и стал плакать. Жэчхи остался стоять, держа его вытянутую к нему руку, так как не пожелал её отпустить. Лунъю… его жизнь тоже была немалым страданием, и это неверие в свою возможную значимость для кого-то сильнее остального показывало насколько он был затравлен. Он ведь не верил ни во что в себе, даже во внешность. Сколько боли он вынес в одиночку, сколько раз, как и Жэхчи, сходил с ума от этого отчаяния. Не верить, что хоть кто-то в этом мире может видеть в тебе такой смысл, что может полюбить тебя и называть светом… А кого называть? Убийцу? Гермафродита? Ничтожное создание, что без опеки Второго господина так и сгнило бы во мраке? А Жэчхи? Ему тоже требовалось немало терпения и сил, чтобы вынести то, как раз за разом ему не верят несмотря на то, что все его признания и порывы были настолько чистыми и открытыми, что обнажали мягкое и беззащитное нутро трепещущего сердца. Но ему все равно не верят. Возможно, что не столько не верят, сколько продолжают отрицать, что слова его носят под собой именно тот смысл, который в них вкладывают. Лунъю боялся его любви, и точно так же влекся ею. Отвергал и принимал, словно балансируя на тонком канате. Он не верил в себя, а потому не мог поверить и Жэчхи. Не мог. Он был бессилен перед силой собственных противоречий. — За что ты меня полюбил, за что продолжаешь любить? — тихо спросил Лунъю, кажется, когда прошла уже целая вечность с того момента, когда он упал на колени. Жэчхи так и не отпустил его руки. Его судьбой с этим мужчиной было лишь одно — ждать. Он ждал его появления сотни лет, а теперь должен терпеливо ждать того момента, когда оборотень сможет найти в себе силы, чтобы ему поверить. Он этой мысли змей почему-то улыбнулся. Он ведь никогда не был терпеливым, он был очень вспыльчивым, агрессивным, не желающим проявить терпение. А потом случилась эта любовь… и как сильно она его изменила. В Лунъю он любил всё, все самые жалящие недостатки. Они его… забавляли в каком-то роде, и испытывали на прочность. Чем больше стойкости змей проявлял, тем четче видел, как падают эти прежде нерушимые преграды, как один маленький оборотень всё сильнее ослабевает защиту. И не признается себе, не дает понять, как сильно он жаждет любви того, кого всеми силами отвергает. И Жэчхи не понимал, почему именно это так его влечет, словно впервые быть честным и открытым, и раз за разом получать очередное неверие, было чем-то, что его… исцеляло. Он так долго лгал себе, так долго был не тем, кем должен был, что теперь, решив наконец стать честным буквально кричал об этом, и словно от себя самого из прошлого получал лишь одно — «не верю». Снова и снова, снова и снова. Он снова кричит о чистоте своих чувств, и снова получает лишь неверие. Лунъю словно отражение его прошлого, к которому он взывает чистотой своих чувств. Но ему не верят. Как не верил и сам Жэчхи, когда был лишь стихией бедствия. Он не поверил своему сердцу, когда оно взывало к тому нежному ростку души, что он погубил. И вот, когда он вырвал свое сердце и выбросил прочь, дабы утопать в саморазрушении, когда думал, что больше никогда не услышит его зов, оно неожиданно вновь появилось тогда, когда сам Жэчхи был сильнее всего близок к окончательной гибели. Его сердце приняло облик одного маленького оборотня, и теперь черед Жэчхи взывать к нему. Но его сердце ему не верит. Теперь его черед ждать того момента, когда оно снова примет его. Он в свое время не внял его зову, еще и так жестоко искалечил. Теперь уже ему придется ждать, когда его «сердце» примет его… — Однажды небо спросило у птицы, — присев на колени, Жэчхи улыбнулся и опустил глаза, в то время как Лунъю поднял на него свой влажный взгляд, — «За что ты меня любишь?» Птица ответила: «Потому что ты даешь мне свободу». Но небо не поняло, что она имела в виду, ведь там внизу, на земле, свободы куда больше. Там деревья, там еда, вода, жилище. Оно спросило еще раз: «За что ты меня любишь?» Птица поняла, что небо не осмыслило её ответ, а потому развернула крылья и еще более ласково ответила: «Смотри. Ты даешь им смысл. Эти крылья мне даны были на земле от моей матери и моего отца, но смысл их существованию даешь только ты. Что толку с деревьев, лишь прыгать с ветки на ветку, да строить гнезда. Что толку с земли, покуда она так враждебна, и куда уж мне любить воду, что намочив мои перья не даст и шанса взлететь». Тогда небо поняло, что имеет в виду птица. Жэчхи посмотрел на Лунъю, видя в его глазах тень смущения. — Мой отец был Великим, понимаешь? Чистый, первосозданный Мистический Зверь. Я его наследник. Но то, что он мне дал, он же и загубил, убив во мне не то что веру в любовь — саму способность любить. И после его смерти я сошел с ума в стремлении доказать, что я именно тот, которым он меня и видел — ошибка, которой нет прощения, нет оправдания. Я не знаю почему мое сердце вдруг забилось из-за тебя, словами я этого не смогу пояснить. Знаю лишь, что именно в тебе то сокрытое во мне и нежное, что я так долго убивал в себе, вдруг вновь ожило, буйным цветом зацвело и выплеснулось как животворящие воды. С тобой я нахожу смысл всему тому, на что не находил отклика у самого близкого мне существа — отца. Ты можешь подарить мне детей, и в то же время способен взять меня. Ты раскрываешь всё затаенное во мне, всецело, я сияю, когда ты смыкаешь на мне свои теплые объятия. Ты жизнь моя, мой смысл быть тем, кем я мог бы стать. И только с тобой стал. Моя верность и мои чувства принадлежат лишь тебе одному, и ты должен верить мне. Ведь именно тебе я отдал своих детей. Ты же понимаешь, что я прожил очень долго, но детей все равно не было. А с тобой… Теперь ты понимаешь, что я чувствую к тебе, как важен ты мне? Ты то, что придает смысла всему, что я имею и чем владею. И это все твое, и я тоже твой. Взяв его ладони в свои, Жэчхи поднял глаза и поцеловал руки Лунъю. — Жизнь, как она есть, — гладя свои губы костяшками его пальцев, нежно сказал Жэчхи. — В любви твоей, в глазах твоих, в касаниях твоих… и в наших детях, которых мы будем любить, и не потому что нас не любили, а потому что они есть. У нас. Отверженных, одиноких и проклятых. Но разве не счастье, что такие как мы вместе? Разве не счастье, что погибая в холоде теперь мы можем прижаться друг к другу и согреть, зализать раны, утешить и защитить? Мы так долго были одиноки, и так долго порознь. Неужели тепла моего тела, что ты ощущаешь, мало, чтобы доказать тебе, как ты мне дорог? Что я касаюсь тебя не потому что меня влечет к неизведанному, а потому что ты свет, понимаешь? Я, кажется, знаю тебя целую Вечность, словно ты тот маленький мальчик, одиноко блуждающий на морском берегу. И теперь я могу обнять его, могу успокоить, могу пообещать, что защищу, что не оставлю. Всё сильнее меня терзает чувство, что погубив то несчастное дитя я приговорил к одиночеству тебя. Ты родился так далеко, потому что был отвержен мной, почему и жил во тьме так долго. Но ты… ты нашел меня, а я… ждал так долго. С тобой я тот, кто я есть, и большего мне не надо. Лишь рядом быть, лишь тебя любить. Жэчхи улыбался мягкой нежной улыбкой, что было отражением его души. Она уже давно уняла свою боль, свой яд, свою скорбь. В ней не осталось ничего… кроме юноши, что с восхищенным взглядом следует за светом самой яркой и благородной… звезды. — Смотри на меня, — шептал Жэчхи, — смотри на этот облик, на выражение этих глаз, слушай звук этого голоса. Всё это не просто принадлежит тебе, оно отражает тебя, настоящего тебя, каким я тебя вижу. Это ты так нежно улыбаешься, это твои глаза горят таким сиянием. Я просто отражаю его. И как же это сладко, если бы ты только мог знать… Он легонько прижался своей щекой к его, чувствуя влагу повлажневшей кожи. Для Лунъю, вся жизнь которого была одной сплошной болью и ненавистью, осознавать подобное было едва ли не Большим Взрывом всего того, во что он раньше верил и что выстроил вокруг себя. Но он уже давно перестал контролировать то, как оно постепенно вливалось в него, наполняя собой. Он боялся этого и одновременно желал, тянулся к этому, так как чувствовал, что именно в этом он обретет свои настоящие чувства, свою… душу, именно такой, какой она и была. Он сам не понимал, как нежно и самое главное сильно стремится своей любовью к этому мужчине, как Жэчхи дорог ему. Он выносил от него детей, не убил, а дал им выжить в его теле. А родив защитил, лишив той жестокой судьбы, что была у него самого. И у Жэчхи. Как он любил этих детей, как он лелеял их, как его сердце билось за двух мальчиков, которым он дал жизнь. И еще он любил их, потому что они были и сыновьями Жэчхи тоже, он был их отцом. И Лунъю всегда верил, несмотря ни на что верил, что Жэчхи вернется, а когда вернется… то непременно будет любить их, захочет их, не отвергнет. Но вера часто не совпадала с действительностью, Лунъю хорошо усвоил этот урок в жестокой и одинокой жизни своего беспросветного прошлого. Почему и не сказал Жэчхи о том, что их дети живы. Он боялся, что возможно этот мужчина поступит так, как очень часто поступали демоны, что он… убьет их, а по какой причине было неважно. Лунъю не отдал их на растерзание тьме, не даст и на растерзание их отцу. Так он себе сказал, поклявшись, что никакая любовь не заставит его отречься от этих детей… Тихо, чтобы его даже не было слышно, Лунъю крался между деревьями, принимая то кошачий, то человеческий облик. Он искал их. Прошло не так много времени с того дня, когда он оставил их на Божественном пике. Но для него, кто и дня не мог прожить, чтобы не думать о своих мальчиках, казалось, прошла целая вечность. — Вот же непослушный! — чей-то громкий, не очень доброжелательный вскрик ворвался в уши оборотня. Чем ближе он подходил, тем явственней ощущал то, к чему порывалось его сердце. — Ну не рви циновку, полно тебе будет. Шен! Губы Лунъю приоткрылись, сердце пустилось вскачь. Это имя… это было имя его сына. — Всё, я иду за наставницей! — еще совсем юная девочка, которой не удавалось справиться с маленьким безобразником, подняла палец вверх. — Вот накажет она тебя, ох накажет… И вышла из комнаты. Место, в котором они находились, было похоже на обширную округлую беседку, стены которой были из прозрачного, усеянного резными завихрениями стекла, швы между которым были не толще иглы. Вообще стекло даже для Небес было чем-то запредельным, потому что зеркала и стекло были порождением сумрака, и даже в человеческом мире почти не встречались. Но здесь, на этой горе, которую оберегала та, что когда-то была Госпожой темного мира, можно было встретить множество вещей оттуда. Вот и сейчас, внутри этой объятой стеклом беседки бесновались двое, как бы сказать… не совсем людей, хоть и детей. На полу, рыча и царапая циновку, тихонько порыкивал маленький черный тигренок, а чуть поодаль от него, опустив голову в мисочку с молоком, мирно дергала языком такая же маленькая змейка белого цвета. Змеи вообще очень сильно любили молоко, особенно сладкое, поэтому в мисочке помимо молока был еще и сироп из тростникового сахара. Проследив за тем, как девочка ушла, Лунъю аккуратно подошел к стеклу и прижался к нему ладонями, направив взгляд своих сияющих глаз вниз. Его сердце трепетало. Он улыбался и буквально светился от смеси переполняющих его чувств. «Тук, тук, тук», — аккуратно постучал о стекло кончик пальца. Дети мгновенно подняли взгляд. Они не знали кто это, и уж тем более не понимали почему этот кто-то так солнечно им улыбается, и стал улыбаться еще сильнее, как только их взгляды сошлись. Лунъю немножко помахал им рукой, и дети заинтересовались еще больше. Этот человек был таким… красивым. Светлые одеяния на его худой фигуре были белы как снега, распущенные волосы спускались ниже груди, от линии лба пряди были подняты, открывая лицо. И глаза, эти прекрасные карие глаза в которых, кажется, отражался весь мир… Шен подбежал к стеклу первый. Он приподнялся на своих маленьких лапках и стал царапать стекло, пытаясь оттолкнуть мешающую ощутить запах этого человека преграду. Лунъю, подогнув под себя подол, тут же присел и снова прижался ладонями к стеклу, смотря на своего сына. Тут же он увидел, как медленно, даже сказать нерешительно к нему подползает и маленькая змейка, пытливо всматриваясь в него. — Привет, — тихо поздоровался он, улыбаясь дивной нежной улыбкой. — Я так рад вас видеть. Услышав его голос, дети заволновались еще сильнее. Они все еще не понимали кто это, но все их существо среагировало мгновенно, и они тянулись к мужчине так, как обычно тянутся к тому, что обещает нежность. Лунъю подул на стекло и пальцем вывел на нем маленькое сердечко. «Как я люблю вас, — мысленно произносил он. — Даже если ваш отец не будет вас любить, я клянусь, я никогда вас не покину, никогда не обижу. И я мечтаю сказать вам об этом так, чтобы вы не просто услышали, а поняли всю значимость моих чувств…» Пока они еще были такими маленькими он мог их тайно навещать, мог даже играть с ними, что часто и делал, но когда они начали сильнее понимать происходящее, с болью в сердце вынужден был прятаться, лишь издали наблюдая за ними. «Дети, я люблю вас, — видя, как тигренок и змейка всё настойчивей пытаются чуть ли не пройти сквозь стекло, думал Лунъю. — Так сильно люблю, что от этого даже… больно. Простите меня, простите. Но вашим миром должен быть свет, а не тьма, и когда-нибудь, когда вы станете большими, я… смогу сказать вам, что…» Ощущение присутствия знакомой энергии заставило оборотня резко встать и мгновенно убежать. Баошань Саньжэнь вошла в частично объятую плющом беседку и увидев, как дети прилипли к стеклу, подошла и обняла их. — На что вы… — «смотрите», было хотела спросить она, когда и сама, учуяв тень «кое-чьего» присутствия, подняла взгляд. Но за стеклом уже никого не было. — Ах, вот оно что… Тиская тигренка и позволив змейке оплести свою вторую руку, Баошань Саньжэнь нежно возилась с ними, мягко улыбаясь их игривому настроению. — Вы так красивы, — говорила она. — Как бы мне хотелось, чтобы и я тоже могла… родить такую красоту от красоты еще более дивной. Даже не зная этого она почти повторила то, что когда-то произнес Сюань Юэ, и от этого… тоже было больно. Разве они не заслужили счастья? Очевидно кто-то решил, что нет. Но даже так это не помешало им думать в одинаковом направлении. Оба желали подарить друг другу детей, оба желали возвести в этот мир красоту их любви. — Как же я завидую вашим родителям, — когда дети перекинулись в человеческую форму, Баошань Саньжэнь стала расчёсывать им волосы. — В их руках столько счастья… на целых две руки, не правда ли? И словно целый мир в твоих руках, такой теплый и нежный… Лао сверкнул на неё своими сияющими глазами, словно бы понял то, что она сказала. И повернул взгляд туда, где в последний раз видел Лунъю… — И я тоже… — тяжело дыша, Лунъю не мог подобрать слов. Слова Жэчхи были так глубоки, и точно так же ранили глубоко, как ранит то, что страстно хочешь принять. Как необъятна была глубина этой безусловной любви, которую между ними не раскрыл никто, так как никто бы не мог подумать, что двое настолько разных, не похожих друг на друга существ могут… так полюбить друг друга. — Я тоже тебя… Он не смог закончить, так как на его губы нежно опустилась чья-то теплая ладонь. — Ты можешь не говорить этого, ведь я ничего от тебя не жду, кроме тебя самого, — улыбнулся Жэчхи. — Только возможности быть рядом с таким тобой, какого ты захочешь, чтобы я видел и чувствовал. Тебе… не нужно прикладывать силы и пытаться быть лучше, чем ты есть на самом деле. Просто будь собой, вредным и драчливым собой, ведь я люблю тебя любого. Главное, чтобы это был ты. Взгляд Лунъю сощурился. — Неужели опять мне не веришь? — кажется развеселился Жэчхи. — Что же мне делать с тобой? Хм-хм, может еще раз возьмешь меня? Знаешь же, что только тебе и позволено. Может хоть это тебя успокоит. — Ты за кого меня принимаешь? — мгновенно обозлился оборотень. — За тебя, — разулыбался змей. — Поэтому хватит уже поедать меня глазами, начни уже есть губами, я покажу где. От этих слов челюсть Лунъю сама по себе упала, откровенный шок читался в его глазах. — Ты… сволочь! — тут же накинулся с кулаками он. — Как у тебя только хватило стыда испортить такой момент! — Извини! — громко смеясь, Жэчхи был повален на землю. Он смеялся, а лицо его было так по невинному очаровательно, что Лунъю даже замер. Черные волосы Жэчхи разметались вокруг головы, смеющееся лицо дышало юностью и красотой. И любовью. — Просто я так счастлив, что совсем не знаю, что с этим делать, а делать так хочется. Меня разрывает от чувств, понимаешь? Я бессилен против силы этой любви… Он перестал смеяться, когда увидел, что Лунъю совсем ничего не говорит. Лишь склонился над ним и смотрит. Лицо Жэчхи тут же стало до невозможного нежным. — Давай просто будем делать то, чего мы были лишены, — тихо сказал он. — Жить. — Жить… — эхом повторил Лунъю. — Мм, — змей опустил и поднял веки, — жить. В объятиях друг друга. Нам ведь больше не будет холодно, если мы крепко-крепко прижмемся друг к другу… — Не будет, — тихо, почти беззвучно прошептал Лунъю и так нежно поцеловал его, что Жэчхи даже удивился. Лунъю очень редко целовал его, в основном обгладывал, когда был очень возбужден. Но этот поцелуй был мягким, как касание лепестка, и теплым, как капли летнего дождя. Морской берег был пуст. Закат больше не освещал одиноко стоящую там фигуру. Так и пуста была пустошь, где тьма больше не облекала собой сжавшийся от холода комок дрожащей плоти. Там, на поверхности, среди золота полуденного солнца, мирно почивая под деревом в объятиях друг друга спали те, о ком никогда не подумаешь, что они должны быть вместе. А они были, несмотря ни на что были. Один, что был безумным убийцей, и другой, отверженный и одинокий, не верящий в то, что кто-то может его любить. И их маленькое скрытое от мира счастье запечатлело себя в двух мальчиках, которым они дали жизнь…

***

Однажды Лунъю сказал себе, что если Жэчхи по какой-то причине не полюбит их детей, то сам он от них никогда не откажется, как бы змей его на это не подбивал. Но еще никогда Лунъю так не ошибался. Несмотря на всё, что между ними произошло, несмотря на все сказанные слова, оборотень всё же имел сомнения. Нет, не в любви Жэчхи к себе, а в том будет ли эта любовь так же сильна и к близнецам, которых он пока что от него прятал. Не без всполошенного сердца Лунъю вывел Жэчхи к Божественному пику, и не раз и не два сердце его заполошно билось не то что в пути, а уже на самой горе. — Они там, — тихо сказал он, указывая на боевое поле, сплошь усеянное людьми в белых одеждах. — Попробуешь их узнать? Лунъю вздрогнул и сдавленно напрягся, когда бросив боковой взгляд на змея увидел, что тот… криво улыбается. Он не сразу подметил добродушный блеск в его широко раскрытых, сверкающих глазах, так как интуитивно ожидал худшего. Сердце оборотня сжалось в груди. — Узнать? — дернув бровью, довольно весело сказал Жэчхи. — Я их уже вижу… наших мальчиков. Вот же они, стоят возле стеллажа с мечами. Один курит, молча наблюдая за тем, как второй пытается тихо передать другому адепту какую-то книжонку сомнительного назначения. Боже мой, кто бы мог подумать, что они будут так похожи на нас. — Что? — тихо, с придыханием сказал Лунъю, так как едва Жэчхи начал говорить, едва дал понять, что сам узнал их, и в душе оборотня расплылось сладкое тепло. Змей почуял родную кровь, он искал её в толпе… сам искал, сам, так как хотел побыстрее их увидеть и поглотить трепещущим от возбуждения взглядом. «Он все же любит их, — с радостью думал Лунъю, — любит и… принял. Моих детей буду любить не только я, но еще и их отец. Как я счастлив…» — Ну, — протянул Жэчхи, — я вижу вещи такими, какими они являются, и я, уж прости, если прозвучит обидно, но более опытней и чувствительней тебя. У одного из них серьезные проблемы с внутренним самоконтролем, и, к сожалению, это у него… от тебя, хотя сама сущность его силы передалась от меня. Он дракон… но очень слабый, змееподобный пока что, полноценное драконье тело он пока еще не получил, что и хорошо, и не очень, так как я вижу, что он напуган даже крохами своей силы, хотя в его теле скрывается настоящая буря. Очень плохо, что он так нестабилен, ведь моя сила гораздо больше твоей, и передалась она… более слабому. Если потеряет контроль, его может убить его же сила. Поверь, я знаю, я однажды сам чуть не умер, когда потерялся в силе своей сущности, и не вырви меня кое-кто из моего драконьего тела, я бы в нем и погиб. Что же касается второго… большую часть недостатков он подсек от меня, но, о боже, как же их лица отражают наши, какие они красивые! Ты постарался на славу, приютив мальчиков в своей утробе, они великолепны. Лунъю не мог наслушаться. Жэчхи всё хвалил и хвалил его как самого качественного производителя, как самую лучшую мамочку на свете. Такие красивые дети, такие сильные, прекрасные юноши. Да, не без недостатков, но так даже лучше. Как бы неидеальные родители справились бы с идеальными детьми? А раз уж выпала такая карта, есть возможность показать себя с лучшей стороны, делясь нажитым в крови и страданиях опытом, что не даст мальчикам пойти по той же кривой дорожке. Жаль лишь, что это были иллюзии, которые развеет злой рок падения Короля Ночи. Тайком наблюдая за ними, Жэчхи и Лунъю тихо обменивались различными мыслями и суждениями. Лунъю, окрыленный поведением Жэчхи рассказал всё, что до сих пор видел и знал о них, из чего Жэчхи сделал не самые положительные выводы. Лао заставил беспокоиться его сразу. Жэчхи очень хорошо понимал, что этот сын потянул наиболее губительные и сложные качества обоих родителей, именно ту их природу, которая больше всего подвергалась риску. Что касается Шена, то в большинстве своем он взял довольно много хорошего, если не считать любовь к деньгам, порнографии, интиму и прочих земных прелестей. Но именно в качестве энергии он потянул много положительного. Этот, Жэчхи сразу понял, гораздо более приспособлен к своей сущности, будет лучше её контролировать. Характеры юношей различались как день и ночь, но тем не менее они были дружны и очень близки, что очень радовало змея. Он понимал, что несмотря на все, пока она вместе, они не познают того критичного одиночества, что свалилось на головы их родителям. И он полностью оправдывал поведение Лунъю, который скрывал себя от них до последнего, хоть и нервничал, что Шен не принял свою «мать». Но это ничего, родной отец вправит ему мозги, а если не пожелают скрутиться в нужный узел, то Жэчхи свернет их ему насильно. Парень был упрям, прямо как его «мать», но хитер, как его отец. Трудно будет с таким сладить, но вот Лао… все же тревожил его сильнее. Жэчхи очень боялся, что в жизни его сына может произойти что-то, что нарушит и без того балансирующую в крайностях слабую гармонию в существе Лао, а потому закончив наблюдать за детьми ушел вместе с Лунъю в отдаленное место горного хребта, где расположившись в укромном тихом месте поделился с оборотнем своими мыслями насчет него. Он сказал, что очень переживает, так как хорошо понимал, что станет с их сыном, если что-то сильно его всколыхнет. Жэчхи боялся этого, потому что знал, что из себя будут представлять эти изменения, и как трудно будет вытащить его из них. Лунъю слушал, но дальнейшие речи Жэчхи немного поставили его в тупик, ведь змей предлагал то, что могло кардинально изменить их жизнь. — Если мы их заберем, — размышлял Жэчхи, — то заберем и из Поднебесной. — Из Поднебесной? — удивился Лунъю. — Ты… хочешь покинуть сумрак? — Как и всю территорию Китая, — кивнул змей. — Я не желаю жить на этой поганой земле, которой правят эти твари. Я хочу, чтобы ты и наши дети ушли со мной в Японию. Там моя сила будет гораздо большей, и мне будет спокойней. — Их ты можешь забрать, — слегка нахмурился Лунъю, — в них ведь твоя кровь, и территория Восходящего солнца будет для их сил и способностей пригодна. Но я покинуть Поднебесную… не смогу. — Из-за Сюань Юэ? — не глядя на него хмуро произнес Жэчхи. Даже без ответа он понимал, что из всех возможных причин, эта — самая весомая. Между ним с детьми и между Сюань Юэ с Сюэ Яном Лунъю неизбежно бы тянуло именно в их сторону, и речь здесь была не о том, какая из привязанностей была сильнее. Просто Сюань Юэ он встретил первым. А отпустит последним. И Сюэ Яна он любил очень особенной, даже сказать сокровенной любовью. Он видел его не иначе как сына Бога самоубийц, живое воплощение силы его любви, и Лунъю лелеял в своем сердце этого ребенка как что-то безусловно очень хрупкое, и ценное. Он ведь видел… сам видел, как всего в одной слезе Сюань Юэ заключил всю свою преданную, верную, откровенную и измученную любовь, всю ту, что своим существованием пробудила в нем Баошань Саньжэнь. А потом слеза обрела плоть в лице дивного черноволосого мальчика. Все чувства, вся любовь в мгновение ока стала осязаемой, к ней можно было прикоснуться, беречь, боготворить. Лунъю был очень предан Сюань Юэ, а потому сильнее иных проникся ценностью и важностью Сюэ Яна, в итоге отдав за него жизнь. — Не совсем из-за него, — задумчиво произнес оборотень. — Просто я был рожден в сумраке Поднебесной, а не в Стране Желтых Вод. Территория Японии будет для меня губительной, ты знаешь об этом. И потом… — изогнул бровь Лунъю. — Разве ты не скрываешься? Ты ведь… сбежал из ада самой Идзанами. — Твой драгоценный Сюань Юэ, считай, что взял меня в качестве трофея или домашней собачки, так что я не сбегал, — хмыкнул змей. — И не напоминай мне об этой Стране, а то аж вскрыться охота. — Но почему ты так ненавидишь Поднебесную? — удивился Лунъю. — Я согласен насчет нелюбви к богам, но причем тут серединный мир? Мы можем уйти к северному горному хребту, что примыкает к твоей стране, можем уйти на запад, где раскинулась Великая Стена, за которой тоже есть земли, нами еще не покоренные. Жэчхи цыкнул языком. — Я слишком слаб, — недовольно сказал он. — Полвека я должен ждать, чтобы вернуть свои силы, и мне будет спокойней, если я буду ждать там, где родился и где… могу на кое-кого рассчитывать в каком-то роде. Хотя… нет, пусть идет к черту. Никогда не прощу ей того, что она не спасла меня от этой твари Идзанами. Лунъю лишь посильнее обнял его. Он знал, что змей не выносил этой темы, но вместо того, чтобы завести разговор о другом и перевести тему, просто помалкивал, греясь в лучах солнца и впитывая в себя тепло тела, которое обнимал. Он чувствовал запах, что ненавязчиво обволакивал его, слышал тихое дыхание, стук сердца. Всё чувствовал, и приходил от этого в тихую радость. Кто бы ни посмотрел на них, когда они были у всех на виду, никогда бы не сказал, что отношения этих двоих могут быть такими… глубокими. Но когда они прятались, уединялись от всего, даже от собственного прошлого, звуки голоса становились тише, эмоции насыщенней, сердцебиение медленней. Они бережно хранили всю полноту своего маленького тихого счастья, и сильнее всего проникались друг другом именно тогда, когда молчали. Очень часто тем, кто безусловно любит друг друга, нужна только тишина, в которой будет сказано больше, чем в любой ссоре. Им было что сказать, но не так часто они говорили об этом друг другу. Каждый в своем прошлом сделал и сказал достаточно, чтобы провести дальнейшую жизнь в сожалениях и скорби, а потому это было действительно немыслимым счастьем обрести тишину, и не просто пустую холодную тишину, а… наполненную теплом, смыслом, значением. Неважно, как вели себя их тела, как грубы и упрямы порой были слова, неважно, как сильна была жажда слиться в одно целое, что порой похоть вытесняла последние капли стыда, а место и время не имело значения. Но когда жажда уталялась, когда влажные капли росы медленно стекали с туго сжатых лепестков, цветок раскрывался, обнажая свою красоту. Он успокаивался от прежнего трепета, затихал. И тогда красота его становилась совершенной. Он смотрел на неё, на эту красоту. Она становилась тихой, загадочно блуждая между тьмой и светом. Красота, которую не сравнить ни с чем, только с ней самой. Если бы не встреча с Жэчхи, возможно Лунъю никогда бы не стал таким, каким стал. Если бы не глубокий, таящий в себе отсвет прожитых столетий взгляд, Лунъю казался бы старше змея, потому что родив детей действительно «повзрослел», что тело его стало таким, каким и должно было, и если все прочие воспринимали его перемену довольно бурно, то Жэхчи, хоть поначалу и был поражен, но относился к ней спокойно. Он уже давно увидел в нем всё то, что другие только сейчас подмечали… Их первую встречу не назовешь особенно приятной, учитывая, что змей довольно сильно оскорбил Лунъю, приняв того за женщину. Его возникшие чувства невозможно было объяснить словами, как и найти им логическое объяснение, ведь на тот момент он все еще был «монстром», хоть и изможденным, ослабленным, но всё же тем, кто был самовлюбленным гордецом, приносящим страдания всему живому. Лунъю не сразу заметил его внешнюю красоту и внутренний магнетизм, хотя и признавал, что по каким-то причинам этот магнетизм почему-то… влечет его. Чем больше времени проходило, тем быстрее змей приходил в себя, так скажем исправляя ущерб, нанесенный ему Идзанами. И тем чаще Лунъю стал обращать на него свой взор. Змей был… красивым, злодейски красивым. Даже по его взгляду было видно, какая это извращенная сволочь, но вот глаза… боже, какие у него были глаза, это расплавленное золото высшего качества, золотое пламя, сверкающее вокруг темных зрачков. И очень часто золото темнело, когда взгляд Жэчхи тяжелел. Стоило ли говорить, что всякий раз это происходило рядом с Лунъю? А тот не понимал желания змея. Не понимал, потому что не мог понять, что такой видный сильный мужчина может найти в нем. К тому же тогда Жэчхи был в полноценности своего тела, а оборотень был далеко не таким, каким стал, и всё же… оказался на прицеле того, кто по логике вещей вообще не мог им увлечься. А право, чем же так был увлечен Жэчхи, что же он увидел? Он увидел всё. Несмотря на свою озлобленную поверженную душу он всё же увидел то, что в итоге, как он сам говорил, спасло ему жизнь, ту жизнь, которую он погреб под своим безумием. Лишь намного позже Лунъю нашел в себе силы принять и по достоинству оценить чувства Жэчхи, что так терпеливо выжидали, когда они будут приняты. Жэчхи особенно остро ощутил это в один из дней, когда гуляя в роще тутовых деревьев, наслаждаясь сладкой шелковицей, Лунъю посмотрел на него так… ох, словами не передать. Его взгляд был насыщенным, и в то же время казался легким, но таил в себе глубину неподвластную измерению. Это был момент, когда одними глазами он сказал ему: «Я принимаю тебя. И хочу, действительно хочу быть принятым тобой. Я позволяю тебе всецело любить меня. Потому что я верю тебе… и тоже люблю». Жэчхи помнил, как Лунъю был красив в тот момент. Помнил, как шелестели листья тутовых деревьев в порывах летнего ветра. Помнил, как были красны его губы от сока шелковицы. И сладкими, гораздо слаще чем те плоды, что он ел. Это был момент, который он запечатлел в своем сердце Вечностью, настоящей Вечностью, которую наконец-то обрел, которую все же дождался, которая… приняла его. В тот день произошла самая нежная, самая неспешная их близость, после которой они узнали, что снова ждут детей. И они были так счастливы, когда поняли это. Очень счастливы… — Жэчхи… — тихий голос в паре со слабым, но настойчивым касанием привели змея в чувство. — Твои веки так тревожно дрожали. Кошмар приснился? А змей и не понял, как заснул. Он часто подлавливал себя на том, что спит слишком крепко в объятиях оборотня. А ведь раньше он совсем не любил спать, ему почти никогда не удавалось как следует заснуть, и сны его зачастую были тревожными и короткими, что он предпочитал вообще не засыпать, так как после этого чувствовал себя разбитым и подавленным. Но только не рядом с ним. — Когда ты уже расскажешь мне о той женщине? — пытливо спросил Лунъю, видя как змей протирает веки. — Какой женщине? — приглушённо спросил Жэчхи, зевнув во весь рот. — Ну, — Лунъю немного замялся, подбирая слова, — о ней… «Той» самой женщине. Ты обещал. Жэчхи с интересом повернул на него взгляд. Вот оно что. В последнее время они очень увлеклись одной игрой, которая была стара как мир: Жэчхи рассказывал Лунъю истории древности, перерабатывая их в сказки, а Лунъю, сияя глазами, слушал, выглядя в этот момент как дитя малое. — А-а, — лукаво протянул змей. — Ты о боевой подруге Бога самоубийц? Самой сильной и противоречивой женщине японского пантеона божеств? Единственной представительнице женского пола, с которой он не спал, но при этом они были невероятно близки? Лунъю активно закивал. Ей-богу, совсем как ребенок. Но в этот раз Жэчхи его радости не разделил и измученно скривил лицо. — Только не о ней, — надломившиеся брови придали его лицу страдальческого выражения. — Пожалуйста, о ком угодно, только не об этой. — Но почему? — тут же возмутился Лунъю. Жэчхи тяжело выдохнул. — Потому что чтобы начать историю о ней, мне придется завести разговор о другом, менее желанном для меня персонаже этой многовековой истории, об этой суке Идзанами. Правда хочешь услышать о ней? — спросил змей и отчего-то криво усмехнулся. — Или же о той, что на самом деле правит? — На самом деле правит? — удивился Лунъю. — Кто может править Страной Желтых Вод как не Идзанами? — Лишь тот, кто ею самой правит. — Это невозможно, — мотнул головой Лунъю. — Можешь мне поверить, — мрачно протянул Жэчхи, — хотя факты указывают на обратное, но… мне можешь верить, я хорошо знаю, о чем говорю. Женщина, о которой пойдет речь, весьма амбициозна и жестока, ведь с ней связана Революция японского Нижнего мира, что положила начало становления власти Идзанами и её неприкосновенности как действительно важной и весьма весомой персоны. Ах да, еще и укреплению её позиций как Владычицы Страны Желтых Вод, а не просто как уродливой суки, что стала заложницей Ёми. На то время японский Нижний мир такого названия еще не имел, и место это было куда более страшным, чем ты можешь себе вообразить. — Она совершила Революцию? — поднял брови Лунъю. — И весьма кровавую, — мрачно протянул змей. — Она… наследников Идзанаги, что составляли собой высшую Триаду богов… поубивала. Всех. А у него самого собственными руками вырвала Ядро и даже хотела снести тому голову, но… по некоторым причинам этого не произошло. А после мир узнал о ней, или точнее она себя так объявила, как о Богине Красных Нитей, а еще позднее о ней заговорили как о лучшей подруге Бога самоубийц. Она считается безымянной, и к ней обращаются лишь по этому титулу. Пф-ф, титулу… Цвет её нитей ничто в сравнении с тем, сколько крови было пролито под её началом, и сколько глоток было выжжено нечеловеческими криками боли и страдания. Это ведь она считается крестной матерью Сюэ Яна, и это она не дала его нити исчезнуть. — Мы никогда не видели её в наших чертогах, — задумчиво протянул Лунъю. — Даже мне не удалось ни разу на неё взглянуть. А ведь она так близка с нашим господином, что он доверил ей самое дорогое — любовную судьбу Сюэ Яна. — Не совсем, чтобы доверил, скорее уж смирился, что она имеет власть там, где он бессилен, — цыкнув языком и втянув воздух сквозь сомкнутые зубы, возразил Жэчхи, — а что же касается того, почему ты не видел её… Понимаешь, в отличии от меня, она чистокровная японская богиня, а ты знаешь нерушимый закон, который не позволяет японским богам вольно разгуливать в Поднебесной, равно как и вашим божкам разгуливать на японских берегах. Это ведь довольно опасная «прогулка» как ни крути. Если их здесь ранят, то они могут умереть, а если они умрут на этой земле, то их душа может быть проклята и потеряна между временем, пространством и тремя мирами. К тому же их силы здесь очень плохо восстанавливаются, если только не за счет очень сложных манипуляций энергиями. Если бог из Японии устроит здесь бойню, ему не выжить. Его силы истощатся, а пополнить их будет негде. А что же касается этой… боюсь, основная причина в её нежелании попадаться на глаза Янь-вану. О причинах не спрашивай, это личное дело этой женщины. Осмысляя услышанное, Лунъю отвлекся на свои мысли. Жэчхи же, невольно призывая не самые приятные воспоминания, погружался в былое. Та женщина… ей равных не было. С другой стороны, кто еще мог быть подле такого бога, как Сюань Юэ? Только женщина, которой нет равных, и даже Баошань Саньжэнь было не по силам её превзойти. Ни по таланту, ни по влиянию на того же Сюань Юэ. Уж больно крепка была эта вязка, слишком хорошо эти два воинственных божества спелись, и если Бог самоубийц еще более-менее сдержанно мог относиться к чьим-то колкостям в отношении их дружбы, как-никак речь шла о японском божестве, то Богиню Красных Нитей трогать ой как не следовало, а к чему вообще прикасаться было нельзя, так это к её отношениям с Сюань Юэ. Упаси кого Небо как-то дурно отозваться об этом тогда еще молодом и страстном боге — она тут же бы вырвала сердце подлеца и бросила бы его гнить в Стране Желтых Вод. Их связь многие считали очень противоречивой, учитывая, что речь шла о Любви и Самоубийствах, а боги, воплощающие это, просто обязаны были быть обречены на страшную кровную вражду. Но богиня души не чаяла в этом молодом боге, она всегда стояла по правую руку от него, плечом к плечу, и были они равны во многом, если не сказать, что во всем… — А ежели и люблю его, то что с того? — бывало отвечала эта наиболее весомая личность в пантеоне японских божеств. Но эта связь не имела под собой физической близости несмотря на то, что боги были довольно-таки интимно-дружны, они без стеснений обнимали друг друга, порой целовали, лежали рядом, разговаривая на различные темы. Они дружили так давно, что во многом эта женщина повлияла на Второго господина, и не только на его увлечения, но и даже на ход его мыслей. Именно к ней пришел Сюань Юэ после разрыва с Саньжэнь, и она же омывала его нагое тело в горячих источниках Страны Желтых Вод. Узнав о том насколько глупо повела себя Баошань Саньжэнь, Богиня Красных Нитей затаила на неё очень глубокую вражду, хотя и была тем, кто по сути свел их окончательно, благодаря чему их чувства обрели новую жизнь, ведь боги стали мужем и женой. Сюань Юэ, толком и в сознание не приходя, будто и не жил вовсе, сама жизнь словно проходила мимо него, а он, безутешный и разбитый, застрял в этом аду боли и одиночества. Очень долго именно эта богиня была рядом с ним, поддерживая его всяко и не давая окончательно погубить душу и разум. Что там происходило не знал никто, но именно ей удалось в итоге сильнее других этого бога подлечить, выровняв его душевное равновесие так, чтобы он хотя бы осознавал, что вокруг него происходит. Если Сюань Юэ был страстью, то она была воплощающим её негасимым пламенем, что сжигало вокруг себя все, что было бы неугодно этому богу. Без сомнений — именно она была его самым сильным союзником, верной боевой подругой и единственной женщиной, кому он доверял настолько, что после того, что было сотворено с Сюэ Яном в семь лет, просил её стать его крестной матерью и в случае его падения обеспечить ему защиту, так сильно он ей доверял. — Защити его, — в несколько противоречивом тоне говорил он. Был он тогда донельзя взволнован, но это было холодное, отрешенное от мира и всего волнение, поглотившее его целиком. — Защити даже от меня самого, если такой темный день наступит. Ежели сойду с ума и попытаюсь ему вред причинить — бей меня до тех пор, пока не образумлюсь, а если не смогу, спасай мальчика и беги в Империю, пусть доживает свой век там, а когда умрет на той земле, душа его мне уже принадлежать не станет, и он будет защищён от меня даже после смерти. Но в таком случае обязанность за его будущие перерождения ляжет на твои плечи и уже тебе его по кругу Кармы вести… Что тогда ответила богиня осталось неизвестным, но то, что Сюань Юэ доверил ей Сюэ Яна — было фактом. Тайным, но фактом. Однако за все годы проживания мальчика в сумраке богиня ни разу не удостоила его своим визитом, они никогда не видели друг друга. Встречи Бога самоубийц и Богини Красных Нитей чаще всего происходили именно в Японии, ведь она и правда не желала ступать на землю Поднебесной, как и многие из её пантеона ненавидя их касту богов и даже… людей. Но что странно — сам Сюань Юэ тоже не упоминал о ней, и Сюэ Яну ни разу о ней не поведал. Некоторые предполагали, что богиня отказала его просьбе, ведь подобная ответственность накладывала на неё определенные обязательства, а именно пребывание в Поднебесной. Собственно, это могло стать причиной тому, почему в итоге Сюань Юэ отдал Сюэ Яна Баошань Саньжэнь. Говорили также, что Второй господин именно из-за этого больше не говорил о ней, и что на этом их дружба закончилась, когда между ними встал вопрос о Сюэ Яне. Но хотя это были слухи, богиню не видели рядом с Сюань Юэ, когда тот ворвался на Небеса, что делало эти слухи чем-то более темным и правдивым, то есть самой настоящей правдой. Но кто бы посмел спрашивать или перепроверять? Их отношения были еще более закрытыми, чем с Баошань Саньжэнь. — Имея в союзниках такую женщину, — с лицом, таящим в себе зерно хитрости, продолжал Жэчхи, — единственную, с кем он создал столь прочную, не зыблющуюся на физическом влиянии связь, Сюань Юэ не будет одинок даже если весь прочий мир отвернётся от него. Она прекрасно понимает все риски и то, что стоит на кону, что это может стоить ей жизни, но страх никогда не возьмёт над ней верх. Собственно, когда она начала Революцию, смерть её тоже мало волновала, хотя постоянно держала её на коротком поводке, так страшна и убийственна была та бойня. Однако боюсь, что столь сильный союз имеет свои печальные последствия, ведь она уничтожит что угодно, если то встанет на её пути, даже… детей. Как когда-то она убила детей Идзанаги. — Как такой жестокий человек может быть рядом с нашим господином, еще и влиять на него так сильно? — вздрогнул Лунъю. — Я прежде никогда не видел её, но от Сюань Юэ слышал лишь хорошее о ней. Он… восхищается ею, доверяет ей. Ведь это именно благодаря ей состоялся союз между господином и Баошань Саньжэнь. — Которая жутко её ненавидит, — снова цыкнул Жэчхи. — Но лишь потому, что очень сильно ревнует и ревновала еще задолго до того, как стала женой Второго господина. А ты думал, почему она так прикипела к красному цвету, кому она этим подражала? Да просто пыталась вытравить существование этой женщины еще тогда, когда боги даже не признались друг другу в чувствах. О-о, Сюань Юэ всегда доверял той женщине гораздо больше, чем доверял Саньжэнь. И та, понимая это, лютой ненавистью исходила к богине, всей душой её ненавидя и даже желая ей смерти. — Неправда! Жэчхи лишь улыбнулся. Лунъю было больно слушать, как что-то пачкает в его сознании светлый образ Баошань Саньжэнь, но увы, это всё было правдой. Саньжэнь действительно сильно ненавидела эту богиню, её ревность была необъятным морем, кипящим и зловещим, как источники Ёми. Та женщина всегда была слишком близко, и не только физически, а даже ментально. Сюань Юэ очень любил свою подругу, и эта любовь была слишком... привязанной, что ли. Саньжэнь очень сильно страдала от того, что та женщина удостоилась куда большего доверия, чем она. Как бы сильно Сюань Юэ ни любил свою супругу, а Саньжэнь знала, что свою самую сильную боль он доверит не ей. И была права. — Вот упрямый, — склонил голову змей. — Та лишь смеялась над ней и намеренно провоцировала её, постоянно вися на Сюань Юэ и чуть ли не кокетничая с ним, хотя что до этого, что после вела себя одинаково развязно. Да что б ты знал, два царства легче примирить, нежели двух женщин, а уж если между ними стоит мужчина… В общем, бедный мужик. Но знаешь, ты не совсем прав. «Жестокий человек», серьезно? А ты знаешь, где сердце у этой жестокости? Лунъю молчал. Он хотел бы сказать о том, что какое же сердце нужно иметь, чтобы убивать чужих детей, но вовремя вспомнил, что он и сам поступал так же, но из-за пропитания, а не ненависти. А здесь, похоже, речь шла о чем-то более зловещем и темном, когда убивают не ради выживания, а ради того, чтобы... убить. — Как бы я ни ненавидел Идзанами, — приглушенно сказал Жэчхи, — но по силе невообразимой жестокости лишь её судьбу можно поставить на один уровень с судьбой… самого Янь-вана, ибо на долю этой женщины выпали такие муки, которых даже самому заклятому врагу не пожелаешь. Оборотень прикусил губу, жадно вслушиваясь в слова змея. А тот, несмотря на то, что говорил о самом ненавистном ему существе, не испытывал ни капли радости от того, что произносил. — Поэтому если ты хочешь услышать историю этой богини, тебе придется послушать рассказ об Идзанами, ибо она подобно Янь-вану сердце не только своего Нижнего мира, но и… истории становления власти Богини Красных Нитей. Эти две женщины самые могущественные в Японской Империи, и не приведи дьявол, если они снова заключат союз, ибо тогда мир ждет настоящая чума в лице той, кто свергла самого Идзанаги. Ты даже представить себе не можешь на что способна эта женщина, и равных среди женщин, да и среди множества мужчин, ей нет. Она, которая свергла самого Идзанаги и убила его детей, устроила кровавую Революцию, подняв её из глубин Страны Желтых Вод, практически возвела новый пантеон божеств, и всё ради этой… власти. Он помедлил, прежде чем произнес слово «власть», и больше ничего не добавил после того, как произнес его. У оборотня сложилось впечатление, что Жэчхи хотел сказать что-то другое, но по спокойному выражению лица его понял, что змей сказал всё правильно, скорее всего просто подбирая более удачные для разъяснения слова, вот и притормозил немного. — К тому же, — тон змея стал ниже, — она втянула в эту бойню и меня, потому что ей нужен был дракон. — Но как она узнала, что ты дракон? — заволновался Лунъю. Жэчхи печально улыбнулся и посмотрел на него тихим, даже сказать покорным взглядом. — А ей не нужно было узнавать, — спокойно ответил он. — На тот момент уже все в Японии знали, кто я такой, потому что я больше не скрывался. Из всех заветов моего отца, помимо тех, чтобы я не попадался ему на глаза, он велел мне прятать свою сущность. Само собой, что после его смерти я пошел против его воли. Все знали, что я неизвестно откуда взявшийся дракон, но вот то, чьим сыном я был, узнала лишь одна... сгнившая сука. К слову о сыновьях. Она втянула в эту бойню не только меня, но и детей... почти всех детей Идзанами и... одного её отпрыска, который стал мне единственным другом, и которого я называл братом. Проще говоря, она использовала весь Нижний мир, чтобы свергнуть Идзанаги, что изменило весь тогдашний порядок господства японских богов и саму структуру Такамагахары — Верхнего мира японских божеств. Она пошла войной на самого сильного на тот момент бога, и свергла его. — Ради власти? — Да. — Неужели она так сильно жаждала её? — Возможно, — кивнул змей. — Но раз уж все слухи разбирать, то с чего-то это всё должно было начаться, верно? Кто-то говорит, что Идзанаги унизил и оскорбил её настолько, что богиня впала в неописуемую ярость и затаила на него непреодолимую злобу, хотя на мой взгляд, из двух женщин, которых он оскорбил, вторая просто не пожелала спустить ему это из рук. В итоге всё закончилось так, как закончилось, но милостивые боги! Никто не мог поверить, что какая-то женщина способна совершить такое. Ну, собственно, никто и подумать не мог, что внутри неё прячется такое... усердие. — Но использовать детей... — прошептал Лунъю и медленно смолк. Он никак не мог взять в толк как такое существо могло быть столь близким с его господином. Но, справедливости ради, всё услышанное было лишь вершиной того, о чем шла речь. — И это не весь перечень того, что она совершила, ведь уже её титул говорит сам за себя. Её главной революцией стала Любовь, что дальше всех от традиционного её представления, и ближе всего к той, что связана с титулом Сюань Юэ. — Как-то не сходится, — нахмурился Лунъю. — Кровавые злодеяния и… Красные Нити, любовь? И чтобы я поверил, что это связано с одним и тем же богом? — Ох, Лунъю, — мягко произнес Жэчхи. — Неужели ты думаешь, что всякий дар, всякая божественная сила была самими богами избрана? Вспомни Сюань Юэ. Быть сумрачным божеством он и сам не хотел, а Красные Нити… они не так романтичны, какими кажутся на первый взгляд, ведь вспомни к кому они тянутся. К людям. А люди — это само по себе уже трагедия. Так что же должен представлять из себя тот, кто подобно Сюань Юэ связан с трагедией людей, м? Или даже не так. Что он должен чувствовать, чтобы быть тем, кто он есть и кем стал. Лунъю не ответил. В отличии от Жэчхи он не был так образован, не так много знал об истории трёх миров. — Ладно, уговорил, — прижав его ближе к себе, видя явное смущение оборотня, Жэчхи опустил веки. — Я расскажу тебе всё с самого начала, и начнем мы, пожалуй, со сказания о Восточном Дворце. ___________________________________________________ От автора. Эту главу я старалась создать очень... нежной, подбирая довольно нетипичные их отношениям композиции, чтобы дать вам понять, что они на самом деле друг для друга, и что все, в том числе и читатели, видели лишь то, что позволяли видеть. А вот такие они на самом деле, гораздо более важные друг для друга, гораздо более глубокие. Но это вовсе не отменяет привычного их поведения, я просто вскрыла его сердцевину. У них, пожалуй, самые зрелые отношения в этой истории. Эта пара для меня самая стойкая в плане возраста, характеров, поведения. Сила их чувств наиболее приближена к золотому стандарту, где нет мистики и перерождений, нет чего-то заранее запланированного Кармой или судьбой. Они совершенно разные личности, у каждого своя история, общего практически ничего, точек соприкосновения тоже нет. Но тем не менее именно столь разные люди вместе, и находят в этой близости ВСЁ. То, что искали, то, чего ждали. Я очень хочу создать для них экстру в современном мире, потому что набрала для этого кучу обалденных фото с Лунъю. А вот у читателей я бы хотела попросить прислать мне фото тех, в ком они видят Жэчхи. Ну, или хотели бы видеть. Причем присылайте на только современные, но и в древних костюмах. Ну и хотелось бы знать ваши мысли и чувства насчет этой пары, которая хоть и с трагичным концом, но именно после него раскрыта вот так.