Постоянный клиент

Последнее, что Какавача слышал о своем отчем доме, была новость о том, что его облюбовали сквоттеры. Слышал от знакомых знакомых, через двадцать-хуй-его-знает-какое рукопожатие, и в тот день испытал уже привычное для себя на тот момент холодное, солоноватое безразличие на кончике языка. Думал, что должен что-то чувствовать. Что должен злиться, как злилась сестра, ностальгировать, может быть, хотеть что-то сделать… Но не чувствовал в итоге ровным счетом ни-че-го. Даже немного неприятно было от самого себя. Поэтому теперь он чувствует себя таким странным и обновленным, когда, пробежавшись глазами по сообщению, осознает, что, вообще-то, ему не все равно. Что его злит тот факт, что кто-то чужой забрался в брюхо его родного гнездышка и посмел безнаказанно пировать в самом сердце, где он когда-то, пусть и не до конца, но чувствовал себя защищенным и счастливым. Что его обижает тот факт, что доселе он не мог найти в себе сил приехать и разобраться с этим. И что… в носу стоит гремучая смесь из напалма, прогоркло-ядовитой гнили и вкусного предвкушения. Будто бы там, в третьем квартале Рифа, потерялась какая-то частичка него, которая теперь зовет по имени и магнитом тянет к себе. — И что вы планируете делать с этой квартирой? — уточняет Бутхилл. Они провалялись в кровати с несколько часов. До тех пор, пока молочные сумерки не сгустились до густого мрака нефильтрованного кофе и пока из-за окна не поплыли жидкимаи сливками полосы лунного света. — М-м… Я не уверен, — признается Какавача задумчиво, — Сначала надо посмотреть, в каком оно состоянии. Сначала он думал, что уснет. Но почему-то Морфей все морозился, не желая принимать его в свои объятия, и Какавача просто ворочился, пока не сдался. Позвал Бутхилла по имени, провел влажными губами по груди, спустился ниже… А потом, даже после очередного секса, лежал, вылупившись на потолок стеклянными глазами, точно отрубленная рыбья голова. А паршивее всего то, что тело умоляло об отдыхе, жгло тысячей острых, пряных огоньков веки, но сознание… Как на зло жило своей жизнью. — Продать-то не продашь… — усмехается любовник. Его грудь слабо вибрирует под щекой, — Сам говорил, верно? — Верно… — выдыхает Какавача устало. Когда-то — лет 10 назад — шансы все еще были. Да даже 5, блин… Но сейчас, когда группировки окончательно вытеснили последние спасительные крохи правоохранителей Мига, ни один застройщик не идет навстречу. Это им только в убыток — перекупать старую жилплощадь, которую и раньше-то продать было невозможно. Так что единственный вариант — это продавать самому, но… Что тут объяснять? Сигония — вот и все объяснение. — Жить ты там не хочешь? Хотя бы квартплату не придется платить. — Я больше денег угроблю на ремонт, чем за все это время арендодатору отдал… — гудит он. Бутхилл только рычит что-то себе под нос, устраивается поудобнее, прежде чем крепко поцеловать его в висок. — Ладно, разберемся. Мира знает, что я с вами поеду? Какавача отмахивается. — Какая разница? Она тебе еще спасибо скажет, когда из-за дверей на нас кинутся орды торчков. — И то… — соглашается Бутхилл, кивнув. На какое-то время в комнате вновь воцаряется тишина. Не звонкая и не неловкая, но и не родная и успокаивающая тоже. Она больше похожа на пустоту от единственного потерянного пазла, оставившего в картине пусть и не сильно заметную, но неудовлетворительную дыру. И от этого чувства не хочется выть или плакать, хочется просто… Тихо, обессиленно вздыхать. Бутхилл эти пару минут мягко гладит его волосы, почесывает, тихонько насвистывает какую-то легкую, рассеянную мелодию. Такую неуловимую, что мгновенно забывается, стоит очередной ноте соскользнуть с губ. Как сиплый ветерок, шуршащий кронами деревьев, или отдаленный шум пенистого прибоя. — Что это за мелодия? — Колыбельная. Коренная колыбельная моего народа. — И о чем она? — Я не знаю слов, — усмехается Бутхилл с неприсущей ему ностальгичной теплотой в голосе, — Сомневаюсь, что хоть кто-то знает. Мама ее напевала сквозь сомкнутые губы, а отец использовал слог «па». И все. Какавача понимающе мычит. И правда уютно… Редко когда Бутхилл вспоминает о прошлом настолько непринужденно и светло. Даже заразительно это… Заставляет думать о том, как собственные родители укладывали его спать — мама мягкими поглаживаниями и сказками о дивных мирах дальше, чем видит взор. А отец… приходил очень редко, но иногда заботливо поправлял ему одеяло своими трясущимися руками. — А откуда ты вообще? Не первый раз уже говоришь «мой народ» и подобные штуки… Ты не Пенакониец? — Я-то, как раз, настоящий Пенакониец, — отвечает Бутхилл со свистящим на смешке придыханием, — Не хочу звучать так, будто за какую-то старую историю все еще зуб точу на нынешних людей — мне честно насрать. Что было, то прошло. Но иначе я сформулировать это не могу. — Навахо? — Ух ты, начитанный! — мужчина одобрительно взъерошивает его волосы железной рукой, — Близко. Арган-Апачи, слыхал? Какавача кивает. — В учебниках видел. Вообще, про Арган-Апачи в школьной программе довольно мало что есть. Наверное, потому что в излишне жестоком свете эти истории выставляют нынешних Пенаконийцев: те огнем и мечом — или, вернее, порохом и напалмом — отвоевывали новую землю у ее исторических обитателей. Не стеснялись морить голодом, стрелять, пытать… В общем, типичная история большого успеха великой нации. Так что в основном о завоевании земли нужно читать самостоятельно, специальную литературу. Но в общих чертах Какавача осведомлен: коренные племена, на данный момент живущие, по большей части, в отдаленных поселениях к югу от столицы. Зачастую довольно плохо развитые и не слишком дружелюбно настроенные к посетителям. — Я думал, остатки коренных племен живут на отведенных территориях. — Так и есть, — Бутхилл кивает, его мечтательный взгляд устремлен в потолок, — У всей моей семьи просто шило в жопе. Когда-то там еще дед с бабкой ломанулись на «большую землю», там адски хиппанули и решили не возвращаться, — смеется он. — Так ты тогда только наполовину «настоящий», выходит, — подтрунивает Какавача. Вообще, ему не обидно, пусть он и считается одним из «ненастоящих» Пенаконийцев. Просто он саркастичный сукин сын. — Да я вообще, блять, кукушонок, — Бутхиллу тоже не обидно, потому что он смеется, очаровательно оскалив зубки. Хочется провести по ним пальцем… — Предки меня в снегу нашли. Откуда я взялся и кто настоящие родители — хуй разберешь. — Могу только представить все те неловкие разговоры в стиле «ты приемный», через которые пришлось пройти… — Почему же неловкие? У нас все очень спокойно прошло, — пожимает плечами хитман, -Однажды я просто спросил, почему на них не похож, а они прямо сказали, что подобрали меня из сугроба. — И никогда не было интересно, кто твои настоящие родители? — Вообще похуй, — беззаботно отвечает Бутхилл, закинув обе руки за голову, — Они всегда любили и растили меня, как своего. Поэтому, даже если по крови мы чужие друг другу люди, я считаю себя одним из них. Какавача кивает. — Это правильно. Он выдерживает небольшую паузу, а затем, приподнявшись на локтях, молча заглядывает в лицо партнера. И правда… Кукушонок. С темными блестящими глазками, острым носом и черно-белыми перышками волос, раскиданными по подушки витьеватым безобразием. Для всех бывших были милые имечки, а ему как-то… Пресловутое «зайчик» или «котенок» не хочется впаривать. Бутхилл пару раз непонимающе моргает, по-птичьи наклоняет голову на плечо. — Ты чего? — Ты и правда… Кукушонок, — озвучивает свои мысли Какавача завороженным полушепотом. — Это комплимент? — мужчина изгибает бровь в шаловливом недоумении. — А тебя это сравнение обижает? — Ничуть. — Тогда да. Комплимент, — Какавача наклоняется и трется об нос любовника своим, сминая кончики в процессе и мягко посмеиваясь. Бутхилл вторит ему переливистым смехом, пока притягивает к себе и прижимает к груди крепко-крепко, настолько, что пульс, кажется, сливается в один. Да и какая разница, действительно? Арган-Апачи, Авгин, непонятная мешанина из других рас или птица? Все, что важно — это то, что им хорошо вместе. Что сердце у них бьется одинаково и в унисон, что смех вместе создает красивую, игристую мелодию. Вот, что по-настоящему имеет значение.

…

— Ух ты! Вы уже в фазе обмена одеждой? Сестра поприветствовала их обычным для нее кислым выражением моськи и солоновато-саркастичной ремаркой, но все-таки позволила Бутхиллу обнять себя, пусть и недолго. Что ж, это уже прогресс. — Он просто мою куртку порвал, — хихикает Какавача. То, что она это заметит, было неизбежным: он выглядит крайне нелепо в одежде Бутхилла, будто вешалка. Или 3 ребенка в пальто взрослого — так даже смешнее это представлять. Рукава полностью прячут пальцы — это в какой-то мере даже удобно, тепло — но при этом курить, например, ужасно дискомфортно. И нет, Какавача не брезгует оверсайзом — для него половина мужского массмаркета, вообще, входит в эту категорию — но именно верхняя одежда сидит прям плохо. Подкладки на плечах пальто топорщатся, полы неловко забираются между ног при ходьбе. Зато… Оно все пропахло родным табаком и еловыми духами, и половину поездки Какавача потратил тупо на то, что зарывался в воротник носом и глубоко вдыхал. Вообще, они планировали поехать за одеждой перед встречей с Мирой, но Какавача до последнего отказывался вставать. Когда он наконец разнежился и смог заснуть, рассвет уже пустил тонюсенькие струйки золотистого сиропа, разводами покрывшие небо. И вот тогда его приковало к кровати, будто смирительными ремнями. Бутхилл сначала попробовал по-человечески растолкать, потом пощекотал, потом принес кофе в постель… А потом и вовсе планировал утащить в ванну и холодным душем окатить, но Какавача был в таком невменяемом отрубе, что голова мертвым грузом свесилась. И тогда Бутхилл сдался. Все это, конечно, Какавача узнал уже тогда, когда проморгался — а там они уже опаздывали на встречу. Поэтому Бутхилл завернул его в свое пальто, а сам оделся в дубленку с пушистым светлым воротником — теперь у кукушачьей головы появилось гнездышко. — Не специально, надеюсь? — спрашивает сестра с претензией, стрельнув в Бутхилла глазами. Тот качает ладонью. — Пятьдесят на пятьдесят. Точно! Ладонь! Какавача перехватывает руку парня в воздухе, вытягивает ее к сестре. — Кстати, зацени, что есть! Свою он кладет сверху и растопыривает пальцы, оттянув назойливый рукав второй рукой. Мира подходит ближе, даже наклоняется, чтобы взглянуть поближе. Что-то прикидывает, застопорившаяся в недолгой паузе, и все-таки со вздохом распрямляется. — Ладно. Тут даже я ничего плохого выдумать не могу. Это пиздец как мило. — Лена тоже с нами сделала, — мягко улыбается Бутхилл, — Только тебя не хватает, получается. — Она в оркестре, ей не положено, — мотает головой Какавача. — Да мне никогда особо и не нравились эти ваши маникюры, — отмахивается девушка, пока открывает дверь машины, — Они так жужжат своими аппаратами страшно, будто к стоматологу пришла. Кошмар. Ну, все? Поехали? Вообще, Какавача хотел сидеть на переднем сидении. Потому что ему нравится клеиться к Бутхиллу в процессе и быть «хранителем» тайн бардачка. Но в этот раз Мира настояла на том, чтобы они сели на заднем — дескать, она показать что-то хочет. Пришлось слушаться… Но, по справедливости, так даже лучше — а то пришлось бы выслушивать нравоучения на тему того, что он мешает водителю и подвергает всех в салоне опасности. Справедливо. Но душно. Сестра почти сразу выуживает из кармана телефон, принимается активно листать фотографии и сообщения. — В общем, почему я вообще решила поехать домой… — начинает она, останавливаясь на одной из картинок. Правда, пока не показывает ее, держит, согнув руку в запястье и наклонив экран к груди, — Я очень много думала над твоим подарком на новый год. Слишком много думала. И… Решила все-таки возобновить расследование. Какавача тихонечко ахает. Этого он и ожидал, на самом деле, но слышать это лично от сестры почему-то все еще очень… Будоражаще. Но в плохом смысле. Будто перелистывать книгу назад, чтобы вернуться к самому началу истории. Туда, откуда все началось… Туда, откуда растут корни у всей этой жути. — Вот… Пока у меня было свободное время, я писала соседям и ее старым подругам, — продолжает девушка, — Мало чего смогла наскребсти, но все-таки одна соседка пошла навстречу — дескать, ее задолбал тот беспредел, что в квартире творится. — А что именно там за беспредел? — уточняет Какавача. Мира рычит, хмурится. Ей определенно самой доставляет дискомфорт это обсуждение, но все же она твердо настроена сорвать этот пластырь. Какавача же… Не так сильно уверен. Сейчас его разрывает надвое, будто процессом митоза: с какой-то стороны ему искренне не терпится узнать, чем же таким непреодолимым его притягивает старая квартира, а с другой… Меньше знаешь — крепче спишь. Вот как он сегодня. — Сказала, что там живет, наверное, человек шесть бомжей. Скорее всего, большая часть из них — нарики. Раньше, говорит, было семеро, но после поножовщины с полгода назад она его больше не видела. — Ага… То есть, они там вооружены, — подытоживает Какавача хмуро. — Ножами по крайней мере. Соседка сказала, что, слава богу, стрельбы никогда оттуда не слышала. Но все равно нужно оставаться начеку. Какавача кивает. — Хорошо, что Бутхилла взяли. Тот усмехается себе под нос с переднего сидения. Мира в ответ на это видимо колеблется, прикусывает губу. Она перегибается через спинку кресла, чтобы ее было лучше слышно. — А у тебя… оружие есть что ли? — Есть, — твердо подтверждает опасения мужчина и тут же пытается успокоить ее, состроившую взволнованную гримасу, — Не переживай ты, оно только для самозащиты. Ха. Еще скажи, что лицензия на него имеется. — Я понимаю… — сестра вздыхает, облизывает пересохшие губы и шумно втягивает носом, собирая в кучу мысли, — Просто… Давай использовать его только в крайнем случае, ладно? — Разумеется, — вкрадчиво отвечает хитман. Мира уже хочет что-то ответить, но он ловко переводит тему, — А что мы вообще хотим там найти? Сестра сдается. С утробным рычанием откидывается назад на свое сидение, скрещивает руки на груди и сводит брови к переносице, морщась. Хм… Как будто бы морщинки у нее начали появляться… Или, может быть, просто освещение такое? — Я не знаю, — просто отвечает она с почти поверженной интонацией, — Я просто… Хочу быть уверена, что там точно ничего нет. Что можно уже забыть об этой квартире и двигаться дальше по расследованию. А то… чешется. Какавача кладет руку на ее плечо, успокаивающе поглаживая. Пожалуй, она права, пусть сама того не знает: если раньше им пришлось смириться с той версией, которую посчитала официальной полиция, то теперь у них появился Бутхилл, который способен разворошить эту старую гнойную болячку и вынуть из нее стержень правды. Даже если в итоге выяснится, что мама действительно просто сбежала, хотя бы не будет больше этого омерзительного чувства недосказанности, размазанного по гортани. Остаток поездки Мира делилась информацией, показывала фотографии и сообщения, которые ей удалось откопать. Например, какая-то из старых подруг матери все-таки разболталась и сообщила, что, вообще-то, знала про ее накопления. «она мне говорила, что планирует на отпуск их потратить. я так поняла, в итоге, отпуск она себе устроила.» Какаваче даже плюнуть в экран захотелось, но сдержался. Тоже мне, подруга… Когда к ней пришли полицейские с вопросами, безоговорочно подтвердила их теорию и даже на порог не пустила — просто сказала, что ей не нужны проблемы и что подпишет любые показания, лишь бы от нее отстали. Может, в гости к ней наведаться, в глаза посмотреть? Мразота. А фотографии квартиры сделала соседка. Старушка сняла окна квартиры снаружи — те пожелтели, стали похожи на слегка передержанный сахарный сироп — и входную дверь. Вообще, она не сильно изменилась за годы, но вот пол вокруг пооброс, точно мхом, довольно плотным слоем из мусора. А также приблизительно описала тех, кто в квартире живет. В общем, она оказала неоценимую помощь расследованию — Мира даже тортик прикупила, чтобы поблагодарить. И все время, пока они смотрели снимки, Какавача не мог отделаться от щемящей в груди эмульсии из гнева, предвкушения и легкого отголоска страха перед неизведанным. Слава богу, ему пока не положен собственный пистолет, иначе он вполне бы мог снести башню первому, кто покажет свое наглое рыло в дверном проеме.

…

Только вот «гости» все никак не хотели сотрудничать с хозяевами. Ни одного рыла не высунулось, и от этого только сильнее захотелось схватить первого, кто попадется, за волосы и оттаскать по лестничной клетке. Хотя внутри отчетливо слышалась возня, будто короеды в стенах копошатся. Сволочи… Мало того, что в чужую собственность забрались, так еще по-хорошему договариваться не хотят. Какавача скрещивает руки на груди и разражается себе под нос серией ругательств, за которые в средние века его бы на костер отправили. — Ребя-ят! — зовет Мира околожалобно, приложившись к замочной скважине губами, — Ну я же слышу, что вы там! Давайте поговорим просто, пожалуйста! Дверь отвечает на это еще более вызывающей, наглой тишиной. Даже будто бы тише становится — шуршание почти прекращается, а шепотки переключаются на прерывистое, сипловатое дыхание. Мира устало стонет на весь подъезд и хватается руками за голову. — Господи боже! Как шприцы не кидать на лестничной клетке, так непосильная задача. Зато, блять, щеколду поставить додумались! А шприцов и правда лежит много. А еще бутылок из-под дешевой алкашки, пачек сигарет, подгузников… почему-то. На лестничной клетке из-за них стоит пробивающий ноздри кислотный запах аммиака, который троица почувствовала еще с первого этажа: сквознячком доносило легонький дурманчик. — А я говорил, что с ними по-хорошему не получится, — нравоучительным тоном замечает Бутхилл. Девушка только машет на него рукой. — Ну давай, сыпь соль на рану. Я хотя бы как-то попробовала… Теперь деньги на ключника, что ли, тратить? Бутхилл только бархатно смеется, прежде чем бережно отодвинуть ее от двери, взяв за поджатые в напряжении плечи. — Лучше скажи мне… — он пристально изучает материал двери, сощурив глаза и проведя по ней ладонью, — …тебе сильно дорога эта дверь? — Дорога — в смысле? — опешивает Мира. — Ну если, допустим, вмятина останется, обижаться будешь? — когда он кидает им расслабленный взгляд через плечо, его лицо почти неестественно запрокидывается. Так, будто вместо позвоночника у него в шее сраное желе. — Они там все уже обгадили, что мне дверь? — фыркает Мира, — Но это довольно хороший материал, я сомневаюсь, что ты- Бутхилл отказывается слушать ее тираду скептика. Вместо этого, едва получив разрешение, он со всей дури лупасит ногой чуть выше порога. Дверь откликается на необоснованное насилие всхлипом старых петель, который тут же тонет в громком приказном вскрике: — Слушайте сюда, сыны блядей! Я вам даю три секунды на то, чтобы открыть дверь, или я снесу ее к чертовой матери, а потом и ваши тупые бошки! Три! Нихера себе. Это прямо такой тон, каким на плаце распоряжения отдают или выговоры за серьезные ошибки делают. Даже басит немного — совершенно несвойственно обычно звонкому, грубовато-медовому голосу. — Два! Какавача против воли облизывает пересохшие губы и поглубже зарывается ладонями в рукава пальто. Сейчас определенно что-то будет… Только что? Ему не терпится узнать. — Один! — он ждет пару секунд, но дверь отвечает все тем же безразличием. Бутхилл вздыхает, но не разочарованно — это было скорее больше похоже на удовлетворенный смешок, отчаянно пытающийся спрятаться за фасадом раздражения, — Как хотите, — уже мягче говорит он сам себе под нос, прежде чем сделать небольшой шаг назад.

БАМ!

Громогласный удар разносится по лестничной клетке, эхом бьется об потолок и бетонные стены. Отскакивает от лестничных проемов, кубырем катается по ступенькам и уносится со сквозняком куда-то вниз. Дверь на этот раз не просто хнычет — она натурально визжит и стенает, обиженная. Даже пару слезинок роняет: и без того хлипкая штукатурка обваливается Бутхиллу под ноги, покрывает тоненьким слоем разбросанный мусор, будто первые снежинки. Из горла мужчины доносится удовлетворенное «хы», когда он отводит в сторону протез и открывает взору спутников отчетливо проступающий на эбонитового цвета створке след. Просто… обалдеть можно. Вмятина такая фигурная, будто дверь не из металла вовсе, а из свежей грязи после дождя. Прекрасно видно каждую костяшку и каждый палец, внесший свою лепту в «переговоры». Мира ежится, нервно сглатывает, потерявшая любую способность говорить. Только глаза испуганно расширяются и ресницы слегка подрагивают. — Еще раз повторить?! — вновь повышает голос хитман. На лице покоится такая привычная, уже родная зубастая ухмылка, — Три! — он делает шаг назад, — Два! — Мира жмурится и прикрывает уши ладонями, — Один! — Бутхилл уже замахивается, когда замок на двери робко щелкает. — Ч-че ты орешь? — раздается из-за двери. Голос у человека скрипучий и слабый, будто у умирающего, но он все равно исполнен откровенной враждебности и загнанного страха, — Ты кто?! — Хуй в пальто. Вернее… — он кидает быстрый взгляд на свою дубленку, — Бля, шутку испортил… Открывай короче, уебок. — Я т-тебе сейчас дырку в баш-шке открою, если- Договорить он не успевает. Бутхилл силой открывает дверь нараспашку и хватает незнакомца за шкиряк такой же хлипкой куртенки, что и ее обладатель. Тот, обалдевший от наглости, даже нож роняет из рук. Его звон вновь издевается над многострадальным подъездом своим эхом — уже даже близко не таким грозным, какое звучало всего минуту назад. Хитман же только ласково смеется, глядя на это, прежде чем небрежно выкинуть «постояльца» под ноги спутникам. — Все, пиздуй отсюда. Или тебе помочь спуститься? — скалится Бутхилл сверху-вниз. Парень на полу громко сопит, обводит троицу обиженным взглядом загнанного в угол звереныша. Визуально он примерно возраста Какавачи, пусть и покрепче: на полголовы выше, плечистее, с куда более хорошо очерченными кулаками… Но лицо у него по-настоящему жуткое: такое, каким свое отражение видишь, если слишком долго пялишься в зеркало. Вроде бы и молодое, но в то же время покрытое многочисленными нарывистыми язвами, укрывшими пепельную кожу, что пятна мухомор. Губы его сами собой тянутся вниз, словно неспособные изобразить другую эмоцию, а красный цвет набухших в глазах сосудов будто бы переползает в уродливо заплывшие веки. Мира, глядя на это, чуть отшатывается. А Какавача… Одаривает незнакомца такой же бесстыжей, сиятельной улыбкой, что и его парень. Не первый раз он подобное видит: постоянно такие типы ошивались за гаражами у их школы. Могли попытаться стрясти денег на дозу у неаккуратно проходящих мимо подростков. Как-то даже избили его одноклассника за телефон — без грамма жалости. Потом подобные ребята не раз стопали его у подъезда или на улицах, когда только вернулся в Сигонию. Какавача хорошо помнит их глаза: отчаявшиеся, стеклянные, почти полностью потерявшие любую человечность за заплывшей безумием радужкой. Первые пару раз он так лишился своих чаевых, а потом просто начал пихать наличку по трусам. И ходить быстрее. И опять же… Срать они хотели на то, что от этих денег зависило его выживание. С высокой колокольни ссали на то, что он сам едва концы с концами сводит, что ежедневно получает пинки и плевки от Алмаза и его гостей ради этих грошей. Их волновало лишь собственная омерзительная зависимость. Они не жалели. И теперь Какавача не жалеет их. Торчок, глядя на них, выругивается себе под нос, сплевывает на засранный бетонный пол, а затем, подбирая непослушные ноги и сыпящиеся из карманов бумажки, поспешно убегает по лестнице вниз. — Вы тут пока стойте, — небрежно распоряжается Бутхилл, пока завязывает волосы в свой сигнатурный шелковистый хвост. Кончики все еще слегка волнистые после недавних косичек, и Какавача в очередной раз отпускает им немой комплимент. Квартира чистится быстро: всего три подхода понадобилось, чтобы выскребсти остатки сквоттеров. Сначала Бутхилл выволок отчаянно матерящуюся старуху со здоровенным бельмом на глазу. От нее как раз и несло испражнениями — да так, что находиться рядом было невозможно. Когда ее выкинули на лестничную клетку, она еще несколько раз попыталась вернуться обратно и успокоилась только тогда, когда ей всучили ее недопитую бутылку водки. Следом шли молодая девушка и мужичок лет 40 — они, кажется, уже поняли, что сопротивляться бесполезно, а потому выползли сами, поверженно опустив головы и даже будто бы всхлипывая. Уже и не понятно было: пытаются они вызвать жалость такими действиями или просто на отходняках. Но сопли у них, надо признаться, капали самые что ни на есть настоящие. А потом, в качестве вишенки на торте, Бутхилл вынес двух парней: одного, который поменьше, держал за воротник, будто котенка. А второго, крупного, тащил в кольце железной руки. Сами по себе ребята не сопротивлялись, безвольно болтаясь двумя вялыми кусками плоти в чужих руках. Их полузакрытые веки легонько подрагивали, реагируя на свет, из приоткрытых ртов на пол и одежду стекала густая, пенящаяся слюна с вкраплениями старой крови. Бутхилл небрежно уложил их у стены — уже больше сочувствия, чем просто выкинуть на улицу — и повернулся к спутникам. — Так, ну… Это все, про кого старуха говорила, — он легонько щелкает шеей, — Никого не забыл? Мира, абсолютно пожухшая и притихшая за последние 10 минут, лишь буркнула короткое «никого» в ответ. Бутхилл с сочувствием вздохнул, приободряюще хлопнул ее по плечу и протянул каждому по пластине мятной жвачки. — Вот, зажуйте. Я пока окна открою схожу — там такая штынь стоит, что находиться невозможно. С этими словами он заныривает назад в квартиру. Какавача мягко встряхивает сестру, положив руку на плечо. — Ты в порядке? — Да, просто… Просто не знаю, что чувствовать, — задушенно отвечает та, отчаянно стараясь игнорировать слабые стоны чуть поодаль, — Мне вроде и за нас обидно, что вот так с нашим домом поступили, а вроде и их жалко. — М-мда… — тянет Какавача задумчиво. На самом деле, ему есть, что сказать: этих животных жалеть смысла нет. Кто-то приведет в пример условия, в которых им пришлось жить, на что Какавача твердо ответит, что он, вообще-то, сам с детства в таком варился. И каким-то образом еще не сгнил себе вены стеклоочистителем. В Золотом так вообще есть центры помощи наркоманам — туда просто приходишь, доказываешь, что торчишь, а потом живешь бесплатно, да еще и помощь получаешь в процессе. Билет до Золотого — 1000 кредитов. Грамм героина — 12000 кредитов. Вот и делай выводы… Но прежде, чем он успевает сформулировать свои мысли в более-менее адекватной манере, чтобы не напугать сестру, с лестницы раздается уже знакомый слабый голос. — Т-так! С-сейчас вы в-все… Съебетесь отсюда! — последняя фраза уже больше походит на визг. Вот… дела-а. Перед ними стоит тот самый прыщавый нарк, которого Бутхилл вытащил первым. Сутулый, болезный, дрожащий… В уголках глаз запрятались мелкие крупицы слез. И с пистолетом в руке. Пошарпанным и старым, но, несомненно, угрожающим. Трясущаяся рука переводит дуло с Какавачи на Миру по очереди, а в глазах застыла немая ярость. — Я… Я не хочу стрелять… — признается он тихо, на всхлипе. А затем все-таки переводит дыхание и вновь срывается на визг, — Но если вы сейч-час же не уйдете, я выстрелю! — Э-эй… Спокойно, дружок, — пытается угомонить его Какавача, подняв руки на уровень груди. Ха… Почему ему сейчас так спокойно? По всей логике должен паниковать, замереть, начать плакать, как это делает сестра… А ему в какой-то мере даже весело. Хочется узнать, что же произойдет раньше: появится ли Бутхилл и снесет пацану его сгноившуюся бошку, или… решится ли он выстрелить раньше? Благо, ответ на вопрос находится сам собой. Раньше, чем Какавача успевает задать его себе осознанно. Бутхилл появляется в проеме, и дуло пистолета мечется в его сторону — дерганно, неуверенно, но исполненно первобытной панической борьбы. — Хера себе, — только и выдыхает хитман, застывший на месте. — Д-да, им-менно так! — парнишка громко шмыгает носом, — П-поэтому идите отсюда, пока я не… — он вновь наводит оружие на сиблингов и вновь, будто по велению невидимого переключателя, сменяет режим с жалобной мольбы на обезумевший крик, — …пока я не снес вам п-пиздаки! Мира громко сглатывает, сминает в руках рукав пальто брата. Заметно, как ее губы мелко дрожат, не понятно лишь — от подступающей к горлу истерики или же в порыве воскрешения в голове давно забытых молитв? Бутхилл же… Пытливо щурится, а затем заходится резким, задорным смехом. Даже напополам на секунду складывается и машет железной рукой в воздухе. И не до конца понятно: спектакль это или искренний смех, но Какавачу самого невольно пробивает на тонкую улыбку. Для него это тоже по-своему смешно: настолько часто он делал ставку собственной жизнью, что теперь… относится к этой ситуации, как к игре. — Го-осподи, малыш… — Бутхилл смахивает воображаемую слезинку с глаза, — Ты где эту пукалку достал? — Т-тебе какая разница, прид-дурок?! — дуло вновь наведено на фигуру хитмана, разве что теперь он уверенным, вальяжным шагом начинает сближаться с пацаном. Какавача с немым восторгом наблюдает за тем, как за кукольным взглядом прорастают семечки паники, — Эй! Не подходи! Я с-сказал, я выстрелю! — Попробуй, — кивает ему Бутхилл. — Ты не понял?! Назад! — визжит парнишка. С каждым словом пистолет в его руках подпрыгивает и дрожит, почти выскальзывает. Бутхилл же подходит все ближе и ближе с такой же мягкой, почти сочувствующей улыбкой. Еще пару шагов, и они будут стоять вплотную… Мальчишка жмурится, глубоко вдыхает, его палец дергается… Но ничего не происходит. — Ч-чего?.. — он моргает, ошарашенный. Пробует снова и снова, бьет по пистолету ладонью, захлебываясь слезами, пока на оружие не ложится грузная, металлическая ладонь. — Первый раз его в руки взял или что? — мурчит Бутхилл. Он ловко перехватывает пушку, разворачивает ее на нарка. Тот всхлипывает громче, абсолютно подавленный и разбитый. — Смотри… — вкрадчиво говорит хитман. Мягко и ласково, будто успокоить пытается, — Видишь вот этот переключатель? Он должен смотреть вниз, вот так… — он наклоняется лицом к лицу с пацаном, а затем в тишине раздается слабый, еле различимый щелчок, — Вот теперь… он выстрелит. Только сейчас дело направлено четко парнишке в грудь. Бутхилл смотрит на него с таким умилением, будто ребенка правильно держать карандаш учит. Улыбается, глазками блестит, почти касаясь лбом чужого. Мальчишка несколько мгновений стоит, оглушенный, а затем заходится серией беспорядочных, паникующих всхлипов и, спотыкаясь об собственные ноги, бегом припускает вниз по лестнице. Вскоре его тревожный топот и вой скрывает за собой хлопок входной двери. Бутхилл тихо вздыхает, вновь взводит предохранитель. Теперь Какавача вспоминает: он тоже таким щелкал вчера. Если бы был немного внимательнее, то и сам бы понял, что оружие не взведено… Прикольно получилось. Надо как можно скорее своим обзавестись. Хитман, между тем, сует пистолет за пояс и поворачивается к спутникам. — Ну, чего стоим? Квартира свободна. Мира встряхивается. Не говоря ни слова, она поспешным шагом направляется внутрь, все еще не прекращая бормотать себе под нос. Какавача поднимает на парня полные обожания глаза. — Все хорошо, прелесть? — осведомляется тот с проблесками мимолетного беспокойства. — Все отлично, — признается Какавача, прежде чем подступить ближе и обвить тонкие руки вокруг любимой шеи, — Странно ли, что мне показалось это горячим? — Не мне судить, — усмехается Бутхилл, наклонившись к нему для непродолжительного поцелуя, — Потому что мне тоже было весело.

…

Квартира оказалась… Да нет, тут никаких эпитетов не подберешь нормальных. В ебаном состоянии. Ужасном. Наихуевейшем. Половина обоев оторвана или сожжена, их заменили надписи и рисунки на голых стенах. Будто первобытные люди жили, ей богу… В подтверждение этой теории в середине комнаты, которая раньше была их с Мирой спальней, обнаружилось кострище. Сквозняк из окна раскидал угли из него по голому полу, и теперь костер стал похож на летящую комету с длинным хвостом, в который вплелись астероиды. Это было бы даже красиво, если бы не контекст. Большую часть мебели, естественно, вынесли. Даже кухонный гарнитур наполовину разобрали — одному богу известно, зачем. От кроватей остались только матрасы, теперь залитые богатым ассортиментом пятен разных цветов и размеров. Серьезно, даже в баре Какавача не видел такого разнообразия оттенков блевоты, какое сейчас изображено на них. В шкафах навалены груды хлама — от все того же мусора до потрепанной одежды, изорванных книг и игрушек. Мира, взглянув на это, обездоленно всхлипнула. Какавача же еще разочек мысленно раскрошил голову того самого нарика об лестницу. Когда-то здесь было по-своему хорошо. Пока еще не до конца понял, в каком мире живет. На этой обдристанной, заваленной горами упаковок от бичпаков и закоптелыми ложками кухне, он пил чай после школы. С тремя кубиками сахара. Как мама делала. Когда-то здесь было по-своему уютно. На этом линолиуме в коридоре, теперь пошарпанном и ободранном, будто изъеденном термитами, они с Мирой играли в машинки. Он даже, будто бы, помнит, где останавливалась его обычно. — Хей, — он легонько дергает сестру за рукав куртки, — А какой марки была моя машинка? Та морщит лоб, прикладывает палец к губам. — Не помню… Я плохо разбираюсь в марках автомобилей. А тогда и подавно… Помню только, что у нее пружина была слабая, и поэтому я всегда ее тебе давала, — она невольно хихикает. — Так это было специально?! Как ты могла?! — Какавача ахает, картинно сложив руки на груди. Сестра легонько щелкает его по носу. — Ты должен быть вообще благодарен, что я с тобой занималась этой хуйней. Мне оно совершенно не интересно было. — Зато было интересно смотреть, как я плачу после проигрыша? — фыркает Какавача, изображая обиду. — Я не виновата, что у тебя моська была смешная, когда ты ревел, — продолжает издеваться Мира. Ее лицо вновь порозовело и расслабилось, губы растянулись в тонкой, душевной улыбке. — А сколько лет у вас разницы? — подает голос Бутхилл. — Четыре года, — отвечает Какавача. — Четыре с половиной, — поправляет его сестра с наигранным хвастовством. — Ой, да ладно, даже сейчас ты будешь меня этим кошмарить? — Перестану, когда будет ровно четыре года, — смеется Мира.

…

Когда-то… здесь было по-своему тепло. Какавача обходит по периметру свою старую спальню, проводит пальцами по остаткам рельефных обоев. Ему нравилось гладить эти цветочки перед сном — это успокаивало, заземляло. Стоило им закрыть окна, как комнату почти моментально облюбовал запах старой гари и мочи, въевшийся в каждую поверхность. Даже трогать тут что-то страшно, если честно… Но он все равно трогает. Потому что каждая кроха и деталь навевает воспоминания. Окна закоптились, шторы посрывали. Наклейки, которые они с Мирой налепили на комоды, подстерлись и выцвели. Теперь вместо миловидных лиц принцесс на него смотрят нечеловеческие, пустые глазницы, будто выбравшиеся напрямую из аналогового хоррора. И все-таки что-то в этой комнате есть. Что-то, что хватается за кончики пальцев, как он хватал манекены за руки, когда был мелкий. Осторожненько и ненавязчиво, будто боясь потревожить. Что-то… что вот-вот вернется назад — домой, в голову — но все никак не может найти дверь. — Так… — Мира всовывает ему в руки пару строительных перчаток, — Давайте начнем разбирать тут все, что ли… Какавача медлит. Нет, пока все должно остаться так, как оно есть. На чуть-чуть совсем… — Можете дать мне пятнадцать минут? — спрашивает он отрешенно. — А? Зачем? — непонимающе моргает сестра. — Я… Я не знаю, как объяснить. Просто оставьте меня на немного. Спутники только пожимают плечами. — Ладно. Тогда начнем с родительской комнаты. Пойдем, — Мира жестом зовет Бутхилла за собой. Тот кидает парню обеспокоенный взгляд из дверного проема, но все-таки повинуется. Молча, как всегда… От его безмолвной поддержки всегда так приятно на душе. Даже улыбка появляется на лице. Когда-то здесь ведь было по-своему безопасно. Только вот когда? Какавача снова обходит комнату, снова трогает обои. Снова изучает пол взглядом — на месте этого кострища раньше был ковер. Прикольный такой, с рисунком городка. На нем было весело катать те же самые машинки и строить из кубиков всякое. Он присаживается на облезлый матрас, тут же отзывающийся недовольным скрипом проржавевших пружин. Кажется, там, где сейчас валяется вот тот уголек, у них обычно была школа. Они строили ее исключительно из зеленых кубиков, потому что их школа была зеленой. А вот там, где валяется банка из-под газировки, чаще всего была больница — Какавача даже на пирамидке красный крестик нарисовал, чтобы точно похоже было. А там, где заканчивается матрас, и сейчас валяется разодранный мусорный мешок, обычно стояла табуретка. Мама на нее садилась, чтобы читать им сказки на ночь. А потом запиналась и тихо ругалась себе под нос. Какавача усмехается. Он помнит, что свое первое «сука бля» сказал как раз запнувшись об эту табуретку. Язык тогда с мылом заставили мыть… Забавно было. Когда-то… именно на этом самом месте он впервые почувствовал это. То, что одновременно заставляет чувствовать себя последним выродком, но выродком живым и счастливым. Выродком, которому теперь можно все и который неуязвим под крылом госпожи удачи. Пепельная гарь забирается в ноздри. На корне языка мешается со жгучей мятой. В соседней комнате слышатся два голоса: сиплый, мужской и писклявый, женский. Когда-то… он был здесь дома.

___________________

Какавача, вообще, был хорошим ребенком. По крайней мере так говорили его воспитатели. Он сам не знал, что такое «хороший ребенок», просто любил поглаживания по голове, которыми сопровождалась эта фраза. Но не любил то, что обычно к ней шла еще одна, сказанная куда более грубым тоном: «…но очень от реальности оторванный.» Какавача понятия не имел, что значит эта фраза, но звучало обидно. «Оторванный от реальности…» Как будто бы руку или ногу оторвали. А это плохо, ему такое не нравилось. У них были в садике ребята, которые изображали «войнушку», валялись на полу, корча боль. А ему не хотелось в это играть, потому что его всегда убивали первым. Дескать, мелкий — мишень простая. В процессе могли толкнуть, потянуть за волосы или больно шлепнуть по рукам. И Какаваче всегда хотелось стукнуть в ответ, но не получалось — он и правда был для своего возраста очень маленький и щуплый. Поэтому со временем он перестал играть с другими мальчишками. Да и они зачастую говорили, что он больше на девочку похож и пускай играет с куколками. С куколками, вообще, было прикольно, но девочки его к себе тоже брали неохотно — говорили, что он не умеет играть в «семью». Сначала Какавача пытался понять, как надо правильно, и следил за процессом игры у других. У них девочки-куклы встречались с мальчиками-куклами, ходили в кафе и дарили друг другу подарки. Обычно мальчики дарили, правда… А Какавача понять не мог: почему он должен хотеть быть мальчиком, если им подарки не дарят? И конечности им отрывают на войнушке… Дуристика какая-то. А потом куклы играли свадьбу, у них появлялись дети, и они уже все вместе ходили в кино, в походы и в театр. Какавача смотрел на все это… И думал: «Это я странный? Или они странные?» Не поймите неправильно, он очень любил свою семью. Маму и папу, сестру чуть меньше — она часто вредничала и заставляла его плакать — но все равно любил. Просто… Ни разу не было такого, чтобы они вот так вот проводили время вместе. Чтобы шли смотреть кино или в поход. Поотдельности каждый из них был добрым и хорошим, но когда они были вместе… Вечера обычно заканчивались криками. Обычно мама кричала на папу. А папа что-то обещал, хныкал, складывал руки на груди и ползал у нее в ногах. Потом они успокаивались на пару дней, и все повторялось сначала. Мира в такие моменты брала его за руку и отводила в комнату, но и там было неспокойно: чаще всего она сувала ему в руку книгу, а сама утыкалась в телефон. А если и соглашалась поиграть с ним, то быстро выходила из себя. И Какавача не понимал, что же он сделал не так? Почему как только родители ссорятся, его сразу уводят? И почему сестра в такие моменты такая хмурая? Неужели это все из-за него? И вот чем дальше… Тем больше он уходил куда-то вглубь себя. Он никогда не отказывался от возможности провести время с членами семьи, но и сам обычно не предлагал. Чаще всего он просто тихонечко сидел, выстраивал свои городки и играл так, как ему казалось правильным. А именно так, что все дарили друг другу подарки, независимо от того, девочка он или мальчик. А чаще вообще были машинки — кукол у него было всего 2 штуки, и те обстриженные и размалеванные фломастерами. И семьи никто не строил. В чем, вообще, проблема — не иметь семьи? Он вполне может дружить с мамой и папой отдельно. И с сестрой иногда. По отдельности с ними куда веселее, чем когда они вместе. И в войнушке его никогда не убивали первым, наоборот, он был единственным, кто выживал. И в конце больно не было. Вот так Какавача и играл себе в очередной день, сидя на своем ковре и придумывая какую-то незамысловатую, но важную лично для него историю. В этот раз как-то так получилось, что друг в друга влюбились мальчики. Он сам такого в жизни никогда не видел, но подумал: «А почему нет? Какая разница?» К тому же, у мальчиков с мальчиками «семей» не бывает. А значит нет криков, нет противных сестер и нет постоянного чувства, что что-то сделал не так. Так даже лучше. Сидел себе, сидел… Машинки бороздили цветастые дороги города, потрепанные фигурки медвежат работали в больнице, а белочек — в школе. Было, в принципе, весело, но одиноко — Мира ушла готовить ужин, потому что мама задержалась на работе. Папа же пропадал в родительской комнате: Какавача как-то спросил, почему отец не может готовить ужин вместо сестры — он же взрослый — на что тот ответил, что это работа девочек. Какавача только плечами пожал: и правда, у мамы же получалось вкуснее, чем у него. Наверное, девочки просто предрасположены уметь готовить. Так бы думал и дальше, если бы из кухни не потянуло гарью. Он морщит носик, выглядывает в коридор. По потолку ползет редкий, клубящийся дым. — Па-ап! — раздается жалобный голос сестры. А затем, когда ответа не последовало, уже громкий визг, — Па-а-па-а! Отец выныривает из своей комнаты, тихонько ойкает, почуяв гарь, и поспешно шагает на кухню. В руках он, как обычно, держит телефон — Какавача ни разу не видел, чтобы папа с ним расставался. Ни на секунду. Дебильно даже… На Миру вечно ругаются, что к экрану чуть что прилипает, зато отцу никогда ничего не говорят. Ведомый любопытством, Какавача прошлепал голыми пяточками за родителем. На кухне царит настоящий хаос, как и всегда, когда мамы нет дома: плита заходится приступами истошного писка, из кастрюли поднимается едкий дым, ползущий вверх по стене. — Господи, ну ни на секунду тебя одну оставить нельзя! — причитает отец, отчаянно размахивая полотенцем, — Ты как собираешься одна жить?! Как собираешься замуж выходить, если даже картошку приготовить не можешь?! — А я себе найду кого-то, кто умеет сам себе варить картошку, а не как ты! — кричит Мира, обиженно сложив руки на груди. Какавача замечает крохотные слезинки в уголках ее глаз. Хотя, наверное, это из-за дыма… Ему самому глаза щипет. И все-таки он подходит к сестре поближе, чтобы взять ее за руку. Может быть, в комнату ее увести? Чтобы не ссорились… — Да отстань ты! — та грубо вырвала свою ладонь, прежде чем снова повернуться к отцу, — Я вообще могла сейчас гулять пойти, а вместо этого с твоей сраной картошкой вожусь! Сам ее и готовь, раз такой умный! — Пап… — в этот раз Какавача пытается достучаться до отца, — Не ругайся… И вот отец уже обращает на него внимание. Вздыхает, закатывает глаза — частенько такой жест изображает, когда его отвлекают от телефона — а затем подхватывает сына на руки и уносит в комнату, где сажает на прежнее место и сует в руки первую попавшуюся машинку. — Не мешай нам, ладно? Мы сами разберемся, — говорит он, наклонившись к Какаваче и рвано, будто бы с вынужденной лаской поглаживая по голове, — Посиди пока тут. — Тут воняет, — ноет Какавача, мотая головой. Отец вновь грузно вздыхает, не распрямляясь достает из кармана полупустую упаковку жвачки и сует одну пластинку сыну в руки. — Вот, держи. От запаха поможет. А пока будь паинькой и сиди тут, хорошо? Какавача коротко кивает, пусть и нехотя. Если он вернется, его все равно отведут обратно, так что проще повиноваться. Отец снова одаривает его вынужденным поглаживанем по голове, а затем резко распрямляется и удаляется из комнаты. В звук его шагов вплетается короткий, глухой стук чего-то тяжелого об пол, но он не обращает внимания. Просто скрывается за дверью и уже на кухне продолжает выяснять отношения с Мирой. Шуршит обертка жвачки, глаза устремлены в пол. Слух режут приглушенные крики с кухни. Чтобы отвлечься, Какавача зажевывает мятную пластинку и принимается перестраивать разрушенный неаккуратными шагами гиганта-папы городок. Тот прошел настолько быстро и бесцеремонно, что снес половину домиков. Кубик за кубиком, сверху пирамидка. Потом еще разок, еще… Где-то ставит арки — под ними будут гаражи для машин. А чуть поодаль… прямо в озере валяется черный продолговатый кирпичик. Какавача нервно сглатывает. У отца выпал из кармана телефон. Что бы сделал хороший ребенок на его месте? Наверное, сразу вернул бы пропажу… Но Какавача еще и ребенок, оторванный от реальности. Поэтому, будто в неком трансе, он подползает к устройству на четвереньках. Ощущается как что-то запретное и недоступное — этот гладкий кирпичик в руках. Он раньше уже брал телефоны, но папин — никогда. И теперь ему до восторженного писка и сбитого дыхания интересно, что же там такое хранится, что приковывает отца к экрану сутками, а ему видеть нельзя. Благо, телефон оказывается не запаролен. Маленький пальчик проводит по экрану вверх, избавляясь от стандартной заставки с часами. Взору предстает… Приложение, которое он раньше никогда не видел. Оно немного похоже на игры, которые мама устанавливает себе на телефон, чтобы ему было, чем заняться, пока они едут до Золотого Мига. Такие же беспорядочно дергающиеся картинки: обезьянки, фруктики на клеточках… Похоже на «три в ряд», только самостоятельно перемещать фрукты по клеточкам не получается. Зато есть здоровенная кнопка «КРУ-ТИ-ТЬ!» в правой стороне экрана. Такая яркая, красная, кричащая своим названием… Какавача пожимает плечами. Раз кнопка такая большая, значит, на нее надо нажать. Картинки приходят в движение, крутятся перед глазами так быстро, что он даже не успевает следить, какая идет за какой. Они замыливаются и превращаются в одну длинную полоску желто-красно-зеленого цвета. Даже подташнивать немного начинает… Картинки крутятся еще пару секунд и начинают замедляться, вскоре останавливаясь на комбинации из двух бананов, змейки, ананаса и бабочки. И… ничего больше. Какавача удивленно моргает. Медленно, озадаченно. И это… Все? В это играют взрослые часами напролет? Бред какой-то… Ничего же не произошло! И все-таки он нажимает на кнопку еще разочек. Не может же бить такого, что абсолютно ничего не происходит! Может быть, просто уровень такой. И если быстренько его пройти, то станет интереснее. Он нажимает еще и еще, но игра абсолютно не меняется. Все так же вращаются ячейки, все так же меняют друг друга вызывающе яркие, кислотные картинки. И чего отец так любит эту ерунду… Реально же скукотища. Какавача уже готовится выключить телефон и вернуться к более интересным занятиям, когда на экране загорается здоровенная, режущая глаза множеством огоньков бляшка: «ДЖЕ-К-ПОТ!» Происходит это настолько неожиданно, что Какавача даже испуганно вскрикивает и прикрывает рот ручками — нельзя, чтобы услышали. Джекпот… Это что-то хорошее? Или плохое? Он не знает этого слова. Но надпись пугает. На красном фоне, с восклицательным знаком, еще и пиликает тихонечко. В маленькие ручки врывается дрожь. Боже, кажется, он что-то сломал… Только не это. Если папа узнает, то ему точно влетит… Что же делать, что же делать? Какавача поспешно поднимается со своего места и крадучись, по-кошачьи ступая, направляется в комнату родителей. Выглядывает из-за двери, будто в шпионском мультике, старается издавать как можно меньше звуков. Благо, папа с сестрой все еще о чем-то спорят на кухне — уже чуть тише, но все же заметно. Почти бегом Какавача влетает в комнату родителей и сует телефон под подушку — единственное, что он смог придумать. А затем таким же шлепающим полубегом возвращается на ковер. Хрупкое тело сотрясают крупные толчки дрожи, маленькие глазки отчаянно хлопают, смаргивая слезы. Когда Мира возвращается в комнату, Какавача прячет от нее лицо — лишь бы не увидела, насколько он побледнел и как сильно сжимает губки. Он сидит, повернувшись к ней спиной и отчаянно пытается сделать вид, что занят игрой, хотя все валится из рук и ни одна идея в голову не приходит. Поэтому он просто раз за разом перестраивает один и тот же замок и бездумно вертит в крохотных пальчиках фигурки. Сестра пролежала на кровати довольно долго. Молчала точно так же, как и он, возможно, не смотрела на него даже. А у Какавачи волосы на голове дыбом вставали, казалось, что, стоит ему повернуться, как ее лицо тут же окажется рядом со словами: «Я знаю, что ты сделал.» Но вместо этого… Мира грузно вздыхает и просто зовет его по имени. — Эй, Вача. Какавача не отвечает. Просто зажмурится, готовящийся к ссоре. Сестра вздыхает снова, в этот раз менее раздраженно. Протяжно, будто пытаясь выпустить из груди все эмоции. А затем встает и подходит к нему, положив руку на плечо. От места, где она коснулась, тут же побежал в ужасе табун испуганных мурашек. — Ну ты чего? Обиделся, что ли? — У-у, — мотая головой, с перерывом выдавил из себя Какавача сквозь крепко сжатые губы. — Какой же ты!.. — начинает она громко, но тут же одергивает себя, вновь шумно выдыхая. А потом еще разочек легонько тянет на себя, — …ладно. Извини, что я на тебя накричала. Меня просто папа вывел. Какавача кивает, все так же молча. Если честно, он даже и забыл, что сестра на него прикрикнула. Просто надеется, что она не догодается, что он сломал папин телефон. Жвачка к этому моменту уже полностью потеряла свой вкус и начала становиться похожа на кашу, противно скрежещущую на зубах. Гадость… Живот, раззадоренный продолжительным жеванием, теперь протяжно урчит. Но глотать жвачку нельзя: Мира говорит, что желудок может слипнуться. — Ты голодный, да? — осведомляется сестра устало. — Немножко. Та цокает языком, уже бесцеремонно берет его за руку и тянет за собой, вновь ломая городок. Который раз за вечер… — Пойдем. Придумаем что-нибудь.

…

А в холодильнике у них… «мышь повисла». Или как-то так мама обычно говорила — Какавача толком не помнит. Старая пачка из-под молока, немного зеленого горошка, полбатона хлеба… И все. Ну и где там мышь? Обычный холодильник. У них всегда такой — иногда, когда мама зарплату получает, немного побольше всякого, но под конец месяца чаще всего именно так. Мира ругается себе под нос, пока оглядывает полки. Какавача мог бы на нее настучать, но не будет — эти слова ему кажутся смешными, пусть повторять их строго-настрого запрещают. Поэтому он просто молча следит за тем, как сестра открывает разные отсеки, ругается активнее, а затем достает остатки хлеба и громко хлопает дверцей холодильника. Пока она обжаривает их на сковородке, в коридоре вновь появляется отец. На этот раз чуть менее злой, но чуть более взволнованный. — Чего у вас, опять что-то горит? — Нет, — сухо рычит сестра в ответ. — А что вы делаете? Я ж сказал, я скоро сбегаю до магазина. Надо только телефон найти… — Он голодный сейчас, — огрызается Мира. Ее лопатка при этом звонко шкрябает об донышко сковородки. — Мы бы все не были голодные, если бы ты не сожгла последнюю еду, — закатывает глаза отец, — Ладно, проехали. Телефон мой видели? — Нет, — твердо цедит сквозь зубы сестра. — Нет, — тихонечко повторяет за ней Какавача, уткнувшись носом в свой воротник. Он старается не встречаться с отцом взглядом — страшно, что по глазам увидит, что Какавача натворил. Но телефон пока не нашли… Это хорошо. Может быть, вообще потеряется, и тогда никто и никогда не узнает. Отец пожимает плечами и скрывается за стеной. А сестра, шумно громыхнув тарелкой, ставит перед ним ужин: несколько поджаристых кусочков хлеба. А цвет у них красивый, на самом деле… такой… Как у янтаря. Такого, в котором находят жучков и стрекоз. — На, — безучастно говорит она. От ее тона в груди поселяется уже знакомое, щемящее чувство вины. И, смешавшись с остатками страха, оно начинает будто бы давить на глаза с другой стороны, сцеживая с них слезы. Они путаются в светлых ресничках, ненадолго замирают на кончиках, а потом катятся дальше, орошая редкими капельками скатерть. — Ты чего? Не нравится? — с ноткой обиды в голосе сестра заглядывает ему в лицо, — Больше ничего нет. Какавача мотает головой. — Не в этом дело. Прости меня, пожалуйста… — Ч-что? Почему? — Если бы я не захотел есть, папа бы тебя не наругал… — всхлипывает Какавача, вытирая рукавами кофты влагу с щек. Мира на секунду замирает, раздумывая, а потом бережно треплет его по голове. Совсем не так, как папа… Она делает это искренне, вкладывая в этот жест настоящую заботу и любовь. Прямо как мама. Только ей не надо работать весь день, поэтому она рядом чаще. — Мы поругались, потому что наш отец — мудак. А не из-за тебя. — Му… кто? — Мудак. Только ты никому не говори это слово, ладно? Оно плохое, — она прикладывает палец к губам и подмигивает. — А при тебе его можно говорить? — При мне можно, — усмехается сестра, — Все, кушай. Я сахарком посыпала, они должны быть прикольные. Какавача обтирает остатки слез с лица и послушно пробует. И правда… прикольные. Хрустящие снаружи и упругие внутри. Немного горчат, но так даже интереснее: эта горечь слегка липнет к зубам, и после нее во рту еще надолго остается тягучая сладость. Какавача двигает тарелку ближе к сестре. — Что, не вкусно? — вздыхает та измученно. — Вкусно. Поэтому напополам, — улыбается Какавача. Мира отвечает ему такой же мягкой улыбкой и вгрызается в другую гренку. Так они хором хрустят еще пару минут, пока из комнаты не раздается крик. Какавача вздрагивает, мгновенно напрягаясь. Каждый нерв натягивается по струнке, заставляя пальцы окаменеть, а спину распрямиться. Кажется, телефон нашелся… Он с трудом сглатывает горьковато-сладкую слюну, рвано вдыхает. В коридоре раздаются поспешные шаги. Сейчас… его точно будут ругать. Он изо всех сил пытается сдержать вновь подступающие к горлу слезы, когда отец влетает на кухню. Только… вопреки всем ожиданием он сияет радостью. — Бросайте все, что делаете! Мы едем в ресторан! — Чего? — вылупливает на него удивленные глаза Мира. — Я сорвал джекпот! Поэтому одевайтесь покрасивее, сегодня у нас будет королевский ужин! Все еще радостно хохоча и чуть ли не подпрыгивая на месте, он уносится назад по коридору. Сиблинги переглядываются. — То есть «джекпот» — это хорошо? — Джекпот — это… большой приз. Так что да, хорошо, — кивает сестра и вновь протягивает ему ладонь, — Пойдем. Наряжаться будем.

…

Джекпот… Теперь это стало для Какавачи любимым словом. Джек-пот… Он даже буквы из этого слова лучше всего пишет. Классное слово, броское такое, праздничное. Красиво катается на языке и тихонечко пиликает в ушах, мигает разноцветными огоньками перед глазами. После него в жизни все моментально наладилось. В холодильнике стало много еды и вкусностей, появились новые игрушки и одежда, родители почти перестали ссориться. Они даже ходили все вместе в театр и кино, и Какавача правда начал понимать, каково это — иметь настоящую «семью». И правда здорово… Даже играть в нее захотелось. Поэтому, когда очередным вечером он зашел на кухню и застал внезапную ссору, он настолько перепугался. — Гаянэ, пожалуйста! — отец стоит в обычной для него позе: руки сложены в замочек на груди, костяшки белеют от того, насколько сильно он сжимает их. Голос подрагивает, а плечи сгорбились, будто под грузом разговора. — Что?! «Пожалуйста» — что?! — надрывисто кричит мама, едва ли не давясь собственными словами в приступе плача. — Дай мне объяснить! — Я уже тысячу раз слышала твои оправдания! Я не знаю наизусть все, что ты скажешь! Нет, это невозможно! — она топает ногой и долбит хрупкой ладонью по столу. Каким-то образом удар получается настолько сильным, что Какавача ощущает остаточную вибрацию под ногами, — Сколько раз я просила тебя обратиться ко врачу?! Сколько денег вбухала в реабилитацию?! — Гаянэ, пожалуйста… — трясущиеся колени медленно подгибаются: сначала одно, потом второе. Легонько, гулко ударяются об пол. И вот отец уже уменьшился вдвое и стал похож на выпрашивающего у дрессировщика еду морского котика. Он так же молитвенно складывает руки, у него такие же влажные глаза, полные мольбы. Но маму… Это никак не жалобит. Она начинает кричать еще громче, занеся руку так, будто собирается ударить. — Ты был в этом месяце на группе хоть раз, скотина?! Признавайся! Отец немного медлит, прежде чем растянуть рот в виноватой, теплой улыбке. Такой, с какой обычно пытаются успокоить. — Да. Мама сминает губы, кусает их изнутри. Несколько раз взмахивает кулаком в воздухе так, будто пытается градусник встряхнуть, затем отворачивается, топнув ногой. Ее всхлипы и завывания к этому моменту уже напоминают вой обиженной собаки. И вот теперь ее взгляд соединяется со стоящим в дверях сыном. — Алмира! — зовет она уже более стройным голосом. — Да? — Почему Вача не в комнате?! Это, на самом деле, поразительно. То, как ее тон сменяется с обессиленного с отцом на приказной с Мирой. И как ее взгляд при этом… Полон сочувствия к Какаваче. За запястье грубо хватают и тянут в комнату. Какавача только и успевает кинуть последний взгляд на родителей — униженных, оскорбленных, раздавленных. Он… может помочь. Сестра захлопывает за ним дверь и переграждает своей худосочной, вытянутой фигурой. — Почему ты вышел? — с наездом спрашивает она, — Ты хочешь, чтобы мне влетело?! — Нет… Извини, — отводит глазки Какавача. Он не знает, почему сестре всегда попадает, когда он выходит из комнаты. Вернее, не всегда, но во время ссор. И как бы Какавача ни пытался, сколько бы ни думал об этом, ему все никак не удается понять, почему на нее за это кричат. Обычно же ему можно выходить! А тут почему-то запрещают… Еще и Миру наказывают, если он выходит. Это просто не имеет смысла… А хуже всего то, что потом сестра обижается на него и отказывается играть. Или не разговаривает часами. И так стыдно за это становится… Хотя в голове даже нет осознания, за что. Сестра глухо рычит, отходит от двери и плюхается на свою кровать. — Просто… Не делай хуже, ладно? — обескровленно просит она, выискивая под подушкой свой телефон, — Будь хорошим мальчиком и почитай книжку. Какавача стоит некоторое время у двери, обводит взглядом комнату. Игрушек после джекпота стало побольше, но ни одну из них сейчас не хочется брать. Он пинает кубик у своих ног, морщится. Еще один «большой приз»… ведь мог бы все исправить. — Мне в туалет надо, — гнусавит он. Сестра вздыхает, кидает ему взгляд исподлобья. — Не потерпишь? — Нет. — Ладно… Только быстро, хорошо? И чтобы тебя не увидели. Какавача обнадеживающе кивает ей, а затем выскальзывает за дверь. Его не увидят… Потому что он пойдет в другую сторону. Он может все исправить, он знает! Нужно просто… Еще несколько раз нажать на ту самую кнопочку. И тогда все снова будет хорошо. Снова будет «семья», какая она должна быть. Снова будет спокойно в доме, снова будет вкусная еда и новые игрушки. И только он может это починить… Когда он заходит в комнату родителей, телефон отца лежит на покрывале так, будто только его и ждет. Какавача прикрывает за собой дверь, семенит к кровати, хватает устройство тоненькими пальчиками. Только в этот раз вместо довольно улыбающейся обезьянки его встречает список из кучи других приложений, леденцами рассыпавшихся по экрану. Даже глаза разбегаются. Он листает странички, пытаясь понять, какое из них было открыто в прошлый раз, но не видит ничего похожего. Будто та игра была просто сном, посланным, чтобы поиздеваться над ним. Он уже почти поддается панике, когда начинает по очереди нажимать на разные иконки и вновь и вновь обнаруживать что-то абсолютно бесполезное: календарь, калькулятор, блокнот… А потом палец тыкает в кнопочку с названием «ра-бо-та», которая, вместо того, чтобы открыться, разворачивается отдельным окошком. И вот тут, пролистав приложения вниз, он обнаруживает ее. Бесстыжую, улыбчивую обезьянку. Она будто бы подмигивает и даже руку вперед протягивает, приглашая. «С-л-от… Мар-тыш-ка»… Слот — очередное незнакомое слово. Но раз в нем можно получить джекпот, значит, оно хорошее, верно? Какавача даже тихонько хихикает, когда перед глазами предстает уже знакомая картинка: мартышка, фрукты, бабочки… И большая кнопка, зазывающая крутить. Палец уже сам собой тянется к ней, язык облизывает пересохший рот. Несколько нажатий… и все будет хорошо. В этот раз до джекпота дойти оказывается не так просто. Какавача с замиранием сердца каждый раз ждет вердикта от игры, но та все перемигивается издевательскими бабочками и змейками и все никак не хочет выпускать его из своей цепкой хватки. Но теперь… Он знает, что джекпот где-то близко. Что вот-вот снова засияют огни и зазвучит победная музыка. Он чувствует. Вращение, еще одно… И еще, еще, еще… До тех пор, пока Какавача не сбивается со счета. Но точно больше десяти. Но сдаваться нельзя. Потому что если это случилось однажды, то обязательно случится вновь. И тогда снова будет легко, радостно и приятно. И вот… Заветная мартышка подпрыгивает на месте, кидает в экран бананами и громогласно объявляет о выигрыше. Какавача тоже подпрыгивает подобно ей, мелко-мелко тарабанит ножками по полу в возбуждении. Так тепло на душе становится… Как после стакана молока и сказки на ночь. Это… очень крутое чувство. Так не хочется его отпускать, но совсем скоро его пойдут искать. Он и так «в туалете» уже слишком долго торчит. — Че, полегчало? — со смешком осведомляется Мира, когда он заходит в комнату. — Ты даже не представляешь… — тихо отзывается Какавача.

…

Очередной джекпот и правда сработал, как волшебство. Взмах волшебной палочки, который и родителей помирил, и скрасил жизнь, сделав ее интереснее. И Какавача не мог не улыбаться во все лицо, когда отец упоминал о том, что как-то часто стал последнее время выигрывать. С тех пор он играл в мартышку еще пару раз. Тогда, когда снова было плохо и в холодильнике становилось меньше еды. И всегда «слот» спасал: даже когда не получалось сорвать «большой приз», выходило призы поменьше. И Какавача даже с нетерпением ждал следующего раза, когда снова сможет сыграть. А моменты расставания с этим чувством сладкого ожидания джекпота становились все более и более невыносимыми. У него даже иногда шея начинала чесаться, прямо как у отца. Какавача даже искал «мартышку» на телефоне у сестры и мамы, но не нашел… Интересно, почему, если в ней так легко выиграть? Хотя от отца он краем уха слышал, что такие частые выигрыши будто бы идут против самих правил. И тогда Какавача почувствовал себя ангелом-хранителем этой семьи. Единственным, кому дано управлять «мартышкой» с ее нереальными джекпотами. Может быть, он просто понравился мартышке? Хорошая новость, Мистер Мартышка. Ты мне тоже нравишься. Он даже выпросил у родителей большую мягкую обезьянку, чтобы спать с ней. Она была пушистая и улыбалась так же дружелюбно, как и та, в игре. И Какаваче она нравилась: он таскал ее с собой в садик, кормил на обеде и разговаривал вместо того, чтобы разговаривать с другими ребятами. Если честно, с ней было даже интереснее: она не учила его, какой должна быть «семья» и не пыталась первым его «убить» в войнушке. Она просто была рядом, улыбалась, дарила призы. И Какавача сидел рядом с ней, обсуждая то, как неправильно и глупо играют остальные дети, и хихикал себе под нос. И у него наконец-то была такая жизнь, которую он хотел. Поэтому он просто не смог удержаться, когда отец в очередной раз оставил телефон на видном месте. Они, как обычно, ужинали без мамы: Мира быстро доела и ушла к себе в комнату, а папе скрутило живот, и он убежал в туалет, оставив телефон возле своей тарелки. Сердце глухо отдается в барабанной перепонке. Тук-тук… тук-тук… Как запертое в сейфе где-то глубоко под водой. Какавача кидает Мистеру Мартышке быстрый взгляд, и та отвечает уже привычной, доброжелательной улыбкой. Когда еще ему представится возможность поиграть — неизвестно. Отец крайне редко расстается с телефоном, особенно последнее время. Да и… Улыбка Мистера Мартышки будто бы растягивается, становится шире. Милая она… душевная. Что плохого в том, чтобы выиграть приз сейчас, а не когда все снова пойдет наперекосяк? По телеку всегда говорят: «Пожар легче предупредить, чем потушить!», и Какавача сейчас может стать самым настоящим пожарным. Просто… заранее поиграть немножко. Чтобы потом не было ссор. С этими мыслями он хватает телефон, поспешно разблокирует. Находит слот быстро: за последнее время настолько натренировался, что и с закрытыми глазами мог бы найти. Рот наполняется густой слюной в предвкушении, глаза загораются жадными, неистовыми огоньками. Интересно, можно ли здесь победить меньше, чем за пять попыток? Раньше у него не получалось. Но Какавача везучий. Если у кого-то и получится… То это у него. «Крутить», «крутить», и еще раз «крутить». Фруктики проносятся мимо в уже знакомом завораживающем танце. Какавача уже даже не обижается на бабочек и змеек: все они стали родными, дружелюбными. Просто необходимые препядствия на пути к пяти бананам. Поэтому он беззаботно болтает ножками, пока снова и снова жмет на заведную кнопку и даже тихонечко напевает какую-то мелодию из головы. — Ты что делаешь?! — раздается голос сестры. Какавача тихонечко ойкает, инстинктивно прячет руки за спиной. — Н-ничего! — Я все видела! Ну-ка, дай сюда! — Мира подскакивает к нему и резким рывком выдергивает телефон из ладоней, — Боже мой… — ее лицо мгновенно бледнеет, в глазах отражается неподдельный ужас, — Папа! Иди сюда, скорее! — Сейчас, пого- — Сейчас же! — визжит она, так же быстро подбежав к двери туалета и барабаня по ней, что есть мочи. Сливается вода, раздается тихое шуршание. На лбу проступают маленькие капельки пота. Обезьянка на стуле рядом давит бесстыжую улыбку. — Что такое? Чего ты орешь? — папа заходит на кухню. — Ты знаешь, что он делает?! — Мира тыкает в брата пальцем, а затем, не дождавшись ответа, пихает телефон в руки владельца, — Полюбуйся! Вот они, твои выигрыши! Стоит отцу принять устройство, по его телу мгновенно пробегает крупная дрожь. Такая же, какой сейчас колотит Какавачу: его мутит, грудь сама с собой болезненно сжимается с каждым вдохом, глаза колются и, кажется, вот-вот лопнут от наполнивших их слез. Папа поднимает на него опустошенный взгляд. — Ты… Ты играл в Мартышку?.. — Я хотел как лучше… — тут же всхлипывает Какавача. Он даже не успел придумать, что сказать в свое оправдание, настолько внезапно все случилось. — Как лучше? Как лучше?! — сестра хватает его за плечи и безжалостно качает, будто душу вытряхнуть пытается, — Ты хоть понимаешь, что ты сделал?! Ты знаешь, почему мама плачет по вечерам?! — Н-не-ет… — тянет Какавача дрожащим от тряски голосом. — Я тебе скажу почему! Потому что в этой «мартышке» отец просерает все наши деньги! Все до последнего кредита! Из-за нее мы живем в этой дыре, из-за нее мы не можем позволить себе новую обувь и одежду! Из-за нее я вынуждена няньчиться с тобой, пока мама целыми днями на работе! — Но я же побеждал! — Какавача уже ревет навзрыд, полностью потерянный и ошалевший. Обезьянка теперь лежит на полу, ее улыбка будто бы виноватая и грустная. Уголки рта чуть поползли вниз, а черные глазенки блестят уже вовсе не задорно, а заплаканно. — Ты!.. На плечо сестры ложится венистая рука, которую она тут же отталкивает от себя. — Ты!.. — она снова планирует что-то сказать, но в этот раз уже с меньшей досадой. Будто бы сдулась. Теперь это «ты» звучало больше как… мольба. — Алмира, оставь его. Он не поймет. Он, скорее всего, даже не вспомнит об этом, когда станет старше, — отец качает головой, — Он слишком мал, чтобы понимать. — Ты даже в 35 не понимаешь, — огрызается сестра, но все-таки выпускает Какавачу из рук, обессиленно уронив их на его колени. — Я… Извини, — только и может сказать отец, осторожно поглаживая ее по голове. Мира не отвечает. Она прерывисто втягивает носом, а затем полубегом удаляется в спальню, хлопнув дверью настолько сильно, что даже на кухню донесло порыв ветра. Какавача переводит заплаканные глаза на отца. — Я… я просто хотел, чтобы вы перестали ругаться… — Я знаю, солнце. Я знаю, что ты чувствуешь, — его голос совсем сиплый, слабый. Будто ему физически тяжело говорить. Он прижимает сына к груди и бережно хлопает по спинке. Он ничего не объясняет. Но и не ругается тоже. Просто молча отводит Какавачу в комнату и укладывает спать, почти против воли. Когда вернулась мама, Какавачу разбудили оглушительные звуки бьющейся посуды и ругани. Он ждал очередной встряски и криков, но мама… Мама просто плакала. Долго плакала, уткнувшись в его живот мокрым лицом. Сжимала в своей хватке так, словно пытается выдавить душу. И не отпустила до тех пор, пока отец с Мирой сами ее не оттащили. А Мистер Мартышка пропала после той ночи. Точно никогда и не существовала. Какавача так и не понял, что же сделал не так. Почему-то его семья не хотела, чтобы все было нормально. Почему-то не разрешала ему заботиться о них. Почему-то ругались из-за того, что он пытается помочь. И жизнь вернулась в прежнее русло: войнушки, куколки, семьи и скандалы. Так, будто всей этой ситуации и не было. Так, будто весь мир хотел, чтобы он забыл.

___________________

Под руками шуршат подгузники, пивные банки, сигаретные бычки и упаковки от еды. Порой попадаются шприцы, но Бутхиллу повезло: у него для этого есть железная рука. Так что грязные иголки просто чиркают об нее, издавая жалобные, скрипучие нотки. А вот его соседке повезло чуть меньше: у нее есть только строительные перчатки, через которые иглы пройдут на раз-два, поэтому работает она куда медленнее и периодически матерится себе под нос. — Пиздец, жвачка не помогает, — жалуется Мира, отвернувшись от своей горы грязи и отчаянно промаргиваясь. — Могу сигу дать, точно перебьет, — усмехается Бутхилл. — Серьезно? — Мгм-м… — гудит мужчина, стягивая с себя перчатку и выуживая из кармана свой портсигар чистой рукой, — Ганс Гросс — один из основоположников криминалистики — вообще включал сигары в чемоданчик следователя как один из основных элементов, — с этими словами он протягивает сигарету девушке. — Не, спасибо. Я слезть пытаюсь, — вздыхает та. — Могу тогда я раскурить. Девушка немного колеблется, но в итоге машет на него рукой и вновь возвращается к своей работе. — Похуй, давай. Чем черт не шутит. Бутхилл усмехается и щелкает зажигалкой. Запах табака тут же вытесняет нечистотный в носу, расслабляет и будто бы даже навевает ностальгию. Когда-то ведь и он шугался сижек… Так давно было, что будто бы и не с ним. А теперь этот запах уже такой родной, словно снова у костра с семьей собрался. — Реально перебивает, — удивляется Мира. — Угу… — бурчит мужчина и возвращается к своему занятию: банки, бутылки, подгузники… — Они даже запах мертвечины перебивают. Настоявшейся такой. Девушка кидает ему полный подозрения взгляд. — Даже боюсь спросить, откуда ты это знаешь. — Следаком отпахал три года, вот и знаю, — спокойно отвечает Бутхилл. Это даже не ложь — про Ганса Гросса ему как раз Андре рассказывал. Да и… Теперь он не работает с трупами. Он работает с будущими трупами. Они так не воняют. — Ух ты, — будто с недоверием хмыкает Мира, — И как же ты к 30 годам от солдата прыгнул к следователю, а потом в директорское кресло? — Связи, — пожимает плечами мужчина. — Уважаю честность. Так они сидят еще несколько минут. Сигарета мерно тлеет в губах, шипит, периодически бьет в глаза едким, колючим дымом. Бутхилл встряхивает головой, разгоняя облачка, а потом как ни в чем не бывало продолжает работать. Не первый раз… и точно не последний. Под пальцами сминаются банки, рвутся старые записки и книги. Большинство из них с вырванными страницами — явно использовали для растопки костра в соседней комнате. Бутхиллу это даже воспоминания навевает: он ведь точно так же издевался над книгами, когда куковал под мостами, сбежав из «подземки». Раньше он книги вообще не уважал — в школе — считал скучным, бесполезным хламом. Потом мирился с ними из необходимости, когда Андре заставлял читать по работе. А затем приобрел к ним некое неестественное обожание и благоговение: только благодаря их насыщенным теплом, тлеющим страницам он и выжил тогда. Интересное время было… Он перемещается к другой груде мусора, разобрав старую. В ней, как и следовало ожидать, не нашлось ничего полезного. Он, если честно, практически уверен, что все улики давно сгинули в этой богом забытой пещере. Да и Мира с Какавачей, судя по всему, тоже. Но отвести душу им можно — что ему, сложно что ли? Особенно если Какавача просит. С Какавачей вообще смешно получилось… Столько лет смотрел на окружающих людей либо как на потенциальных работодателей, либо как на потенциальных жертв. Да и его такой же линейкой померил в первое знакомство, что уж темнить. А потом вот… Сам не заметил, как захотелось бежать по первому зову и оберегать, точно величайшее сокровище. Бутхилл сам еще не до конца рационализировать эти чувства: будто бы в одном человеке каким-то образом собралась совокупность черт всех тех, кого он когда-то любил. А потом… забыл, каково это — любить. — Эй, Мира, — зовет он тихо. — Что? Бутхилл набирает побольше воздуха в грудь, задирает голову к потолку. Он никогда не умел красиво говорить. Никогда не умел задавать правильные вопросы, прозаично формулировать мысли. Но последние несколько месяцев в целом стали для него временем открытий и освоения новых навыков. Так что почему бы не попытаться? — Извини за такой вопрос, но… Ты меня боишься? Мира усмехается себе под нос. — Тебя бы любой испугался после сегодняшнего. Какавача не испугался. — Я понимаю. Извини за это, — чистосердечно признается мужчина. Даже руку к груди прикладывает, чтобы придать веса своим словам, — Это… Плохая привычка. В армии было так, что либо ты пугаешь других, либо об тебя вытирают ноги. И я до сих пор не могу от этого избавиться. — Имеет смысл, — коротко вздыхает девушка. Блять… Как же с ней трудно. Вроде бы и не гонит, и не орет, а ощущение такое, будто раскаленным металлом обжигает каждый раз, когда пытаешься с ней заговорить. И совершенно не понятно, что нужно сделать, чтобы вытащить этот каштан из его колючей оболочки. Но прежде, чем он успевает подобрать подходящие слова в ответ, Мира продолжает свою мысль. — Слушай… Я ценю то, что ты сделал сегодня. И то, что ты помог моему брату с его начальником. И с подарком… — она ерзает на месте, наконец отвлекаясь от своей работы и поворачивает лицо к Бутхиллу. Ему тяжело читать людей, тяжело понимать эмоции… И поэтому сейчас Мира для него выглядит так, будто у нее что-то застряло в горле, — Мне просто очень тяжело доверять тебе. Бутхилл вздыхает. Не первый раз он слышит подобное в свой адрес. Да и ее опасения абсолютно не беспочвенные, чего греха таить. Просто… Расстраивает это немного. Ощущается как такой барьер в их отношениях, который вроде бы и не обязательно перепрыгивать, но так, сука, хочется, что невтерпеж. А ноги пока коротковаты. — Я понимаю. — Нет, не думаю, что ты понимаешь, — девушка прячет лицо в растопыренных коленях, будто стесняется своих следующих слов, — Я вижу, что ему хорошо с тобой. И я хочу верить, что так будет и дальше, просто… — воздух шумно входит в ее гортань и так же шумно покидает ее, будто во время истерики, — Знаешь, когда Какавача пошел в школу, его почти сразу начали задирать. Потому что мелкий, слабый и на девочку сильно похож. — Да не так он и похож, — усмехается Бутхилл. Какавача андрогинный, но уж точно не женственный. По крайней мере Бутхилл его в первую встречу с девушкой не спутал, а он известен своим тугодумством и заторможенностью в вопросах внешности. Даже возраст на глаз определяет с трудом. — Ой, не ври себе, — фыркает Мира, — Сейчас, может, чуть меньше, но в детстве его не отличить было от девочки. И когда одноклассники узнали, что он мальчик, то тут же выбрали мишенью для насмешек. Он еще тихий такой был, вот прям не от мира сего мальчик… И кто его защищал, как ты думаешь? — Ты? — Я, — девушка кивает, — В школе еще не сложно было — они ж совсем шкеты были. А к старшим классам он так вообще раздуплился и побратался со всеми, — она громко шмыгает носом и морщит миловидное личико, будто даже всем телом сжимается, — Раскури еще одну. В общем, да, в школе было более-менее нормально. Дома… Дома тоже я всегда была той, кто за ним присматривал. Мать работала, про отца нашего ты, наверное слышал достаточно… Бутхилл встряхивает пышной челкой и кивает, прикуривая. — Ну и я всегда была той, кто с ним должен был сидеть. Я делала с ним уроки, я с ним гуляла, я его кормила… Все я. Всегда, блять, я. И когда я уехала учиться, я ночами спать не могла, думая о том, как он там сам по себе. Пусть он уже не ребенок был, я все равно… Не могла не волноваться, — она шаркает ботинками, пока собирается с мыслями. Ха… Сидит-то по-блатному: пятки на земле держит. Интересно, специально ли? — И вот когда он стал постарше, он начал встречаться с такими вот… — Мира окидывает его оценивающим взглядом сверху-вниз, — …крепкими ребятами. Он им потому и нравился, что был миленький и феминный. И мне всегда было страшно, что если они его таковым видят, то в любой момент могут оборзеть начать делать ему больно, а я… Я все такая же, какой была в семнадцать. Я не смогу защитить его от здоровенного мужика. Комната на время погружается в тишину. Не на долго, просто Бутхилл затягивается, а Мира будто бы последние силы исчерпала. Сейчас почему-то ему совершенно не нужно искать, что сказать, слова пришли моментально, сами собой. — И почему ты думаешь, что я не понимаю? — А ты понимаешь? Ох, малышка… Ты и представить себе не можешь. — У меня тоже двое младших есть. И я всегда был тем, кто ввязывался за них в драки, — звучно усмехается Бутхилл, — Мне знакомо желание защитить близкого человека. Просто поверь. Мира переводит взгляд с него на пол. Над чем-то крепко размышляет, водит пальцем по задристанному полу. После ее движений на пыли остаются полоски, похожие на древние иероглифы или наскальные рисунки. Бутхилл бы многое отдал за то, чтобы посмотреть на этот дом тогда, когда он еще был домом. А потом Мира с усталым полустоном выпускает из легких воздух и протягивает ему кулачок. — Прости. Я знаю, что немного несправедлива к тебе. — Ничего. У тебя есть причины, — Бутхилл принимает этот жест чистой рукой. — Просто… Пообещай мне, что позаботишься о нем, ладно? У меня, как ты видишь… — она небрежно вскидывает руку, указывая на окружение, — …никого больше нет. — Обещаю, — кивает Бутхилл с мягкой улыбкой. Еще пару минут они сидят в тишине, разгребая мусор, прежде чем Мира распрямляется и наклоняется из стороны в сторону с довольным мычанием. — Пойдем, что ли, посмотрим, чего он там затупил. А то вдруг какой грибок переполз на него с этой поебы.

…

Какавача, если честно, совершенно потерялся в эмоциях за последние десять минут. Или, может быть, пятнадцать? А может и весь час, он не может сказать с уверенностью. Все, что он знает, это то, что тело, по ощущениям, медленно расслаивается на части: спадает кожа, тают мышцы, гниют кости… Оставляя только сырое, обнаженное естество из непереварившихся воспоминаний и чувств. Пальцы путаются друг в друге, крутят фаланги и тянут кожу, а в груди будто бы поставили заслон, мешающий до конца вдохнуть. Он… Немного не такого ожидал, когда искал воспоминания. Зато определенно получил ответы на многие вопросы. Остался лишь один: что ему делать с этими ощущениями? Он не успевает обсудить этот вопрос с собой, потому что его спутники появляются в дверях. — Ну че ты тут? Не сгнил? — приветствует сестра с широкой улыбкой, — Мы там уже почти все разобра- Она не успевает закончить. Повинуясь безусловному рефлексу, Какавача вскакивает и накидывается на нее с удушающими, крепкими объятиями, не свойственными его тонким рукам. Зарывается носом в плечо, запах духов с которого замешался с окружающим смрадом и стал почти отталкивающим, но он не отходит. Вместо этого вжимается в Миру все сильнее и сильнее, пока у самого не начинает кончаться воздух в легких. — Т-ты чего? — с трудом выдыхает девушка, похлопывая его рукой по спине. — Я люблю тебя, — коротко отвечает Какавача. Бутхилл смотрит на это с умиленной улыбкой, пусть во взгляде и видны взволнованные тени. Он стоит в проеме, спрятав руки в карманы и позволяя им молча насладиться единением. Но Какаваче и ему есть, что сказать, просто потом, наедине… Потому что он больше не может терпеть этот отвратительный, раздирающий по швам зуд на шее.