Постоянный клиент

— Господи, блять, наконец-то! Едва сестра скрылась за дверью своего подъезда, Какавача моментально сорвался с места. Бутхилл только и успел поставить машину на ручник, когда его любовник вскочил со своего сидения и, неуклюже грохоча подошвами ботинок об двери и бардачок, устроился на четвереньки. Металлическая рука и не подумала сопротивляться, когда он грубым рывком вздернул ее к своей шее и приложил к пылающей зудом, почти кипящей от перевозбуждения коже. — Что такое, прелесть? — только и смог выговорить опешивший Бутхилл. И тем не менее, он послушно давит на рубцы и водит по ним своими спасительными, охлаждающими пальцами. Го-осподи… Какой же это кайф. Как первый стакан воды по пробуждении или как наконец прорыгаться после игристого залпом. Просто нереально… Эта железная ладонь, конечно, не панацея — она не может починить Какаваче его ебучий червивый мозг, но хотя бы за аспиринчик сойдет. Пусть и временно, но она приносит облегчение. Потому что за последние часы, проведенные в компании Миры, Какавача по-настоящему был готов разбить лобешник об стену, лишь бы не приходилось терпеть это ужасное ощущение. — Сильнее, прошу… — только и может ответить он. Слова выходят с трудом, протискиваются сквозь зубы со скрипом и скулящим, жалобным постаныванием. Хватка послушно стискивается посильнее, железный большой палец ложится с другой стороны шеи, чтобы Какавача сильно не брыкался. Но она все еще осторожная: гладит бережно, боится навредить, будто раненое животное держит. Достаточно крепко, чтобы не вырвалось, но все еще нежно, чтобы не усугубить ситуацию. И Какаваче от этого только хуже: стоит прохладе исчезнуть, как зуд возвращается с трехкратной силой. Кожа вопит в агонии и будто бы живет своей собственной, наполненной пузырящимся мучением жизнью. — Что ты там нашел? — Бутхилл наклоняется к его уху, немного тянет на себя, укладывая подбородок на плечо. Какавача стискивает челюсть так сильно, что закладывает уши. Пальцы впиваются в сидение напротив. Он игнорирует вопрос. Вернее, не игнорирует, просто никак не может заставить себя сконцентрироваться на адекватном ответе. Изнутри по черепу долбят тысячами беспокойных молоточков, нетерпение мечется в грудной клетке, болезненно застревает между ребрами, подобно блуждающему нерву. Он держится уже слишком долго… — Ты сказал, что мы поедем играть. Когда? — Скоро. Скоро, солнышко, — успокаивающе бормочет Бутхилл, мягко касаясь его уха губами. — Когда мне ждать это «скоро»?! — канючит Какавача. Собственный голос уже совершенно не похож на себя: мешанина из околослезной мольбы и рычания — вот, во что он превратился в этот момент, — Я не выдержу больше. Блять… — он переходит на шепот, бессознательно льнет к щеке партнера своей, — Укуси меня. — Какавача, нет, — отвечает мужчина твердо, — Тяжело, я знаю. Но нужно потерпеть всего до конца недели, хорошо? Если ты- — Мне плохо сейчас! — взрывается Какавача, будто капризный ребенок шлепает по влажной от его собственного пота обивке. Бутхилл протяжно выдыхает, на мгновение отстраняется, чтобы отодвинуть свое кресло назад. А затем почти силой перетаскивает любовника на себя, усаживая на колени. Эти действия занимают не больше десяти секунд, но даже эта заминка ощущается, как самая настоящая пытка. Его мутит, азартные искры в ушах мешают слуху, перебивая собой любые мысли и доводы разума. — Ладно. Я знаю, что делать, — сквозь зубы выдыхает хитман, прежде чем властно обхватить его за талию. Делает он это металлической рукой, и это даже вызывает у Какавачи искреннюю панику: последнее, что держит его на плаву сейчас в этом море нечистот — эта железная хватка, спасательным кругом цепляющая шею. А теперь… ее нет. И он действительно потонул бы, если бы на смену ей не пришла другая рука: теплая, человеческая. Вместо впалых шарниров на коже теперь лежат выпуклые острые костяшки, требовательно приобнимающие плоть. — Делай ставку: задушу ли я тебя сейчас? С губ срывается жалкий стон, исполненный низменного желания и раздражения одновременно. — Нет. Не задушишь. — Сейчас и проверим, — пальцы давят с двух сторон шеи. Голос Бутхилла скатывается до тихого, утробного грохота. Он искренне пытается помочь. Какавача видит это: пусть ладонь и обнимает шею плотным кольцом, сдавливая по бокам, в глазах отчетливо отражается волнение. И от этого язык западает глубоко в гортань, а в уголках глаз будто бы даже появляются крохотные слезинки. Потому что сейчас, в глубине души, Какавача искренне надеется проиграть, а Бутхилл… слишком любит его, чтобы навредить по-настоящему. Он не хочет умереть. Не так, не от рук любимого человека, запертый в машине прямо напротив окон сестры. Чего он хочет — так это взаправду испугаться. Ощутить колкий азарт на кончиках пальцев, впиться зубами в податливую плоть самого концепта рациональности и осознанности. Умирать… не хочется. Но хочется поверить в то, что можешь умереть. Тупо, жалко, с перемазанными пенящейся слюной губами и чужой рукой на шее. Хочется поверить, что это действительно возможно, хочется впасть в панику и ощутить на себе злобный, осуждающий взгляд матери-судьбы, порицающей очередную затеянную им забаву. Хочется почувствовать себя так, будто действительно есть, что терять. Поэтому Какавача сейчас так ненавидит эти исполненные заботы и нежности глаза. Глаза, которые уже и не видит толком: во лбу поселяется тягучая назойливая боль, холодок прокатывается по затылку. Бутхилл, мать его, играет слишком плохо, чтобы напугать. Видимо, поэтому не разрешали вести допросы подозреваемых. Смешно даже. Пальцы на шее разжимаются. — Х-ха… — выдыхает Какавача разочарованно, — Ты, вроде как, профессиональный убийца, а выглядишь, как перепуганный щенок. Бутхилл медленно моргает, переваривая информацию. — Щенок? — Очаровательный песик, который и зубки оскалить боится. Он уже не совсем осознает, почему говорит это. Вроде бы, хочет попытаться спровоцировать, вывести на эмоции, вытащить из-под перины услужливости и заботы того самого зубастого монстра, с которым познакомился в их первую встречу. Того, от голоса которого волосы встают дыбом и от взгляда которого кровь сворачивается в желе. Тот страх… Теперь Какавача скучает по нему. Бутхилл на мгновение отворачивается, что-то тихо бурчит в сторону между обильным матом. А затем хватка на шее усиливается многократно, пока металл впивается в мягкую кожу на талии, сминая под собой мышечную ткань и органы вместе с ней. Грудь рефлекторно подпрыгивает в поисках кислорода, но его… нет. Совсем нет. Даже омерзительного хрипящего свиста не получается в гортани: ее будто бы не просто сдавили, а сложили напополам, точно ненужную трубочку из-под закончившегося коктейля. Бутхилл прячет свое лицо у его уха, бережно расталкивая прядки острым носом. — Сейчас ты уяснишь два правила. Первое: если мы с тобой подеремся, ты выиграешь только в том случае, если с неба на меня внезапно свалится рояль. И второе… — его дыхание ощущается густым. Будто пленка оно обволакивает кожу, ложится на нее плотной, склизской оболочкой. Голос, вопреки рваным вдохам, ни на мгновение не вздрагивает — утробный и рычащий, похожий на хтоническое чавканье подземных плит, — …еще раз сравнишь меня с собакой, и тебе действительно придется искать местечко с удачно подвешенным роялем. Ты понял? Даже если бы Какавача хотел кивнуть в ответ, у него бы не получилось. Потому что шея сейчас совершенно не его: непослушная, саднящая, полная каменного напряжения. Слюна концентрируется под языком, стремится вглубь горла, но не находит ни единого зазора, куда могла бы просочиться. Так она и остается на стенках: липкая, мерзкая, щекотливая и заставляющая горло сокращаться в непроизвольных попытках откашляться. Но и для них места не остается — вместо этого Какавача просто извивается в цепкой хватке чужой руки, скребет ногтями запястье и отчаянно шлепает немеющими губами. Руки стремительно слабеют, вены во лбу пульсируют. Уши закладывает плотным телом статического шума, а слюна, не в силах найти себе уголочка в горле, ручьем бежит с губ. Ресницы отчаянно хлопают, потерявшиеся и обескураженные таким развитием событий. Боль в висках нарастает в геометрической прогрессии, становится почти невыносимой, словно дробит кости с каждым приступом. Неужели… он и правда может сейчас задохнуться? Чем дальше, тем больше зрение заволакивает мутной пеленой из белых мошек. Сначала они игрались со зрачком, гнездились по бокам виньеткой, а теперь поползли все дальше, заволакивая собой обзор. Раньше они путались с волосами Бутхилла, вплетаясь в них, потом и вовсе закрыли собой, не оставив и намека на черные прядки. Потом стали окрашиваться в кроваво-красный, угрожающий оттенок, и в этот момент… Блять, в этот момент стало по-настоящему, панически страшно. Так, как боится животное, увидев огонь. Первобытный мозг пещерного человека уже не думает о том, игра ли это. Не думает, нарвался ли сам и не помнит просил ли о таком. Он просто мечется и сиреной глушит слух. Больно. Больно в висках, больно в затылке, больно в горле, больно в глазах… Тянет в шее, жжет в груди, влажно под ногтями и на подбородке. Невыносимо… не получается думать. Получается только слабо трепыхаться в остаточных спазмах заключенного в клетку чужих рук тела. И страшно. Страшно, как в преддверии смерти. Всеобъемляще страшно… Он приходит в себя с оглушительным кашлем. Вся трахея пылает, будто избитая тысячью плеток. Слюна выходит из глубины груди болезненными удушающими комьями, приземляющимися на что-то пушистое и светлое перед собой. Все внутренности сокращаются, норовясь выпрыгнуть прямо из горла, а дрожащие руки хватаются за первое, что находят перед собой. — Все, все… Все хорошо, сладкий… — слышится будто издалека успокаивающий голос. И от него будто бы тошнит еще больше. Этот голос — незваный гость в наполненной колотящей мигренью голове. Существует где-то снаружи застилающей сознание темной пелены с чудаковатыми алыми вспышками. Он мягко, крадучись пробирается в уши и будто бы массирует обезумевший мозг. Вместе с ним в волосы пробирается и рука, осторожно оглаживающая и укладывающая на себя. Дрожь в теле не унимается еще долго. По крайней мере так кажется Какаваче, обмякшему в бережных объятиях любовника. Стоило пройти болезненному исступлению, все его естество будто бы окатили из ведра холодным, бодрящим адреналином. Он оживил каждую клеточку, расчистил сознание и вымел бесячие мошки из уголков глаз. Ударил бодрящей волной и вновь сбил с ног любые мысли, но теперь приятно и возбуждающе. Каждый вдох наполнен первозданным блаженством, каждое движение онемевшими пальцами переполнено приторным кайфом. Он просидел так еще немного, прислушиваясь к дробящему ребра грохоту пульса в ушах. Руки приятно размякли, слух вернулся в норму. Голос на фоне, шепчущий нежности, вновь стал родным и приятным. Ненависть к ласкающим затылок и спину рукам растворилась каплей в окситоциновом море. Огонь в груди стих, освободив место пушистому теплу, тяжело растекающемуся по конечностям. — Ха… — тихонько усмехается Какавача, наконец найдя в себе силы разлепить непослушные веки, — …ты проиграл все-таки. — Конечно я проиграл, придурок, — бурчит Бутхилл, спрятавшийся в его плече. Какавача слабо улыбается уголками губ сам себе. Этот гниющий на игле адреналина мозг не спасет уже ничего… — А я на секунду поверил, что хочешь выиграть, — признается он охрипшим голосом. — Это была автоматическая реакция организма на недостаток кислорода. Я бы никогда на самом деле… — он будто бы всхлипывает, прижимает Какавачу к себе посильнее, — …не важно. Тебе легче? Какавача мечтательно усмехается, закатывая глаза. Они все еще легонечко побаливают от подскока давления. А потом он сосредотачивает внимание на своей шее и с удивлением обнаруживает, что зуд совершенно исчез. Не притупился и не запрятался где-то в глубине организма, выжидая момента, чтобы вылезти, а просто… ушел. Так незаметно, что Какавача и осознать не успел. — Да… — удивленно выдыхает он, распрямляя спину и будто в неверии проводя пальцами по шее, — Намного легче. Спасибо, — с этими словами он заглядывает партнеру в лицо и мягко целует в губы. — Это главное, — кивает Бутхилл, все еще прячущий взгляд за челкой. Какавача легонько усмехается, откидывает прядки с его лица. Смешно получается: его только что чуть было не задушили, но он чувствует себя намного комфортнее и расслабленнее, нежели «душитель». — Ну ты чего? — Прости… — За что? — усмехается Какавача, преодолевая боль в горле. Ау. Реально ведь трудновато говорить. — За то, что я сказал. Это было слишком… — Да ладно! — фыркает Какавача. Вообще, все, что он сказал, было правдой: у Какавачи и правда ни единого шанса нет, если они решат попиздиться. Но они же не решили. И вряд ли когда-то решат — не с такими жалобными, тонущими в чувстве вины глазами на кукушачьем лице. Он в это искренне верит, — Ты ж не взаправду, да? — Ну… Почти. Мне правда очень не нравится, когда меня сравнивают с собакой, — он громко сглатывает. Какавача только умиленно вздыхает. И вновь про себя сравнивает: потому что невозможно «не». Потому что у Бутхилла такие очаровательные мокрые глазки сейчас и будто бы даже примявшаяся шевелюра, похожая на испуганно поджатые щенячьи ушки. Но да ладно… — Больше так не буду. Все равно ты скорее кукушонок, нежели собака, — идет он на компромисс вслух, бережно щелкнув по носу перед собой. Бутхилл вновь растягивает губы в виноватой улыбке и кивает. — Пожалуй. И… прости. Снова. Какавача только отмахивается, перебираясь на соседнее сидение. Вроде бы и неловко все закончилось, но для него эти несколько минут стали маной небесной, избавившей от непрошенных подарков собственной психики. Он искренне благодарен Бутхиллу сейчас. Может быть… попробовать сделать так еще разочек? В постели например. Звучит… волшебно.

…

На обратном пути Какавача попытался как можно подробнее объяснить, что же такого открыл для себя на старой квартире. Бутхилл в ответ обессиленно вздохнул, погладил по голове и пообещал закончить с работой как можно скорее. Но, по справедливости, закончит он или не закончит — разницы нет, все равно до выходных пришлось бы терпеть. Надо было на два через два договариваться, пока возможность была, сука… Но да что уж теперь. Все равно нашел, чем заняться в ожидании. Пока они обнимались на прощание, Бутхилл извинился снова. А потом еще раз в сообщении. Какаваче даже не по себе стало: почему он настолько сильно загоняется, если все и правда хорошо? Какавача так вообще чувствовал себя прекрасно следующие пару дней: зуд совершенно не беспокоил, боль в шее прошла буквально на следующий вечер. Более того, он искренне балдел каждый раз, когда вспоминал об этой ситуации, водил пальцем по своей шее перед зеркалом, смакуя ощущения и мысленно возвращаясь назад, в то мгновение гормональной вспышки. Блять, как это было круто… Какой властный голос был у Бутхилла, какой твердой была его хватка. От нее было не сбежать и не скрыться, выход был лишь один: принять неизбежное, полностью отдав свою жизнь в распоряжение партнера. Когда-то Бутхилл говорил, что в этом и смысл всех его БДСМных приколов: наносить себе увечия, бояться так, будто взаправду можешь откинуться… но при этом быть в безопасности. И теперь Какавача действительно видал эту безопасность, в этот раз без сарказма. Вообще, до этих отношений его сексуальная жизнь была довольно ванильной. Скучной даже, наверное, но он не жаловался. Тува была до неожиданного консервативна в этих вопросах: не позволяла себе лишних «вольностей» в кровати, неохотно экспериментировала. С ней все проходило словно по методичке: привычные позы, привычные грязные разговорчики без излишней гиперболизации, привычные прелюдии. С более старыми партнершами ворошить шлепанье вообще не было смысла — они все тогда были настолько зеленые, что любое действие будоражило сознание не хуже тауринчика по вене. А вот с Бутхиллом… получилось интересно. Пусть Какавача никогда этого не осознавал, но, видимо, подсознательно тянулся к большему. Его жадная до риска и новых опытов натура совершенно одурела от прикормки из горловых минетов и внезапного эджинга, непривычных позиций и раскованности. Поэтому теперь каждое пробуждение сопровождалось тем, что он нежился в воспоминаниях о прошедшей ночи, а каждому отбою предшествовала новая сессия сумасшествия. Его складывали пополам, выворачивали наизнанку, извлекали из груди такие звуки, на которое он даже не думал, что способен. И он обожал каждое мгновение. Даже не верилось, что так долго морозился — если б знал, что ему настолько понравится ебля с мужчинами, то в первый же день запрыгнул бы на Бутхилла не раздумывая. Сэкономило бы им обоим много нервов и неловких моментов. И вот сегодня первый день, который они смогли как следует провести вместе после поездки на квартиру. Бутхилл и правда не появлялся следующие пару суток, даже не отвечал почти в мессенджере. Следующие пару вечеров просто подвозил домой с последующими непотребствами, но после тут же уматывал работать свою ебически важную, серьезную работу. Но Какавача не обиделся: это все ради сегодня и выходных, которые Бутхилл пообещал посвятить всецело им двоим. Ради этого можно было примириться с временными неудобствами. — А если б я тебе предложил потрахаться в первую же встречу, то что бы было, как думаешь? — беспечно спрашивает он, болтая ногами. Он сидит на своем высоком стуле за стойкой, Бутхилл стоит за спиной и качает его из стороны в сторону, будто неваляшку. Он оказался на удивление контактным человеком, чуть ли не контактнее самого Какавачи. Едва ему дали зеленый свет на любые касания, как он тут же прилип к партнеру, точно банный лист, и не отставал ни на мгновение, если на то не было веской причины. Бесконечно гладил, обнимал, терся щекой и чуть ли не мурчал в такие моменты. А Какавача и не против — конфетно-букетный период на то и существует, чтобы залапать друг друга, пока окружающие блевать не начнут от приторности созерзаемого. Но пока даже в баре они не получили подобной реакции — разве что парочку косых взглядов — хотя, казалось бы, атмосфера располагает. — Мне, если честно, такое развитие событий нравится куда больше, — бурчит Бутхилл ему в плечо. Мягкая челка щекочет щеку, под напором цепких рук талия и грудь будто бы даже вспотели, но прекращать объятия совершенно не хочется, — Если бы мы переспали в первый же день, то, скорее всего, я бы и не был в тебе так заинтересован в итоге. — Это еще что должно значить?! — недовольно ахает Какавача, вполоборота запрокинув голову. — Ну-у… — тяжело тянет любовник, задумчиво закатив глаза, — Ты ж сам все видел. Я в тот день… не совсем в себе был. — А мог бы быть во мне, — ухмыляется Какавача. Хитман в ответ прихрюкивает, игриво щипает его за талию, — А если серьезно, объясни. — Я… Мне в тот день нужно было лишь одно: напряжение сбросить. Поэтому и был такой дерганный. В общем… Если бы у нас все случилось не так, как случилось, а вместо этого закончилось бы быстрым перепихоном, я бы, думаю, отстал от тебя тут же. Какавача фыркает. Парой месяцев ранее он бы не задумываясь выпалил ядовитое «И слава богу» ему в лицо. Но теперь-то… перспектива немного поменялась. — А почему ты не отстал? — розмариновые глаза допытывающе сверкают из-под веера светлых ресниц. — Потому что… — он отводит взгляд, прикусывая губы, — Потому что… — повторяет уже тише, будто подавился собственными словами. Он ссутуливается, скрывая лицо в футболке любовника, мотает головой, не в силах продолжать. Какавача только вздыхает. На самом деле, он уже знает ответ. Еще во вторую встречу узнал. И произносить вслух это, наверное, немного жестоко. Но ему… почти физически нужно услышать подтверждение своим мыслям. Не чтобы осудить, а чтобы дополнить в голове картину, которую рисует последние несколько дней. И даже не ради Бутхилла а ради… себя самого. — Потому что тебе нравится меня пугать, так ведь? На некоторое время между ними воцаряется тишина. Грузная, вязкая, неловкая. Такая, какой давно не было. И она уже говорит громче любых слов. И все-таки Бутхилл заставляет себя ответить. — Да. Вернее, не тебя, я- — Не нужно, — Какавача мотает головой, затыкая его полный оправданий рот. Буквально. Виском он легонько ударяется об чужой подбородок, смазывая следующую фразу, — Правда. Я не обижаюсь или что-то такое. Я, знаешь, подумал тут на днях… — он властно цепляет чужую челюсть кончиками пальцев, отлепляя от своей щеки так, чтобы их взгляды встретились, — …и понял, что я, вообще-то, люблю пугаться. Бутхилл медленно моргает, переваривая сказанное. Какавача дополняет свои слова виноватой улыбкой и быстрым, но влажным поцелуем. С мокрым мазком языком по чужим губам и грубым укусом в конце, прежде чем вновь отстранить его от себя. — Что самое важное в хорошей ставке, как думаешь? — Страх?.. — предполагает Бутхилл осипшим полушепотом. В его глазах читается неприкрытое непонимание, и Какавача только рад объяснить. Потому что произнести это вслух значит в первую очередь признаться во всем себе. — Страх. Страх потерять все, что у тебя есть. Страх лишиться дома, лишиться семьи, лишиться жизни. Лишиться самого себя. И настоящий кайф не в том, чтобы выиграть, а чтобы до последнего думать, что проиграешь. Чтобы победа ощущалась как вызов самому понятию удачи, — мурчит он любовнику в губы. Делает это так чувственно и страстно, будто в любви признается. Хотя… своего рода это и есть признание в любви. Потому что именно чувство страха сплело их судьбы вместе. Человека, чья работа — запугивать окружающих, и адреналинового торчка, который с ума сходит по самым безумным, немыслимым ставкам. Ставкам, на который никто в здравом уме не решился бы. Но чем дальше Какавача проваливается в бездну порока, тем лучше понимает: он никогда и не был в здравом уме. Долго притворялся, долго прятался от своей сущности и долго пытался подавить ее рациональностью и моралью. Долго накидывал овечью шкуру на свои плечи, пытаясь сойти за своего в стаде людей нормальных, людей правильных. Но факт есть факт: стоило в его жизни появиться зубастому волку, из-под его кудрявой накидки тут же засверкали зубы собственные. И он еще никогда не чувствовал себя свободнее. Раньше он брыкался, отказывался. Но правда в том, что самые сильные эмоции он испытывает только тогда, когда жизнь прокатывает его на американских горках. Когда заряжает пистолет одной пулей, заставляя стрелять себе в череп. Когда посылает ему серийных убийц в компаньоны, каждая встреча с которыми оборачивается все новыми разрывами в овчине. Когда играет на нервах, делая его подопытной крыской то в догонялках с родителями, то с чужими судьбами в подворотне, то с собственным телом. Правда в том, что, сколько бы он ни отнекивался и ни отрицал, страх всегда был неотъемлимой частью его жизни. И тем, что по-настоящему заставляет глаза гореть. Говоря это для них двоих… Какавача полностью готов породниться с этим чувством. — Ты… — выдыхает Бутхилл завороженно, — Ты просто… — Какавача наполовину ожидает очередное «конченый» в свой адрес с последующей шуткой, но вместо этого после очередной паузы получает опаляющий страстью лавовый ливень. Бутхилл смотрит на него так, будто он самое потрясающее, что есть в этом мире. И Какавача верит. Сейчас он и правда чувствует себя потрясающим, — …невероятный. Твою мать, ты самый горячий человек на земле. С этими словами Бутхилл сам втягивает его в поцелуй. Сам прикусывает его нижнюю губу, мгновенно отпечатывая на ней кровавый след. Сминает его в руках, запрокинув голову так, что позвоночник хрустит под напирающей страстью. Блять… Может быть, повыгонять нахуй всех клиентов и разложить друг друга прямо на барной стойке, как сет шотов? Все равно до закрытия едва ли час… Он уже почти высказывает эту мысль, когда входная дверь хлопает, горном оповещая о прибытии нового человека. — Это еще что за телячьи нежности? — голос Алмаза вырывает их из неги. Какавача чуть ли не подпрыгивает, натянутой струной распрямляет спину. Бутхилл же вальяжненько разворачивается и по-барски опирается локтем на стойку, будто он тут на самом деле бармен. — Здарова, — ухмыляется он. — В очко себе засунь свои приветствия, рожа твоя пидорская. У тебя двадцать процентов скидка на любые «спешлы», а ты бармена моего трахаешь? — Твой бармен сам меня трахает за милу душу. Че хотел? — не унимается Бутхилл. В моменте у него настолько бесстыжая лыба и нахальная интонация, что Какавача даже невольно прыскает от смеха себе в ладонь. Алмаз смеривает его презрительным взглядом, который на несколько секунд задерживает на запачканной засосами шее. Вдоволь насмотревшись, он фыркает себе под нос и осуждающе цокает языком. От этого Какаваче становится только смешнее: он едва ли не надувается от распирающей по швам назойливой смешинки, тянущей щеки в разные стороны. — Че хотел, блять… — бубнит Алмаз, сморщив лицо в уродливую изюмину — или в анус, это ему даже больше подходит, — В следующий раз ваше поведение обсудим. Сейчас дело есть, — он кивком указывает на угловой VIP столик. Бутхилл пожимает плечами, со свойственной ему энергичностью выскакивает из-за стойки. Стоит ему удалиться, грузный взгляд начальника вновь обращается на Какавачу. Тот принимает дуэль твердо, решительно, даже с тонкой улыбкой хитрющей гадюки. Нет, он никогда не устанет смотреть на тряску Алмаза. Особенно когда сам является причиной. — Принял бы мое предложение — хоть с людьми бы спал. А ты себе псину безродную в партнеры выбрал, — наконец сцеживает он с губ подобно кислотному яду, — Шива 18. Только для меня. Быстро. Какавача закатывает глаза и корчит ему пару передразнивающих гримас вслед. Сука, даже не за себя обидно в этой ситуации. С одной стороны он и сам не раз сравнивал Бутхилла с собакой, а с другой Алмаз делает это куда более бесцеремонно и грубо. Какавача хотя бы в уменьшительно-ласкательном ключе. Гнида ебаная… Нос бы ему откусил, если б возможность была. Но пока придется слушаться и покорно наливать напиток ровно таким, каким начальник его любит — с двумя кубиками льда. Взболтать, не смешивать. Переговоры, как это обычно у них бывает, проходят беспристрастно и тихо. Так, чтобы ни один из присутствующих не заподозрил о содержании разговора, включая Какавачу. Но тот не переживает: все равно выжмет из Бутхилла всю информацию, как сок из лимонной жопки, стоит Алмазу дематериализоваться. А он так и делает: кидает им двоим очередной испепеляющий взгляд, пробивает «Гранатовые зерна» и исчезает в подсобке, матерясь себе под нос на ходу. Стоит ему удалиться, Бутхилл срывается с места. С лукавой улыбкой лавирует между столиками, блестит глазами и сиятельной улыбкой. Возможно, карикатурно бы пятками друг об друга стукнул в прыжке, если бы не было так тесно. Какавача встречает его таким же широким, неадекватным оскалом. Сейчас что-то будет… Бутхилл звучно хлопает ладонями по стойке. — Брей пизду и ноги, малышка, мы едем в «Предел Мечтаний»! «Предел Мечтаний»… Говорящее название. Это казино и вправду было для Какавачи далекой, недостижимой мечтой долгие годы. Она одновременно маячила прямо перед носом, но и была недоступной, как сраный автомобиль на дисплее в торговом центре. Вроде бы все просто: залезь и дай газу, но потом пришлось бы заложить машину на адвокатов. А Какаваче в тюрьму нельзя — его отпетушат по счету «раз». А если по-человечески объяснять, то дела обстояли следующим образом: «Предел» — это международная сеть отелей и казино, принадлежащая Шнайдеру. В Пенаконии филиал открылся относительно недавно, но благодаря мировой известности он мигом потеснил магната сферы в лице Алмаза. Пусть и не совсем с пьедестала спихнул, конечно, но стоять все равно стало неудобно — новый конкурент не просто в затылок дыхнул, но уже одной ногой влез на первое место, заграбастав себе большую часть состоятельных туристов. Для Какавачи это заведение тоже было бельмом на глазу — после того, как Алмаз под страхом смерти запретил ему появляться в собственных казино, вариантов осталось совсем мало: либо играть в Сигонийских подпольных блядушниках, где шанс выйти по частям намного превышал шанс выигрыша, либо попытать удачу в «Пределе», но и тут ему хуем по губам поводили. Потому что «Предел» — это тебе не широпотреб и не приют для обиженных Алмазом лудоманов, это элитарное заведение, в которое пускают только по именным карточкам почетных членов программы лояльности. Следи за пальцами, что называется: если Алмаз — это Баленсиага, то Шнайдер — это Диор. Алмаз — Доминио де Пинус, Шнайдер — Дом Перигном. Алмаз — Тесла, Шнайдер — Майбах. Шнайдер — богатый папа, да еще и красивый и смешной, Алмаз — папа тоже богатый, но странноватый, носящий исключительно синие футболки с шортами капри и не моргающий во время видеозвонков. Ну и дальше по аналогии. Короче, пусть они всегда были более-менее в одной лиге, Шнайдеру это удавалось легко и играючи. У него было звучное имя и необъятный капитал с незапамятных времен, между тем как Алмазу раз за разом приходилось изъебываться и говнобесить, чтобы хоть как-то привлечь к своей персоне внимание. Короче, чтобы попасть в «Предел» нужно было быть успешным по пунктам: богатым, влиятельным и известным. И активно выебываться этими своими качествами. А Какавача не подходил ни под один из критериев — его бы даже на порог не пустили. Хотя какой там порог… Не позволили бы даже слизывать грязь от ботинок посетителей, оставленную на лестнице. И поэтому сейчас он весь трепещет от и едва ли не расходится по швам от перевозбуждения. — Тот самый? Ты прикалываешься? — Да если бы! — Бутхилл сам прихлопывает в ладоши от нетерпения, глаза мечут задорные искорки во все стороны, — Правда, это в первую очередь будет работа, но никто не запрещает нам немного покутить. — О-хо-хо-хо! — барман отпускает игриво-коварный смешок, быстро вскакивает со своего места, чтобы на запинающихся сами об себя ногах подскочить к любовнику и стиснуть его в объятиях, — Ты просто лучший! Признавайся, сколько минетов я за такое должен?! Хотя похуй сколько, главное: когда мы едем?! Хитман бархатно смеется, глядя на то, как Какавачу штырит, мягко гладит по голове. — Дома твои долги обсудим. А пока сделай нам что-нибудь вкусное, я должен тебе кое-что показать.

-ххх-

— Я с тебя в ахуе просто! Половину Легиона переебал, и даже сейчас успокоиться не можешь — продолжаешь к моим сотрудникам лезть! Родители не учили выбирать, куда хуем тычешь, шмара ты помойная? — голос Алмаза постепенно становится громче, по мере того как он присаживается, шурша пиджаком об диван. — Во-первых, относительно Легиона все вопросы к Каракалу- — Бутхилл, клянусь богом, еще раз- — даже на записи полушепот Алмаза полон сочнейшего, рафинированного раздражения. — Во-вторых, сотрудники — это те, с кем трудовой контракт есть. А у тебя не то что с Авантюрином — с Самоцветами-то нет, — беспристрастно перебивает его собеседник. — Это ты с чего решил? — Алмаз отчетливо фыркает, — У нас, пусть и не на бумаге, но со всеми есть договоренности. — М-да? А что ж тогда ты их не соблюдаешь? — Ты че, ГИТовец? Тебе какое дело вообще? Хотя погоди… — он на пару секунд замолкает, прикидывая что-то, а затем по-гоблински, скрипуче усмехается, — …во-от оно что. Что ж, это упрощает ситуацию. Вот как мы поступим: ты сейчас возьмешь у меня работку, а я закрою глаза на ваше сегодняшнее поведение и заодно поделюсь инфой по твоей драгоценной Топаз, м? Это ж вас интересует? — Раскусил. Что за работа? — Как раз та, которую ты ищешь, дорогой. Слышал, что Яшму ограбили? — Краем уха. — Хуево работаешь значит, раз краем уха. Но да ладно, тебе повезло, что я готов поделиться инфой. — Это тебе повезло, что я все еще соглашаюсь с тобой сотрудничать, сын дерьма, — прерывает его Бутхилл грубо. Алмаз сглатывает это оскорбление вместе с коротким вздохом. — «Добрую Яшму» грабанули. Вынесли почти все, что было — от особо ценных диковинок так и вовсе ничего не осталось. Я вот пошуршал для нее по старой дружбе, потянул за пару ниточек, да и пронюхал, что в «Пределе» в следующий четверг планируется аукцион с какими-то очень необычными лотами. Смекаешь? — Мгм-м… - запись улавливает щелчки зажигалки. — Так что? С меня проходка, с тебя — забраться к ним на цоколь. По рукам? — Две проходки, — утробно усмехается хитман. Алмаз недолго молчит, пока не отвечает протяжным, рычащим выдохом. — Я неясно выразился? То, что я готов в качестве услуги простить вам эти непотребства один раз, не значит, что я буду спонсировать ваш блядский медовый месяц. — Ну тогда ищи себе другого работягу, — довольно подытоживает Бутхилл, шумно затягиваясь сигаретой и откидываясь на спинку дивана. Запись разражается невнятным, подавленным шипением мата, которым Алмаз орошает их двоих, точно из пулемета. Затем он шумно встает, о чем свидетельствует громыхание бокала об столик, и бросает уже издалека: — Рты ваши шатал. Жди завтра карточки.

-ххх-

— Ну дела-а… — тянет Какавача вместе с остатками напитка из бокала. — Вот так вот, — резюмирует Бутхилл. Он сует телефон в карман — зря столько времени от него отказывался, дуралей. Не только ж ради нюдсов можно это чудо техники использовать. Но да похер. Единственное, что сейчас важно — это то, что Какавача наконец собственными руками пожамкает лакомый кусочек недоступной ранее лакшери жизни. — Я, вообще, планировал попытаться его вывести на разговор о Топаз, чтобы потом ей показать, но как будто бы даже нашел золото вместо этой меди. — Обожаю тебя, — с этими словами Какавача ластится к нему, трется лбом об щеку, пока руки, доселе покоившиеся на острых коленях, начинают свое неспешное путешествие вверх. — Прелесть, нет, — останавливает его Бутхилл ласково, но твердо, положив свою ладонь на его, — Давай все-таки не здесь. — Почему? — его голос даже не обиженный. Наоборот, градус шаловливости только повышается — он утыкается носом в чужую щеку, прикусывает челюсть. — Потому что Алмаз тут. — Господи, ну и что? — усмехается Какавача сквозь поцелуи, отскакивающие от чужой щетинистой щеки звонким ритмом, — Будто бы он что-то сможет сделать! Бутхилл вздыхает, насильно отстраняет его от себя, держа за плечи и заглядывая в глаза с выражением взволнованной серьезности. — Пока я тут — вряд ли. Но если вдруг у него крыша потечет, пока ты с ним наедине… В общем, я не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за меня, ладно? — он завершает свою речь с виноватой улыбкой, бережно убирает прядку пшеничных волос за ухо. Какавача обессиленно вздыхает, но все-таки повинуется. Подбирает руки, корчит по-детски недовольную гримасу и позвращается на свою привычную роль: роль бармена, который сейчас ведет общение со своим клиентом. И ничего более. Хотя кому он врет… на флирт, вроде как, вето никто не накладывал. Да и до смены осталось чуть меньше пятнадцати минут — вполне можно потерпеть. А пока они просто допили свои коктейли, тихонечко поперетерли Алмазу все его 206 косточек. Хотя Бутхилл пошутил, что у него, скорее всего, двести, учитывая насколько он искусно практикует самоотсосы по поводу и без. С этого и уржались, пока голова не заболела и кислород не кончился. Потом они наспех прибрали бар, потушили свет и провели остаток ночи в безумной погоне за дофамином. Как и должно быть. Как, Какавача надеется, будет и дальше.

…

Сердце снова бешено колотится в груди, пока Какавача стоит перед зеркалом. Совсем как в тот последний раз, когда он играл на судьбу Дагоберта Люцерны. Даже воспоминания навевает… Разве что сейчас он не один: Бутхилл стоит за дверью примерочной, терпеливо ожидая показ. Правда, в этот раз судьба пошутила еще более изощренно: сегодня он наряжается не в рубашку и элегантные брюки, красиво обтягивающие стройные бедра по форме, ох, нет… Если тот наряд можно было назвать нескромным, то сегодняшний в прямом смысле слова вызывающий. И Какавача дождаться не может момента, когда сможет показаться в нем на людях. Он облизывает пересохшие губы. Материя настолько приятная, что кажется пушистой на коже, хотя это определенно шелк. Розовый шелк цвета молодых, робких лепестков сакуры. Такой невинный, будто бы даже не под стать фасону, который, наоборот, открывает вид на все, что только можно увидеть. И что нельзя тоже, если неосторожно наклониться, но Какавачу только веселит перспектива отвесить кому-нибудь пощечину за неосторожный взгляд. Так-то его абсолютно устраивает такое развитие событий. Он в принципе никогда не делил одежду по гендеру — вполне себе естественно для мужчины ростом 165. Джинсы в детстве ему так вообще исключительно со стразами покупали. Левая бретелька, правая… Хрупкую грудь укрывает невесомая, воздушная ткань, рябью маленьких ярких звездочек бьющая по глазам блестками. Может быть, как-нибудь вырядиться так на работу? А что, Алмаз же сам напросился! Вот и пожнет плоды своих идиотских шуток.

-ххх-

— Опача, а вот и наши билетики! — озорно кликнув языком, Бутхилл вытаскивает из-под двери плотно запакованный конверт. Постучали всего пару секунд назад, но, стоило мужчинам выглянуть из квартиры, неизвестного курьера уже и след простыл. Бутхилл сказал, что это абсолютно нормальная практика. — Открывай быстрее-е-е! — Какавача чуть ли не визжит от восторга, вешается на его плечи, кусает везде, куда дотянется, поторапливая. — Ты мне если сейчас руки оторвешь, то мы точно ничего не откроем, — шутит любовник сквозь мягкие смешки. Он подхватывает Какавачу на руки, чтобы, точно ростовую куклу, с легкостью пересадить на диван. Сам пристраивается головой на его коленях, довольно вздыхая в процессе. Тихо шуршит бумага, отлепляясь друг от друга, изнутри конверта тянет до сих пор не выветрившейся краской. Какавача задерживает дыхание. Из-под невзрачной обертки показываются две идентичные рельефные карточки. Глянцевые, с выпуклыми золотыми узорами по бокам и, наверное, чересчур вычурным шрифтом. Хотя тут эта вычурность вполне себе уместна: не каждый день ведь представляется возможность сверкнуть надписью: «Предел Мечтаний, Почетный член клуба». Он с трудом сглатывает, проводя по ней кончиками пальцев. Подумать только… Билет в страну его грез. Ощущается как самый потрясный сон. — А… Ага-а… — тихо протягивает Бутхилл, вертящий в руках вторую карточку, — Вот где собаку зарыл, обмудок… — Чего там? — Погляди, — просто крякает партнер и сует ему кусок пластикового гонора в руки. На первый взгляд карточка абсолютно идентичная. Черная, с мраморными разводами, чудаковатыми завитушками орнамента по периметру. На второй взгляд тоже все, вроде бы, в порядке: предел мечтаний, почетный член клуба, ля-ля-ля… Имя держателя: Сайрен Рейд. Пол… А. А, понятно. — Произошел троллинг, я так понимаю? — он вскидывает одну бровь и фыркает. Сомнений нет: эта карточка предназначается для него. — Н-да… — Бутхилл тяжело вздыхает, будто бы даже виновато, — И чего делать будем? — Знамо чего, — Какавача усмехается. Очередной день, очередная игра. В детстве поиграть толком не дали, зато вот во взрослом возрасте полон рот забав. И ладно, в принципе, так даже интереснее, — Платье есть у тебя? — Больше нет. — Больше? — Ну да, — невозмутимо отзывается Бутхилл с колен, — Я в него из-за протеза совсем влезать перестал, пришлось выкинуть. Да и не для кого больше было надевать, — на последних словах в его голос прокрадывается единственная, но тяжеловатая минорная нота. Какавача спешит сбавить напряжение, потрепав его по волосам. — Понял. Тогда поехали, — он расталкивает любовника, игриво пошлепав по щекам, — Будешь долг за куртку отдавать.

-ххх-

И вот теперь он вертится перед зеркалом, подтягивая последние тесемочки за спиной, чтобы подчеркнуть талию. А получается из рук вон, сука, плохо, потому что пальцы дрожат в нетерпении и совершенно не справляются с поставленной задачей: путаются в ткани, тянут не за те концы ленты, переплетаются между собой и в принципе усложняют жизнь настолько, насколько могут. Какавача тихо рычит себе под нос, ругаясь, пока в дверь раздается робкий стук. — Ну чего ты там? — Сейчас, пару секунд, — отвечает он отвлеченно. Еще одно круговое движение непослушным указательным, еще одно маленькое усилие вслепую и… — Все, заходи. Сразу за поворотом ручки слышится потрясенное, давящееся воздухом «ах», преследуемое несколькими мгновениями кричащего молчания. А после — уже знакомый позбужденный свист, вздрагивающий на последних нотах. — Так что думаешь? — не глядя спрашивает Какавача. Ему не нужно смотреть, чтобы знать, какое взбудораженное выражение лица сейчас у любовника. Да он и сам, по справедливости, с трудом может отвести взгляд от зеркала: то, как идеально платье легло по фигуре, подчеркивая самые стройные места и уплотняя там, где маловато, не может не восхищать. Он и сам бы себя не узнал, если бы увидел таким на фотографии — с глубоким декальте, открывающим вид на впалую грудь и узкие плечи, усеянные свежими отметками страсти. С почти полностью голыми ляжками, на одном лишь добром слове прикрываемыми куском элегантной глянцевой ткани. С осиной, почти модельной талией, ради какой некоторым приходится ребра себе вырвать, а ему вот… понадобилась всего лишь пара нехитрых манипуляций с лентами. Красота… Просто красота. — А… Эм… — слова на тонких губах Бутхилла превращаются в набор нечленораздельных звуков, пока он пытается подобрать слова. Очаровашка. — Я так понимаю, добро? — скалится Какавача. — Ты только надел, а я уже хочу его с тебя снять, — наконец приходит в себя партнер. Какавача в ответ ухмыляется, удостаивает его воздушного поцелуйчика, пока мужчина выгибается в спине, чтобы оценить ситуацию на горизонте и высказать уже предложение, — Слушай, там никого нет, может быть ты, я… — Ну-ну, разогнался! Дай хоть в люди выгулять! — А если скажу волшебное слово? — «Завтра» — вот твое волшебное слово, — подмигивает он издевательски, пока осторожно выталкивает Бутхилла из кабинки, чтобы закрыть дверь перед его носом. Несмотря на все ерничество, именно такую реакцию он и хотел увидеть, и теперь упивается ею не хуже дорогого алкоголя. Просто это еще один такой изощренный способ эджинга, по сути — пускай немного попускает слюнки, помаринуется в своем обожании, сладкий мальчик. Ему не сложно — Какаваче до мурашек приятно. И все-таки — он ведет плечами, все еще наслаждаясь видом в отражении — надо будет как-нибудь заставить Бутхилла тоже вот так принарядиться. Не на задание, понятное дело — с его фигурой это и правда курам на смех будет — а так, для души. С этими лоснящимися длинными волосами платья, наверняка, будут просто нереально хорошо сочетаться…

…

Чек в итоге вышел довольно увесистый: пальто, платье, туфли, косметика… И еще парочка аксессуаров вдовесок. И парфюм себе новый присмотрел — причем не из какого-то бичевского сегмента, где приходится сторговываться на тестеры, а с лощеного дисплея бутика прямо в середине торгового центра. Короче, он выжал Бутхилла до последней капельки, но тот абсолютно не был против — наоборот, сам таскал Какавачу во все новые и новые магазины за руку и наряжал, точно куклу барби. Да и в итоге оно того стоило — маскировка вышла первоклассной, чуть ли не профессиональной. Топаз, увидев фотографию, долго отказывалась верить, что на ней действительно изображен Какавача. Даже поиск по картинке устроила в попытках раскопать, у какой же инстаграмной эскортницы он эту фотку спиздил. Мира же, посмотрев сообщение, ответила коротким: «пиздец, срам». А затем, уже ближе к вечеру, намолчавшись и наосуждавшись вдоволь, добавила: «дашь примерить?» В общем, первую стадию оценки прикид прошел прошел на «ура». Вторую, на удивление, тоже — у охраны к Бутхиллу вопросов было больше, нежели к «Сайрен». Один даже вульгарно подмигнул, на что Какавача отвесил ему кокетливую, размалеванную алой помадой улыбочку. И вот, наконец… Тот самый, долгожданный момент. Широкие резные двери распахиваются, придерживаемые двумя услужливыми лакеями в глянцевых жилетках с такой же штампованной позолотой, что и на карточках. В нос, точно резкий удар под дых, проскальзывает запах богатства: душок дорогого алкоголя с примесью отдаленно различаемого запаха морепродуктов, легкий флер цветочно-фруктового ароматизатора. Уши целует стук деревянных фишек и кубиков друг об друга, шуршат карты, пиликают слоты, и у Какавачи натурально прихватывает дыхание от этой атмосферы. Он даже запинается об собственные ноги, но его тут же подхватывает сильная рука, облаченная в пышный рукав, колыхающийся от каждого движения. — Живая, малышка? — ухмыляется Бутхилл сверху-вниз. Ему тоже пришлось немного поколдовать над внешним видом, пусть и не так сильно, как Какаваче: пышную белую гриву запихали под парик, на металлическую руку напялили перчатку. И вот, благодаря всего двум нехитрым махинациям, Бутхилл стал совершенно невзрачным человеком. Симпатичным, конечно, с точеной мордочкой андрогинной модели, но в толпе на него все равно вряд ли бы взгляд упал. Удивительные фетаморфозы из бабочки в личинку. А имя ему выбрали… и того краше. Какавача, когда увидел его карточку, чуть было по полу от смеха не покатился. Алмаз, видимо, на этих проходках расчехлил внутреннего комика и выдал разрывную: сегодня Бутхилл — это не Бутхилл, а Салли Гриссини. Или «соленая хлебная палочка» в переводе. И этим знанием Какаваче теперь весь вечер надо умудриться на серьезном ебале смотреть ему в глаза — и смех и грех, боже. — Вполне. Но сейчас кипятку поддам от радости, — признается Какавача на привычном помойном диалекте. — Ну-ну, не в приличном же обществе, — подтрунивает «Сал» — так они решили сокращать имечко, чтобы лишний раз не начать ржать как кони. А общество тут… Ма-ама дорогая… Какавача не первый раз ходит в казик, не первый раз встречается с состоятельными людьми. Но обычно их не больше десятка на все помещение, остальное — богема и районные депутатишки, мнящие о себе больше, чем могут оправдать. А здесь вот… Каждый ноготь стоит больше обеих его почек вместе взятых. Мужчины в дорогих сюртуках с бриллиантовыми запонками, женщины, разряженные в натуральные меха и обвешанные, точно цыганки, ассортиментом из браслетов и ожерелий каждое новое дороже предыдущего. Да… Это именно то высшее общество, где мода определяется исключительно статусностью, а не стилем. Какавача ведет плечом, заземляясь. Пушистый палантин приятно щекочет голую ключицу, сползает к талии. Прикольная штука: до сих пор даже не знал, как она называется — пришлось позориться перед консультанткой в бутике, на пальцах объясняя, чем хочет прикрыть непотребства на шее. Зато теперь чувствует себя так, будто по-настоящему вписывается в этот парад понтов: сияющий, элегантный, абсолютно не знающий меры. Ему подходит. — Ну, ты развлекайся, а я пока пойду понюхаю, чего тут болтают, — Бутхилл мягко трет его руку своей бархатной перчаткой. — В смысле «развлекайся»?! — хмурится Какавача, — Ты сказал, что мы будем кутить! — Делу время, потехе час, душа моя, — с этими словами хитман исполняет манерный поклон, чтобы коротко поцеловать его ладонь, — Я тебя найду через минуток 45, ага? — Ла-адно, — с деланным недовольством фыркает Какавача, закатив глаза, — Умеешь даму задобрить, демонюга. Не опаздывай, а то я в одну харю сожру у них все креветки. Бутхилл кивает и несколькими прыткими шагами скрывается в буйном море чудаковатых пиджаков и помпезных юбок. Какавача мечтательно вздыхает ему вслед, а потом и сам отправляется исследовать локацию. Хотя тут, по-хорошему, гид бы не помешал: он все идет и идет, а конца и края этому залу все не видно. Неевклидово пространство какое-то что ли? Или, может быть, горячечный сон? Хотя Какавача и правда сейчас чувствует так, словно оказался во сне. Все ровно так, как он представлял себе в самых влажных мечтах: глаза ласкают вульгарно-тусклые софиты, дополняемые зазывающими огоньками автоматов. Отблески играют на отполированных столах, бросают тусклых светлячков на кожу проходящих мимо людей. Путаются в волосах женщин, красят в радугу банкноты и фишки. Если это и правда сон, то Какавача надеется, что он никогда не закончится… Та самая красота, для которой он был создан. А она, взаимно, для него. И хочется плясать с ней об руку под звучащие из-под потолка джазовые мотивы до тех пор, пока ноги не откажут. Он беспечно цепляет с подноса проходящей мимо официантки стройный бокал, отпивает так непринужденно, будто один этот глоток не стоил его зарплату за неделю. Затем присаживается за первый попавшийся столик с рулеткой — можно начать чистейшей жвачки для мозгов, чтобы оценить настроение капризули-Фортуны сегодня.

…

— Ну-у, как ты тут? На талию со спины ложится тяжелая рука, шею опаляет горячим дыханием. Какавача довольно прикрывает глаза и вслепую откидывается назад, чтобы опереться на плечо мужчины за собой. — Просто охуенно, — мурчит он вполголоса. Последний час пролетел совершенно незаметно. Сначала Какавача оттянулся за рулеткой и, не хочется хвастать, но почти всегда бил точно в цель со своими ставками. Его даже из-за стола выпихнули за такое — сказали, что он, судя по всему, посланник дьявола, и с ним рядом находиться определенно опасно. Но Какавача не расстроился: во-первых, подобные замечания для него были сродни самым желанным комплиментам, а во-вторых его быстро приметила компания молодых девчонок, таких же усыпанных стразами, что и он сам. Они смеялись, как самые настоящие актрисы из второсортных театральных постановок — фальшивенько, нарочно завышая голоса и прикрывая аккуратными ладошками полные идеально ровных зубов рты. Говорили в основном о том, в каких виллах отдыхали и с какими знаменитостями почти смогли перепихнуться, но Какаваче, если честно, такие беседы были в радость — сегодня, по крайней мере. Если б ему пришлось на постоянке с такими общаться, точно бы в рожу каждой плюнул, а потом в петлю влез из-за навесившихся на плечи долгов за судебные тяжбы. Но в качестве игры, один разочек, он искренне кайфанул от возможности мимикрировать под одну из них — расслабленную, оторванную от реальности маленькую испорченную мечтательницу. — А кто это тут у нас? — одна из его новых «подружек» озорно сверкает глазками в направлении Бутхилла, — Твое, что ли, сокровище, Сай? — Мгм-м… — довольно тянет Какавача на выдохе, — Сал — девчонки. Девчонки — Сал. — Какая прелесть, у вас даже имена почти одинаковые! — высокая смуглая брюнеточка с копной непослушных кудряшек и, наверное, излишне крупным бриллиантом в колье — Мелоди — даже хлопает в ладоши. Тихонечко, манерно, самыми кончиками пальцев, — Сыграешь с нами, Сал? Звук, вырвавшийся из груди Бутхилла, в моменте больше похож на вздох, нежели на искренний смех. — Я посмотрю. — Ой, да ладно тебе! — Какавача фыркает, тянет за его пышный рукав, — Развлеки дам, что тебе, сложно? — А тебе, смотрю, нагнуть меня не терпится, — мужчина показательно закатывает глаза. — Я тебя и так нагну, — Какавача выворачивает лицо так, чтобы обольстительно шептать ему в ухо, — Нашел что-нибудь? — Тупняк. Я им всем чуть ли не в жопы носом влез, но так ничего и не узнал, — отвечает такой же приглушенный шепот. — Тогда тем более отвлекись и сыграй! Отдохнешь и попробуешь снова, — он дергает за рукав требовательнее, будто норовясь уронить партнера на себя. Бутхилл снова шумно выдыхает, распрямляется, а затем послушно присаживается рядом. — Ладно, уговорили. Только сильно не бейте. — Максимум поцарапаем, равр! — изображая острыми ноготочками кошку, смеется Мелоди. На самом деле, Бутхиллу бояться нечего: за этим столом все довольно цивильно. Да, они играют на такие суммы, которые даже его заставят растерянно по карманам хлопать, но по крайней мере ничем, кроме небольшого похудения кошелька, проигрыши тут им не грозят. Кстати, Какавача недавно осведомился о том, сколько Бутхилл зарабатывает. Оказалось, что не так и много — по крайней мере в контексте места, где они оказались — пусть каждая работа хорошо оплачивается, с ней в свою очередь сопряжены соответствующие затраты. Покупка информации, снаряжение, люди, документы, оружие и еще много чего — в итоге его миссии, пусть и не оставляют с голой жопой, но регулярно выходят в копеечку. Так что за этим столом сытых мажорок даже он выходит чужаком. Однажды кукушонок — всегда кукушонок. — А что за сережка у тебя, Сал? — одна из девушек тычет в ту самую аквамариновую висюльку. — Это? Подруга сделала, отдала по дешевке, — беспечно отзывается хитман. — А-а! То-то я думаю, безвкусица какая-то! — хихикает собеседница, — Я б сама такую никогда носить не стала. — Даже ради того, чтобы поддержать подругу? — Бутхилл щурится. Какавача легонько пихает его коленом под столом. Вот уж правда — кукушонок. Куда бы, блять, ни попал, везде не пришей пизде рукав смотрится. Но да ладно, ему повезло, что сегодня он не один. — А у тебя бы такой и не было, — он сверкает приторной, околонадменной улыбкой, — Это ж эксклюзив, ручная работа. Девушка отвечает такой же фалшивой лыбой. Ебаный рот, прямо в сердце клубка змей забрались. Даже накидка на плечах будто бы перестает казаться меховой, вместо этого меняя текстуру на крупные чешуйки рептилии. Но, если честно, этот парад притворства — единственное, что до сих пор удерживает его за столом. Ставки просто смерте-ельно скучные. Они уже пять конов сыграли, вышли примерно в ноль — идеальный баланс между его выигрышами и проебами Бутхилла, который, ей-богу, будто бы специально блефует настолько жалко, что даже хохотушки-богачки ему на клыка дают. Сначала за этим наблюдать было забавно, но спустя несколько раундов тоже поднадоело. Сука… надо бы реально сходить до их буфета. А то Какавача тут завянет. — Сай, а у тебя натуральный цвет волос? — осведомляется Мелоди спустя еще пару раундов, каждый из которых тянулся все муторнее предыдущего. — М? — Какавача выныривает из собственных мыслей, в которые сбежал, лишь бы хоть немного себя развлечь, — Да, натуральный. А что? — Красивый… — мечтательно тянет Мелоди, — А почему не отрастишь? Я думаю, тебе бы очень пошло с длинными волосами! — А я как раз отращиваю. У меня раньше вообще чуть ли не томбой был. — Да-а? А почему так? Честный ответ — потому что мороки с ними много. Вернее, короче Какавача особо никогда не стригся, но и не отпускал особо тоже — всегда каким-то образом волосы сами собой ложились в пушистый вулфкат до плеч. А отращивать — себе дороже, он сначала на Миру насмотрелся, как она каждое утро вставала в школу на пятнадцать минут раньше, чтобы мучиться со своими косами, а теперь вот Бутхилл появился, который в ванной по сорок минут торчит, намывая свою шевелюру. Нет, смотрится она, конечно, бесподобно, но Какавача не готов половину жизни в душе провести. По крайней мере пока что. — Ой, история просто песня! — нечестный ответ он выдумывает налету, — В общем, спонсировала я один фестиваль артхаусного кино этим летом, ну и вот в какой-то момент подходит ко мне этот… Как его зовут? Черт, хоть убей, не помню, — он театрально тюкает себя по лбу несколько раз так, будто взаправду вспомнить пытается, — Может, знаете его? Такой блондин высокий, лет тридцать на вид, вечно с открытой грудью ходит? — Неужели Макс Нурр?! — ахает Мелоди. — Да, он! — Какавача щелкает пальцами. — А я смотрела его работу последнюю, кстати, — подмечтает она, мечтательно подперев подбородок руками, — Ту, где он сам себя играет. Уф, какие мышцы у него там… — Ничего такие. Меня лично больше зацепил социальный комментарий — отображение пороков общества и то, как каждый человек их интернализирует по-своему. И визуальный символизм там — просто нечто! — он даже бровки вскидывает втягивает носом погромче, изображая восхищение. — Согласна! Мне так понравились кадры, где он сравнивал развитие своего греха с деревом, а последствия своих решений с падающими яблоками! — Ах, я вижу ты тоже человек высокой культуры, — подмигивает ей Какавача, прежде чем продолжить, пока его не заставили самого какую-нибудь сцену «вспоминать», — Ну в общем, подходит ко мне, говорит, что сражен. Сказал, что давно так не вдохновлялся и попросил играть в его следующем фильме. А я что? У меня была пара месяцев свободна, я согласилась. — Погоди! Это важно! — Мелоди тормозит его, вскинув ладони с растопыренными в разные стороны пальцами к лицу, — Вы спали?! Какавача коротко хихикает, подносит палец к губам и кивает на своего спутника. — Секрет. — Вредина! — надувает губки Мелоди, — Но дальше все равно расскажи. — Да нечего рассказывать, — вздыхает Какавача, откидываясь на спинку своего кресла. Сейчас они сыграют последний кон и можно будет пойти почухать их безлимит чизкейков наконец-то… — Ему вот почему-то вынь да положь надо было, чтобы у меня была короткая стрижка для этой роли. Ну вот и постриглась. — Ого, а ты серьезно относишься к этому, — восторженно тянет Мелоди. — Это моя работа, как музы, — Какавача самодовольно виляет моськой туда-сюда, раскидывая прядки своих адекватной длины волос по шее. Стоило последнему кону закончиться, как Какавача тут же вскочил с места и потянул Бутхилла за собой в буфет, отвесив подругам учтивый реверанс. — Нихуя красиво стелишь, — вполголоса хвалит тот, стоит им немного отойти, — Я даже сам почти поверил, что ты с этим Максом виделся. — А с чего ты взял, что не виделся? — из-под светлой челки шаловливо сверкают розмариновые глаза. — Погоди, ты… Реально?! В смысле… — он даже притормаживает, активно тыкая пальцами то в Какавачу, то в стол за своей спиной. — Нет, дурачок! — Какавача ласково треплет спутника за щеку, — Что ты как мамонт, ей богу? — Разве можно винить хрусталь в излишней чистоте или монашку в излишней невинности? — начинает Бутхилл карикатурно приложив руку к груди так, будто следующей фразой будет «быть или не быть?» — Вот и меня нельзя винить в то, что я хочу тебе бесприкословно верить! — Кто из нас еще красиво стелит, — ухмыляется Какавача, разворачиваясь и направляясь к уже маячащей на горизонте цели, оповещающей о близости к ней статной башенкой из бокалов. Сука, вот надо было ему изъебнуться и выбрать туфли с каблуками, теперь даже прогулка до буфета напоминает пытку. Бутхилл нагоняет его парой быстрых шагов. — А что за фильм-то был? Интересный? — А? Да я хуй знает, — Какавача беззаботно пожимает плечами. — Погоди, ты и весь этот разгон про пороки общества и прочую дребедень тоже из головы взял? — Ну да. — Как? — на его лице отчетливо отображается восторг вперемешку с недоумением. — Да эти претенциозные псевдо-режиссеры только об одном и снимают, — Какавача хмыкает, — Дай руку, мне туфли жмут.

…

Второй заход у Бутхилла тоже не увенчался успехом. Будто все казино сговорилось и приняло обет молчания относительно аукциона. На третий раз Какавача сам с ним сходил и тоже потерпел разгромную неудачу: и правда, ни одна живая душа и словом не обмолвилась ни о дате, ни об организаторах, ни о месте проведения. Он даже на секунду поверил, что это все вранье и фикция. И вот они уже второй раз за ночь задумчиво посасывают коктейли, украшенные засахаренной вишней, и неуклюже выковыривают трупики улиток из их домиков вилками. — Что-то как-то не весело уже, — хмуро подмечает Бутхилл. — Аналогично… — вздыхает Какавача. Даже обидно немного становится: надеялся на умопомрачительную сессию азартного сумасшествия, а в итоге заскучал. И слотики покрутить успел, и в блек джек сыграл, и в рулетку, и в покере даже достойные соперники нашлись… И вроде бы побеждает, но какого-то удовлетворения не чувствует. Потому что нет в этом заведении такого человека, с которым они могли бы играть на равных, срывая с себя покровы кожи с каждой ставкой. Не было страха, не было адреналина, не было души в этом бездумном развлечении, когда у оппонентов столько денег, что терять нечего. Он прикусывает губу и подносит беспокойные пальцы к шее. — Даже не знаю, может куда-нибудь сныкаться и после закрытия тут пошуршать… — высказывает предложение партнер. Он, в отличие от Какавачи, практически не ест, да и в целом старается сильно рот не разевать, чтоб не светить зубами. Все-таки они на территории Шнайдера, а у него на Бутхилла есть ориентировки. Пусть, по его же словам, Шнайдер, скорее всего, думает, что он мертв, все равно держать ухо востро надо. А его пасть ни с чьей не спутаешь. — Как будто бы это уже единственный вариант, — соглашается Какавача. Вот же… залупа. Самое престижное казино в мире, а таким разочарованием оказалось. Он громко отпивает из своего бокала и морщит нос. Не так он представлял себе исполнение своей мечты, конечно… — Сайрен, Сал! — раздается отклик неподалеку. Какавача на секунду давится, натягивает фамальярную улыбочку и оборачивается на звук. — Мелоди! Я думала, ты уже ушла. Девушка награждает его звонкими поцелуями в обе щеки и пристраивается рядом, подхватывая первый попавшийся напиток. — Я сегодня еще долго не уйду, — она мотает кудряшками, — Хожу вот, ищу, у кого бы на ночь остаться сегодня. Если ты понимаешь, о чем я. — Ага-а… — тянет Какавача, бросив Бутхиллу напряженный взгляд. Нет, вот свингерить он пока точно не готов. Он уже начинает перебирать в голове все возможные варианты, как именно будет ей отказывать, когда Мелоди заходится переливистым смехом. — Боже, нет, это не то, что ты подумала! — спешит успокоить она, — Нет, я реально ищу интрижку, но ты… — она смеривает Бутхилла оценивающим взглядом, — …не в моем вкусе, уж без обид. У нас в семье по смазливым моя мама, — она цокает языком и складывает руки на груди, недовольная. — Да вообще без обид, — хмыкает Бутхилл будто бы даже облегченно. — Нда-а… — тянет девушка, бесцеремонно опираясь задницей об стол, — Вот сегодня какие-то вообще мальчики тут… Ни о чем. Ни одного настоящего мужчины — их в платья вырядить, так от девчонок не отличишь. Прямо аномальния какая-то! Бутхилл, слушая это, аж носом пузыри в коктейль пустил от смеха. Какавача же замаскировал приступ хохота за приступом сдержанного кашля себе в ладонь. Мелоди, между тем, даже внимания на них не обращает, просто продолжает свой монолог, глядя вдаль. — Вот подруги мои вечно тут находят брутальных иностранцев, а как я прихожу, так сразу полна поляна метросексуалов! Я прямо чахну! — она оборачивается и будто бы успокаивающе гладит Бутхилла по плечу, — Только, опять же, не обижайся! Ты просто лапочка, я была очень рада с вами познакомиться! Но, черт возьми, меня это просто из себя выводит! — Да все нормально… — икает хитман, все еще прячущийся от ее оправданий за мартинкой. — А! Еще вот что! Я хотела извиниться за поведение Рози! Какавача, честно говоря, даже не помнит, какая из них «Рози». Но все равно спешит ее приободрить, кивнув. — Не переживай, мы не из обидчивых. — Нет, я не могу не переживать! Она и правда так грубо выразилась! А ведь это подарок от твоей подруги — он, наверное, много для тебя значит, — она строит почти жалостливое лицо, когда чуть наклоняется, чтобы поближе взглянуть на серьгу, — По-моему, она очень милая. И, даже если не самая стильная, к твоему наряду она отлично подходит. В принципе, логично, что они не в ее вкусе. Мелоди, мать ее, на каблуках с Бутхиллом одного роста — прямо-таки гигантиха. Но, нужно признать, с этими ногами до ушей, ее макси-платье смотрится просто потрясающе. Будто перед ними стоит не живая девушка, а гиперболизированный манекен. Еще и осанка такая ровная… — Кстати, Сай, я хотела у тебя спросить! — она все тараторит и тараторит, даже слова им вставить не дает, — А какой фильм Макса твой любимый? — Да я, знаешь ли, не фанатка, — коротко отмазывается Какавача. Сука, этой темы он и боялся, — Я даже последний бы не посмотрела, если б он не настоял. — Ах, лапочка… Завидую тебе! — только и говорит Мелоди с протяжным вздохом, — Пока на тебя западают режиссеры, которых ты даже не знаешь, я и обычного миллионера подцепить не могу, — она утыкается взглядом в пол и будто бы даже искренне грустит. — Ну-ну… — Бутхилл кладет руку на ее плечо, успокаивая, — Там, я вижу, кто-то еще пришел. Может быть, это и есть твой мачо. Не отчаивайся. Девушка немного мнется, а потом залпом хлопает остаток своего коктейля. Ставит пустой бокал на стол так агрессивно, будто пытается его разбить. Затем, полная решимости, топает шпилькой об пол и еще раз наклоняется, чтобы поцеловать Какавачу на прощание. — Да, вы правы! Может, потому и не могу найти, что так легко сдаюсь. Ну, пожелайте мне удачи! С этими словами она машет своей изящной ладонью и ныряет в толпу. Мужчины переглядываются, не уверенные в том, что именно из этой ситуации они должны были вынести. — А если бы она реально предложила нам тройничок, ты бы?.. — осторожно начинает Бутхилл после небольшой паузы. — Что? Нет! — фыркает Какавача, нахмурив брови. — Понял, понял… — любовник вскидывает руки в примирительном жесте, — Просто хотел убедиться. — Придурок… — Какавача тихонько вздыхает. Снова недолгая пауза, снова громкий глоток напитка. И снова дебильный вопрос. — Ты сильно ревнивый, получается? — Не сильно. Просто звучит так, будто меня тебе не достаточно, и это обидно. — Ох, прелесть… — Бутхилл прижимает его к себе, наклоняется для короткого поцелуйчика, — Прости, я не это имел в виду. Просто… разобраться пытаюсь. — Не парься… — Какавача отмахивается. На самом деле, он и правда не обиделся, просто настроение совсем схуевилось из-за скуки и череды неудач. Пальцы сами собой нащупывают ближайшую тарталетку с икрой, вторая рука хватается за первое доступное шампанское. Они уже готовятся отправиться на поиски подходящего местечка, когда знакомая смуглая фигура вновь показывается из-за чужих спин. — А-а! — Мелоди пищит, почти бегом подскакивает к ним, — Сал, срочно, сними с меня колье! — Чего? — непонимающе моргает мужчина. — Быстре-е! — требует она уже развернувшись к нему спиной и откинув пышные кудри. Бутхилл лишь плечами пожимает, повинуется, пока девушка разражается уже новой речью, разве что в этот раз тише и раздраженнее, — Это не «мачо» пришел, а моя мама! Черт, если она увидит, что я опять взяла у нее украшение, мне хана! Боже, что мне делать? Она наверняка заметила, что я в нем! — Вот оно что… — отзывается Бутхилл полушепотом, — Сай, дай мне свое. Побыстрее. Какавача спешит исполнить его просьбу. Ловко расстегивает замочек и обменивается с Бутхиллом ожерельями как раз вовремя, потому что уже через полминуты к ним подходит еще одна женщина. Чуть пониже своей дочери, но такая же вытянутая, статная, с широкими плечами и темными волосами, побритыми почти под корень. Ее длинные сережки произвольно качаются, задевая до неуместного пышные рукава фиолетового платья. — Мелоди, золотце! — окликает она, — Как ты сегодня, дорогая? — О-отлично, мам, — она слабо улыбается, голос немного вздрагивает. Женщина подходит ближе. Нихера себе… У нее аура, как у заслуженного военного: властная, непоколебимая, уверенная. Она абсолютно лишена ребяческой грации своей дочери, двигается выверенными шагами человека, глубоко породнившегося с чувством бесконечной ответственности и долга. Ее присутствие прямо-таки давит, хочется мгновенно начать извиняться, даже если абсолютно не за что. — М? — она вскидывает бровь, — Это мое колье что ли? — Что? Нет, — с явным облегчением посмеивается Мелоди. Благо, они успели обменяться до того, как незнакомка подошла ближе. Какавача сжимает чужое за спиной в кулаке. — Хм… — она наклоняется, изучая украшение, — И правда, не мое. А то я его найти сегодня не смогла, подумала, что ты взяла. — Мам, ты чего! Я же обещала, что твою коллекцию больше не буду трогать! Опа… А вот здесь надо бы попросить пояснения. Мужчины переглядываются. Незнакомка между тем бесцеремонно протискивается к столу, берет два длинноногих бокала с вином. — Смотри у меня, — говорит она будто бы со смешинкой, но в голосе все еще отчетливо слышится стальная твердость, — Тогда я буду у себя в кабинке. Заходи, если будет что-то нужно. Сказав это, она так же неспешно, расталкивая остальных гостей плечами, точно корабль лед носом, удаляется. — Фу-уф… — протягивает Мелоди. Она даже смахивает пот со лба, на секунду совершенно позабыв о манерах, — Пронесло. Спасибо, что выручили. — Да что уж, — просто усмехается Какавача, возвращая «ее» ожерелье. — А тут что, приватные кабинки есть? — Бутхилл бесцеремонно вклинивается в разговор. У него даже глаза загорелись, стоило найти зацепку. Мелоди непонимающе моргает. — Есть. Но они зарезервированы за инвесторами и почетными гостями, а что? — А ты можешь нас туда провести? — два блестящих уголька намекающе поблескивают. — Зачем? — усмехается девушка, скрестив руки на груди, — Все веселье тут, там — старые пузатые бизнесмены с портфельчиками. Бутхилл на секунду тормозит, думая над причиной, но это не нужно — у Какавачи уже заготовлены оправдания на все случаи жизни. Поэтому он жестом просит подругу наклониться к себе, чтобы прошептать ей на ухо: — Мы сами себе там организуем веселье. Есть у меня одна фантазия… Если ты понимаешь, о чем я.

…

Дальше никаких объяснений не потребовалось. Мелоди намек уловила, расплылась в хитрющей улыбке и тут же провела новых знакомцев к лифту в другом конце зала. Приложила свою карточку, отжала кнопку и, игриво подмигнув, выскользнула из закрывающихся дверей. И вот, глазам мужчин предстает недлинный ярко освещенный коридор, устланный красным ковром такого высокого качества, будто создан для проходки широких президентов. Двери по стенам пусть и не такие грандиозные, как на первом этаже, но все равно выполнены из дерева высокого качества. Все минималистично, но идеально чисто — ни единой ворсинки не выбивается из ковра, ни одного отпечатка пальца не видно на ручках. Местечко, пусть и помпезное, но ощущается каким-то полуживым и искусственным, будто… больница. Смысла в этом не сильно много, но именно такое ощущение сложилось у Какавачи. Они прошлись взад вперед, тихонько переговариваясь, поприкладывали уши к дверям. Что интересно, кажется, что Мелоди была права: этаж действительно полностью пустой, за исключением одной единственной комнаты, откуда доносятся едва различимые разговоры и смешки. Кажется, донеслось слово «врешь», но слышимость настолько плохая, что Какавача предпочел особо не вдумываться. К сожалению, привычный Бутхиллу план зайти и ткнуть пушкой в лицо тем, кто там сидит, сегодня не прокатит — в «Пределе» настолько дотошная охрана, что у него даже в дупле бы не получилось пронести пистолет. Поэтому придется договариваться ртом… — Прошу прощения, — Бутхилл тихо стучит в резную дверь, а затем, не дождавшись ответа, приоткрывает ее. — Ты еще кто такой? Я сейчас охрану вызову! — тут же слышится бескомпромиссный ответ. — Подождите минуточку, позвольте пару слов! — хитман чуть паникует, замирая на месте. Из-за двери вздыхают, коротко шепчутся. А затем грубый женский голос командует: — Позволю, если нормально зайдешь. Мужчина что-то рычит себе под нос, закрывает дверь и, глубоко вдохнув, почтительно стучит снова. — Позвольте зайти. — Позволяю, — надменно усмехается женщина изнутри. А внутри оказывается самая обыкновенная комната для покера. Вернее, украшенная всеми мыслимыми и немыслимыми излишками, но все же чисто функционально это не какой-то БДСМ притон, а приличный приват для игроков. Продолговатый стол, обитый малахитовым сукном, несколько стульев на витьеватых ножках, плотные шторы с золотыми кисточками. За столом сидит та самая женщина. Смуглая, в фиалковом платье до колен. Распложилась вальяжно, закинув ноги в глянцевых балетках на край стола и болтая в пузатом бокале остатки терпкого кровавого вина. Рядом с ней расположилась еще одна дама, немного помоложе, рыженькая, с блестящими от количества лака завитыми локонами. Когда мужчины заходят, смуглая женщина смеривает их пренебрежительным взглядом из-под вскинутых пышных бровей. — А, вы новые «друзья» Мелоди? — небрежно осведомляется она, выделив саркастичной протяжностью слово «друзья». — Знакомые, — учтиво улыбается Бутхилл, — Я Сал, это Сайрен. Мы пришли просить Вас об услуге. — Бесса. Услуге? — Мы слышали, что Вы коллекционируете вещи. А также то, что на неделе тут будет проходить аукцион с необычными лотами. Мы хотели бы принять участие. Когда Бутхилл замолкает, Бесса еще пару секунд буравит его проницательным взглядом темных глаз. Затем фыркает, поворачивается к соседке. Что-то шепчет ей в ухо, прежде чем вновь расслабленно откинуться на спинку своего кресла. — Нет. — Нет? — Нет. Дилетантам вход воспрещен. Пока они общаются, Какавача продолжает молча изучать убранство. Взгляд скользит по стенам, обитым панелями из красного дерева, мини-бару в виде открытого глобуса с наполовину опустошенной граненой бутылочкой крепкого алкоголя и… два перевернутых черных стакана на столе перед женщинами. На лицо выползает непрошенный оскал. — Бесса, сыграйте со мной, — предлагает он, прерывая Бутхилла, который уже собирался что-то сказать. Та вскидывает одну бровь, переводит оценивающий взгляд на него. — Во что, девочка? — О, это очень простая игра! Уверена, вы ее знаете, — он присаживается на край стола, опираясь рукой на колючее покрытие, — Называется «две правды, одна ложь». Бесса только фыркает, оскорбленная этим предложением. — Ты издеваешься надо мной? Ставить аукцион на детскую забаву? — Нет, почему же! — невинно хлопает глазками Какавача, — Я предлагаю Вам разыграть дальнейшие переговоры. Если я выиграю, то Вы позволите нам… — он игриво нажимает кончиком пальца на один из стаканов, расшатывая, — …сыграть с Вами на что-то более серьезное. Женщины переглядываются. Рыженькая, доселе отмалчивавшаяся, кладет подбородок на сплетение своих ладоней, сверкает серыми глазюками из-под продолговатых линз очков. — Ну начинай тогда, Сайрен, — улыбается она. Бутхилл громко втягивает носом, мягко касается его руки. Какавача же сейчас готов разойтись во швам: наконец-то, что-то действительно интересное. Ради этой игры он сюда и пришел. И он не отпустит ее так просто. — Хм-м… — он прикладывает тонкий палец к губам, — Пожалуй, вот вам мои три факта: я на самом деле мужчина, я участвовала в убийстве Дагоберта Люцерны и… — на этих словах он незаметно, посильнее впивается в руку Бутхилла, безмолвно умоляя того сохранять самое спокойное свое лицо. Благо, тот и ухом не ведет, и Какавача может продолжать, — …я амбидекстер. Какие предположения? Женщины многозначительно переглядываются. — Что-то мне подсказывает, что ты мухлюешь, — Бесса хмурится, — Ты сказала две лжи и одну правду. — А может, я сказала три лжи. Или три правды. Женщины недолго совещаются. Пока они это делают, от шеи по коже начинает медленно ползти родной, возбужденный холодок. Какавача прикусывает губу. Боже, да… — Если верить моему предположению о том, что ты соврала дважды — а я искренне не думаю, что ты бы запросто призналась в убийстве, для этого нужно быть абсолютно поехавшей — то… Я склоняюсь к тому, что правда в том, что ты действительно мужчина. Рыжуля рядом кивает, соглашаясь с ее доводами. Какавача довольно ухмыляется, выхватывает из-под ближайшего стакана пару кубиков и резво делает несколько первоклассных, отточенных на шотиках в баре финтов, прокатив дайсы между пальцами. — Я играл честно. Две правды, как и положено. На самом деле, даже тут он соврал. Он не амбидекстер, вернее, не полный. Пишет он все еще только правой рукой, ложку держит ею же. Просто финтить умеет двумя. И даже так… Он не мухлевал. Это все еще две тяжелые, как грех, правды, и одна крохотная ложь. — Признаю, заинтересовал, — рыжуля одобрительно кивает, — Можешь называть меня Вероника. — Очень приятно, — Какавача кидает ей довольный оскал в алой окаймовке, — Ваша очередь, Бесса, Вероника? С Вероникой оказалось все просто: она довольно плохо врет. Глазки у нее бегают, руки покоя себе найти не могут. И вот она решила попробовать смухлевать, сказав две лжи: первая была в том, что она единственный ребенок в семье, вторая в том, что умеет профессионально играть в дартс. А правдой было то, что она, мать ее, будет лицитатором на предстоящем аукционе. С этим… можно очень хорошо поработать. — Полагаю, теперь моя очередь, — мурчит Бесса покладисто. Она определенно втянулась, даже значительно расслабилась, — Посмо-отрим… Давай вот как: я служила на флоте десять лет, Мелоди — не мой родной ребенок и с самого начала я знала, что ты парень. — Что думаешь? — Какавача наклоняется к своему спутнику. Благо, совещаться им разрешили — все по-честному, — Я склоняюсь к тому, что ложь про Мелоди. — Нет, — отвечает Бутхилл шепотом, — Если она и правда соврала всего единожды, то в том, что она служивая. — В смысле? — удивляется Какавача. Бутхилл еле слышно хмыкает. — Это не повадки военного, я тебе гарантирую. Она из наших. И, думаю, рыбак рыбака… В общем, она знает, кто я. — Это тот момент, когда мы делаем ноги? — полуразочарованно вздыхает Какавача. Будет обидно, если из-за этого маленького недоразумения им придется текать — вечер только-только окрасился в интересные оттенки. — Не думаю, — Бутхилл мотает головой, — Вряд ли она знает именно меня. Просто чувствует, что мы одного поля ягоды. Делай, что делаешь, в общем. Какавача распрямляется. Хорошо, с одной ложью они разобрались… Осталось только понять, сколько именно было правд. Если так подумать, про Мелоди она, наверное, сказала, потому что осведомлена, что они недостаточно хорошо знакомы. И подобная ложь, в принципе, имела бы смысл, но почему-то тема кажется настолько глубокой и травматичной, что на голубом глазу никто не стал бы про нее «шутить». А про его пол… Скорее всего, этот вариант был включен потому, что она хочет сыграть на своем ответе в первом раунде. Но, если бы все было настолько прозрачно, она бы не ошиблась с ответом. А, к черту… Чем больше он это анализирует, тем выше шанс на ошибку. Азарт кроется в том, чтобы отпускать контроль и позволять матери-удачи водить своим склизским языком по твоим самым уязвимым местам. А Какавача как раз за этим сюда и пришел. — Я думаю, единственная правда в том, что Вы знали, что я мужчина. Женщина громко выдыхает носом. Ей определенно весело. — Впечатлена, что не попался на уловку про армию. Наталкивает на вопросы о твоей профессии. Или, может быть, его? — ее глаза коротко мечутся в сторону Бутхилла, который только плечами пожимает, — Только ты не прав. Я соврала трижды. Даже в груди прихватывает на мгновение. Колкий морозец уже перебрался с шеи на ключицы, и теперь дразнится и жжется. В паху поселяется родное, любимое чувство близкого спазма. Как он хочет сыграть с ней… — Так что? Сыграем в «Кости лжеца»? — предлагает он, стараясь унять взбудораженную дрожь в голосе. Бесса позволяет себе коротко рассмеяться, прежде чем подобрать один из кубиков и чуть менее умело проделать ранее продемонстрированный оппонентом финт. — Признаюсь, ты заинтересовал меня, Сайрен. И я совершенно была бы не прочь сыграть, только вот… — темные глаза зыркают на него исподлобья, — …меня не интересуют деньги. Ты уже знаешь, что я коллекционер. Так вот, в первую очередь я коллекционирую мертвые вещи. Это могут быть законсервированные органы, одежда, снятая с трупов — как-то колье, которое любит воровать моя дочь — либо… Что-то нематериальное. Вопрос лишь в том, можешь ли ты поставить что-то, что мне нужно. Какавача ненадолго задумывается, прикусывает свой большой палец. Что у него есть сейчас такого, что он мог бы предложить ей? Жизнь? Скучновато уже, если честно, да и Бутхилл вряд ли оценит такой финт. Может быть, что-то из старой квартиры? Но нет, все, что могло бы представлять даже такую извращенную ценность, оттуда уже вынесли. Часть тела? Опять же, Бутхилл вряд ли на такое согласится… Пока он размышляет, любовник вновь наклоняется к его уху. — У меня есть идея. Сейчас и посмотрим, насколько ты на самом деле не ревнивый, — прежде чем Какавача успевает отреагировать, он распрямляется, опирается руками на стол, до странного кривой дугой изогнув спину при этом, — Как насчет того, чтобы поставить меня? — Тебя? — ухмыляется Бесса, — И что ж в тебе такого ценного? — Грубо, — воздух со свистом проходит сквозь зубы на вдохе, — Для начала, вы не хуже меня знаете, что в нашей профессии полностью живых людей не бывает, правда, коллега? Также, — грациозным шагом он обходит стол, чтобы присесть прямо перед женщиной, обеспечивая ей обзор получше, — Со мной можно делать что угодно. Буквально. Разобрать по частям, прикрутить новые, сделать любовником или куклой для битья — решать только Вам. И, наконец, — он хищно облизывается, глядя на то, как с каждым словом улыбка на лице женщины становится шире, — Если мы проиграем, то в качестве главного блюда Вы получите, можно сказать, труп наших отношений. Отношений, в которых я не смогу больше доверять своему любовнику, а ему придется жить с чувством вины за то, что он проиграл меня во имя своей зависимости. И все уже никогда не будет так, как было раньше. Он заканчивает свою речь откинув голову назад и буравя полубезумным взглядом Какавачу. И — ох — сердце сворачивается в клочок скомканной бумаги от осознания, что Какавача смотрит абсолютно так же плотоядно. Это страшно, это волнительно, это… это идеально. Почти в беспамятстве он вскакивает, чтобы схватить партнера за руку и сжать настолько сильно, насколько может. — Блять, да… — выдыхает он сквозь крепко стиснутые зубы. Это именно то, что он искал. Именно тот сумасшедший танец агонии и эйфории, за которым отчаянно гнался последние пару месяцев. Он подносит руку в бархатной перчатке к своим губам, с чувством целует, прикрыв глаза. Они сойдут с ума вместе… и что еще нужно для счастья? — Ва-ау… — подает голос Вероника, — …вы реально больные. Мужчины только хихикают, пока Бесса, что-то удовлетворенно нашептывая себе под нос, проходит до мини-бара и возвращается с пятью стаканами: одним черным и четырьмя гранеными тумблерами, а также бутылкой… бурбона, если судить по запаху. — Больные. И поэтому я принимаю вашу ставку, — с этими словами она разливает по половине бокала каждому, довольно скалясь себе под нос, — Если победишь, то я проведу вас на аукцион и даже не буду спрашивать, с какой целью вам туда надо. Если нет… — она вздыхает почти мечтательно, будто смакует свои фантазии в прямом эфире, поднося к губам Бутхилла стакан, — …то я отправлю тебе курьером то, что останется от твоего сладкого любовника. По рукам? Что бы это ни значило… «То, что осталось» — Какаваче сейчас абсолютно плевать. Нет возможности думать, нет возможности рационализировать, нет ничего, кроме пьянящего шума в голове, отбойным молотком избивающего многострадальный череп. Рука мелко трясется, пока они заключают пари, и Какаваче приходится натурально опираться об стол бедром, чтобы не потерять равновесие — настолько он не в себе сейчас. — Договорились, значит, — довольно тянет Бесса, пока грубым рывком выправляет рубашку из брюк Бутхилла, — Расстегнись хоть, куколка. Покрасуйся. Мужчина безропотно исполняет ее просьбу. Осушив стакан до дна, он резкими движениями принимается расстегивать пуговицу за пуговицей, не замедляясь на секунду и не стесняясь. Ва-банк… Все или ничего. Так, как они оба любят. — Ну-у! — восклицает Бесса, явно удовлетворенная увиденным, — Посмотри на себя, коллега! Ты же буквально живая дань уважения нашему делу, — с этими словами она проводит по его прессу рукой, задевает грудь, останавливает руку на шее, слегка сжимая, — Настоящий ходячий фарш. Просто восхитительно. Тот прикрывает глаза, довольно бормочет под нос смесь проклятий и просьб продолжать, когда его одним выверенным ударом впечатывают в стол и раскидывают в разные стороны полы рубашки, выставляя его на всеобщее обозрение. Какавача дерганно вдыхает, глядя на то, как тело, которым он восхищался и которое считал своим личным сокровищем, становится достоянием пусть и совсем немногочисленной, но общественности. Это… непередаваемое ощущение. Захватывающее настолько, что трепещет каждая, даже самая маленькая мышца и косточка. — Так и полежи, пока мы не закончим, лапочка. Хочу видеть свой приз, — Бесса залпом выпивает свой бурбон, принимается раздавать необходимый для игры инвентарь, — Правила стандартные, единицы — дикие. Вероника будет играть с нами, потому что вдвоем это будет совершенно неинтересно, — она ухмыляется, — Если первым выбываешь ты — ты проигрываешь. Если первым выбывает одна из нас — ты выигрываешь. Какавача пожимает плечами. Вообще, играть один на два объективно плохая затея, но… вся эта афера была плохой затеей с самого ее начала. И он уже слишком глубоко погряз, чтобы найти в себе силы отказаться. — Готов? — Бесса уже разлила им по еще одному бокалу и подняла свой, приглашая. Бутхилл легонько манит его пальцем. — Ты ведь не проиграешь, да? — спрашивает он с такой уверенной улыбкой, будто ни на мгновение не сомневается. Чудесный… он чудесный. — Я не проигрываю, — эта уверенность определенно заразительна, потому что даже язык не встает в позицию для возражения. Будто победа уже предрешена, хотя еще ничего даже не началось: Бутхилл лежит перед ними абсолютно беззащитный и уязвимый, словно поджаристая свиная тушка, ожидающая, пока ее начнут нарязать гостям. Его щеки чуть порозовели, его губы на вкус, как алкогольный дурман. Какавача не знает, подсунул ли ему это проклятое зубастое чудо бог или сатана, но он готов по щелчку пальцев обратиться в самого преданного последователя той религии, которая ответственна за этот подарок. — Теперь готов, — он поднимает и свой бокал тоже, возвещая о начале безумия. Сейчас… он надеется только на то, что оно продлится достаточно долго, чтобы конец ему могли поставить только белые стены.

…

Игра идет ровно так, как он и предполагал: Бесса одновременно подставила себе и костыль, и подножку в лице Вероники — да, они прекрасно дополняют друг друга и могут легко загонять его в угол, но последняя совершенно не может врать. Поэтому, пока у Какавачи осталось четыре кости, а у Бессы пять, рыжуля проигралась уже до двух. И с какой-то стороны вывести ее из игры было бы самым простым вариантом развития событий, су-ука… Как же ему не хочется заканчивать. Не сейчас, когда он сидит в одной комнате с человеком, который ни единой мышцей лица не показывает своих искренних намерений. Человеком, который непредсказуем, как сраный кот Шредингера — она одновременно блефует и говорит честно, ее левая рука не знает, что делает правая, а правая не знает, что делает левая. Как бы он ни старался, ему не удается выявить какую-то последовательность ее действиям, и это не может не восхищать. — Бесса, — тихо зовет он, абсолютно завороженный, — Ты самый удивительный человек, с кем я когда-либо играл. — Ты тоже, — довольно отзывается женщина. Ее голос уже совсем не такой, каким был час назад — теперь он полон почти материнской нежности и ощущается мягче палантина на его плечах, — Но не о том ты беспокоишься сейчас, лапочка. Ты врешь. — Да? — заливисто хихикает Какавача, — Сейчас и узнаем! Стоит им вскрыться, у него снова прихватывает в животе — прямо во время каждого показа рук за последние полчаса. Это даже не такое возбуждение, которое он ощущает обычно — оно не просто сильное, оно сбивает с ног. От него крутит калачиком и сворачивает морским узлом нервы, оно больше не живет в паху, а ползет куда дальше, простреливая в ляжки и грудь острыми пулями, разрывающими на пути мягкие ткани. Нереально… — Во как! — довольно крякает Бесса, — Хорошо сыграно, лапочка. — Взаимно… — кряхтит Какавача так, будто ему по-настоящему больно сейчас. Но на деле чувства он испытывает абсолютно противоположные — он в самом настоящем экстазе. Дайсы громыхают в стаканах, подобно отдаленным раскатам бури, отзываются в ушах сладостной песней. — Четыре тройки, — с уверенностью заявляет Бесса, прежде чем подпереть рукой подбородок и устремить взор на распластавшееся посреди стола поджарое тело, — Ох, что бы я с тобой сделала, ты даже не представляешь… — самозабвенно шепчет она, пока ее палец нагло скользит между чужими кубиками. — Пять троек, — Вероника поднимает ставку. Какавача слегка морщится. Сволочи, повезло им… У него ни одной тройки нет. Можно, конечно, понадеяться на четыре четверки, но у него всего одна… А у Бессы все тройки, судя по всему. Хотя, по-хорошему, она вполне могла сблефовать, чтобы вывести его на повышение, но тогда это значило бы подставить Веронику, а у нее и так всего две кости осталось. А, к черту… Будь что будет. — Врешь, Ника? — подмигивает он. — Вполне возможно, — невинно улыбается девушка и тут же вскрывает свои еденицу и шестерку. В сумме с дайсами Бессы получается как раз пять троек. Бля… Тихо сматерившись себе под нос, Какавача откладывает кость в сброс. — М-м-м… — Бесса еще дальше улетает на стратостате своих фантазий, когда проводит коротко стриженным ногтем по шраму на боку Бутхилла, — Почки нет? Интересно, долго ли сможешь жить без второй? Тот, совершенно разнеженный и потерянный после еще нескольких бокалов, уже даже и не отвечает. Только блаженно посмеивается, ерзая спиной на сукне. Руки вскинуты вверх, реснички мелко подрагивают. Щечки такие очаровательно-красные, что Какавача почти ощущает сочный вкус яблок во рту. Ревнивый ли он? Нет, в принципе. Никогда не лазал по телефонам партнеров, никогда лишний раз не спрашивал, кто есть кто, не просил номера. Просто предпочитал слепо доверять человеку, которого выбрал. Но сейчас, когда он смотрит на то, как его любовник растворяется в неге под давлением чужих рук, ему становится… Как бы описать это чувство? Это не обидно и не больно, это больше похоже на волос в глотке, который прилип и не хочет отставать, сколько бы воды ни пил. Просто бесячее ощущение дискомфорта, от которого нельзя ни избавиться, ни игнорировать. Довольно непривычно. — Одна шестерка, — начинает он с придыханием. Это его шанс закопать Веронику сейчас, пока еще не поздно. — Вау, смело! Уверен, что потянешь? — издевается Бесса. — Назови меня лжецом, если думаешь, что не потяну, — приторно улыбается он. — Хм-м… Пожалуй, не думаю. Две шестерки. — Врешь, — декларирует Вероника. И правда, врет. На столе была всего одна шестерка, как раз та, которую назвал Какавача. Сейчас, когда в игре осталось всего восемь дайсов, игра стала одновременно напряженной и скучноватой — слишком быстро кончаются коны. И с одной стороны хочется понежиться подольше в перине азарта, а с другой каждое новое движение смуглых рук на животе Бутхилла начинает восприниматься враждебным, нацеленным на то, чтобы вывести его из равновесия. — Давайте растянем немного удовольствие в этот раз, м? Одна единица, — Бесса начинает новый кон. — Две единицы, — продолжает Вероника. — Одна тройка, — у него нет троек. Опять, сука. Дебильное число, почему оно так его не любит? — Две двойки. — Три двойки. И снова в эндорфин с головой. Точно мягким прибоем его выносит на берег удовольствия, чтобы потом снова утянуть назад в пучину жестоким отливом. Столько противоречий… Он мягко касается рукой щеки любовника. Тот ластится в ответ, будто довольный мурчащий котенок, прелестный и нежный. Но в то же время чужие пальцы оглаживают его ляжки, играясь забираются самыми кончиками под штаны. Кровь кипит и тут же оседает, точно молоко, под которым выключили конфорку. Какавача уже ничего не понимает в этом моменте. — Три тройки, — говорит он, потерявшийся на перепутье ощущений. — Две пятерки. — Две шестерки. — Три пятерки, — он до боли прикусывает свой палец, будто намеревается содрать кожу. — Врешь, — Бесса оттягивает пуговичку на чужих штанах и отпускает ее, звонко чиркнув ногтем. Какавача не может не смеяться над самим собой. Он и правда соврал — более того, даже не помнил, сколько у него самого пятерок. Теперь вот… У него всего две кости. Ровно столько, сколько ему пришлют курьером. «Все, что останется» от самого дорогого человека, который у него сейчас есть. Человека, который ему всецело доверился, а он… позволил себе принять ставку его телом, его здоровьем и их связью. — Ты чего такой хмурый, прелесть? — чужая ладонь накрывает его собственную, бережно гладит большим пальцем. — Я… — Какавача не уверен, что должен ответить сейчас. Ему одновременно стыдно и весело, омерзительно и куражно, больно и приятно. Он кладет ногу на ногу и прерывисто выдыхает вместо ответа. — Хей, посмотри на меня, — зовет любимый баритон, — Посмотри, говорю! Вот так. Почему стушевался? Разве не хочешь вернуть то, что твое по праву? — сказав это, он заходится коротким приступом смеха и шлепает по начавшей пробираться дальше ладони Бессы. Та в ответ изображает писк и манерное оханье, но лицо ее все еще полно умиротворения, а на губах играет улыбка будды. — Да… Да, ты прав, — Какавача приходит в себя, будто его водой окатили. Он сжимает руку партнера посильнее, пока не побелеют собственные костяшки, и встряхивает собственный стаканчик, начиная кон. Тройка. Мать ее, именно сейчас. Она будто насмехается над ним, поблескивает точеными гранями. Но нет, нет… Это можно разыграть. Он просто должен вывести Веронику. Он позволил Бессе управлять собой, спровоцировать на негатив. Как раз то, чего она хотела. В глазах снова загорается азартная искра, потому что сейчас… становится страшно. Первобытно страшно, прямо как от потери кислорода. Потрясающе страшно. — Одна двойка. — М-мда? А почему так долго думал? — усмехается Бесса. — Проверь, — подмигивает Какавача. — А давай! Вскрываемся! Ах, Вероника… Ты просто лучшая. Там, где у него не было ни двойки, ни единицы, она умудрилась выроллять одну скромненькую, очаровательную двоечку. Как раз ту, которая была необходима, как воздух. — Так даже интереснее, — Бесса облизывается, с показной небрежностью скидывая на живот Бутхилла ненужную кость. Тот перехватывает ее, катает между своих кубиков, словно ребенок игрушечный паровозик среди домиков, тихонько хихикая. Такой волшебный… И одновременно грязный, продолжающий играть на чувствах Какавачи, как сраный музыкант на своих струнах. Почему-то потворствует ей, вплетается в вальс вседозволенности. И хочется откусить эти прелестные конфетные пальцы, чтобы не смели больше так издеваться, но также… Хочется поцеловать их, сберечь, любить и охранять. От таких людей, как Бесса, которые только и ждут, чтобы вырвать их с корнем. И таких людей, как Какавача, которые готовы ей это позволить. — Одна пятерка. Это должен быть блеф. Нет, не может быть такого, что она бы вот так закопала Нику. Ника сама по себе не справится, ей нужна поддерживающая рука Бессы, чтобы хоть как-то оставаться на плаву. Но она вполне могла предусмотреть такой вариант, попытаться вывести его из игры коллом вне очереди, тем самым разгромив самым обидным, досадным образом. — Одна шестерка. Слюна во рту сгущается, становится по текстуре похожа на кисель. Сердце уже не сердце вовсе, а блядский насос, качающий чистейший адреналин по организму. Оно не отдается в ушах, оно, по ощущениям, стучит на всю комнату, горном оповещая оппонентку о его волнении. А Бутхилл такой… Спокойный. Доверяет ему до последнего, будто Какавача не паникует сейчас, как самый жалкий зверь, попавшийся в капкан. Они такие грязные сейчас оба… прекрасно грязные. — Две четверки. — И все твои, что ли? — А как еще, — ухмыляется Какавача. — Врешь. Блять, Вероника… Не могла в этом коне удачных кубиков выдать? В итоге у него, и правда, всего одна четверка на весь стол. И… один кубик. У единственного. — Одна шестерка. — Две четверки. — Врешь, — командует Вероника. В принципе, это для них тоже работает. Даже если выиграет слабое звено с подачки сильного, Какавача все равно проиграет. Проиграет эти волшебные руки, которые хочется кусать и целовать единовременно, проиграет нежную улыбку, проиграет глаза, которые смотрят на него с восхищением. Все до крохи, все, до чего сузился его мир на эти недолгие пару недель. И отпустить сейчас было бы как будто обиднее — он еще даже не успел насладиться сам. — Одна тройка, — начинает Бесса, зубасто скалясь. — Одна четверка. Бесса вполне могла бы сблефовать. Нет, точно сблефовала сейчас. У нее есть подстраховка в виде Вероники, которая, кстати, наврала по поводу четверки, если судить по нервно дернувшемуся мизинцу. У Какавачи же… Спасительная единица, которая поможет только в том случае, если ему удастся удачно выбрать число. Не четыре и не три, одно из двух, пятьдесят на пятьдесят. Подумать только, сейчас все, что его пугает и будоражит может быть отнято одним маленьким броском монетки. Как их первая игра вместе… Один из двух. И к какому же из этих чисел сегодня благосклонна госпожа удача?.. Он закрывает глаза, улыбаясь. Не молится, наоборот, очищает голову от всего, кроме сырых ощущений. Думать уже бесполезно, осталось только… Отдаться в руки судьбы. Ее черная пасть разевается, готовая заглотить их целиком. Обоих. Их привязанность, общий гнев, общий восторг и общий страх. Все и сразу. — Три шестерки. — Я знала, что ты поймешь, черт пронырливый! — громогласно смеется Бесса, вскрывая свой дайс. Ха. Все ровно так, как он и предполагал. Финальной шуткой от судьбы стали две близняшки-единицы на двух идентичных костях, у двух одинаково близких к поражению людей. — Я ни на секунду не сомневался, — мягко улыбается Бутхилл краешком губ, заглядывая ему в глаза. — Хорошая игра, — Бесса щерится, вставая со своего места и протягивая ему увесистую ладонь, — Приходите в четверг, к девяти вечера, стойте там, где сегодня впервые встретились. Я вас найду. Ох, но и она свое получила, она это знает. Какавача сейчас выглядит, наверное, безмерно жалко: запыхавшийся, раскрасневшийся, панически пытающийся совладать со слезами, ютящимися в уголках глаз. Он выиграл и хочет смеяться и прыгать от счастья, но в то же время он тонет в чане с кипящим гневом и отвращением. К себе или к Бутхиллу — он не может понять толком. Да и не пытается, если честно — тело, как всегда, знает лишь один способ справиться с натиском эмоций.

…

— На колени, — командует он желчным полушепотом, стоит замку в двери щелкнуть. Туалеты тут просторные, чистые. Блестящие не хуже самых роскошных бриллиантов. Тесноватые немного, но этого как раз хватит для того, что они сейчас будут делать. Какавача проводит раскаленным языком по изнывающим от нетерпения губам, закидывает ногу на плечо Бутхилла. Он, как обычно, светится изнутри обожанием: так восхищается тем, кто только что готов был продать его. Слезы подкатывают к горлу, мешая дышать, а щеки наливаются кровью в приступе гнева. — Ну чего ты? Было же весело, — его руки ласково касаются талии, приобнимают за бедра, прежде чем приспустить насквозь мокрое нижнее белье. — Весело? — ядовито усмехается Какавача, — Весело, когда Бесса лапала тебя, как последнюю шалаву? Или когда я позволил это с тобой делать? Голос надрывистый, исполненный немой мольбы и вопросов к самому себе. Почему он так поступил, мог ли отказаться? Хотели ли они этого оба и нужно ли было быть голосом разума? И главное, почему так противно, если так хорошо? Если в животе порхают бабочки после победы, а в животе приятная тяжесть после первой качественной игры за долгое время? Если после жгучего страха осталось ласковое ощущение освобожденности и развязанных рук? — Мне все время было весело, — улыбается Бутхилл, — И ты был просто великолепен. Великолепен… Да, он чувствует себя великолепным. И от этого становится только противнее. — Черт, ты… Я ненавижу тебя сейчас! Рука, занесенная, чтобы поправить платье, с усилием встряхивается в истеричном порыве. Сам не понимает, как именно это получилось, но она звонко шлепается об щетинистую щеку перед собой, тонкие губы смазывают капельку предэякулянта с головки. Какавача замирает на мгновение, ошалевший. — П-прости, я не- — Сделай так еще раз! — чужие руки цепляются за переливающуюся тысячью блесток ткань, тянут на себя так сильно, будто по-настоящему пытаются сорвать. Точеное лицо оборачивается, полное благоговенного удовольствия и какой-то пренебрежительной поволоки где-то в глубине, за обсидиановой дымкой блестящих глаз, — Прошу, еще. — Ты… ты серьезно? — Какавача медленно моргает, переваривая происходящее. — Да, — в мелодию сиплого баритона врезаются фальшивыми нотами возбужденные, прерывистые поскуливания, — Скажи мне все, что ты думаешь. Скажи, что я проебался, скажи, что тебя тошнит от меня, скажи- Очередной хлопок эхом отражается от углов, пульсирует в голове, отскакивая от стенок черепа, заполняет собой всю полость, раньше называвшуюся сознанием. Бутхилл громко выдыхает, касается своей щеки, на которой отпечатался хорошо очерченный багровый след. Какавача же… кажется, его окончательно развезло. Стыд, грязь, возбуждение, любовь и ненависть, презрение и обожание — сливаются воедино, становятся одним неотделимым телом. Горячительным сплавом из несплавляемого, и их уже не отличить друг от друга к этому моменту. Он грубо дергает любовника вверх, потянув за светлую челку, вжимает его в себя и подается вперед сам. Головка скользит мимо губ, проходится по щекам, трется уздечкой об взмокший лоб, оставляя за собой вульгарно-блестящий след из липкой жидкости. Они хотели сходить с ума вместе… Это сейчас и происходит, так ведь? Он совершенно не заботится о том, сильно ли тянет Бутхилла за волосы, а Бутхилл в свою очередь абсолютно не следит за пошлыми звуками, что явно слышны сейчас за пределами туалета. Головка раз за разом бьется в его пульсирующее горло, слюна хлюпает и капает на отполированный кафель. Это так приятно, что хочется сдохнуть прямо здесь и сейчас, держась за руки, точно сплетающиеся стеблями цветы. Чтобы последний момент жизни заполнился именно таким: трещащим по швам от натиска сырых человеческих эмоций и страсти, которых доселе ни разу не испытывал в таком объеме. Влажный язык извивается, обнимая длину, раз за разом поддевает уздечку кончиком, заставляя закрывать рот рукой, чтобы не стонать во весь голос. Каждый удар головкой по гортани — это новая волна рафинированного, первозданного наслаждения, стаей мурашек проносящаяся от паха до кончиков волос. У Бутхилла нереальное лицо сейчас. Наполовину потонувшее в нежно-розовой ткани, почти слившееся с ней в оттенке. Такое развратное, такое желанное, такое запятнанное пороком с вкраплением мерцающей невинности на мелко подрагивающих ресничках. Господи, он потрясающий… Одного лишь взгляда на него достаточно, чтобы запястье и ляжки сковало грубым спазмом. Его хочется сберечь, его хочется приласкать и его хочется уничтожить. Размазать сперму и слюну по лицу, увидеть, как давится и умоляет. И быть с ним каждую секунду этого вымораживающего путешествия. Какавача стискивает хватку на своих губах так сильно, что наверняка выйдет из уборной с красными отметинами на щеках. Трудно дышать сквозь непроизвольные сокращения груди, обжигаемой запахом телесных жидкости и парфюма, трудно думать. Все сознание переполнено невнятными ржаво-игристыми образами, находящими воплощение с каждым новым взглядом вниз. На его лице и волосах, которые так отчаянно хочется присвоить и больше никогда не отпускать. Он мимолетно отстраняет мужчину от себя, когда доходит до пика. Белые капли приземляются на раскрасневшиеся щеки и лоб, теряются в упавших на лицо прядках волос. Бутхилл дышит глубоко, с усилием, где-то в горле слышится остаточное бульканье их общих соков. Он поднимает свои верные щенячьи глазки. — Я люблю тебя. Какавача тихонько всхлипывает, наклоняется, чтобы нежно поцеловать дрожащие от перенапряжения губы. Вообще насрать, что на вкус они соленые и водянистые — сейчас этот вкус такой же любимый и желанный, как сам человек перед ним. Взмыленный, уставший, покрытый всеми возможными выделениями и такой великолепный. Он не находит в себе сил ответить. Вместо этого бережно вытирает ладонями собственную сперму с его лица, матерясь себе под нос. Адреналин постепенно растворяется в общем количестве крови, подгоняемый нетерпеливым сердцем, и совсем скоро на месте пышущего жаром сгустка эмоций остаются лишь обугленные, пахнущие жженой резиной кости.

…

— Бутхилл, — Какавача осторожно тянет любовника за рукав рубашки, когда они садятся в машину. К этому моменту ушел и гнев, и радость, и перенапряжение. Осталось только незатуманенное сознание, активно осуждающее все, что только что произошло. И Какавача не может не соглашаться с ним — это и правда было… чересчур. — Да, прелесть? — не отвлекаясь от дороги, отзывается тот. — Прости… Я не должен был этого говорить. Я не знаю, что на меня нашло там, — Какавача утыкается носом в металлическое плечо, изо всех сил стараясь всхлипывать как можно тише. — Ты о чем? Я же сам тебя попросил, — отмахивается мужчина. — Да, но я ведь начал… Мне очень жаль. — Да ладно, — он отрывает одну руку от руля, чтобы потрепать золотистую шевелюру, — Ты ж не взаправду, да? Какавача на секунду задумывается. Пожалуй, да. Но вот… Что-то в глубине скребется и чешется, будто наружу просится, а как выпустить — не понятно. Все, что он знает сейчас — это то, что ему бесконечно стыдно за то, как он себя повел. А еще стыднее от того, что Бутхилл воспринимает это, как нечто позитивное. — Да. — Ну вот и все, — приободряет его партнер с ласковой улыбкой, — Мы работу сделали? Сделали. Покутили? Покутили. Чего переживать-то? Какавача в ответ кисло вздыхает и отлипает от него, вместо этого предпочитая отдать свое внимание проплывающим за окном улочкам Мига. Вроде бы он и прав, а вроде бы… какое-то чувство дежа-вю гложит. Но да ладно… С этим можно будет разобраться на трезвую голову. — Бутхилл, дай сигу. — В окно только. — Конечно, блять, в окно! — закатывает глаза Какавача, усилием выдавливая из себя горьковатый смешок.