Раскол сознания

      Уснуть ночью для меня было внезапнее так же, как и увидеть скалы сугробов в сентябре. Меня разбудила стая ворон, протяжно и ворчливо каркающая, стучащая десятками пар обугленных крыльев. Через открытое окно, в низком и сером небосводе, как перевернутое море, плывут безголосные облака, изуродованные ветром и плачущие из-за своей участи ливнями. Мое утреннее и непонятливое лицо провожало это черное скопление птиц, пока оно не осело отдохнуть на краю крыши дома напротив, словно травянистый чай на дно кружки. Теперь эти серые точки будут свысока смотреть на всех, оценивая обстановку, выцеливая, куда можно двинуться дальше в поисках пищи.       Я встала и потянулась. Так непривычно. Непривычно так же, как и бомжу помыться и побриться впервые за десять лет. Как на высшей математике увидеть какое-либо число вместо буквы. Как безногому встать на протезы. Я взглянула на время в телефоне.       Шесть пятьдесят три сменилось на шесть пятьдесят четыре. До первой пары есть время.       Босой по обледеневшему полу от открытого ночью окна я переместилась на кухню, где на газовую плиту установила чайник, подожгла. Синие огненные язычки накаляли его задницу. Сама же окатила лицо с ладонью холодной водой.       Приготовленный завтрак казался вкуснее курута или цыпленка в ресторане, дорогого десерта или сыра косички под пиво и сериал. Я пережевывала каждую макаронину, ощущая то, как язык плавится от блаженства. Вместо углекислого газа по ноздрям прямо в легкие устраивали забег молекулы кислорода без примесей. Кровь текла по тонелям сосудов задорно и жизнерадостно, а химические реакции внутри меня, казалось, вырабатывали аромат роз и жареных семечек с морской солью. Я впервые не давилась существованием, не застревала в ранах души.       За сорок минут своей жизни я сделала больше дел, чем за прожитый мною месяц: я помыла голову, ликвидировав с нее отходы, огрызки и даже останки материалов с фабричных работ, что неподалеку от дома. Немного навела чистоту в комнате, проветрела квартиру и остаток времени вдыхала воздух, насыщенный прохладой и свежестью. А дальше глотала кофе.       На пары пришла без опозданий.       Сорок процентов моей группы пялилось на мою мытую голову, которая снова сверкал декабрьским снегом по всем просторам колледжа. Пялилась, будто на плюмаж, будто пришла я учиться исключительно в нижнем белье. Я скрывала подступающую улыбку, меня переполняла гордость. Села за парту. Слева кто-то шумно вздохнул. Соседов по парте, по понятной причине, у меня нет. Неизвестный. Шарф до бедер. Кремовый и черный. С бохромой в виде пальцев. Омраченный взгляд. Устремлен на меня. Я сбита с толку.       — Ты мой телохранитель? — я нервно усмехаюсь.       Создается настойчивое ощущение, будто правую щеку стремительной пулей дырявит взгляд парня, что спокойно сидел за передней партой.       Я избрала себе замечательное место у окна еще в начале пребывания в колледже. На предпоследней парте, на последней же парте никто не сидел. Я могла изучать умные затылки одногруппников, отслеживать каждое их действие — для каждого из них я личный фитнес-трекер, который без колебаний выполняет свою задачу. Я пользовалась своим наилучшим положением. Еще в сентябре я заприметила одного шатена на втором ряду, с чистыми и сверкающими, как Байкал, очами, с руками без шрамов и зубами, которые будто бы только сошли с карьерной ленты — мне он очень нравился внешне. В чате телеграмма наших одногруппников, до того, как я оттуда вышла, он был очень общительным. Позже я его встречала в ближайшем от моего дома продуктовом магазине, он был приветлив, даже заводил разговор, но я неловко изгибалась между его вопросами и лазерами его спокойных глаз, намереваясь скорее покинуть диалог. И диалогом сложно назвать.       Позднее он испарился, растворился, жалко растаял на глазах всех, с кем был знаком. Он пропал из колледжа, пропал меж стеллажей с моющими средствами и блестящими, словно после машинной мойки, сковородками. В магазине больше не появлялся.       Это известно мне, потому что это известно Честеру. Он знает все.       Бог знает, что с тем парнем — уехал учиться в Германию из-за невиданных мозгов, успеха в познании предметов, либо остался жить в стране, подсел на героин, стал гнать страх и бестолковость существования по венам, артериям.       — Хватило смелости завести разговор? — спрашивает загадочный посланник Сущего на небесах.       — Мне хватило смелости спросить, какого черта ты тут делаешь. — недоумевала я и изгинала брови. Я держалась за край парты руками, будто бы она сейчас взлетит.       — Я принимаю только прямолинейные вопросы.       Я отвернулась и стала пялить в пенал парня спереди, на котором были изображены члены. Женские груди. Причем недурно нарисованные. Видимо, на парах тоже от скуки гниет. Я обрабатывала то, что незнакомец успел сказать. Нахал.       Даже несмотря на то, что ходит он в помещении со своим шарфом, на него никто не смотрел. И он ни на кого. Я искоса иногда поглядывала на него и на его чернющий маникюр.       — Я Эдгар, я не твой телохранитель. — раздалось посреди математики. Голос куратора был перебит полностью. Я повернулась. Он смотрел на меня. Я протянула руку, и она была пожата крепкой хваткой.       — Колетт. — представилась я.       Вот так мы познакомились с Эдгаром.

***

      Эмо был очень своеобразным человеком, не похожим на серую массу. Анархия была его вторым именем, начиная от внешнего вида, заканчивая его экстравагантными рассуждениями. Я никогда не видела его без шарфа, он заменил ему шею, и ему, казалось, было плевать на то, что его кожа совершенно не дышит. Если бы я увидела его спящим, то по его оттенку кожи можно было бы сказать, что его труп забыли похоронить два года назад. Сероватый цвет кожи пугал меня, остальных нет. Остальные вообще не обращали на него внимания, лишь изредка я видела, как он перекидывается с кем-то фразами. Привилегия тесно общаться с посланником была лишь моя - Эдгар любит меня, а я люблю Эдгара. Хотя это скорее не любовь, а обладание.       За пару дней общения мы слились в одно целое. Я не знала, где его дом, чаще всего он зависал у меня, иногда выходя проветриться вместе со мной. Мы жили как идеальная супружеская пара.       С недавних пор я начала подозревать, что это уже не мой дом. Дом Эдгара. И в его доме постоянно воняло гнилью, трупной гнилью. Черт знает откуда, но он всегда тащил мёртвых животных. Мелких грызунов: белок, хомяков, крыс. Препарировал. Разбирал на органы и в строго выведенном порядке выкладывал на стол. Сперва шла крохотная селезенка, следом чуть выше желудочек. Сердце, лёгкие, печень и, наконец, крошечный мозг. Все остатки костной ткани он выбрасывал из окна. «Давал свободу». Отправлял сына к отцу.       — Зачем ты, черт возьми, все это делаешь? - прогремело у меня изо рта.       — Получаю удовольствие. Чувствую свое незыблемое превосходство, - усмехнулся Эдгар, — Но это смешно, я будто издеваюсь над маленькими детьми.       Эмо, не переставая, вращал заточку вокруг своих пальцев, самодельный скальпель. Недохирург проводил время за делом каждый вечер. Разрез. Он всегда монотонно повествовал мне о каждом действии. Разрез. Брызги алой жидкости уже безвозвратно заляпали постер Red Hot Chili Peppers. Разрез.       — Давным давно в Александрии Герофил и Эрасистрат использовали метод препарирования ради получения знаний о теле человека. Безжалостно кромсая трупы когда-то живых людей, два гения шли за своей научной целью. Пытались дойти до точки. Так говорит история, - кокетливым тоном начал Эдгар, — Это и было их ошибкой, они работали на благо общества. Они не были свободны, даже не пробовали расправить крылья и глотнуть потоки воздуха, которые на вкус были бы как после передозировки углекислым газом. Хоть раз кто-то задумался бы о том, что мы вольны делать то, что желаем.       

***

      Заброшенная станция стала для нас обоих вторым жилищем. Этот монумент, оставленный кем-то в глухой чаще, заросший долговязым плющом, чем-то манил. Крест на стене мы закрасили красным баллончиком с краской. Перечеркнули крест накрест. Отвергнули бога без жертв.       Несмотря на удобный выход на крышу, Эдгар всегда находился лишь поблизости: на входе, в какой-то крошечной коморке, просторной комнате в подвале. Уж не знаю, боялся ли он высоты, а может, звёздного неба или чего-то другого, но ближе к небу он никогда не лез. Возможно, так он показывает свое неуважение и отрицание к богу. Мне это неясно.       — Mierda! - послышался звон разбитого стекла вместе с криком эмо.       Эдгар шпарил на испанском, как на родном, хотя, как он мне сказал, изучает его всего около года. Кто знает, может, кто-то из его родителей имеет испанские корни. Он не знает своих родных родителей, ему не на кого было опереться даже в школьные годы. Тяжело ему пришлось. Единственной его отдушиной было то, что его одновременно душило. Било по его душе, словно мощнейший подводный сонар, мощности которого хватит для того, чтобы превратить все твои органы в кашу.       — Лет до пятнадцати я буквально жил в больницах. Врожденная эмфизема лёгких не давала мне даже выйти на прогулку без тревоги. - рассказывал мне Эдгар.       Больницы в неблагополучных районах города были больше похожи на младших братьев морга. В них тебя маринуют, прежде чем отправить на угли тесной железной камеры, в котором твоё бледное тело будет спать вечным сном. Медсестры, которые работали там, наплевательски относились к пациентам, и они портились, как овощи в лишенном электричества холодильнике. Иногда они забывали проводить процедуры, смотря сериал по телевизору. Ничего себе! Актер, играющий Джона, признался ей в любви! А тем временем пациент Джон задыхается от приступа бронхиальной астмы. Ничего себе! Актрисса, играющая Кассандру, получила Оскар! Тем временем пациент Кассандра вот-вот скончается от дисфункции сердечного сфинктера. Какая разница, правильно же? Можно все списать на несчастный случай: неудачное проведение операции, мгновенная смерть. И никто даже слова поперёк не скажет. А если скажет, то оно потеряется в судебных архивах под печатью «Недействительно».       Дети жестокие. Особенно в больницах. Особенно, когда они разновозрастные. Даже двух лет хватит для страшной ненависти. Будучи двадцатилетним ты запросто можешь дружить с тридцатипятилетним. Но если тебе девять, а другому двенадцать - вы два разных мира.       В больницах дети постарше сталкивали детей помладше в схватках ради смеха. Кто имел возможность, ставил ставки. Словно тюремные тараканьи гонки из американских фильмов, не так ли? Правда, здесь «Побег из Шоушенка» не представляется возможным. В этой тюрьме ты заключён, пока тебя не выпишут и не заберут родители. Эдгара же забирала служба опеки.       «Бойцовский клуб» не проходил без последствий. Одному пацаненку разбили глаз, оставив большую открытую рану. Через две недели он умер от сепсиса. Так мне рассказывал Эдгар. И главным правилом «Бойцовского клуба» было "Никому не говорить о Бойцовском клубе". Хотя, мне кажется, если бы сказали — всем было бы все равно. Сейчас эта жертва боев сидит передо мной, и по нему даже не видно, через что он прошёл. Он говорит об этом с ухмылкой, ему это нравится. Благодаря этому он такой, какой есть, и именно поэтому он сейчас со мной. Эдгар. Эдгар Грейвз. Такую фамилию он мне назвал.

***

      Каждый день моя голова была чистой. Каждый день проходил на одном вдохе. Эдгар, сам того не понимая, поливал завядшие клумбы моих цветов. Моя фавела, трущоба, пещера, разукрасилась в его присутствии.       Он не такой, как Честер. Будто росли они на одной почве, но Эдгар мутировал. Он такой же живодер, он такой же ненормальный, но в его компании я обнаружила себя, чья мерзлота бурлила в животе — да вообще везде.       В ожидании следующего дня, субботы, я вмяла щеку в жесткий матрац и засопела. Представляла то, как единорогов незаконно вскрывают руки эмо. Как кишки валятся на твердый, но рассыпчатый песок, словно веревка альпиниста к подножию Лхоцзе, скручиваясь в спираль.