Постоянный клиент

Назойливые лучики солнца пробираются под сомкнутые веки, бесят и раздражают разнеженный ночной теменью зрачок. Будто насильно пытаются разомкнуть глаза своими невидимыми пальцами. Какавача морщит нос, вертит головой, стараясь ухватиться за остатки сладкой дремы. Лицо утыкается в грубоватую текстурную кожу, щека сминается на чужой руке, в ноздри забирается остаточный запах хвойного парфюма. Знакомые ласковые пальцы проскальзывают в шевелюру, нежненько треплют, почесывают между прядками взъерошенного золотистого безобразия. Так… спокойно. Так беззаботно и легко, что хочется калачиком свернуться и мурчать. Какавача не решается пока открывать глаза. Вместо этого он позволяет себе еще пару минуточек понежиться в утренней неге, укутавшись в мягкое одеяло и крепкие объятия любовника. Это прямо блаженство в самом буквальном смысле этого слова. Воздушное, солнечное, успокаивающее, точно легкие волны прибоя, бьющиеся об голые ноги, наполовину утонувшие в мелком песочке. Тепло… Сладко… — Еще спишь? — слышится сверху осторожный полушепот. — Мф… Какавача обвивает руки вокруг чужой груди, невнятно что-то бурчит, пока трется об нее носом. Почти инстинктивно оставляет на коже малюсенький поцелуй. Чудесное утро. Все тело такое отдохнувшее и расслабленное, каким давно не было. Он снова ощущает себя ребенком, проснувшимся к полудню в выходные: сознанием овладевает приятная беззаботность от понимания, что не нужно никуда идти и ничего делать, организм полон энергии, все мышцы ощущаются такими свежими, будто только что родился. Еще один глубокий вдох, наполненный терпким еловым душком, еще один довольный полустон под хруст собственной спины, когда сводит лопатки, потягиваясь. И вот, наконец, Какавача находит в себе силы открыть глаза. — Доброе утро, прелесть, — бархатно приветствует Бутхилл. — Добро-е-е… — Какавача зевает во весь рот, трет ладонью заспанные глаза, — А ты все так же не спал? — осведомляется он озабоченно. Бутхилл усмехается, чуть меняет позицию, чтобы уткнуться в пшеничные волосы носом. Дыхание у него такое глубокое, размеренное… Успокаивает. — Спал. — Спал или «спал»? — тонкие брови хмурятся. — За какое именно из них ты на меня будешь сердиться? Какавача вздыхает, не глядя задирает руку, чтобы ласково провести по челюсти мужчины. Он не будет сердиться… Он просто искренне переживает. Синяки под глазами у Бутхилла такие глубокие, что картошку в них хранить можно — на всю Пенаконию хватит, чтобы перезимовать. Хотя, наверное, не так это и опасно, учитывая, что Бутхилл не первый год так живет. Кони пока не двинул, значит, не так оно и вредно… — Ни за какое. Я просто волнуюсь. — Не стоит, — бурчит Бутхилл в его волосы, — Я уже привык. Не так оно и плохо, честно. — Как скажешь… Какавача еще раз зевает и прижимает мужчину к себе покрепче. В теле столько энергии, что он готов прямо сейчас вскочить и побежать круги наматывать по комнате, но так хочется еще немного насладиться этим нежным, медленным утром… Если бы не одно «но» — бесячий, сука, стояк, запутавшийся в поле халата и изводящий своим присутствием. Бутхилл глубоко втягивает носом. Его грудь при этом выпячивается, чуть ли не отталкивая от себя. — Ты пахнешь… божественно, — тянет он самозабвенным шепотом. По телу пробегает приятный, мятный холодок. Начинается где-то у коленей, концентрируется в паху и устремляется вверх, чтобы затеряться ближе к грудной клетке. Они определенно думают об одном и том же сейчас. А Какавача — как удачно — просто обожает утренний секс. — Да? — розмариновые глаза начинают искрить, — А тут? — он с намеком оттягивает воротник халата, открывая вид на свою шею. Она сейчас непростительно однотонная. Бутхилл усмехается, приподнимается на локте. За поцелуем в лоб следует один в переносицу, в щеку, затем чувственный в губы. Прекрасно. Они на одной странице. Порез на языке начинает тупо саднить, вспомнив о вчерашней ночи, но Какавача все равно настойчиво пропихивает его меж рядов бритвенно острых клыков. Правда, в этот раз он пытается быть аккуратнее: не давит так сильно, не двигается рывками в страхе, что в любой момент игрушку отнимут. Он изучает рот любовника неспеша, методично, пытается выработать наилучшую позицию и тактику для того, чтобы сделать будущие поцелуи максимально безболезненными. Причмокивания ласкают слух, дыхание Бутхилла греет щеку. Его рука юркает вниз, чиркает кончиками пальцев об воротник, затем опускается ниже. Давит на плотную ткань, пока путешествует мимо груди и по животу, а потом на секунду замирает у пояса. Чужие губы отстраняются, и хлюпы вместо этого перемещаются на шею — немного резкие, нетерпеливые, но все еще отчаянно пытающиеся быть как можно нежнее. Какавача даже усмехается себе под нос — Бутхилл так старается быть с ним как можно осторожнее, будто действительно думает, что он хрупкий предмет искусства. — Ты со всеми своими любовниками так аккуратен? — уточняет он. — Мне самому непривычно, — признается Бутхилл, все еще прячущийся в его шее, — У меня впервые такое. — И чем же я такой особенный? — усмехается Какавача. Его собственная рука встречается с рукой Бутхилла на поясе, помогает развязать узел. — Не знаю, — просто отвечает мужчина, прежде чем наградить Какавачу еще одним мимолетным поцелуем, — Просто хочется заботиться о тебе… — с этими словами его ладонь одним быстрым движением раскидывает в стороны полы халата. Тело обдает легкой прохладой, — …защищать тебя… — губы бегло проходят от ключиц к груди, устремляются ниже, — …быть с тобой ласковым и нежным. Как ни с кем другим. Язык проводит горячую полоску слюны на животе, шершавая плоть тонких губ оставляет засос на боку, на талии, затем ближе к низу живота. Какавача ерзает, пытаясь выпутаться из рукавов. — Но не переживай, — шаловливо ухмыляется Бутхилл, — Намек я понял. Его рука резко перемещается на член, провоцируя на удивленный писк. Это было внезапно, даже слегка напугало, но он бы соврал, если бы сказал, что ему не понравилось. Большой палец с выкрашенным в красный ногтем несколько раз обводит головку по кругу, распределяя предэякулянт, волны горячего дыхания обдают основание. Бутхилл пристраивается между его ног и выглядит несправедливо хорошо при этом. Он тянет кожу губами, раздразнивает длину широкими мазками языком, пока металлическая рука издевается холодными касаниями над бедрами. Какавача стонет, запрокинув голову. Хочет прикрыть лицо, по которому стремительно расползается красный, возбужденный оттенок, руками, но у него не выходит — рукава сползли чуть ниже плеч, и теперь неприятно сдавливают кожу при каждом движении. Он даже не успевает осознать, как его член вновь оказывается во рту любовника по самые гланды — просто выгибается в спине, заблудившийся в накрывших его ощущениях. Господи, как это приятно… Вроде бы, до бондажа они еще не дошли, а Какавача все равно и дернуться лишний раз не может, зажатый в приступе неконтролируемых дрожи и спазмов. И все-таки нет… Рано. — П-подожди… Пожалуйста, погоди минутку… — просит он между рвущимися из груди стонами. Бутхилл замедляется, кидает ему непонимающий взгляд ровно одним, не потонувшим в челке глазом. И все еще не выпускает член изо рта — даже забавно, ей богу. — Т-ты как-то слишком сильно любишь минеты для человека с такими зубами, — подшучивает Какавача, пока поправляет халат и бережно отталкивает мужчину от себя. Тот, кажется, даже разочарован немного, — Ты обещал мне показать свою любимую позу. Помнишь? — М-м? — доселе непонимающе-расстроенное лицо окрашивается вульгарной лыбой, — Хочешь быть снизу? Какавача ухмыляется в ответ. Получив свои пару секунд спокойствия, он тут же выкарабкался из бесячих рукавов, и теперь его руки могут свободно путешествовать по собственному телу, раздразнивая воображение Бутхилла. Он проводит ладонями по своему животу, запускает их ниже — к ляжкам. Будто танцуя, пальцы проходят по шелковистой коже. Ее естественный цвет практически полностью потерялся в море из фиолетовых засосов, облюбовавших почти каждый сантиметр доселе нетронутого полотна. Боже, как это красиво… — А ты разве не хочешь? Вставить мне, — подмигивает он, пока разводит двумя пальцами свои ягодицы. Бутхилл медлит, глядя на это. Кажется, он матерится себе под нос, и это лучшая похвала, которую только можно себе представить. Какавача довольно хихикает, глядя на то, как мужчина торопится, выискивая, куда они закинули смазку вчера. Он виляет бедрами туда-сюда и ни на секунду не прекращает отпускать пошлые комментарии и легонько шлепать себя по заднице. Он прекрасно знает, насколько горячо это выглядит — сам подобное не раз видел. И каждый раз, как в первый, от подобного срывало нахер башню. — Я уже говорил, что ты охуенно горячий? — на выдохе спрашивает Бутхилл, когда возвращается. Его пальцы сияют скользким блеском, перемазанные лубрикантом, и от этого выглядят только вкуснее. Какавача громко сглатывает. Интересно, как он будет ощущаться внутри… — Говорил. Но я совершенно не против услышать это еще разок. Бутхилл пристраивается у его ног, бережно целует сведенные колени. Его эрекция при этом на мгновение задевает одну из ягодиц, и все органы будто бы сжимаются от одной только мысли. — Нервничаешь? — уточняет любовник. Какавача мотает головой. — Нет. Это напряжение пришло не из-за страха. Совсем нет, ох… Ему просто не терпится. — Молодец. Если расслабишься, будет намного проще, — прохладные пальцы оглаживают анус, смазывая снаружи, слегка надавливают, — Разведи для меня ножки. Черт возьми, почему эта фраза звучала настолько горячо? Бархатная, вязкая, одновременно вульгарная и такая чувственная. Сердце на мгновение замирает, от следующего удара по телу расходится удовлетворительное тепло, мгновенно расслабляющее все тело. Бутхилл удовлетворенно выдыхает через нос, шепчет что-то одобрительное в его щеку. Его палец между тем входит в задницу — все так же бережно, как и в первый раз. Он быстро нащупывает простату, пару раз игриво нажимает, выдавливая из Какавачи еле-слышные стоны. Его палец двигается медленно, терпеливо растягивает разгоряченные стенки, время от времени проходится по комочку нервов — совсем слегка, лишь раззадоривая интерес. Спустя пару минут растяжение уже даже не ощущается, вместо этого Какавача чувствут только ласковые поглаживания где-то в глубине. Он легонько виляет бедрами туда-сюда, призывая продолжать. — Вставлю второй палец? — Да, пожалуйста, — шепчет Какавача. Средний упирается в колечко мышц, щекочет, прежде чем самым кончиком протиснуться глубже. Из губ невольно вырывается жалобный всхлип. Вот это… уже больнее. Не сильно плохо, но заметно. — Больно? — Бутхилл заглядывает в его лицо, замедляется. Какавача жмурится, прерывисто вздыхает и вновь нажимает обеими ладонями на белоснежный затылок, чтобы похоронить острое лицо в своей шее. — Терпимо. Не останавливайся. Бутхилл усмехается, возвращается к зацеловыванию его шеи. Собственные пальцы блуждают в шелковистых волосах, время от времени тянут, когда ощущений становится слишком много. Удовольствие от периодических контактов с простатой мешается с легкой болью на входе, его глушат успокаивающие поцелуи в шею. Что удивительно, даже мимолетные проблески дискомфорта не могут вытянуть организм из стиснувших его челюстей удовольствия: все такое горячее, липкое, почти душащее удовлетворением. Даже мысли теряются где-то далеко в черепе, полностью освободив полигон чувствам. Немного смешно об этом думать… Человек, которого он сначала боялся и от звуков голоса которого дергался, точно ошпаренный, теперь стал тем, кому он готов безоговорочно доверить свое тело. Без страха разводит перед ним ноги, разрешает делать то, чего никому до этого не позволял. Потому что где-то глубоко-глубоко, на уровне подсознания… Какавача хочет ему всецело доверять. И пока Бутхилл ни на секунду не разочаровывает. Он терпелив. Особенно для того, кто настолько сбито дышит и шепчет самые грязные вещи в уши. Выдержка у него и правда просто королевская — Какаваче с его азартными всплесками стоило бы поучиться. — Сила воли у тебя, конечно, мое почтение, — пыхтит он после очередного поцелуя в губы. Бутхилл усмехается, легонько прикусывает ключицу. — У меня было много… Возможностей ее натренировать. Звучит как-то… почти грустно. С солоноватым подтекстом. Пусть Бутхилл совершенно не поменялся в лице на этой фразе, все равно, Какавача не может отпустить стойкое ощущение, что за этими словами стоит нечто очень печальное. Поэтому он мимолетно треплет шевелюру любовника, успокаивая. — Уже не больно. Можем продолжить. — Я знаю, — довольно облизывается Бутхилл, — Я тебя уже пару минут ножницами растягиваю, а ты даже и внимания не обратил. В подтверждение своих слов он ускоряет темп — настолько сильно, что комната мгновенно наполняется развратными хлюпами. Рука настойчиво надавливает на чувствительное местечко с каждым толчком, острые костяшки ощутимо проходятся по сфинктеру с каждым входом и выходом. Какавача не успевает ответить. Каждое движение его пальцев все навязчивее издевается над возбужденным телом, блаженством простреливает от простаты в кончик члена и до самой середины спины, заставляя прогибаться, стонать и поджимать пальцы на ногах. Черт, это слишком хорошо… Почти до криков хорошо. Хочется остановить его, притормозить, чтобы не кончить слишком быстро, но непослушный язык застревает в клетке из зубов и губ, отказывается двигаться так, как ему приказано. Вместо речи получаются только смазанные слоги, которые забываются в ту же секунду, когда выходят изо рта. — М-м-м… — Бутхилл скользит взглядом по его беспорядочно дергающемуся телу. Его пронзительные глаза мечутся туда-сюда, когда улавливают все новые движения в конечностях, с жадным, неподдельным интересом изучают. Это само по себе чуть ли не приятнее стимуляции, боже… — Просто чудесно. Ты чудесный. Где-то на корне языка оседает слабое «спасибо», которое тут же западает вглубь вместе с остальной речью. Дрожь в ногах усиливается, заставляя свести колени и ухватиться за ближайшую подушку. Глаза сами собой закатываются, нижнюю губу пронзает тупой болью. Кажется, он укусил сам себя от напряжения… Еще одно движение… и он точно не выдержит. — Думаю, пока достаточно. Бутхилл вырывает из него пальцы с околосадистичным смешком. Колени глухо шлепаются друг об друга, последний стон хрипит и вибрирует, пока измученное тело отчаянно хватает воздух, сотрясаемое спазмами от пят до макушки. Будто бы даже мозг пульсирует, вытесняя последние остатки рассудка из головы. Бутхилл громко втягивает воздух через стиснутые зубы, подхватывает его под бедра, приподнимая. Его венозная длина трется об сфинктер, теперь болезненно пустой и изводящий безмолвными просьбами продолжать. Почти рефлекторно Какавача подвиливает бедрами в надежде, что заминка была всего секундной, и мучение скоро кончится. — Ну? — сипит он требовательно. Любовник заходится коротким, приторно-бархатным смехом. Его член скользит между смазанных ягодиц, задевает вход головкой, играясь. — Куда ты так спешишь, прелесть? — угольные глаза сверкают с шутливым укором, — Я еще даже 3 пальца не вставил. — Издеваешься? — сопит Какавача обиженно, — Это Галлахеру нужна была демонстрация эджинга, не мне. Бутхилл смеется громче, чуть выгнув шею и вздернув острый нос. Человеческая рука отвешивает звонкий, одобрительный шлепок по пышущей жаром заднице, губы впиваются в хрупкое колено. — Отдыхай, пока я даю тебе возможность, — щерится мужчина, — У нас пока есть время придумать стоп-слово. — Стоп-слово? Зачем? — непонимающе моргает Какавача. — Пригодится. Какавача шумно выдыхает, хмурит брови. С бывшими необходимости в стоп-слове никогда не возникало, и это предложение звучит даже немного угрожающе… Но раз уж согласился, стоит отдать должное: Бутхилл подходит к этому ответственно. Это приятно. — Можно… просто систему светофора, — неуверенно предлагает Какавача, а затем еще разочек вскидывает таз, обтираясь об раскаленный член любовника, — Просто выеби меня уже. Господи, как он любит Бутхилла. Любит без остатка, всего, с его придурковатостью и будто бы разрезанной надвое личностью. Любит то, каким послушным и податливым он становится, стоит проявить напористость. Любит то, как по щелчку пальцев потом переключается на навязчивую властность и дикость. Любит все — до крохи и капельки, жеста, слова и вдоха. То, как Бутхилл мнется и плавится от одной просьбы, точно теплый пластилин, мгновенно исполняя просьбу. То, с какой разительностью контрастируют нежные толчки тремя пальцами с его нетерпеливыми касаниями языком везде, куда дотянется. Просто… любит. — Все? Привык? — хрипло спрашивает Бутхилл. Его грудь мелко дрожит от возбуждения, искры в глазах уже превратились в два неистовых, похотливых огонька, отчетливо намеревающихся сожрать заживо. Какавача кивает. Растяжка заняла мучительно долго. Даже несмотря на то, что Бутхилл был внимателен к чувствительным точкам и раз за разом задевал их, не давая интересу иссякнуть, Какавача все равно успел подустать. Надо будет… В свободное время потянуться что ли. Бутхилл подхватывает его под руки и с непринужденной легкостью заваливает на себя одним грубым рывком. Сам опирается на изголовье кровати спиной, пока подушечки пальцев щекочут и поглаживают чуть выше копчика — последние крупицы терпения, пока голод полностью не поглотил сознание. — Так будет удобнее. Сможешь сам контролировать процесс. Какавача кивает сквозь неглубокие быстрые вдохи. На самом деле, сейчас, по ощущениям, задница почти не отличается от своего обычного состояния — просто немного прохладно от влаги и… пустовато. Набухшая головка зазывающе трется об сфинктер, металлическая рука чуть надавливает на бедро. Губы сами собой пропускают тихий стон, когда кончик проскальзывает внутрь. — Больно? — слышится над ухом. Нет… Не больно. Совсем не больно, на удивление. Какавача не отвечает. Просто миллиметр за миллиметром садится все глубже, смакуя непривычное ощущение наполненности. Оно незнакомое, чуждое и новое, но такое теплое… Нужно еще. Хочется увидеть, насколько много этого ощущения он может получить за один раз. — А сейчас? — Помолчи, а? — Какавача жмурится, стискивает хватку на плечах мужчины сильнее. Ему не нужны комментарии. Ему нужно остаться наедине со своим телом на пару минут, — Я скажу «красный», если будет плохо. А до тех пор не изводи меня дебильными вопросами. Бутхилл переливисто хихикает, проводит языком по его шее. — Ладно. Тогда принимай весь, — чужие ладони впиваются в нежную кожу ляжек, требовательно надавливают. Да… Он наверняка сможет, правда ведь? На данный момент получалось абсолютно без проблем. Остатки этого теплого, всепоглощающего удовольствия. Забрать себе. Ощутить в желудке и дальше. Чтобы от него затрещали ребра и онемел язык. Чтобы они оба абсолютно сошли с ума. Оставшиеся сантиметры входят быстро, как по маслу. Просто юркают внутрь, чиркая при этом об простату. Бутхилл зарывается носом в его шею, одобрительно мычит, присжимая кожу губами. Шлепает и сжимает ягодицу, совершенно потерявший любое терпение. Горячо… Сука, как горячо. От былой усталости не осталось и следа — она растворилась где-то на дне кишечника, вытесненная экстатическим трением. Конфетные ногти перемещаются на живот. — Ах, черт… — Бутхилл уже звучит совсем задушенным. Его голос к этому моменту почти полностью потонул в хрипах, — Потрогай тут. Их пальцы встречаются на едва заметном бугорке над пупком, путаются друг в друге, по очереди оглаживая и нажимая. Просто… С ума сойти. Это и правда ощущается так, будто все его органы сжались и сместились вперед. Бутхилл нажимает уже настойчивее, и весь организм обдает такой внезапной, благостной прохладой, что сводит челюсть. — М? Так приятно? — Так… просто охуенно… — сипло стонет Какавача, наваливаясь на него плечами. Он давит настолько сильно, что, по ощущениям, может оставить ебучую дыру в животе, если сдвинется еще хоть на сантиметр. Но это просто невероятно. Стенки плотно обволакивают длину, чувствуют, кажется, каждую неровность и венку. Каждый бугорок и шрамик — все это скользит сейчас внутри, обжигающее и пульсирующее. Он сам не понимает, когда именно начал двигаться. И когда успел взять такой быстрый темп, что затекшие после сна колени возмущенно защелкали. Сука, как круто… Длина раз за разом проходится по простате, давит и мучает все новыми взрывными, приторными ощущениями. Такими резкими и непростительно сильными, точно удар хлыстом по спине. Но… Каким-то образом в хорошем смысле. Это трудно объяснить. То, почему он испытывает такой нефильтрованный, первозданный кайф каждый раз, когда организм сотрясает все новой вспышкой гиперчувствительного жжения. То, что с каждым движением подается немного вперед, чтобы толкнуться навстречу леденцовым пальцам, которые нажимают с такой настойчивостью, будто пытаются выдрать у него поджелудочную. То, почему, несмотря на тянущую, почти невыносимую боль в ногах, он продолжает двигаться с такой скоростью. Это все абсолютно не имеет смысла… И поэтому это так приятно. Белоснежные волосы лезут в рот, когда он отчаянно пытается схватит губами воздух, потеряашись в шее Бутхилла. На щеках остаются пятна горячего конденсата от его дыхания. Грязные словечки и просьбы не останавливаться пробираются в уши, мечутся по углам перепонки, раззадоривая и издеваясь одновременно. — Быстрее, быстрее, быстрее… — молит любовник. Их зубы бьются друг об друга, задевают нежную кожу губ, обдирая ее, когда они пытаются поцеловаться. Какавача мотает головой, разбрызгивая мелкие капли пота с челки во все стороны. — Н-не могу… Ноги устали… — Блять… Стоп-слово помнишь? — А? Остатки воздуха вылетают из груди с коротким писком. Перед глазами на секунду мелькает белой кляксой потолок, лучик солнца мимолетно слепит расфокуссированное зрение. Взмокшая челка отпружинивает и разлетается по лбу колючими, липкими прядками, а спина оказывается похоронена в простыне. Бутхилл вжимает его в постель всем своим весом, его металлические пальцы зарываются в податливую плоть на пояснице почти до боли. Хотя нет… Не почти. Это прямо боль. Она не пронзительная и не невыносимая, но тупая, настойчивая и продолжительная. Не отступает ни на секунду, концентрируется приблизительно в том же месте, куда приходятся грубые спазмы удовольствия, и это… Ах. Если бы ему сейчас сказали, что он, нахер, оглох, Какавача бы поверил. Потому что сейчас он не улавливает вокруг себя ничего, кроме гремучей смеси из вульгарных хлюпов, дерганных вдохов, скрипов кровати где-то вдалеке и их общих стонов, эхом танцующих по комнате. Он обвивает руки вокруг шеи Бутхилла, впивается в многострадальную кожу ногтями. Они скребут и тянут, быстро намокают, от пота или от крови — он не может понять. Да и не хочет. Этот коктейль молотова из экстаза, агонии и сырых чувств, который ему разбили об голову, вышиб любые зачатки мышления. Он не удивится, если обнаружит, что из ушей потек мозг к концу. Спина щелкает, стоны сжимают глотку, толкаясь друг с другом на выходе. Мелкие спазмы сковывают каждую мышцу в преддверии оргазма. Сука, пожалуйста, да… — Рано. Какавача чувствует себя сейчас телевизором, который выдернули из розетки. Конфетные пальцы стискивают основание его члена, толчки замедляются, теперь ласковыми оглаживаниями стимулируя простату. По сравнению с тем, что только что было, этого не просто мало, это буквально ничего. Он потерянно моргает, все еще дезориентированный и разнеженный. Спазмы рассеиваются мягким прибоем, растекаются куда-то к кончикам пальцев, пока не теряются полностью. — Что? В смысле? — сипит он, пока задница сама собой виляет из стороны в сторону, изнывающая в отсутствие продолжения. Бутхилл нахально усмехается, тянется за смазкой. — Тебя вчера едва ли на 10 минут хватило. Так что сегодня будешь ждать меня, — мурчит он, выдавливая очередную порцию лубриканта на свой член. Какавача слегка хмурится, но все равно позволяет любовнику вновь засунуть в себя потонувшие в мокрых отблесках пальцы. — Не думал, что ты обидишься. — Где я обиделся? — смеется мужчина. В подтверждение своих слов от звонко целует впалый живот перед собой, щекотливо проводит ладонью от колена до ступни, — Я просто хочу растянуть удовольствие. К тому же… — он сводит руки любовника за своей шеей, подцепляет под задницу, — …сейчас начинается самое интересное. Какавача слабо смеется. И правда… Любимая поза. «Тебе понравится» — всплывает в голове туманное воспоминание. И он ни на секунду не сомневается в этом — что бы они ни делали до этого момента, все это он принимал с распростертыми объятиями, обсасывал до тех пор, пока не выпьет весь вкус из этого нового опыта. Одно только ожидание уже приносит массу удовольствия, пока спина упирается в прохладную стену, а дрожащие пальцы направляют орган партнера ко входу. Ему так, так понравится… Они мгновенно берут все тот же безжалостный темп, на котором прервались. Комната снова наполняется пошлыми шлепками влажной кожи друг об друга, стоны дерут горло. И Какаваче действительно нравится. Нет, даже не так… Это просто крышесносно. То, с какой легкостью Бутхилл может держать его на руках и вертеть им, точно сраной тряпичной куклой. То, какой непринужденной легкостью наполняются изнывающие от напряжения конечности. То, как он подпрыгивает и болтается в чужих руках, извиваясь с каждым новым движением и толчком. Нереально… Просто нереально. Он чувствует себя таким пьяным сейчас. Нет, даже не так… Словно по-настоящему поставился по вене этими нефильтрованными ощущениями. Его голосом, который развратно подтрунивает в левом ухе. Его шелковистыми волосами, точно плотоядные лианы вцепившимися пальцы и не желающими отпускать. Страстью и обожанием, которые он дарит с каждым вдохом и поцелуем. Все это… Какавача хочет навсегда запечатлеть внутри себя. Даже если этот яд будет разъедать его взгляды и мораль, даже если заставит опуститься глубоко-глубоко в черные тона… Это слишком хорошо, чтобы отказаться. — Бутхилл… Люблю тебя. Люблю… — задушенно шепчет он мужчине в челюсть. Тело снова колотит, зрение плывет. Забавно получается… Кажется, тот голос, что он продолжал раз за разом слышать в своих снах, принадлежал вовсе не Бутхиллу. То был голос его собственный — с блаженными полустонами отпускающий слова скатываться с языка. Слова, которые раньше теснили воздух в груди и мешали спокойно думать. И которые теперь неостановимым потоком нежности льются изо рта. — Я тоже люблю тебя, малыш, — а следом уже знакомое замедление темпа, — Но пока рано. Мы договорились, что ты подождешь меня, да? Какавача в беспамятстве кивает, сам перемещает руку на свой член, сжимая. — Умничка… Просто умничка… — шепчет партнер между чувственными поцелуями, — Еще полминуты, хорошо? Совсем немножко. Черт… У него уже даже дышать сил нет. Остались только на то, чтобы извиваться, поджимать пальцы кривой дугой и отсчитывать секунды. Теперь он понимает, что имел в виду Бутхилл, когда говорил, что им нужно стоп-слово… Это почти невыносимо. Острое жжение в перевозбужденных мышцах, содранное от криков горло и такая близкая, маячащая прямо перед глазами разрядка, до которой он все никак не может дотянуться. Хочется злиться, хочется плакать, хочется кричать одновременно… Хочется что угодно, кроме одного — сказать стоп-слово. Потому что как бы безжалостно грубые фрикции ни издевались над его внутренностями, перемалывая в фарш, Какавача умирает от желания кончить с ним вместе. Принять всю ту страсть, которую Бутхилл может дать. Только ему одному. Он тихо всхлипывает, слепо утыкаясь в щетинистую щеку носом. Еще пару секунд… и все. — Во-от так, молодец, — мягкий поцелуй приземляется на взмыленный висок, затем ухо, скулу, — Отпускай руку, малыш. Смешно. То, что расцепить пальцы уже почти страшно. Они совсем непослушные, онемевшие и саднящие. И если он сейчас отпустит, то этот шквал чувств кончится. Но в то же время так хочется разрядки… Все тело зудит и вибрирует, темп нарастает. Шею обдает чужим чувственным стоном, и Какавача сдается, разжимая хватку. Организм, получив разрешение, достигает кульминации в считанные мгновения. Голова гудит, ударившись затылком об стену, с языка льется поток ругательств и признаний в любви, неаккуратно вплетенных в хриплые стоны. Чувства мгновенно пенятся и вскипают, точно молоко, поднимаются от паха в грудь, бьют в голову окситоциновым приливом. Сперма пачкает их животы, спазмы пронзают тело грубыми, безжалостными ударами. Под трепещущими веками поселяется красочное месиво из цветастых пятен и удовлетворительной мыльной темноты. Просто… неописуемо. Какавача приходит в себя уже на кровати, окруженный шершавой тканью и сладковатым запахом смазки. Согнутые в коленях ноги все еще мелко подрагивают, ладони зарылись под подушки. Кажется, они только что потратили всю энергию, которая была в нем час назад… И хорошо. Отличное ее использование. — Ты как, прелесть? Бутхилл, пристроившийся у его ног, бережно массирует все еще сокращающиеся мышцы живота и бедер. Какавача глубоко вдыхает, ерзает лопатками на кровати, заземляясь. Как он? Просто отлично. Он чувствует себя таким невесомым и расслабленным, будто прямо сейчас не на кровати лежит, а на спокойной водной глади. — Ну… У меня две новости: хорошая и плохая, — голос все еще немного подрагивает и сипит, но на губах играет удовлетворенная улыбка. — Так? — усмехается мужчина. — Хорошая в том, что это был лучший секс в моей жизни. А плохая, что придется постараться, чтобы перепрыгнуть заданную планку в следующий раз, — он приоткрывает один глаз, чтобы сверкнуть шаловливой розмариновой искрой в направлении любовника. Тот смеется, ласково целует щуплое колено. — Я очень постараюсь. Голова плюхается назад, вновь утонув в подушках. И правда шикарное утро. Не хватает только одной кро-охотной детали. — Бутхилл, — он мягко касается руки мужчины своей. — М? — Дай сигу. Хитман тяжело вздыхает, уводит глаза в сторону, колеблясь. Присжимает конфетными пальцами ляжку в нерешительности. — В окно только. — Да ладно! — фыркает Какавача, — Это разве не твоя квартира? — Моя. — Тогда у меня для тебя новость: ты ее вряд ли в будущем кому-то продашь. Так что кури не кури — один хер, — со знанием дела констатирует блондин. Он не из вредности это говорит, честно. Просто слишком хорошо знаком с рынком недвижки в Сигонии к сожалению или к счастью… — Пожалуй… Бутхилл медлит, но все-таки сдается. Кидает ему косую улыбку, отвешивает прощальный шлепок по заднице и исчезает за дверью спальни. Теперь, когда он ушел, у Какавачи появляется, наконец, возможность разглядеть комнату. А то он тут уже часов 12 провел, но до сих пор не удосужился как следует посмотреть — комод это у дальней стены или такое вытянутое зеркало? Он приподнимается на локтях, обводит помещение взглядом. Оно вызывает… Довольно смешанные чувства. Вроде бы само по себе качество квартиры повыше его собственной: свежая краска на стенах, новая мебель. Даже как будто бы стильная. Нет этих странных, не пришей пизде рукав бабкиных украшений, растыканных в каждый угол, все хорошо сочетается по цветовой гамме: серо-сине-белое, минималистичное, угловатое. Удивительно… Вот уж не ожидал он, что Бутхилл будет с таким трепетом обставлять свою квартиру. Особенно после всех разговоров о том, что почти дома не бывает. Шкаф по левую руку, две тумбочки у кровати, хлипкие шторы на окне… Комод напротив, буравящий его пятки взглядом впалых ручек. И больше… Ничего. Минималистичненько. Вроде бы и стильно, но по большей части просто пусто. Грустно, одиноко, однотонно и лиминально. Так, будто все вещи из квартиры вынесли, готовясь к переезду, оставив только мебель грузчикам. Бутхилл возвращается совсем быстро. В руках глянцевый портсигар и фарфоровая пепельница с отколотым боком, которую он ставит на прикроватный столик, а затем, предусмотрительно укутав Какавачу в одеяло, распахивает окно. Щеки обдает порывом ледяного ветра, морозный душок лижет ноздри. Но так даже лучше — воздух в комнате до ужаса спертый и приторный после их игрищ. Затем Бутхилл прикуривает ему и пристраивается рядом, положив голову на плечо. Все это делает с безмолвной полуродительской заботой, от которой становится одновременно горьковато и пушисто в груди. Какавача закидывает руку на его плечо, чтобы хоть немного согреть, пока с довольным вздохом затягивается самокруткой. Вот оно — блаженство… — Ты сам квартиру обставлял? — осведомляется Какавача. — Не-а, — он звучно втягивает сквозь зубы, подбирая слова, — Как бы это объяснить получше… Я планировал ее продать. Вернее, продал, можно сказать. Девочка уже начала ремонт делать, хотела заехать со дня на день… Но я передумал. — Почему? — Потому что… — Бутхилл запинается, сопит чуть громче обычного. Слабо подрагивает от сквозняка — прямо как щенок уличный, к ноге прильнувший, боже, — Много плохих воспоминаний с ней связано. Хотел с ними распрощаться, но понял, что не могу, — горько усмехается он, — Ну и гараж тут удобный. Какавача пару раз медленно моргает, переваривая информацию. Лесли… Да? — Значит создадим новые, хорошие, — обнадеживающе заверяет он вместо очередного вопроса. Да и зачем нужны эти вопросы? Только настроение друг другу портить. Лучше уж он сейчас выпутается из одеяльного свертка, переберется Бутхиллу на грудь, укроет их обоих и мягко чмокнет в уголок губ, чтобы тот понял: когда они вместе, плохие воспоминания больше не должны сковывать ноги цепью. Лучше уж эту цепь затянуть на шее тех, кто посмел ее на них нацепить. Чтобы больше не было сожалений и полных печали взглядов такими замечательными, яркими утрами. Бутхилл тихонько смеется, трется об его лоб своим. — Я люблю тебя, Какавача, — просто отвечает он. — Блять, я так и думал! — Какавача раздосадованно притопывает ногой, разглядывая свою куртку, — Мы сломали молнию! — Извини-и, — тянет Бутхилл, состроив карикатурно виноватую моську. То ли откусить нос ему хочется, то ли защекотать до смерти — Какавача еще не решил. Они выползли из спальни спустя пару сигарет и непринужденных разговоров о том, что будут есть на завтрак. Какавача тут же пошел изучать квартиру парня, с неподдельным интересом разглядывал убранство, точно в музей попал. Слава богу, в гостинной оказалось поуютнее, чем в спальне — там совсем депрессняк был. А тут хотя бы пара предметов по столам раскидана, есть лампы, ковер, кофейный столик и даже кресла-мешки. Мя-агонькие кресла-мешки. Кухня объединена в одну комнату с гостинной, отделенная лишь номинально линией ковра, торчащего из-под дивана. В прихожей — вмонтированный в стену стеллаж, в который, видимо, его вжимали прошлой ночью. А пол, точно грибами после дождя, усеян небрежно скинутой вчера одеждой, среди которой Какавача и приметил свою куртку. И уже без молнии. Теперь он обескровленно вздыхает, глядя на нее. Ладно бы, если бы просто язычок отошел — это еще можно было бы исправить. Но Бутхилл, мать его, с корнем выдернул половину, и сейчас на ее месте красуется распушившийся, торчащий во все стороны ком наполнителя. Она Какаваче, конечно, никогда особо не нравилась — слишком уж аляпистая и кислотная, но все равно досадно. Ходить-то теперь не в чем. — Да что уж, — усмехается он, со вздохом перекидывая труп куртки через предплечие, — Ты мне все равно на 14 февраля обещал шоппинг. Вот и будешь должен новую куртку. — Пальто. Всегда ненавидел эту твою ветошку — весь вид портила, — поправляет его Бутхилл. Стиляга какой выискался, поглядите на него. — Еще одно слово в ее сторону, и я подумаю, что ты сделал это специально. Бутхилл прихрюкивает, бурчит себе под нос короткое: «Как знать», пока вертится у дивана с совком и веником в руках. Вчера постарадала не только куртка — досталось и забытой на кофейном столике кружке, которая теперь обездоленно валяется на полу, потерявшая ручку и стенку. — Давай что ли справки твои хваленые посмотрю, пока ты занят… — посмеивается Какавача себе под нос. — В ящиках поищи, — белоснежная макушка кивает на выделяющийся на фоне серой стены темный комод под телевизором, — Там, правда, всякое может валяться. Но предупрежден — значит вооружен, верно? И правда, вооружен. Естественно, самым первым, что Какавача обнаруживает в ящичке, оказывается пистолет. Лежит себе поверх нескольких полных магазинов и вывалившихся из них пуль так беззаботно, будто тут ему и место. Отдыхает себе… — Заряжен? — буднично осведомляется Какавача. — Да. Не трогай пока — я потом тебе покажу, как с ними обращаться, чтоб нахуй жопу себе не прострелить. — Или яйца, — кивает Какавача. Что ж, если больной шутит, значит еще не все потеряно. Это радует. И все-таки кончики пальцев немного покалывают при взгляде на оружие. Рубцы на шее напоминают о своем присутствии назойливым, слабым зудом. Интересно, есть ли у Бутхилла «миротворец»? Или такими реликвиями только коллекционеры вроде Алмаза балуются? Он продолжает шариться по содержимому комодов, пока Бутхилл, тихонько посвистывая себе под нос, мельтешит где-то на фоне, закладывая стирку. Одежда Какавачи отправилась туда же — вместо нее он получил ту самую здоровенную рубашку, о которой грезил вчера после душа. Бутхилл заботливо помог закатать ему рукава, в которых он натурально тонул, застегнул пуговицы, при этом не упустив возможность втянуть Какавачу в очередной поцелуйчик. В какой-то мере немного не по себе от того, как с ним носятся и сюсюкаются, точно с дитем малым, но в то же время… Если так Бутхилл хочет проявлять заботу, то почему нет? Да и Какавача соврал бы, если бы сказал, что какая-то его часть не балдеет от этого внимания. Какая-то глубоко запрятанная часть, которая хочет воспринимать себя избалованным, элитарным сукиным сыном, которого с детства с серебряной ложки кормили. Содержимое ящичков было самым разнообразным: старые документы, телефоны, стремноватые девайсы, будто выдранные из криминальных киношек… Между ними запрятались вырезки из журналов, фотографии, почта и еще куча всякой разномастной мукулатуры, которую разбирать рука бы не поднялась. Все отсеки пестрые, наполненные хламом разнообразной формы и размеров. Единственное, что у них было общего — это плотный слой пыли на дне каждого. Да… Все-таки Бутхилл не слукавил, когда сказал, что не сильно жалует уборку. И все же справки он нашел. Небыстро, но зато ради них не пришлось перебирать все эти сомнительные папочки с компроматом. Они лежали на самом верху плотной стопочки документов, выглядящей на удивление опрятно и презентабельно на фоне остального хаоса. Бутхилл не соврал: действительно здоров как бык. Даже уровень кислорода в крови на удивление бодрый для курильщика. — Нашел? — любовник вырастает за плечами. Он уже успел переодеться в облегающие штаны и плотную худи, а волосы забрать в тугой хвост. — Угу, — Какавача кивает, пока мельком просматривает остальные бумажки в кипе, — Частенько ты по врачам гоняешь. — У меня профессия с повышенной опасностью. Располагает, — скалится мужчина. — Еще бы. Когда Какавача распрямляется, его многострадальные колени раскатисто хрустят, точно пытаясь заявление сделать насчет собственного здоровья. Да… Ему бы самому до больнички прогуляться. Последний раз он у доктора был… Э… А когда? Вроде бы, года 2 назад Мира заставила сходить — он тогда чуть было до пневмонии не доигрался, потому что до последнего отказывался обращать внимание на кашель. А до этого… Пиздец. Да, точно надо сходить. Как-нибудь. — А ты куда собрался? — он удивленно округляет глаза, окинув взглядом партнера. — В смысле «куда»? Ты ж роллы хотел. — А что, сюда не доставляют? Мы где вообще? — Какавача выглядывает из покрытого корочкой инея окна. По виду… Все еще Сигония. Такая же немытая, обдристанная, невзрачная и отталкивающая. Разве что этаж повыше его собственного, а потому солнышка чуть побольше достается. Во дворе — нечищенные дорожки из неровного асфальта, облезлые деревья, парочка дряхлых драндулетов в плотных ледяных шапках. В общем, никаких опознавательных знаков. — Воскресенская улица, четвертый массив. — Тю! — удивленно выдыхает Какавача. Воскресенская — это, считай, элитарный район Сигонии. Все еще мало что значит на фоне остальной Пенаконии — все еще кучка говна — но хотя бы подсохшая и не такая вонючая, — Сюда, небось, даже из Золотого можно заказать! Зачем нам куда-то идти? — А «нам» и не надо. Я сам сбегаю, ты чувствуй себя, как дома, — с этими словами он уже наполовину натянул второй кроссовок, стоя в прихожей. — В смысле?! — обиженно надувает губки Какавача, — Я думал, у нас с тобой будет чилловый денек на двоих. А ты меня кинуть собрался? Бутхилл усмехается, мягко целует его в лоб, обдавая теплым дыханием. — Меня не будет совсем не долго. Час максимум. — Так а нахера, если привезти могут? Бутхилл шумно вздыхает, громко топчет пятками об пол, усаживая обувь поудобнее. — Я пробежаться хочу. — Пробежаться? — Ну да, — ухмыляется мужчина, — Или ты думаешь, что такую форму можно молитвами и еблей поддерживать? И то верно. Форма у него такая, какой не все профессиональные атлеты похвастаться могут… В какой-то мере Какавача надеялся, что такие плоды дает его работа, но жизнь — это тебе не манга и не низкосортная порнуха, где все всегда по умолчанию имеют по 20 кубиков для услады глаза. И в реальной жизни даже Бутхиллу приходится трудиться, чтобы накачать пресс. Какавача вздыхает, переминается с ноги на ногу. Нет ничего плохого в том, чтобы немного откиснуть в одиночестве, но тратить драгоценные часы выходного на то, чтобы втыкать в телефон, совершенно не охота. Может, и ему начать бегать? — А сколько до туда бежать? — Несколько километров, может… — предполагает хитман, почесывая репу, — А что? — С тобой пойду, что. Говорят, десять километров в день бегать полезно. Да хер с ним. Лишним точно не будет. Того и гляди, тоже отрастит себе банки и будет Алмаза кошмарить. Как хорек на стероидах. Одни плюсы от этой затеи, в общем. Насколько плохо это может быть? Су-ука… Будь проклята эта его необоснованная самоуверенность. И откуда только взялась? Это ж, блять, самый банальный комедийный троп. Ситкомы его избили до гематом, а Какавача, вот, все равно повелся. И теперь расплачивается за свою недальновидность свистом в легких, жгучей болью в икрах и почти схлопнувшимся от перенапряжения сознанием. Кажется, еще чуть-чуть, и у него полопаются капилляры в глазах. И разумеется, Бутхилл совершенно не выдохся. Даже не вспотел толком — белесый хвостик подпрыгивает, мотается из стороны в сторону перед носом, пока кроссовки отбивают стройный ритм об асфальт. Размеренно и четко, на метроном похоже — левой-правой, левой-правой… Холодный ветер лезет за шиворот, волосы липнут к раскрасневшемуся лбу и щекам. Кажется, у него поднялось давление… Потому что в глаза лезут уже не снежинки, а слепящие точки, навязчиво призывая сделать остановку, чтобы окончательно не угробить организм. Идиотизм какой-то: он даже после пьянок себя бодрее обычно чувствует, чем после этой недолгой пробежки. Как вообще кому-то это может нравиться? — Все… Я себя… переоценил… — он останавливается, отшатывается с середины тротуара к ближайшей стене, чтобы завалиться на нее плечом. Бутхилл оборачивается, с мягким смешком подскакивает ближе. И все еще ни на мгновение не замедляется: прыгает с ноги на ногу, крутится что-то, как заводной, ей богу… И это при учете, что едва ли спит ночами. Может, не человек он вовсе, а киборг какой-нибудь? Это бы многое объяснило. — Что, совсем никак? — осведомляется любовник. Он, в отличие от Какавачи, так и искрится энергией: румяный, улыбающийся и до абсурда довольный. Даже глаза слепит. — С-совсем… — пыхтит Какавача, согнувшийся в три погибели. Легкие горят адским пламенем, от каждого вдоха пробивает на сухой, измученный кашель. Даже если они сейчас немного пройдутся пешком, на второй забег его все равно не хватит… — Понял тебя, — Бутхилл кивает, вновь поворачивается спиной, чтобы пригнуться зазывающе вытянуть руки, — Залазяй. — В смысле? — светлые реснички быстро хлопают, изображая недоумение, — Ты меня нести собрался? — Ну да. Ты ж сколько весишь, килограмм 55? — невозмутимо отвечает Бутхилл. Его пальцы мелко трепещут, подманивая. — 52 в универе было. — Господи, и ты переживаешь? Я тебя и одной рукой могу поднять! Какавача недолго мнется, но все-таки отпружинивает от земли и распластывается на широкой спине. Две цепкие ладони моментально подхватывают его бедра, вскидывают повыше, устраивая поудобнее. Ноги сами собой обвиваются вокруг талии Бутхилла, локти — вокруг шеи. В нос бьет привычный, любимый запах елового парфюма вперемешку с почти выветрившимся дезодорантом и морозной свежестью. — Все? Держишься? — уточняет Бутхилл. — Ага. Длинные ноги почти моментально срываются с места, берут куда более высокий темп, чем раньше. Какавача даже удивленно пищит, вцепляясь в толстовку мужчины крепче. Его шаги становятся длиннее, размашистее — теперь это уже не метроном, а сраное ларгиссимо, сопровождаемое мерными выдохами в такт. Мимо в ускоренном темпе проплывают подъезды и усыпанные снегом скамейки, под которыми притулились неотличимые от трупов бомжи. Прикольное ощущение на самом деле. Снова и снова Какавача чувствует себя рядом с ним ребенком — беззаботным, легким и счастливым. Ребенком, которого оберегают и ценят, который не лишен детства. Он довольно жмурится, позволяя беспокойному белесому хвосту то и дело хлестать себя по лицу и подставляя мордашку летящим навстречу снежинкам. Воздух уже не ощущается таким чужим и неприветливым — сейчас он мягко колышет пшеничные прядки, облизывает щеки. Он бы даже мог так заснуть. — Тебе разве совсем не тяжело? — все-таки обеспокоенно спрашивает Какавача спустя минут пятнадцать. — Бегать с весом — полезно, — пыхтит Бутхилл. Все-таки устает. Задышал чаще, ушки покраснели… Какавача еле перебарывает навязчивое желание вцепиться в них зубами. — Прости за это… — смущенно икает он, в качестве извинения тыкается прохладным носом в позвонок на взмокшей шее, — Мне стоило просто остаться дома. — Я с самого начала ожидал такого исхода, не парься, — хитман глухо посмеивается, взмахивает пышной гривой, разгоняя прядки с лица. Какавача гневно ахает. Мог бы хотя бы изобразить поддержку, гад! Еще и нос потом своим перемазал — ультрагад! — Ты в меня настолько не веришь? — он хмурится, надувает щеки, пусть Бутхилл и не видит. Ну ничего… Зубы на ухе видеть не нужно. — Ты о чем вообще? — фыркает Бутхилл, — Я наоборот тобой горжусь! В прошлый раз ты выдохся уже через несколько минут, а тут прямо пропотел. Ты умничка, — он игриво щекочет пальцем внутреннюю сторону колена Какавачи, от чего последнего пробирает дерганным хихиканьем. Ладно… Ухо можно пожалеть, так уж и быть. Хотя оно все еще такое лакомое и сочное… Хотя бы поцелуйчик он может себе позволить. — К тому же, — Бутхилл немного замедляется, чтобы кинуть ему шаловливый, блестящий взгляд через плечо, — Тебе не помешает немного попрактиковаться в верховой езде. Какавача в ответ фыркает, но от своего плана не отказывается: звонко чмокает губами об раскрасневшуюся раковину, легонько задевает ее зубами. Бутхилл смеется, перехватывает его покрепче, забираясь назойливыми пальцами глубже под колени. — Йи-ха, получается? — щурятся розмариновые глаза. — Йи-блять-ха! Домой они шли уже спокойным шагом, хотя Бутхилл и порывался снова устроить внеплановый кросс. И откуда в нем столько энергии? На уране работает что ли? А роллы сегодня почему-то кажутся особенно вкусными. Хотя это ровно те же, которые Какавача берет каждый раз — и всегда из одной и той же рыгальни на улице Часика. У них обычно рис горчит, филадельфия перебивает всю остальную начинку, с сырой рыбой что-либо брать — это вообще номинация на премию Дарвина, один раз сожрешь и вспоминаешь все давно забытые молитвы за здоровье. А тут вот прям внезапно все как надо. Даже соевого соуса положили на одну пачку больше — красота. Пока они раздевались и распаковывали коробочки, он чуть ли слюной стол не закапал. Даже руки тряслись от голода и нетерпения — вот что называется «нагулял аппетит». — Как этой херней вообще есть можно? — недоумевает Бутхилл, в очередной раз разворошив один из кусочков палочками до неузнаваемости. Под его неосторожными касаниями роллы один за другим превращаются в колючее рисовое месиво, напоминающее сцену жестокого убийства с расчлененкой. Иронично. — Ты впервые что ли ешь роллы? — Не впервые, — Бутхилл мотает головой, все еще буравит многострадальный рисово-майонезный жмур взглядом, — Второй или третий раз. — Бутхилл… — Какавача кладет обе руки на его щеки, поворачивает к себе, — Тебе тридцать лет в обед. Какой третий раз? — У нас уже обед. И эти шутки про возраст, знаешь ли, можно и другим боком повернуть. Будешь мелкий и несмышленый, как тебе? — фыркает мужчина, ехидно улыбаясь краешком губ. Какавача переливисто смеется, перехватывает свои палочки. — Вот, смотри: кладешь на безымянный палец, верхнюю двигаешь в щепотке, вот так. И все! — с этими словами он демонстративно отправляет еще один кусочек в рот. Бутхилл пробует и тут же с терпит разгромную неудачу. Левой рукой этот выкрутас почему-то и правда кажется сложнее, хотя, может быть, это просто Бутхилл заставляет процесс казаться таким жалким, что аж мелочи дать хочется. Очередной ролл вспарывается неаккуратным движением палочки, и вот тут Какавача уже серьезно начинает переживать за судьбу своего обеда. — А почему правой не попробуешь? — уточняет он. Бутхилл хмыкает. — Потому что почти уверен, что это плохо кончится. — Попытайся хоть! Бутхилл вздыхает. Лицо исполнено скептицизма, но все-таки он слушается. Он перехватывает палочки металлическими пальцами и выглядит, нужно сказать, даже немного увереннее при этом. Правда, нижняя продолжает скатываться с гладкой фаланги, стоит ему хоть немного поменять положение руки. Он пробует снова и снова, сжимает чуть сильнее, пока палочки, тихонечко треснув, не ломаются надвое, уродливо оттопырив щепки. — Примерно этого я и ожидал, — виновато усмехается мужчина. — Пиздец, — соглашается Какавача с кивком. На ум мгновенно приходит ситуация с рюмкой на новый год, — Это ведь мог быть мой член. — Поэтому я тебя почти протезом и не трогаю. Ладно, ебись оно все конем. Просто вилку возьму по-плебейски. Он уже собирается встать со своего места, но Какавача тянет его назад, вынуждая остаться. Задорно сверкает глазами, умело подцепляет кусочек палочками. — Зачем? Мог просто попросить меня помочь, — ухмыляется он. А затем сжимает пухлыми губами ролл и вздергивает лицо, приглашая. Странный поцелуй получается. С жирноватым послевкусием от майонезной шапочки и крохами рисинок в зубах. Больше похож на какую-то издевку, нежели на реальное проявление чувств. Поэтому он кончается быстрее обычного, а губы после него хочется настойчиво обтереть ладонью, чтобы забыть о вкусе. — Пожалуй, майонез — не самый подходящий ароматизатор для долбежки в десны, — выносит он вердикт, проведя рукавом рубашки от щеки до щеки. — Согласен. Все-таки схожу за вилкой. Солнце уже начинает садиться, кидает розовато-кровавые блики в окно. Из телевизора напротив доносится умиротворенный треск костра. Под щекой мерно вздымается упругая грудь, по спине гуляет чужая рука, вырисовывая непонятные узоры кончиками пальцев. Периодически Бутхилл целует его в макушку. Такой сладкий и пушистый… Какавача мог бы так до самой ночи пролежать, кажется. Это просто непередаваемый кайф… Просто великолепный день. — Ты завтра придешь в бар? — тихо спрашивает Какавача, будто боится, что кто-то их услышит. — Под утро. Мне надо будет нагнать всю ту работу, которую я за сегодня проебланил. Какавача вздыхает, трется об него щекой. И ему ведь завтра работать… Снова терпеть синяков, снова выслуживаться перед Алмазом и торговать невинностью других людей. Даже думать об этом сейчас не хочется… — И над чем работаешь? — Чувак есть — Жерар Лакруа — один из директоров в «Надсмотре». Слышал о таких? Какавача мотает головой, насколько позволяет ему поза. — Это… Частная военная компания такая. Не важно. В общем, пробиваю по нему инфу. По позвоночнику легким дуновением воздуха проносится холодок. «Главнокомандующий ЧВК» — звучит серьезно. И опасно… — И что, ты просто так сможешь взять и грохнуть главу ЧВК? — он не понимает, какие именно эмоции испытывает по этому поводу: кажется, в котелок сейчас закинули одновременно и легкий, мятный страх, и благоговение, и газированное любопытство. — Я бы хотел повыебываться, конечно… Но правда в том, что ни один человек в соло такую работу не потянет, — хмыкает Бутхилл. И как обычно: лицо у него совершенно расслабленное, а голос исполнен житейского спокойствия, — Там об его ворота целая группировка рогами бьется. Меня просто «аутсорснули», так сказать, для слежки за его женой. — Крипово. — А что поделать, — вздыхает Бутхилл, откинув голову на подлокотник и выгнув неестественной дугой шею, — С моей работой проще не задавать лишних вопросов. А то совесть сгрызет. И то верно. Какавача понимающе мычит короткое «угу» ему в ответ и снова растекается на широкой груди бесформенной медузой. Уж кому-кому, а ему слишком хорошо известны мучения совести. Ему, пожалуй, тоже думать надо поменьше. — А что ты обычно делаешь вообще? — решает осведомиться он, — В смысле… Ты постоянно работаешь. Неужели так много заказов на убийства? — Достаточно. Но само по себе убийство — это буквально полчаса работы. Куда больше времени и сил занимает подготовка. — Например? — Например та же слежка. Там ведь не просто за человеком по пятам ходишь в черном плаще, там еще и пробивать тех, с кем он встречается, надо. Вести учет его банковских операций, составлять график, подмечать привычки. Я как-то знаешь как от одной девчонки избавился? — Как же? — Заметил, что она всегда в кафешках просит вместо сахара стевию. И в какой-то день подложил ей на стол пакетик с рицином, — он жутко усмехается, оголяя зубы. Вновь холодок на спине, вновь пустота в голове с привкусом напалма. Горький яд на губах и онемение в пальцах. И все это… Вместе с неподдельным, детским интересом к неизведанному и опасному. Если Какавачу вынудили с самого детства играть в эту игру, то он заслуживает хотя бы узнать правила. И сейчас перед ним самый настоящий рулбук. Запреты и границы — это для нормальных людей с обычной жизнью. И они двое уже далеко не входят в их число. — А ты возьмешь меня с собой как-нибудь? — полуавтоматически спрашивает он, сверкая глазами. — А ты хочешь? — Бутхилл резко поднимает голову, таращится на него, полный удивления. — Ну… Да? Раз уж завел отношения с наемником, то стоит хотя бы ознакомиться, — отвечает Какавача уверенно. — Хм… — Бутхилл морщит лоб, прикидывает что-то с пару секунд, а потом вскакивает, на прощание звонко шлепнув любовника по заднице, — А почему нет. Но для начала надо тебя научить постоять за себя.

В гараже стоит такой дубак, что даже мертвый бы замерз. Какавача тонет в плечах пальто Бутхилла, кутается поплотнее, приобняв себя за плечи. Еще и темно тут, как в жопе… Если б Бутхилл заранее ему не сказал, что жертв к себе ни под каким предлогом не таскает, он бы на полном серьезе ожидал увидеть в гараже какого-нибудь привязанного к стулу бедолагу. Но Бутхилла обижают сравнения с маньяками, поэтому Какавача придержал шутку за зубами. — Это что, все твои машины? — удивленно выдыхает он, пока мужчины неспешно двигаются вглубь гулкого, до ушей бетонированного помещения. Машин, по справедливости, не так много. Штуки 3 на всю парковку — стоят себе одиноко, пучат безжизненные фары и в глаза не бросаются. — Не, — вполголоса усмехается он, — И, кстати, именно поэтому мы сейчас обойдем эту машину сзади, — он настойчиво тянет Какавачу за рукав, огибая приличного вида серую легковушку. Ну как «приличного»… Просто не такая распидоренная, какие обычно по Сигонии катаются. Воскресенская улица, мать ее… — У этой видеорегистратор есть просто на лобовом стекле, — поясняет он, кивнув на машину, — Она чувака с 3 этажа. Такой там… Микробизнесмен живет, назовем это так. Ну и вот, понтонулся, купил себе машину, которую воровать есть смысл. Теперь вот трясется за нее, — Бутхилл бархатно смеется даже будто бы с эмпатией, — Дурачок. — Почему дурачок? — Потому что записывай — не записывай, ее все равно спиздят, если сильно захотят, — крякает Бутхилл. Какавача щурится. — Почему у меня такое ощущение, что ты это по опыту говоришь? — Бинго, прелесть, — игриво цокает языком мужчина, щелкнув пальцами-пистолетиками, — А так он только время мое тратит. Приходится проводами шуршать, когда заимствую. — Пиздец ты конченый. — Я предпочитаю слово «находчивый». Их недолгая прогулка завершается у огороженной секции парковки, отделенной от остального помещения плотной профилированной дверью. В темноте она кажется совершенно неприметной, издалека ее вполне можно было бы принять за обыкновенную стену. — А сейчас я поделюсь с тобой житейской мудростью, — Бутхилл наклоняется к нему и проводит перед лицом растопыренными пальцами, будто фокусник, — Если ты хочешь, чтобы в Сигонии твою тачку оставили в покое, то либо покупай такую, которую воровать никто не станет, либо… — в его пальцах как по волшебству возникает ключ. Кнопочка тихонечко щелкает, и тяжеленная дверь трогается с места. Ползет неспеша, раззявливая бездонную, эбонитовую бездну своей пасти, — …прячешь так, чтобы никто и не увидел. Белоснежная макушка пригинается и юркает в темноту, мелькнув изящно отпружинившими вверх волосами. Какавача громко втягивает ледяной воздух ноздрями. Из-под двери тянет приятным, пригласительным теплом. Почему-то сейчас это ощущается так, будто он стоит на границе между мирами. Словно пути назад уже не будет, стоит ее переступить… Как хорошо, что он уже давно решился. Он ныряет следом. Дверь за спиной мгновенно меняет курс, начинает опускаться. Последние блеклые лучики света отчаянно хватаются за подошву ботинок, стараются задержаться так долго, как только могут… Но вскоре и они исчезают за глухим стуком металла об пол. Он остается стоять в кромешной темноте — даже не такой, какая была на парковке, а прямо первородной, космической тьме. Такой, какую по-настоящему представить себе может только слепой человек. — Охуеть… — раздается над ухом, — У тебя глазки в темноте светятся… — Это расизм, вообще-то, — Какавача усмехается. Он не видит Бутхилла, зато прекрасно ощущает, как горячее дыхание скользит между прядями волос на висках и как нагреваются замерзшие щеки от касаний чужих губ, — Авгинам нельзя такое говорить. — Реально? — удивляется темнота. — Нас, так-то, исторически резали за наши глаза, — фыркает Какавача. На деле, ему не обидно — это ведь все уже в века ушло. Но то, что некоторые извращенцы до сих пор предпочитают искусственно выращенный розово-бирюзовый малахит настоящему — это факт. — Извини… Я ебланил на истории. — Да ладно, — отмахивается он, — Ты свет включишь или нет? Единожды раздается тихое шарканье ботинка об бетон, в грудь легонько толкают, вжимая в стену. Чужая рука ложится на бедро, медленно, будто готовящаяся к прыжку кошка, ползет выше по контуру тела. Останавливается на талии, чтобы легонько ущипнуть сквозь ткань. Томное дыхание перемещается с щеки к губам, уже куда менее ровное и будто бы угрожающее. — А ты боишься что ли? Который раз Какавача задается этим вопросом: боится ли он? Боится ли Бутхилла, боится ли изнанки привычной жизни, боится ли самого себя? И сейчас, с неким всеподавляющим чувством удовлетворения и облегчения, он готов, наконец, с уверенностью ответить: — Нет. Даже голос не вздрагивает. И ему даже не пришлось врать. Он просто и правда готов довериться. Даже не будет думать о том, сколько раз Бутхилл уже мог бы прикончить его на месте, пытаться логически убедить себя в том, что уже есть слишком много подкреплений мыслям о том, что он безопасен. Все эти вещи даже на матрице подсознания не возникают. Сейчас, окруженный мраком и неизвестностью, вдыхающий порок с воздухом из чужих губ, он чувствует себя… уютно. — Х-хах… Сиплый смешок растворяется в поцелуе, точно капля вина расползается по языку. И на вкус ровно такая же: сухая, прогорклая и горячительная. Какавача инициировал этот поцелуй сам собой, на каком-то безусловном рефлексе притянув невидимого человека к своему лицу. Этого хочешь? Тебе повезло. Потому что я хочу того же. Чужая рука ускоряется, лезет выше, ощупывает бережно, но беспорядочно где-то за спиной, будто осмотр одежды проводит. Заходит за лопатку, чиркает по плечу, спускается ниже по руке. И раньше тут было просто приятненько и тепло, а теперь по-настоящему жарко, когда воздух наполнился их общим дыханием и хлюпами языков, скользящих друг по другу. Ладонь останавливается, мечется немного вбок… И в глаза бьет резкий, колючий свет, который мгновенно выбивает влагу из уголков глаз. Какавача щурится, быстро моргает промокшими ресничками. — Нашел, — довольно смеется Бутхилл, сейчас похожий на черно-белую кляксу, — Выключатель просто за тобой остался, — он завершает поцелуй одним мимолетным мазком по губам партнера и отстраняется. Какавача фыркает, протирает глаза кулаком. Немного обидно. Он ведь и правда почти настроился на перепихон в полнейшей темноте у бетонной стены. Прозревшему взору предстает просторное помещение. Такое же бетонированное, что и снаружи, даже два оградительных столба по бокам имеются и желтая линия по периметру идет. По правую руку, идеально вошедшая по размеру в разметку, точно нить в игольное ушко, припаркована отлично знакомая ему черная машина со светоотражающими номерами. Возле нее, точно утенок к пухлому бочку мамы, притулился мотоцикл с острым носом. Дальше — через метров 15 абсолютной пустоты — несколько упирающихся в потолок шкафов, грозным полукругом вставших вокруг старомодного рабочего стола. И несколько тренажеров в углу по левую руку как вишенка на торте. Да уж… Вот уж реально БЕРЛОГА. Прямо с ударением, жирная такая, токсично-маскулинная берлога со вкусом рыготного пива и мизогинных шуток. — Вот тут я по-настоящему живу, — с мало скрываемой гордостью хвастается Бутхилл. Какавача кидает ему пренебрежительный взгляд исподлобья и констатирует с напускным отвращением: — Я передумал тебя трахать, выпусти меня. Бутхилл заходится звучным хохотом, треплет его загривок, параллельно стягивая пальто и скидывая его на один из тренажеров. Затем вальяжненько проходит дальше и пристраивается на столе, по-хозяйски закинув ногу на ногу. — Ну, знаешь ли, в чужой монастырь со своим уставом… — Мне кажется, это самое далекое от бога место, что есть на земле, какой нахуй монастырь? — заливисто смеется Какавача. А затем отправляется изучать помещение повнимательнее. Теплом тянет из угла за машиной — там взгляд цепляется за толстенные трубы, блестящими змеями ползущими по стене. Он бросает Бутхиллу обалдевший взгляд. — Это поэтому на остальной парковке такой дубак? — Да-п, — отвлеченно отвечает тот, пока перебирает содержимое одного из ящиков, присев на корточки, — Там еще одна труба есть для второго подъезда, но ее, как видишь, не хватает на всю парковку. Но как бы, кто платит, тот и музыку ставит. — А ты заплатил за… Что? — уточняет Какавача. Пальцем он проводит по текстурному сидению мотоцикла. Надо как-нибудь попросить покататься… Байкеры — это нереально горячо. — За эту секцию парковки. И за дополнение стен. И дверь. — Это точно легально? — Все вопросы к застройщику, который на это согласился, — усмехается Бутхилл. Он вертит в руках небольшой, угольно-черный пистолет, щелкает им, а затем откладывает на край стола. Какавача пожимает плечами. И то верно. Угол с тренажерами осматривать смысла нет — и без того от воспоминаний о пробежке тошнит. Поэтому, закончив обсасывать мечты о Бутхилле в кожанке и на мотоцикле, Какавача подходит к парню, который к этому моменту уже целый арсенал на столе разложил. Они все приблизительно одинаковые: черные, матовые, миниатюрные. Какавача проводит по одному из них пальцем — шершаво, угловато… Прикольно, на самом деле. — А эти — заряжены? — Не, можешь трогать. Это консервы. — «Консервы»? — Оружие, которое в дальнем углу лежит. Либо потому что использую редко, либо как запаска на случай, если основное из строя выйдет. Какавача понимающе мычит, кивает. Берет один ствол за другим, разглядывает. Они все такие… Штампованные как будто, бездушные. Наверное, они максимально подойдут ему — легкие, в любой карман влезут, за поясом дискомфорта не доставят… Но он надеется на большее. Он подходит к Бутхиллу, сомкнув руки в замочек за спиной и покачиваясь. — А там чего? — изящный палец тыкает в основной отсек шкафа. До этого они рылись только в ящиках внизу. — Этот шкаф в целом для пушек, которыми я особо не пользуюсь. Сверху либо консервы побольше, либо трофейные штуки всякие, — отмахивается Бутхилл, — Винтовку ты с собой никуда носить не будешь. Трофейные… Да? — Покажи просто, — просит Какавача заискивающим голосом. Он льнет к плечу любовника, обтирается об него щекой и лбом, точно кошка в течке, чем вызывает у последнего удивленный смешок. — Чего это ты? Но глянуть можно, почему нет, — он пожимает плечами. Дверь растворяется с тихим скрипом, и взору Какавачи предстает начинка в виде множества винтовок разных размеров, бережно развешанных по стенам. Большинство из них скучные — такие же черные, с навороченными прицелами и стандартизированно-невзрачного внешнего вида. Ме. — Что-то не похоже на трофеи, — гундит Какавача разочарованно. — Потому что это все запаска, — ухмыляется Бутхилл, — Настоящие сокровища вот тут. С этими словами он щелкает замочком на одной из бархатных — будто для обручального кольца — коробок. Внутри, на дисплее, точно музейный экспонат, отдыхает недлинная винтовка, отличающаяся от остальных светлым прикладом. Он располосован ненавязчивым узором из древесных колец, точно кожа змеи. — Вот это винторез. Знакомься. — Тот самый? — удивленно ахает Какавача. — Нет конечно, — Бутхилл любовно проводит по прикладу кончиками конфетных пальцев и даже прикрывает глаза, смакуя ощущения, — У меня просто к этому оружию… Особые чувства. Какавача с пониманием кивает, тоже касается полированной поверхности. Она приятная… Гладкая, будто бы даже отдает каким-то внутренним теплом. Ощущается даже немного скользкой, смазанной. — А что еще тут есть? — он тыкает пальцем в еще две коробочки снизу. — Вот тут… — Бутхилл прячет винторез под крышкой, достает с нижнего яруса коробочку покороче. В ней оказывается потрепанный, поблекший пистолет с исцарапанной ручкой. Даже хочется его пожалеть и погладить на фоне всей остальной новизны и блеска. Но вот Бутхилл… Испытывает совершенно противоположные эмоции. Его лицо искривляется в пренебрежительной гримасе, зубы стискиваются, чуть ли не скрипят, — …старый друг. Я называю его Каракалом. Какавача полуавтоматически тянет руку вперед, хочет пощупать трещины, но ладонь отталкивают почти грубым шлепком. — Не трогай его. Замараешься, — выхаркивает он со скрипом из недр грудной клетки. — Зачем тогда хранишь? — непонимающе спрашивает Какавача, заглядывая в помутневшие обсидиановые глаза. — Потому что… — он запинается, голос вздрагивает, — Потому что, как я говорил, я не могу отпустить. Пока не могу. И все-таки Какавача касается Каракала. Вернее, не его, а его коробки. Или… гроба скорее в этом контексте. Сам надавливает, кликает замочком, убирает на законное место. Бутхилл не мешает ему — просто дрожащей рукой сжимает свою толстовку, пока следит за тем, как оружие исчезает в глубине полки. Какавача тем временем достает последнюю коробочку. Она… определенно тяжелее предыдущей. — А тут? Раздается мягкий, складный щелчок. Бархатная крышка глухо бьется углом об стенку шкафа. Там, на таком же элегантном, удобном ложе, выточенном по форме лежит… — Это стандартный кольт… — …Миротворец, — с придыханием заканчивает его фразу Какавача. Почему-то сейчас в ушах он слышит отзвуки чужого голоса, который хором с ними произносит ровно то же самое. — Да. Миротворец, — кивает Бутхилл. Точеное лицо мгновенно окрашивается в беспокойный оттенок, — Давай его уберем. — Нет, погоди, — поспешно останавливает его Какавача. Он выхватывает револьвер, глубоко втягивает воздух сжавшимся горлом. Пальцы трясутся… Но помнят все.

Послабить фиксатор.

— Почему он у тебя вообще есть?

Покрутить.

— Это оружие любого уважающего себя ковбоя. Мои предки такими пользовались.

Закрыть.

Он разряжен. Нет ни единой пули в барабане. Какавача увидел, пока руки сами собой выполняют привычные действия. Где-то в глубине гортани клокочет навязчивая смешинка. Непрошенный зуд от нее бежит с кровью по венам, концентрируется на шее, которая сейчас просто с ума сводит. Ощущается так, будто в мире нет больше ничего, будто оно все такое незначительное и крохотное, что и внимания не стоит. Есть только он, этот мучительный, раздирающий на куски зуд и холодное дуло у подбородка. Все прямо как… — Ты сдурел?! — Бутхилл впервые прикрикнул на него. Впервые по-настоящему грубо схватил за руку и сжал пальцы до хруста и боли. — Он разряжен, я видел, — губы растягиваются в блаженной улыбке умалишенного. Точно пророк юродивому, он протягивает раскрытую ладонь к Бутхиллу, — Дай. — Да ни за что, блин! Ты сейчас в абсолютном невменозе! — Один раз. Он разряжен. Просто дай мне услышать это еще разок, — уже напористее просит Какавача. Его пальцы оплетают конфетную руку, бровки жалобно сходятся к переносице. Пожалуйста. Ты единственный, кто может мне это дать. Бутхилл отводит взгляд, колеблясь. Сжимает рукоятку крепче, напрягается всем телом. Даже мышцы на шее проступают под пятнистой от вчерашних укусов коже. А затем, спустя минуту молчания, все-таки вкладывает оружие назад в руки любвника. Сердце подпрыгивает, по организму растекается медовая слабость. — Один. Раз. — Один раз, — покладисто шепчет Какавача, принимая кольт так трепетно, словно новорожденного ребенка берет в руки. Бутхилл ни на мгновение не отводит взгляда, буравит его, будто внутренности пытается разглядеть. Ощущается так, словно его взор по-настоящему обжигает, и, ах, Какавача готов по-настоящему расплавиться. Рассыпаться на пыль и кости там, где стоит. Нет, миротворец и правда разряжен… Это совсем не то же самое, но даже держать его в руках, ощущать прохладу на подбородке, крутить тяжелый барабан, тянущий руки вниз, точно чугунная гиря… Уже взводит сознание до экстаза. Он и правда сейчас в невменозе. Слава богу, перед ним стоит само вополщения понятия невменоз. И с ним можно полностью предаться феерии безумия.

Щелк!

Разлетается по черепной коробке — такое желанное, родное. Как попробовать блюдо, которое последний раз ел в детстве. Как услышать песню, в которую влюбился с одного раза и потом не мог найти. Как ностальгия, но тревожная и волнительная, заставляющая все естество взбунтоваться в болезненном треморе. Как… дом. — Все? Легче? — обеспокоенно спрашивает Бутхилл. Его рука тянется за пистолетом, но Какавача вновь отдергивает ее. Правда, в этот раз уже по другой причине — колени заламываются, заставляя шагнуть вперед и потонуть в глубоких, утешающих объятиях. Он зарывается носом в ключицу, рвано вдыхает с полувсхлипом, впивается ногтями в чужую лопатку. Бутхилл принимает объятия, несколько раз рвано целует в макушку. Его губы шепчут что-то трудноразличимое и смазанное, а металлическая рука ложится на шею, охлаждая и почесывая. Вот… Ты понимаешь. Они стоят так пару минут, пока дрожь в теле не унимается, и Какавача не поднимает на парня глаза с невинной улыбкой. — Теперь легче. Пока что. Бутхилл протяжно вздыхает. — Конченый… — бурчит он, прижимаясь к партнеру лбом, — Ладно, разберемся. — Я предпочитаю слово «рисковый», — смеется во весь голос Какавача.

Миротворца спрятали, оружие выбрали. Какавача спросил, будут ли они учиться стрельбе прямо в гараже, на что Бутхилл провел целую лекцию о том, что именно так яиц и лишаются. Прошелся по технике безопасности, познакомил с устройством, объяснил за позу. Сказал, что договорится с хозяином местного стрельбища как-нибудь на неделе. На том и договорились. Теперь они валяются в кровати — на дворе уже давным-давно стемнело, роллы кончились, эмоциональный подъем немного подотпустил. Сейчас Какавача втыкает в черный экран телефона, ожидая, пока тот наконец включится — нужды в нем не было до сих пор, и он совершенно забыл устройство зарядить. — Получается, ждать тебя завтра утром? — Угу… — мягко мычит любовник ему в ухо сквозь мягкие поцелуи, — Хотя бы утро вместе проведем. — А потом работать? — Потом работать, — вздыхает Бутхилл. Какавача понимающе мычит, лезет проверять сообщения в мессенджерах. От Топаз пришло типичное для нее количество спама: подруга всегда рассказывает все, что происходит, захлебывается голосовыми, зачастую просто думает вслух им в диалог. А вот от сестры… Вот те на. Непривычно много сообщений. Случилось, что ли, что?.. — Аха! — взрывается он коротким смехом, прочитав первое, а затем сует телефон любовнику в нос, — Зацени! «прикинь, нам завтра репу отменили. сказали, что кто-то влез ночью в театр и будут искать виноватого» — Пфф… — фыркает Бутхилл ему в плечо, щекоча дыханием, — Не парься, они не найдут. Я им камеры почикал. Да и мы ничего не украли и не сломали, чтобы был повод за нами гоняться. — Это хорошо… — облегченно вздыхает Какавача, а затем возвращается к чтению диалога. Погодите… Все тело напрягается, Какавача садится, распрямив спину и едва ли не выдернув провод из телефона. — Бутхилл. — Что такое? — мужчина тоже напрягается, садится рядом, приобняв. — Ты точно не можешь освободить завтрашний день? — Э-э… Могу, по-хорошему, но тогда ты меня еще пару дней не увидишь после. — Идет, — уверенно кивает Какавача и вновь тыкает экраном ему в лицо. «поэтому я подумала завтра наведаться к нам на старую квартиру, раз время будет. съездишь со мной? а то мне одной страшновато»