в сумерках

— Мори-сенсей? Мори-сенсей, просыпайтесь! — чей-то мягкий низкий голос прорезался сквозь сон. По коже прошелся теплый порыв ветра, и сразу потянуло до боли знакомыми запахами: какими-то травами, зеленым чаем и еще, кажется, сандалом. До плеча кто-то дотронулся. — Мори-сенсей, Вы опять уснули за бумагами. — Да-да, сейчас. Открыть даже один глаз было мучительно. Мори приоткрыл оба. Взгляд уперся в завесу волос и рукав собственной рубашки, из-под которого выглядывал уголок стопки с документами. При их виде Мори жалостливо застонал. Глаза сами собой снова закрылись. — Еще одну минутку, — он поднял над головой руку, пальцем показывая количество минут, необходимых, чтобы прийти в себя. — Ну, может, две. — Огай, — голос зазвучал над самым ухом. — Тебе стоит лечь в постель и нормально поспать. — Мне нужно закончить. — Закончить с чем? — в голосе проскочила нотка осуждения. — Ты измотан. — Я закончу и высплюсь. Обещаю, — пробубнил Мори скорее для себя, чем в ответ собеседнику. — Так, я поднимусь на счет три. Он поднялся на счет два — никогда не любил считать до конца. Выпрямившись на руках, он уронил лицо в ладони и хорошенько потер его, пытаясь прогнать сон, но боль в шее и плечах справлялась с этим лучше, чем что-либо. Прикрыв сухие зудящие глаза, он попытался вспомнить, что произошло. Но вспоминать было нечего — он просто снова уснул. Действительно. Опять уснул за столом. А ведь, работая, не чувствовал ни капли сонливости. Может быть, только буквы немного плыли. Это все усталость. Огай уже и не помнил, в какой момент она стала настолько привычным состоянием, что любой подъем сил и энергии воспринимался как лихорадочное возбуждение. — Минуту. Еще одну минуту, — повторил он, но никто не ответил. Он подумал, может, даже его голос от усталости потерял силу, а может его просто не было слышно из-за плотно прижатых к лицу рук. В чем бы ни была причина молчания, Огаю было все равно. Он дал голове немного проясниться и, наконец, открыл глаза. В кабинете никого не оказалось. Он был абсолютно пуст. Гостевые кресла, единственный пустой стакан на его столе, прикрытые тяжелые шторы — все осталось в том же положении, в котором, как он помнил, было еще вчера вечером. Даже сквозняку здесь неоткуда было взяться, чтобы перепутать ходящий по телу ветер с прикосновением. И все же, Огай его запомнил. Мори дотронулся до плеча в том месте, где еще несколько минут назад была чужая рука. Она казалась слишком реальной. Было сложно поверить, что она ему приснилась. Огай растерянно и с каким-то непонятным раздражением потер плечо, чтобы избавится от воспоминания: хотелось перекрыть его ощущением собственной ладони и выкинуть его из головы. Не к чему было отвлекаться на него. Чтобы не происходило во сне — это было нереально. С этим нельзя было работать. А значит, оно не имело никакой ценности. Возможно, это было неправильно. Какое-то внутреннее чувство даже подсказывало ему, что он мыслит неправильно, но Мори ничего не мог с этим поделать. Опыт говорил: пока он может стоять на ногах и принимать здравые решения, все остальное неважно. Это была истина жизни Порта, и он принял ее как данность, когда только пришел сюда. Теперь ему оставалось только жить этой догмой и воплощать ее в себе. Сильно сжав плечо, Огай осмотрел стол, кинул взгляд на календарь. Оказалось, месяц уже подходил к концу. Из-за всей суматохи он потерялся во времени и давно перестал замечать, как летят дни. Скоро должна была начаться зима. Интересно, будет ли в этом году в Йокогаме снег? Последние недели было непривычно холодно. Может быть, температура упадет достаточно, чтобы Йокогаму хоть немного окрасило в белый. Раньше он, пожалуй, никогда и не интересовался ни погодой, ни сезонами. Вспоминал о них, только если ехал по приглашению любоваться сакурой и кленами, и в том, что он переживал в те моменты, было определенное умиротворение, которого ему сейчас так не хватало. Теперь его тянуло снова взглянуть на сады. Он зацепился взглядом за потерявшуюся среди бумаг на столе открытку и скривился. Изо рта непроизвольно вырвалось какое-то ругательство. Эти сады преследовали его не только в мыслях, но и в жизни. Сколько Огай не пытался спрятать открытку, она всегда вылезала из полок-книг-альбомов-сейфов, попадалась под руки в самые неподходящие моменты, мозолила ему глаза обилием красных пятен. И было совсем неважно, что, напиваясь, Огай сам доставал ее из самых глубоких тайников. Его интересовало только одно: почему открытка никак не могла куда-нибудь пропасть. Сама, без его помощи, ведь он никогда бы не решился ее уничтожить. Он долго смотрел на нее и не мог оторвать взгляд. Эта открытка гипнотизировала его. Красные клены, озеро, пагода. Красные клены, озеро, пагода. Всегда в таком порядке. Красные клены, озеро, по которому размазаны красные пятна, красная пагода. Какое-то нарастающее гудение. И больше ничего. Только красный. Клены, озеро, пагода. Он смотрел и видел, как весь мир постепенно окрашивался в красный и, не переставая, гудел. И этот гул лился ему в уши, и красный все темнел и темнел и тоже разливался по всему столу, пропитывал бумаги, уносил с собой ручки и печати, стекая на ковер, затапливал весь кабинет. Топил и его тоже. Огай заставил себя резко, не думая, закрыть глаза. Темнота. С минуту он сидел так, не шевелясь. Ему нужен был покой. Ему нужно было забыть. Ему нужно было что-то изменить. Уехать. Сменить род деятельности, внешность, имя, язык, на котором он говорил, сменить тот зеленый чай на черный, а лучше вообще перестать его пить, он ведь никогда не любил чай. Ему нужно было сменить свой парфюм, свои предпочтения в еде и привычки. Может, ему все же стоило начать пить полный курс витаминов? Заняться йогой? Коё, помнится, говорила, что йога помогает расслабиться. Может, стоило просто наконец взять отпуск? Он так и сидел, вцепившись в ручки кресла, пока не осознал, что его трясет. Оторвав одну руку и положив ее себе на грудь, он понял, что оно идет изнутри: из его груди поднимался мелкий нервный смех, и это было закономерно. Он не сможет ничего изменить. Никакой отпуск и никакая йога ему не помогут. Он умрет в этом в этом кресле, умрет от чужой руки, а если ему не помогут, он сам сгорит, как дырявая бочка, которая больше не может сдерживать огонь. Он знал это с самого начала и был к этому готов, так что все, что ему действительно нужно было сейчас делать — это выполнять свои обязанности и ждать. Огай провел рукой по волосам и растер лицо, собираясь с мыслями. Он должен был привести себя в порядок. Он снова зацепился взглядом за календарь. Действительно, месяц подходил к концу. На этот период уже третий год подряд у него была совершенно определенная невыполнимая задача, которую он, тем не менее, пытался решить из раза в раз. Ближе к концу каждого месяца Мори спускался в подвалы мафии. Этот его спуск не требовал ни присутствия архивариусов, ни Коё, ни даже ее людей, работающих в допросных. Этот спуск вообще не имел ничего общего с делами, в которых обычно фигурировало упоминание подвалов. Мори молча проходил этаж за этажом вниз. На верхних этажах камеры молчали. После расширения мафии понадобились помещения под архивы: новые ветки корпорации не могли обойтись без полного набора документации, так что всю библиотеку когда-то собранных Анго Сакагучи данных объединили с архивами информаторов и новым отделом по бумагам легального бизнеса, и перенесли в бывшие допросные. Теперь вместо запаха крови вентиляторы выдували отсюда пыль: сотни и сотни папок с документами, части которых, по-хорошему, вообще не должно было существовать, заполняли целый лабиринт архивных стеллажей, в который Мори поклялся никогда не заходить, чтобы не задохнуться в этом тихом и мертвом море бумаги. Мир снова обретал звук на нижних этажах, где периодически хлопали двери, и из приоткрытых щелей прорывались голоса. Допросные спустились на два уровня ниже под землю, но, казалось, как будто-то бы на все десять. Теперь, когда корпорации приходилось выходить в свет и участвовать в жизни города и днем, секреты мафии стали еще темнее. Те, кто попадал на эти этажи, уже не просто не возвращались — их стирали. Их личности и их жизни забывались с хлопком железной двери, и всякое упоминание об этих людях было пустым сотрясанием воздуха. По большому счету, они уже даже не считались людьми — всего-лишь провинившейся перед мафией грудой костей и мяса. Мори шел мимо всех этих камер, не останавливался ни перед одной. Ему нужно было спуститься еще ниже, туда, где уже который год впустую тратил свою жизнь Верлен. Экспансия мафии никак его не тронула. Хоть Мори и пытался достать его из подвалов, Поль отказывался от любых должностей и, как и при первом их разговоре о его дальнейшей судьбе, хотел лишь одного — чтобы его оставили наедине с его воспоминаниями. Огай тогда встретил его непреклонное «нет» с каким-то своим пониманием, и вспоминал бесстрастное и даже отрешенное лицо Верлена, проходя мимо поворота к его блоку. Мори шел дальше, и его глухие шаги отзывались от стен и потолков. Считать камеры больше было нельзя, и он считал шаги. Каждый шаг растягивал минуты, как жвачку или детскую резинку, вместе с тем опасно тонко растягивая его рассудок, но когда Мори, наконец, достигал одной из самых глубоких камер, минуты резко схлопывались, стегая его по прямо по лицу. Ему нужно было открыть дверь. Он доставал из кармана плаща собственный ключ, который все время терялся в том количестве упаковок с медикаментами, которые Мори брал с собой в эту камеру, и вставлял его в замок. Механизм щелкал, разнося звук по всему коридору. Ему нужно было только войти. Он открывал дверь, медленно, вслушиваясь в скрежет железа, и делал шаг внутрь. — Добрый день, Босс! — поприветствовал его охранник, и с этого момента пути назад уже не было. — С Вашего последнего посещения ничего не поменялось. Сидит тихо в основном. Иногда кричит и отказывается есть, но после того, как Вы поменяли препараты, стала спокойней. Мори на этот краткий отчет только кивнул. — Это на следующий месяц. Доза та же. Если снова будет нестабильна, вколешь вот это, — сказал он, выставляя на стол ампулы и блистеры, и кивнул головой в сторону тяжелой двери напротив. — Открой. Когда Мори ставил Фукучи в условие «спасение» одного из детективов, он знал, что этот поступок забьет последний гвоздь в крышку гроба его морального облика, но он также прекрасно знал, что это был его единственный шанс заполучить ее. Он был уверен, что Фукучи позволит ей оказаться в мафии только потому, что сам даже не представляет заложенный в этой девушке потенциал. Спускаясь на нижние уровни подвалов, Мори каждый раз напоминал себе о мотивах того поставленного условия, и повторял про себя это слово — потенциал. В его голове оно звучало веско и убедительно, как будто его одного было достаточно для оправдания всего, что пришлось совершить, чтобы заполучить ее, но это был один сплошной самообман, потому что из раза в раз ответом на первый его шаг в эту небольшую камеру с высокими арочными сводами было одно и тоже: — Катись к черту, Мори. Эта фраза, произнесенная неровным голосом, стала их своеобразным приветствием. — Здравствуй, Йосано, — Мори привычным движением подтянул к себе единственный в камере стул и сел напротив лежащей на койке девушки. — Как самочувствие? — спросил он, положив себе на колени папку с анамнезом, который собирался специальными людьми раз в несколько месяцев и хранился у охранника на входе, чтобы всегда быть под рукой у имеющих сюда допуск. — Даже не развернешься ко мне лицом? — Катись к черту, — только повторила девушка. Мори с досадой открыл папку и пробежался глазами по строкам — это было куда быстрее и продуктивнее, чем пытаться спрашивать вечно огрызающуюся с ним Йосано. Не то, чтобы он злился на нее за это. Если честно, он был доволен каждым вырвавшемся из ее рта ругательством, ведь вначале, очнувшись в стенах мафии и осознав произошедшее, она молчала. За несколько месяцев не произнесла ни слова. Огаю это ее состояние было на руку: в полное сердце, как и в полный стакан, уже ничего не вольешь. Попади Йосано к нему в добром здравии, он вряд ли смог бы подчинить ее второй раз: все же, сказывалось воспитание двух жестких людей. Йосано выросла такой же. Но произошедшее сломило ее. Огай опасался, что приобретенный ценный кадр в итоге увянет, как редкое растение, за которым неправильно ухаживали, и приставил к ней двух работающих на мафию медиков с максимально ясным поручением: вести записи о полных осмотрах Йосано с головы до ног, контролировать ее состояние и помалкивать о странной девушке в подвалах — кроме них и Исполнителей об Акико никто не знал. Каждый из отчетов Мори пересматривал сам и, как правило, оставался доволен. Результаты последнего осмотра тоже были в норме, и только напротив одного из пунктов цифры весь последний год нещадно шли вниз. — Ты снова потеряла несколько килограммов. Если так дальше пойдет, мы вынуждены будем что-то предпринять. Одеяло, под которым лежала девушка, слегка пошевелилось. — Пришел внушать мне, что я тебе чем-то обязана? Давай, заводи свою шарманку, пой и катить отсюда. Она не давала ему ни единого шанса. Не простила его. Пусть из-за препаратов ее нрав значительно смягчился, а воспоминания временами мешались и даже пропадали, Огай знал — она злится не по старой памяти. Каждая реакция на его визит, на его слово и действие была не окостеневший привычкой, она была пугающе настоящей. В Йосано все еще теплились отблески того пламени, что Огай почти двадцать лет назад видел в маленькой девочке, кружащей вокруг солдат и собирающей их буквально по кусочкам. Бывало, когда она все-таки обращала на него свое внимание, он замечал какое-то мельтешение, какие-то тени, ходившие за затуманенным взглядом. Сквозь пелену препаратов в измученном сознании прорывалось что-то, что пускало по коже мороз. Мори подозревал, что, раз он не погиб от рук своего сбежавшего воспитанника, кресло Босса освободит другая, отобранная у него. Он все ждал, когда Йосано, наконец, пересилит наркотики и попытается вскрыть ему горло. Первая ее попытка освободиться и выразить все, что она думает о нем, провалилась, хоть и имела шансы на успех. Пусть сил ей не хватало, но злости было предостаточно, так что Акико выбрала самый доступный ей метод: попыталась убить себя и забрать с собой как можно больше его людей. Тогда сделать это было не так сложно: изначально ей выделили комнату в апартаментах для мафиози в одной из башен. Комнату заранее вычислили, оставив только самое нужное и безопасное, и даже установили бронированные окна, которые нельзя было разбить изнутри. В общем, убрали все, что потенциально могло стать оружием. Просто на всякий случай — Мори, наблюдавший за процессом, обронил, что это все равно не поможет. Похоже, накаркал: Йосано смогла каким-то образом расковырять похороненные в штукатурке провода и устроить короткое замыкание. Пожар не успел распространиться на весь этаж, но затронул несколько прилегающих апартаментов. Пришлось объясняться с прибывшими на вызов очевидцев пожарниками, а потом долго выслушивать приставленных к Акико охранников. Те явно пребывали в шоке и не могли толком связать и пары слов. Спустя пять минут разговора Мори оставил их в покое с коротким «уволены». Он был раздражен некомпетентностью нанятых по наводке Фукучи людей и одновременно рад, что повод уволить этих олухов, провинившихся перед правительством, нашелся так быстро. С другой стороны, их состояние шока он понимал: после того, как дверь в пылающую комнату вырубили, из нее показалось пламя до потолка, черный дым и Акико, вся обгоревшая, с пузырящейся кожей и местами виднеющимся мясом, но живая, окруженная стаей своих бабочек, порхающих вокруг нее и сыплющих искрами. Позже ему передали, что прежде, чем потерять сознание от недостатка кислорода, она вполне ясно и четко произнесла несколько слов, которые потом вместе с дорисованной воображением обгоревшей Акико приходили Мори в кошмарах. «Я хочу, чтобы весь этот город сгорел дотла», — говорила она, глядя ему в глаза, и исчезала в пожирающем ее пламени. После этого происшествия Огай приказал перевести Йосано в подвал, где легковоспламеняющихся предметов было значительно меньше, а проводки, до которой она могла бы добраться, не было в принципе. Все немногочисленные предметы обихода вроде настольной лампы здесь были на батарейках, и Огай очень надеялся, что за время жизни в Агентстве Акико случайно не научилась добывать с помощью них огонь. Тогда же появились и регулярные медосмотры, тогда же он приказал установить в новой «комнате» камеру с постоянным наблюдением. Теперь он поднял голову и посмотрел прямо в это черное пятно под потолком. Одного взгляда было достаточно, чтобы красный огонек, сигнализирующий о включении и выключении, погас. Они остались одни. — А разве нет? Хочешь сказать, я не прав? — вопрос обязательств Акико перед мафией Огай никогда не ставил так жестко, потому что ответ был очевиден. В этой игре на определение справедливости его требований он неумолимо проигрывал бы из раза в раз. Проигрыш же в его мире почти всегда означал смерть. Это правило было вырезано у Огая на подкорке, так что игнорировать его было трудно. Если поражение было заранее предопределено, Мори предпочитал просто не играть, но раз сегодня Йосано реагировала на него, он должен был ловить момент. — А ты хочешь сказать, что я действительно тебе чем-то обязана? — Акико все-таки повернула к нему голову, но только в полоборота. Голос ее звучал угрожающе. — Я спас тебе жизнь. — Как ты это назвал?! — взорвалось под потолком. В гневе Йосано сдернула с себя одеяло, под которым лежала, и одним движением, полностью развернувшись, села на постели. Ее испытывающий взгляд впился Мори в лицо. — Ты, блять, должно быть, шутишь! Ты купил меня! Выторговал, как и все остальное, что имеешь. Скажи мне, как ты спишь по ночам, если, назначая непомерно высокую цену, ты потом кидаешь тех, кто просит у тебя помощи? Была ли это чистая провокация или она действительно интересовалась, Огаю было все равно. Он не повел и бровью. — Он впервые попросил у тебя помощи, и ты, попросив то, что, ты знал, он не сможет тебе отдать, все же получил свою плату. Но ты не пошевелил и пальцем. Ты ничего не сделал! — Я отправил к вам Акутагаву и Чую. Мои люди тоже пострадали. — И где они были? Твои люди? Где они были, когда мою семью ковали в кандалы? — Я не мог ничего сделать, — просто ответил он. Звуки сами складывались в слова и вылетали изо рта. Мори так легко врал о вещах, которые камнем лежали у него в груди, потому что ложь стала его родным языком уже очень давно. — Да и с чего бы мне играть в благотворительность, если в деле замешано правительство? Оно того не стоило. — Да мне-то не ври! Не ври мне! — Йосано вцепилась себе в волосы, и их мучительная игра в гляделки прервалась. — Не стоило того? Это просто смешно! Я знаю, что вас связывало, — она выплюнула эти слова куда-то в пространство между ними. — Хочешь сказать, все эти годы, все эти странные, ненужные, молчаливые встречи — мы бы не догадались? Рампо бы не догадался? — на имени названного брата Йосано как будто споткнулась, ее голос просел от долгого молчания, и так громко, как ей хотелось, кричать в сторону Мори обвинения она уже не могла. — Боги, — она зажмурилась и вся как-то сжалась. — Я сначала думала, что, как и все гениальные люди, Рампо просто слеп в этом отношении, потом — что ничего на самом деле не происходит, это я сама окончательно сошла с ума. А что оказалось? — она неверяще усмехнулась. — Он тоже видел, просто слишком уважал директора, чтобы высказывать ему свои подозрения и давать советы насчет личной жизни. Она внезапно замолчала, как будто что-то вспомнила, и с головой ушла в свои мысли. Должно быть препарат, который по расписанию ей должны были вколоть за полчаса до спуска Мори в подвалы, начинал действовать в полную силу. — Так вот теперь объясни мне, — спустя время она все-таки подняла голову и уже тихим спокойным голосом продолжила: — Что это было? Мы ошиблись? Или ты просто оказался еще более дерьмовым человеком, чем все думали? Огай промолчал. Признаться, он был удивлен. Вещи, которые они с Юкичи оба скрывали от всего мира — чувства, черт возьми, именно их — внезапно оказались не такой уж и большой тайной. Были ли они где-то неосторожны? Он хмыкнул про себя: нет, просто эти дети, выросшие в их среде, всегда отличались нездоровой проницательностью, а Йосано была еще и остра на язык со всеми, кроме Фукудзавы. Помогло ли ей это? Конечно нет. Кто приумножает познание, тот приумножает скорбь — эта фраза была одной из немногих истин, которые Огай открыл для себя, когда в старой больнице по совету пациента, практикующего христианство, между приемами, уборкой и убийствами почитывал Библию. Тогда еще он думал, что любой портовый, схвативший пулю в переулке из-за того, что слишком много знал, отлично отражал смысл прочитанного, а теперь, наблюдая за Акико, понял, что ошибался. Скорбь множилась не в смерти. Она вся целиком всегда была привязана лишь к жизни и сочилась из людей так же, как из Йосано сегодня лился яд. Ей хотелось отыграться за всю свою жизнь. Она злилась на Мори за сломанное детство. За свое прозвище и кошмары о кучах развороченных тел. За потерянные годы, от которых в памяти остались только белые стены. За так и не вылеченный нервный тик, временами появляющийся при взрывах салютов. За страх перед ним, оседающий свинцом в легких. За его место в жизни Фукудзавы она тоже злилась с того самого момента, как в голову закралось подозрение о невозможном. И вот теперь, поверх всего прочего, она злилась на сам факт своего пребывания в стенах мафии. Не могла с этим примириться. Она ненавидела его. И Огай это прекрасно понимал. Но он не жалел ее, нет. Потому что кто в этом городе не был сломан? Кого не мучали кошмары? Кто не вырывал из чужих тел свое кровавое позволение тратить воздух еще один день? — Ты говоришь о нем так, будто он был святым, — Мори отложил папку с анализами. Не было смысла и пытаться говорить о них: время откровений выпало на сегодняшний день. Йосано, так и не дождавшись ответа на вопрос, который Огай счел риторическим, и скрыв лицо в ладонях, снова подняла на него взгляд, и Мори вздрогнул. Он уже видел подобное — глаза стариков на молодом лице. — Святой или нет, — надменно приподняв голову, сказала она, — ты его не заслуживал. — Он обменял тебя на кучку подростков. — Он бы меня не отдал. Ты поддерживаешь эту легенду, но я-то знаю, что он бы меня никогда не отдал. — Но ты все же здесь, — Огай почувствовал, как натянутая едкая улыбка насилует его лицо. Девушка отрицательно покачала головой. — Он был человеком принципов. — Он был наемным убийцей, Йосано. — Он остановил войну. — А после все так же резал людей по приказу. Он был хладнокровным, безжалостным и совершенно равнодушным. Поверь мне — я видел его. — Может быть. Но он спас меня. От тебя спас. А до этого спас Рампо, а после — спас Куникиду. Потом приютил Дазая, Кеку. Спас и их. От тебя. Он воспитал меня, Мори, так что не пытайся рассказывать мне, каким он был. — Я тоже тебя воспитывал. — Ты меня сломал. А потом натаскал оживлять мертвецов по мановению руки и использовал, как только мог. Мори откинулся на стуле и сложил руки в замок, приготовившись в который раз говорить об этой старой как мир истине. — Такова жизнь. Ты знаешь, почему я это делал. — Потому что ты бездушная тварь. — Нет. Не перебивай меня, — оборвал девушку Мори. Его голос изменился. Теперь все слова зазвучали сухо, резко и неотвратимо, как камни, падающие на голову. — Ты хочешь ответов? Я повторю то, что говорил всегда. Я люблю этот город. Я хочу, чтобы он стоял так долго, как это только возможно. Наши предшественники сумели выстроить систему защиты, но мир меняется. Мир не стоит на месте, Йосано. С прогрессом приходят новые технологии и новые возможности, а те, кто не сумел подстроиться, просто исчезают. И знаешь, какое изобретение человечество не оставило в древности, а совершенствовало веками? — Огай остановился и как фокусник легким движением руки вытащил из рукава скальпель. — Оружие. Тонкое лезвие блеснуло в свете высокой лампы, и, как показалось Йосано, отразилось в глазах ее собеседника. В комнате сразу стало на несколько градусов холоднее. — Вот видишь, — продолжил Мори, указывая в ее сторону скальпелем. — Ты дернулась. Сколько бы выдержки у тебя не было, сколько бы тренировок ты не прошла, первый инстинкт человека перед кем-то, превосходящим его, — бежать. Поэтому мы, этот город, должны стать кем-то превосходящим, понимаешь. Способность — это всего лишь оружие, которым нам нужно научиться пользоваться. И я говорю не только о войне. — Только такой человек, как ты, мог сделать из целительной способности оружие, — зло бросила Йосано. Огай развел руками. — Этот мир жесток. Фукудзава никогда не понимал этого: кодекс чести и прочие самурайские заморочки. Философия бусидо давно устарела, но он был упрямым, как баран. Всегда шел напролом. Хотя, должен признать, он делал это красиво, — Мори усмехнулся. Кажется, он впервые признал вслух, что искренне восхищался кем-то, кроме Элизы. — В тебе та же самая тупая упертость. И слепая вера в собственные убеждения. — Не смей так говорить про него. — В тебе его сила и моя расчетливость. Ты могла бы стать Исполнителем. — Ты и твоя расчетливость можете катиться к черту! — вконец обозлилась Йосано. — Да я лучше сдохну в этой камере, чем буду на тебя работать! — Ты уже пыталась, — спокойно придавил Мори. — Получилось? Повисла тишина. Было слышно только тяжелое дыхание Акико, пытающейся сдержать себя и не вцепиться ему в горло. — Способность — это отражение души. Твоя душа не хотела умирать. Огай заметил, как она закусила щеку с внутренней стороны. Он оказался прав: Йосано никогда по-настоящему не хотела умирать. Уж он-то знал, как должно выглядеть это желание на дне пустых глаз. Он немного подождал. Никакой реакции не последовало. Йосано затихла и, закутавшись в одеяло, привалилась спиной к стене. Взгляд ее уже немного плыл. По расчетам Мори, у него оставалось еще минут пять до момента, пока долгоиграющее вещество в крови девушки не начнет действовать в полную силу, и Акико уже точно не захочет продолжать разговор. Он забрал со стола папку и снова обратился к ней: — Я могу подождать еще, но мне уже надоело смотреть, как ты строишь из себя праведницу. Ты не жертва — покажи миру свое настоящее лицо. — Ты веришь в Бога? — вдруг спросила его Йосано. — Бога? Христианского Бога? Она помотала головой. — Не важно. — Нет. — Почему? — Не хочу провести остаток этой жизни с мыслью о том, что в следующей, — тут он остановился и аккуратно обошел слово «тоже», — попаду в ад. Йосано медленно расплылась в улыбке и фыркнула. — Какой ты изворотливый, Мори. И как же ты мелочен. Когда закрываешь глаза на то, что тебя пугает, оно перестанет существовать, да? — она начала растягивать гласные, и голос ее уже звучал сонно. — Если карма существует, ты переродишься какой-нибудь мошкой. Или комаром. Будешь в прямом смысле сосать людям кровь, а потом тебя кто-нибудь прихлопнет и даже не заметит. — Ну, мой путь не будет долог, — встав, Огай уже собирался попрощаться. Рассуждать о Боге он точно не был готов. Однако у самой двери его догнала последняя реплика Йосано. — Точно, — она довольно кивнула и, смотря ему в глаза, сказала: — Ведь ты сгоришь в огне. Произнеся это, она медленно легла, придерживая свое тяжелое от препаратов тело на руках, чтобы не рухнуть бревном на подушку, накрылась одеялом, развернулась к голой серой стене и больше не произнесла ни слова. Огай остался стоять у дверей. Его передернуло. Он ждал, что услышит еще что-нибудь, что смоет этот гадкое ощущение предопределенности событий, оставшееся после одной единственной фразы. Но Йосано уже спала. Гладь толстого одеяла, скрывающая ее фигуру, лежала неподвижно. Ее не беспокоило даже дыхание девушки. Мори поднялся наверх за рекордное для себя время. Ему нужно было продышаться — подвалы стали его душить. Он выскочил из лифта и сразу же, игнорируя окрики подчиненных, вынырнул из здания мафии наружу. Для конца дня было уже удивительно темно. Он закурил, непослушной рукой чуть не сломав колесико зажигалки, и, наконец, глубоко вдохнул. Желанный воздух оказался тяжелым. Было душно. Не прошло и двух минут, как сзади послышались голоса. Кто-то выскочил из здания с окриками. Женский голос объяснял ему, что находится на улице без охраны может быть опасно. Несколько шестерок попытались стать по обе стороны от него. Кажется, Акутагава подошел отчитаться о последней миссии, но, заметив, что его не слушают, уведомил, что оставит отчет на столе. Все происходящее слилось в мешанину из звуков и действовало Огаю на нервы. В конце концов, рявкнув на телохранителей, чтобы те не таскались за ним, он призвал Элис и, даже не взяв машину, ушел в город. Нужно было проветрить голову. Он долго бродил по офисным кварталам, то и дело теряя Элис из виду. Она скакала от витрин одного магазина к другому и, тыкая пальчиком в стекло, предлагала купить то розовый зонт с ушками, то дождевик, тоже с ушками на капюшоне. На вопрос Огая, для чего ей все это, Элис указала пальчиком вверх. — Ринтаро, ты совсем ослеп? Посмотри на небо — дождь же будет. И правда, все небо было затянуто тучами, но, как только они с Элис вышли из магазина с новеньким зонтом, тучи разошлись, стало светлее. На удивление Огая, это не помешало нескольким каплям упасть на его лицо. Он вгляделся в небо. — Элис, надо возвращаться. Пошли, — он протянул руку в сторону, где стояла девочка, но до его ладони никто не дотронулся. Огай опустил голову и понял, что Элис не было рядом. Он несколько раз позвал ее, но никто не ответил. Это было странно. Огай напрягся. Из торгового закоулка он вышел на оживленную улицу и остановился прямо посреди нее, озираясь по сторонам, не обращая внимания ни на толчки, ни на недовольные лица. В конце рабочего дня люди возвращались домой. Улица была заполнена, и различить среди толпы маленькую девочку было совершенно возможно. Дождь быстро усиливался. Вскоре начался настоящий ливень. Одежда Мори промокла вмиг, и теперь рубашка неприятно липла к коже. В сердце закралось беспокойство: хоть Элис и нельзя было навредить в силу ее природы, эта ситуация все же была из ряда вон. Элис никогда раньше не терялась. Звать ее не было смысла — все звуки растворялись в усиливающемся гуле дождя. Хоть она этого и ужасно не любила, Огай решил просто развеять ее — это казалось единственным правильным решением. Он попытался отозвать способность, но вдруг понял, что перестал ее чувствовать. Его моментально охватила паника. Он снова начал оборачиваться по сторонам в попытке заметить хоть что-нибудь, что дало бы подсказку. Что могло разорвать их связь? И была ли она действительно разорвана? Огай прислушался к себе — кажется, нет. Элис просто молчала. Она была все еще где-то здесь, в толпе. Огаю просто нужно было найти ее. Он шел и шел против течения, высматривая красное платье и розовый зонт, и вдруг из среди серого подвижного месива, спрятавшегося под прозрачными зонтами, его взгляд вычленил человека, до боли похожего на него. Он даже не пытался прятаться от дождя. Темное кимоно уже давно вымокло, но он не двигался. Он стоял, возвышаясь над всей толпой, над каждым человеком в ней. С его слегка отросших волос текло, и Мори будто в прицел увидел, как с серебристой челки скатываются крупные капли и ползут по лицу. — Юкичи? — сорвалось с губ и сразу же растаяло в воздухе. Смотреть на него было тяжело. Прямо за ним садилось солнце. Последние лучи отражались в каждой капле, и, окруженный этим светом, растворившимся в дожде, Юкичи стоял так далеко и в то же время так близко и смотрел на Огая в ответ, смотрел с расстояния в десяток метров, совершенно недостижимый, ирреальный, невозможный здесь и сейчас. Сквозь окружившую фигуру стену из жидкого света, Огаю удалось словить его взгляд, и все замерло. Сердце Мори гулко отбило последний раз и, кажется, остановилось. Ему неожиданно пришла мысль о том, что потерялась совсем не Элис. Это он потерялся в напряжении последних лет, в воспоминаниях, наполненных горечью, в сомнении, в страхе, в боли, даже если он сам себе не позволял это признать. Потерялся в этом мягком свечении, заполнившем всю улицу. В чертовом кимоно и запахе сандала. Ему хочется наконец разбить это чувство оцепенения, накрывшее его с совершением сделки. Убрать со своего горла неосязаемую руку или же наконец ощутить ее давление в полной мере. И это происходит: оцепенение действительно крошится, когда Юкичи медленно разворачивается и уходит. Он теряется в толпе так быстро, что Огай не успевает ничего понять. Он бросается вслед за мелькающим в толпе кимоно, пробираясь сквозь людей и их зонты, скрывающие от него высокую фигуру. В сердце мелькает радость, когда Огай замечает, как темные ткани внезапно скрываются за поворотом на менее оживленную улицу, но когда он выбегает на нее, там никого не оказывается. Заполненная лишь проливным дождем, улица оказалась абсолютно пуста. Огай еще долго стоял там, пытаясь отдышаться и успокоить разбушевавшееся сердце. Он пришел в себя, только когда почувствовал, как за полу пальто его кто-то дергает. — Пошли домой, Ринтаро, — попросила Элис, держа в руке купленный десять минут назад зонт. Мори присел, чтобы отереть ее личико, поправить волосы. Элис не ругалась за то, что он ее потерял, не потребовала скорее спрятаться от этого сильного ливня, вообще ничего больше не сказала. Мори не спросил ее ни о чем, тихо обняв ее. — Конечно, дорогая. Пойдем, — натянуто улыбнулся он.