Монстр внутри меня

Права и обязанности студентов академии «Имуги»

Правило 6

Студент, нарушивший правила академии, подвергается дисциплинарному взысканию и/или физическому порицанию.

♔

      В живописной долине Джатинга, затерянной среди далёких горных хребтов, ежегодно стаи заворожённых птиц устремляются вниз, разбиваясь насмерть о каменистую землю и ломая свои хрупкие шеи. Местные обитатели верят, что их гибель — дар небес. Пока изуродованные тела ещё содрогаются в адских конвульсиях, в деревне разгорается торжество: радостные жители устраивают праздничные пляски на свежих могилах.       Чимину думается, что у Кровавой академии и деревни мёртвых слишком много общего: жертвы не подозревают, что они жертвы, пока не становится слишком поздно. Сотни птах тянутся к ярким огням, встречая свою погибель, как и десятки учеников стремглав несутся на верную смерть, расшибая в кровь всё человеческое: порядочность, доброту, сочувствие — то немногое, что их делало лучше.       Вот и сейчас, следя за профессором Шином, Чимин ощущает, как отвращение поднимается к горлу. Тот берёт в руки указку, с особым наслаждением поглаживая гладкое дерево пухлыми пальцами. Тучное тело необычайно подтянуто, в глазах нескрываемая радость, а правая нога в нетерпении постукивает по полу: бум-бум-бум.       Одногруппники затаили дыхание, словно стая диких шакалов, готовая броситься на растерзание добычи по команде главаря. Предвкушение публичной казни — наивкуснейший аперитив к главному блюду. Им до безобразия нравится, когда падает новая «птица».       Сегодня наказывают не Чимина, и, наверное, это хорошо. Но наблюдать, как издеваются над кем-то другим, не вызывает в нём ни радости, ни облегчения. Жертва сегодня не он, но свет огня, сжигающего первую «птаху», вот-вот коснётся и его уязвимых крыльев.       — Вы мерзопакостный молодой человек, Хван Дживон, — голос Шина звучит громко: он упивается своей ролью, ощущая себя вершителем судеб, самим Господом Богом. — Ваш отец — судья. И кто бы мог подумать, что его единственный сын окажется жалким вором? Неужели вы думали, что о вашем гадком поступке никто не узнает и подобное сойдёт вам с рук?       Студент Хван, стоящий около учительского стола, пугливо озирается по сторонам, опустив руки вдоль тела, как стойкий оловянный солдатик. Чимин понимает, каково это — быть там, на его месте, ощущать десятки осуждающих глаз, внимательно разглядывающих каждую нервную каплю пота, дрожащие вдохи страха и служащий их главным чревоугодием испуг.       Он плохо знает Дживона. За три месяца обучения встречал его лишь на лекциях. Хван, не меньше профессора Шина, обожает быть в центре внимания, с удовольствием участвуя в дискуссиях и влезая в долгие споры, чем изредка и привлекал взгляд Чимина. Болезненно худой, высокий, с редкими волосами, которые по привычке зачёсывал назад, пытаясь прикрыть широкий череп, из-за чего пряди неаккуратно свисали по бокам. Этот парень определённо странный, и Чимин не ощущает сочувствия, но вот горькая ненависть ко всему, что здесь происходит, разгоняет по венам кровь.       Преподаватель, словно неуклюжая неповоротливая утка, семенит рядом со столом, отделяющим его от застывшего студента, разрываясь между тем, устроить ли шоу для зрителей или отыграться за всё на злостном нарушителе.       — Куда вы спрятали печать проректора? — его глаза подозрительно сужаются, напоминая две тонкие щёлки. — Признание вины сократит ваше наказание на пять ударов.       — Я ничего не брал, — брови Дживона сводятся к переносице. Кажется, студент совершенно не осознаёт, что именно ему вменяют. Он выглядит ошарашенным и отупевшим.       — Вас сегодня видели выходящим во время первой лекции из кабинета секретаря Мин. Что вы там делали?       — Я заходил к госпоже, чтобы… — он осекается, и по его лицу расползаются красные пятна стыда, делая его похожим на лихорадочного больного, — чтобы подать заявление на повышение своего статуса. Но её не было на месте, и я оставил листок на столе.       — С чем связано ваше единоличное и высокомерное желание повысить ранг? Почему вы не обратились ко мне — декану вашего факультета? — едкий, пропитанный раздражением голос Гейзера заставляет Чимина поморщится. Хван только что нанёс серьёзное оскорбление сонбениму Шин Ёнсу, признавшись, что нагло вычеркнул важность профессора в цепочке академической иерархии.       — Студент Чхве сбежал, и я… надеялся, что мою кандидатуру рассмотрят для вступления в касту «Адских гончих». А если это окажется невозможным, то разрешат сформировать новую. Я два месяца как достиг статуса «коня» и хотел бы попытаться…       — Вы — выскочка! Бесполезный, тупоголовый мошенник! Как вы посмели обойти все установленные академией правила и обратиться напрямую к проректору?! — шея профессора надувается от натуги. — Вы похитили печать, чтобы сфальсифицировать документы о формировании касты! И не смейте это отрицать, глупый идиот! Вы будете наказаны!       Громкий, немного визгливый голос декана режет слух, и Чимин чуть наклоняет голову вбок, надеясь снизить давление на барабанные перепонки. Взгляд цепляется за светлую макушку Ли Наиля, и его резко осеняет: Хван Дживон абсолютно не подходит касте «Адских гончих». Это даже смешно. А за подобный поступок его понизят до «пешки», опустив на самую низшую ступень и отрубив все шансы на рост… Он ведь не настолько глупый, чтобы украсть печать и рискнуть и без того шатким положением? Его обман бы раскрыли. Но если Хван непричастен, значит, кому-то совершенно невыгодно его повышение. И что-то подсказывает Чимину, что, судя по беззаботной радости на лице Наиля, тот прекрасно осведомлён о сложившейся ситуации…       Чимин потирает переносицу и едва заметно делает шаг вправо, скрываясь за чужой спиной, но оставляя себе обзор на профиль Ли.       — Вы не можете меня обвинить, не имея никаких доказательств. Я требую собрать совет, — Хван старается отстоять свою непричастность, внезапно вспоминая законы «Имуги». Вот только своими требовательными словами он лишь вколачивает гвоздь в крышку собственного гроба.       Шин приспускает очки на нос: студент выше его на две головы, но это не мешает декану смотреть на подопечного свысока, глумясь над его жалкими попытками воспротивиться.       — Позвольте спросить, читали ли вы договор, поступая в академию? — внезапно Гейзер успокаивается, как человек, уверенный в своей правоте. — Я помню, как ваш отец выражал нам признательность за возможность вам, — острый наконечник указки упирается парню в грудь, заставляя того сгорбиться, — сюда попасть. Благодарил и умолял воспитать из вас достойного человека. Наследника, способного пойти по его стопам. Лучшего ученика, а не подобное ничтожество, каким вы сейчас являетесь. Вас видели выходящим из кабинета. Вы прятали что-то в кармане и озирались, — декан бросает взгляд на дверь, коротким кивком головы приветствуя Саэма, бесшумно входящего в аудиторию. Смотритель останавливается за спиной Хвана, складывая руки на груди.       — Но это неправда! Тот, кто донёс на меня, солгал! Как вы не понимаете?! — Дживон взрывается, сжимая кулаки до побеления. Грудь ходит ходуном, а в глазах стоят слёзы обиды. — Это обвинение не имеет силы и не подкреплено весомыми доказательствами! Вы должны разобраться! Соберите совет!       — Не подкреплено весомыми доказательствами… — Шин делает вид, что задумался, продолжая играть роль актёра драматического театра. — А что вы скажите на то, что в ваших вещах была найдена та самая украденная печать? Саэм, — он протягивает пухлую ладонь, и смотритель сию секунду вкладывает в неё маленький бумажный свёрток, прямо перед носом студента. Ёнсу нарочито медленно разворачивает смятый лист, наслаждаясь тем, как лицо обвиняемого вмиг меняет цвет с бордового на бледно-зелёный: деревянная ручка и клише с эмблемой «Имуги» отражаются в испуганных зрачках Хвана.       На лице второкурсника явный шок. Всё указывает на то, что его подставили. Но Дживон не может произнести ни слова в свою защиту, продолжая сверлить взглядом печать. Теперь даже статус «коня» не спасёт его от наказания.       Профессор кивает Саэму и, заворачивая виновницу торжества в бумагу, убирает её в карман брюк. Смотритель делает шаг вперёд и обхватывает запястья впавшего в ступор студента, крепко удерживая. Хван поражён так сильно, что даже не сопротивляется, позволяя разместить его руки вверх ладонями на преподавательском столе.       — Хван Дживон, вы совершили преступление и понесёте за него наказание в двадцать ударов указкой по ладоням. За медицинской помощью сможете обратиться только через два дня, после того как поможете господину Саэму убрать засохшие стебли дикого винограда со стены старой беседки у реки, — острые сухие ветви не дадут ранам зажить, и Дживону придётся испытывать невыносимую боль ещё долгое время. — Также с этого момента ваш статус «коня» понижается до «пешки» с запретом на повышение в течение трёх месяцев.       На словах о потерянном статусе в глазах студента просыпается паника, но профессор не даёт ему в ней погрязнуть. Замахиваясь, он рассекает воздух указкой и опускает её на мягкую кожу ладоней, выбивая из горла жертвы громкий душераздирающий крик.       Стены, украшенные готическими фресками, впитывают в себя стенания, проглатывая их, как ненасытное чудовище, питающееся муками несчастных. Возможно, именно это, а не старость, разрушает фундамент, покрывая не жирным налётом пыли, а хором страдающих голосов.       Второй удар вырывает новый всхлип боли, оглушая помещение ультразвуком. Чимин поджимает губы, вспоминая пережитые им самим наказания. Большинство студентов молча стоят на местах, выражая полное равнодушие. На губах Сон Ю видна усмешка, а вот Ли Наиль с хищным взглядом наблюдает за происходящим. Он больной, на самом деле больной. Чимин не симпатизирует Хвану, но слышать, как тот с каждым ударом раздирает собственное горло, ему неприятно.       Но Чимин заставляет себя не отводить глаз, слушать и запоминать каждый надрывный крик, каждую слезу, падающую на поверхность дубового стола, каждую судорогу дрожащих коленей и всё больше и больше ненавидеть академию. Он заставляет себя быть сильным, тренируя своё равнодушие и наполняя лёгкие ненавистью.       На последнем ударе Хван, с багряным лицом, полным мокрых слёз, впивается взглядом в свои ладони: опухшие, с рубцами и лопнувшей кожей, покрытые тонкими дорожками крови, стекающими между пальцев.       — Все свободны, — профессор бросает указку на стол и покидает кабинет, довольно напевая себе под нос. Саэм отпускает запястья Дживона и молча удаляется вслед за деканом.       Первые минуты стоит оглушительная тишина, а затем голос Сынгу, очень громкий и потому отчетливый, раздаётся позади Чимина:       — Это был красивый ход, Пак. Будь ты конём, я бы задумался о том, чтобы принять тебя в нашу касту.       Холодок бежит по спине, поднимая волоски дыбом и леденя конечности. О чём, чёрт возьми, говорит Кан?       Теперь десятки глаз поворачиваются назад, мажут по телу Чимина, разглядывают будто впервые. Но он видит лишь одни — заплаканные, невменяемые, прожжённые злостью: Хван Дживон впивается в него с неистовым остервенением.       — Это ты? — его голос дрожит в первые секунды. — Это ты донёс на меня?! — он похож на сумасшедшего в момент первого проблеска безумия.       В голове Чимина крутятся шестерёнки, пытаясь сложиться в один механизм и исключить абсурдность ситуации.       — Наш тихоня оказался тем ещё тузом в рукаве? — хмыкает Сон Ю, когда Хван делает шаг и проходит мимо него, направляясь к Чимину. Ноги Дживона дрожат, а с рук капает кровь, пачкая чистый пол алыми разводами. Наиль одаривает Чимина наимилейшей улыбкой, а Чимин… Чимин просто не понимает.       — О чём ты говоришь? — резко разворачиваясь, Пак заглядывает в глаза Сынгу, пытаясь отыскать в них ответы. Кан спокойно пожимает плечами, затем наклоняется к Чимину, не касаясь его, и хватает за край рубашки, натягивая и обращая внимание на… чернила.       — Чтобы тебя не заметили, ты спрятал печать в карман брюк, но случайно испачкал одежду. Тебе нужно быть внимательнее в сокрытии следов, — отвечает с лёгкой усмешкой.       Недоумевая, Чимин сверлит взглядом пятно. Нити окрашены в синий, и он видит их в первый раз. Но Чимин не делал этого. Он не подставлял Хвана.       Шаги приближаются, Дживон сдвигает мешающие стулья в сторону, и, когда тень падает рядом, Чимин вскидывает голову, желая поговорить. Размашистый удар, скользким от чужой крови кулаком, с первого раза разбивает его губы и лишает равновесия, вынуждая опереться рукой на парту, чтобы не упасть.       — Ты… ты… — Хван хрипит, хватая его за грудки. — Ты подставил меня! — его накрывает истерика, и Чимин, смотря на него, слишком медленно осознаёт, что именно он стал объектом обвинений в этой истории. Тот, кто проделал всё это, одним выстрелом убил двух зайцев: избавился от кандидатуры Хвана в касте и подставил Чимина, чтобы вызвать ещё больше агрессии и недоверия со стороны одногруппников. Против Чимина сейчас настроили всех волков второго курса.       И судя по тому, насколько ярко искрится счастьем Ли Наиль, Чимин знает, чьих это рук дело.

♔

      Рана в уголке губ нещадно саднит. Чимин проходится кончиком пальца по нижней, глядя в маленькое зеркальце, которое держит Хосок, и оценивает погрешности, оставленные чужой рукой. Чон нетерпеливо ёрзает, сидя рядом на постели, чем постоянно норовит сбить ракурс.       — Мне жаль, что так вышло. Ты ведь не виноват, — одногруппник подтягивает к себе ноги, по-детски укладывая на колени подбородок.       После отбоя тот вновь тайком пробрался в комнату Чимина, интересуясь его состоянием. Пак стал привыкать к внезапным визитам Хосока. Хоть они и не общаются в классе, не сидят вместе в столовой и не разговаривают где-то, помимо своих тайных местечек, Чон неизменно оказывается рядом в самые трудные моменты, отвлекая непринуждённой болтовнёй и выражая поддержку.       Кажется, у Чимина впервые появился самый настоящий друг. Друг, который не требует ничего взамен. Пак ещё слишком колюч и опаслив, но рядом с Хосоком чувствует, что может позволить себе немного расслабиться.       — То, что Дживон самостоятельно отнёс заявление в секретариат, разозлило Наиля. Ему не нравится, когда кто-то из наших пытается его обойти. Поэтому он и наказал Хвана, а тот обозлился на тебя…       — Он хочет меня уничтожить, — обрывает Чимин, задевая ногтем рану, и капля крови окрашивает подушечку пальца. Он слизывает её кончиком языка.       — Не думаю, что он на это способен. Дживон боится разочаровать отца, он просто сорвался, потому что все его планы рухнули, и теперь ему три месяца нести наказание в виде пешки.       — Я о Наиле… — едва слышно признаётся Пак, впервые делясь своими переживаниями с кем-то.       Хосок перестаёт раскачиваться и замирает, поднимая глаза на Чимина и встречаясь с ним взглядами. «У него густые ресницы, но они такие светлые, что кажется, будто их практически нет», — отмечает про себя Пак, глядя в ответ на одногруппника.       — Да. Он уж точно не успокоится, — подбирает слова, боясь задеть или случайно спугнуть внезапную откровенность. — Что ты ему сделал?       — Если бы я только знал…       Склоняя голову набок, Хосок явно раздумывает над вариантами, а Чимин тем временем случайно цепляется взглядом за стрелки на часах и вмиг замирает: близится полночь — ему скоро на встречу.       — Я хотел бы лечь спать, — голос звучит слишком резко, и Хосок внимательно изучает Пака, отслеживая, что именно вызвало такую реакцию.       — Мы обязательно решим, как быть с Наилем, хорошо? — слова Чона задевают расстроенную струну души, натягивают её с силой и без предупреждения отпускают, резонируя болью. Чимин готов выдержать многое: побои, ненависть, отвращение… Но труднее всего оказывается услышать, что кто-то готов протянуть руку помощи.       — Почему ты мне помогаешь?       — Ты ведь знаешь, что такое дружба? Каждому человеку необходим друг. И мне тоже, — Хосок улыбается, и рядом с уголками его губ появляются очаровательные ямочки, а сам он словно озаряется солнечным светом. — Тебе нужно что-нибудь принести? Может быть, ты хочешь шоколад? Или морковные палочки, которые постоянно берёшь в столовой?       — Нет-нет, — первая, очень робкая, но такая искренняя, ответная улыбка касается лица Чимна, заставляя того смущённо отвести взгляд, а Чона в неверии замереть.       — Ты…       — Что-то не так?       — Ого… нет-нет. Вау, — он поднимается с постели, всё ещё глядя на Чимина как на удивительное и невиданное создание. — Ты такой другой сейчас.       — О чём ты? — замирает, не понимая.       — Всё нормально, просто… Улыбайся почаще, Чимин-а! Тебе очень идёт! — сталкиваясь с нахмуренными бровями, он быстро меняет тему, сдерживая собственную улыбку: — Всё, я пошёл.       Хосок пересекает комнату и, прежде чем выглянуть за дверь, оборачивается, чтобы пожелать спокойной ночи, но его опережает тихий голос Чимина:       — Спасибо… Спасибо тебе за всё, Хосок, и… — он поджимает губы и делает глубокий вдох, — мне тоже нужен друг.

♔

      Время к полуночи движется незаметно, слишком быстро раскручивая тонкую стрелку часов. Они с Чоном не обсуждали точное время встреч, поэтому Чимин решает дождаться нового дня, чтобы сбежать в запретное крыло. Своеобразный бунт против приказов старшекурсника: по договорённости он должен прийти в четверг, но через полчаса уже наступит пятница.       Ночь за окном непроглядная, спрятавшая за густыми тучами россыпь далёких звёзд. Слабый свет лампы освещает комнату, нарушая мрачный покой. В ней не так много места, и рассеянных тусклых лучей вполне достаточно, чтобы подсветить небольшую кровать, высокий платяной шкаф и тумбу. Комнаты других студентов просторнее: их, как правило, занимают сразу два, а то и три ученика. Чимина же впихнули в академию вне установленного количества мест, так что его комната сильно отличается от остальных. Но он не жалеет, напротив, рад одиночеству и тишине.       Чимин распахивает шкаф, думая, что в этот раз не рискнёт идти на встречу в глупой зелёной пижаме. Правильно подобранная одежда способна вселить уверенность, а именно это ему и нужно, прежде чем остаться один на один с Чоном. Деревянные полки встречают его пустотой: выбор невелик, а точнее, его нет вовсе. Как же быть?       Может, дело не в жалких клочках ткани, а в нём самом? Ким Тэхён и в тряпье будет выглядеть словно греческий бог. И если Чимин попытается, то, возможно, что-нибудь да придумает.       Взгляд цепляется за выглаженную белую рубашку. Если поверх не надевать жилетку или пиджак, то в ней будет вполне удобно. Он всё ещё сомневается: Чон действительно собирается его рисовать, а не завлёк ради чего-то другого? Чимин прикладывает рубашку к груди. Стоит расстегнуть пару пуговиц на воротнике и подвернуть до локтя манжеты, придав образу лёгкость.       Пребывая в задумчивости, он прикусывает губу. А вот как быть с низом? Можно совместить рубашку и пижамные штаны — так в прошлый раз выглядел Чон-младший, — но если на старшекурснике это смотрится естественно, то несуразный Чимин будет похож на корявое чучело, выставленное, чтобы отпугивать стаю ворон.       Выбора нет. Он хватает с вешалки брюки, решая, что, если его поймают, пробирающимся в чужой корпус, он хотя бы сможет объяснить это тем, что забыл свой учебник в аудитории.       Быстро натянув на себя чистую одежду, он дожидается, когда дежурный — кто-то из учителей младшекурсников — отлучится с поста, и, двигаясь вдоль стен скрытой тенью, спешит в запретное крыло.       Академия выглядит пусто. И есть в этом что-то мифическое, потустороннее. Пламенеющая готика прекрасна в своём исполнении: криволинейные и остроконечные наличники, богато декорированные порталы, масверки, высокие звёздчатые нервюры, перекликающиеся узорами на мраморном полу. Интересно, жалел ли человек, создавший всё это, оставляя своё творение в запустении? Узнай он, что стало с его детищем, испытал бы печаль?       Замирая в центре главного холла, Чимин поднимает голову вверх, пристально рассматривая лепные своды и слабо подсвеченные витражи. В груди разливается трепетный восторг. Ему кажется, будто в каждой мерцающей мозаике и крохотном осколке стекла, наполняющем всполохи «кинжалов», присутствует самая настоящая душа, зеркально отражаясь в нём самом, таком же холодном и забытом. И где-то там, за бесчисленными витиеватыми линиями архитектуры, а в его груди, под хитросплетениями вен и сосудов, всё ещё теплится горячее сердце.       Возможно, сама академия, так безобразно испачканная чужой кровью и злобой, единственная по-настоящему живая среди них всех. Дышащий организм, наполненный картонными шахматными фигурами, возомнившими себя значимыми, но на деле оказавшимися простыми опилками посреди живого огня.       Когда рука касается резной ручки танцевального зала, Чимин задерживает дыхание, прислушиваясь к собственному гулко бьющемуся сердцу, отдающему ровным ритмом в ушах. Его жизнь меняется, и он стоит на распутье, позволяя колючим мурашкам предупредительно ползать по телу.       Глубокий вздох. Сейчас или никогда. Он распахивает дверь, тут же встречаясь с мягким тёплым светом огромного помещения. Призрачные тени касаются его ног, норовя достать и схватить за носки ботинок, а маленькие хрусталики покрытой пылью люстры бросают переливчатые зарницы, заставляя эти тенистые руки дрожать.       Шаг вперёд, и Чимина окутывает сладковато-древесный запах краски, выдворяя из сознания мысли о прошедшем дне. Мастерская Чонгука — поистине удивительное место, абсолютно не вписывающееся в тиранический строй «Имуги». За стеллажами мелькает хозяин этой обители — он вновь одет по-домашнему: мягкая свободная объёмная футболка цвета слоновой кости и серые спортивные штаны, которые придают ему уютный вид.       Чимин не знает, стоит ли выдавать своё присутствие, поэтому, бесшумно порхая, как невесомый мотылёк, двигается в сторону света, стараясь не обращать внимание на стеснение в груди. Когда до Чонгука остаётся всего несколько шагов, тот резко разворачивается, встречаясь с ним взглядом.       Волосы старшекурсника сегодня распущены — это первое, что замечает Чимин. Волнистые пряди едва достигают плеч; чёлка короче, но достаточно длинная, чтобы, рассыпаясь на мягкие локоны, лезть в глаза. Чонгук выглядит немного растрёпано, и тем непривычно привлекателен. Он другой. Совершенно другой, но при этом ещё больше опасен, потому что Пак не знаком с такой стороной Чона: спокойной, задумчивой и до невозможности притягательной.       Чонгук так же использует заминку Чимина, изучая его с интересом, пробегаясь по фигуре и возвращаясь к лицу, подмечая разбитую губу и испуганный взгляд. В его глазах таится нечто необъяснимое, вызывающее желание спрятаться. Он оценивает Чимина как образец для работы или… это что-то другое?       — Снимай брюки, — волшебная картинка меркнет, с грохотом возвращая Чимина с небес на землю.       — Сам снимай, — Пак готов себя отлупить. Его реакция на Чонгука поистине уникальное и редкое явление: дерзкие слова вырываются сами собой, ни на доли секунды не задерживаясь внутри.       — Ты сейчас о моих? — на губах Чона мелькает лёгкая полуулыбка. — Или просишь помочь раздеться тебе?       — Я не буду раздеваться, — внезапное возмущение окрашивает его щёки и кончики ушей в бледно-розовый цвет. Чимин не умеет краснеть, и, наверное, это единственный плюс в его внешности, иначе бы светился сейчас ярче сигнального маяка.       — Эта одежда совершенно не годится. Ты выглядишь, как прилежный школьник, готовящийся к экзамену, — произносит Чон, и когда до Чимина доходит смысл сказанного, он готов провалиться сквозь землю. Какой же он идиот, раз рассчитывал, что сможет выглядеть непринуждённо. — У тебя есть что-то… хм, — он задумчиво сводит брови, а после толкается языком в щёку, — более свободное?       — Нет. Только форма и пижама.       Чонгук вновь отворачивается к столу, продолжая наводить на нём подобие порядка: перебирает баночки с красками, размещая их на самом краю по одному ему известному принципу; кисти ставит в несколько деревянных ёмкостей, распределяя их по размеру, а карандаши откладывает в металлический контейнер; исписанные листы собирает в неаккуратную стопку и скидывает в коробку под столом, а папку с чистыми выкладывает на угол стола.       — В следующий раз я принесу тебе что-нибудь из своего, — наконец подаёт голос. — А сейчас, чтобы не терять время, тебе придётся раздеться.       — Мы не договаривались, что я буду обнажаться, — неужели в этом и заключался подвох: Чимин должен позировать нагим?       — А если бы договорились, обнажился? — хищный взгляд через плечо, от которого Пак давится воздухом. Вот он, тот самый невыносимый старшекурсник, комендант главного корпуса, раздражающий одним свои присутствием. — Мне не нужно, чтобы ты раздевался, — Чонгук снова откровенно над ним забавляется, замечая, как недовольно Чимин поджимает пухлые губы. — По крайней мере, не полностью. Но в брюках точно будет неудобно сидеть, у тебя нет опыта в этом, так что просто поверь. Оставь рубашку, она достаточно длинная, чтобы прикрыть всё, — дёргает бровью, усмехаясь, — чего ты так стыдишься.       — Я всё ещё не понимаю, зачем тебе мой портрет, — и это не вопрос, нет. Чимин смирился, что мотивы Чонгука разгадать невозможно. Чон Чонгук — загадка, и если бы он был книгой, Чимин без колебаний назвал бы его тайной рукописью Войнича. Но как-то так вышло, что линия судьбы сделала нехилый оборот, чтобы столкнуть их двоих и поселить в Чимине сомнения.       — Я же говорил, что хочу тебя нарисовать, — разворачивается к Чимину и вздыхает. — Что именно ты не понимаешь?       — Почему?       — Неугомонный, — делает шаг ближе и замирает напротив его лица.       Они практически одного роста; Чон совсем немного выше, но из-за его сильной ауры кажется, будто он занимает собой всё свободное пространство. Дикий кот, поймавший глупую мышь. В воздухе повисает напряжение, Чимину становится трудно дышать. Он хочет услышать ответ, но боится.       После недолгой паузы Чонгук произносит:       — Ты интересен.       — Издеваешься?       — Возможно, я скажу простую истину, но в академии всех объединяет лишь одно — страх, — он чуть наклоняет голову в бок. Чёрная прядь падает на глаза, разрезая зрачок надвое. «У Чонгука очень красивые волосы, они кажутся мягкими и гладкими… Наилю, наверное, нравится запускать в них свои ухоженные пальцы, когда Чон берёт его, лишая дыхания и опоры.» — Но я не чувствую страха в тебе. И это очень интересно. Ты не похож на остальных.       О чём он говорит? Чимин пропитан страхом каждой клеточкой своего тела. Страх сопровождает всю жизнь. И даже сейчас, когда в голове роятся сумасшедшие образы о двух переплетённых телах и прочие хаотичные мысли, он чувствует, как опасливо бьётся сердце, замирая от чужого взгляда и голоса…       — В тебе есть обида, — Чон вглядывается в лицо напротив, кажется, читая его насквозь. — В тебе есть жажда справедливости. Ты можешь ответить, когда задевают что-то личное, скрытое от посторонних. Ты сдерживаешь борьбу. Но… — голос становится ниже, мурашками царапая рёбра, — страха в тебе нет ни капли.       «Неужели… неужели он прав?»       Чимин беспокоится о наказании и побоях лишь для того, чтобы избежать лишних неприятностей; он терпит боль, ощущая горечь досады и несправедливости; слышит оскорбления и едкий смех, мечтая всё изменить. В эту секунду триллионы нейронов в его голове с бешеной скоростью связываются в узлы в поисках опровержения: ему нужно доказать самому себе и Чону, что тот неправ.       Но вот Чимин бросает взгляд на чужие губы, немного обветренные и шершавые на вид, вспоминая тот самый первый раз, когда разглядел точку родинки под ними, и понимает: да, он не боится Чонгука. Всё совершенно иначе. На самом деле, он не хочет слышать его слова. Хочет избежать того, что они могут с ним сотворить.       — Ты ничего обо мне не знаешь, — Пак отступает назад, разрывая зрительный контакт. — Давай закончим с этим побыстрее.       Чонгук ничего не отвечает: не дерзит, не поддевает, не спрашивает. На губах нет привычной усмешки, а в глазах — опасного блеска. И если бы Чимин не убедил себя в гадких мотивах Чона, то, возможно, он бы прислушался к своим внутренним ощущениям, кричащим о том, как серьёзно он ошибается в выводах.       Злясь на самого себя и на то, что человек рядом говорит неправильные слова, которые не должны были так безобразно появиться наружу; злясь на то, что он вообще оказался в этом месте и вынужден быть здесь с ним, Чимин яростно хватается руками за пуговицу брюк, но ощутив её холодный металл, замирает. Волосы спадают на щёки, и Чимин прячется за ними, как за последним барьером, всё же продевая пуговицу в петлю.       Унизительно вот так раздеваться перед совершенно незнакомым человеком, чужим и раздражающим, но он хочет показать, что его слова не задели, что ему плевать, абсолютно плевать, что Чонгук там думает. Кончики пальцев подрагивают, а Чон всё ещё непозволительно близко.       Что, если он играет в какую-то жестокую и незнакомую Чимину игру? Что, если вот-вот ворвётся Наиль, весь курс или вся академия, насмехаясь над наивным Чимином? Что, если в него будут тыкать пальцами, издеваться, растерзают и разорвут?       Омерзительные и страшные образы пляшут перед глазами, как необузданные черти. Стенки горла сдавливает, кислорода становится меньше. Некогда приятное и негромкое освещение быстро тускнеет, становится зыбким и мрачным. Поглощаемое тьмой пространство сужается, а всё тело будто накаляется до предела. Он застревает в собственных пагубных мыслях, теряя связь с реальностью. Стои́т не шелохнувшись, сжимая омертвевшими пальцами ткань, позабыв про попытку раздеться. Его собственные волосы кажутся ему липкими путами, чёрными лианами, расползающимися по скулам, вдоль шеи, к затылку, и постепенно стягивающими всё тело.       Душно, голова кружится, танцевальный зал меркнет… У Чимина паническая атака.       Он сталкивался с таким лишь однажды, когда тётка узнала о танцах и донесла всё отцу. Пак Сухён никогда не повышал голос, но когда он молчал — это резало сильнее ножа: тяжёлый взгляд, полный разочарования и отвращения; сцепленные в замок руки, покоящиеся на столе; мёртвая тишина, сквозняком пробивающаяся по жилам. На Чимина смотрели не как на родного ребёнка… Сухён видел в единственном сыне его легкомысленную, инфантильную мать.       И пока отец молчаливо осуждал его, как самого страшного преступника, Чимин ловил приступы удушающей паники, проваливаясь во тьму. Сейчас происходит то же самое, вот только тогда Чимин не хотел разочаровать отца, а сейчас боится разочаровать… Чонгука? Почему? Почему он?       — Когда я впервые решил рисовать, — спокойный голос доносится будто из глубин сознания, сквозь толщу мутной воды, но Чимин цепляется за него, как утопающий за единственную возможность спастись, — меня на это вдохновил один неизвестный и, как я подозреваю, совсем маленький художник. Именно здесь, в этом зале, я впервые увидел крохотные рисунки, умело спрятанные у всех на виду.       На периферии зрения мелькает тёмная фигура, и Чимин пытается сосредоточиться на ней.       — Один из них я даже набил.       Голос Чона звучит ближе, но Пак не осознаёт расстояние, разделяющее их. Перед глазами появляется размытое смазанное пятно, очертаниями напоминающее руку, с копошащимися на коже чёрными лентами червей. Пак фокусирует взгляд, и мерзостное видение растворяется, постепенно возвращая миру чёткие линии.       Чонгук показывает свои татуировки, и Чимин с ожесточённой внимательностью впивается в них взглядом. Чужой длинный указательный палец ведёт вдоль предплечья, огибая крепкие мышцы, и замирает рядом с изгибом локтя, указывая на змею с пустующими глазницами, окружённую бутонами ликориса.       — А теперь посмотри сюда, — Чонгук присаживается у его ног, и Чимин послушно переводит взгляд вниз. Сначала он не понимает, что же такого есть в трещинах на паркете. Однако любопытство берёт верх, и он напрягает зрение, пока они не складываются в маленькую змейку, точь-в-точь напоминающую татуировку. — А вот здесь есть другой, — палец скользит по полу и останавливается прямо у ботинок Чимина. Теперь он замечает крохотного жука, вырезанного чем-то острым, скорее всего ножом. — На самом деле, если исследовать здесь каждый клочок, можно собрать целую энциклопедию. И ни один из зверей и насекомых не повторяется. Когда я обнаружил это, был восхищён тем, насколько оказался хитёр и увлечён идеей этот мелкий проказник, вырезавший всё это. Желание отыскать их всех стало моей манией. Я любил долго рассматривать каждый, пытался представить ребёнка, так усердно трудящегося над тем, чтобы оставить свой неповторимый след.       Завуалированные линии выглядят не очень аккуратно. Если не приглядываться, то рисунки совершенно незаметны на дереве.       Тьма отступает, и теперь Чимин изучает фигуру старшекурсника, поражаясь тому, как легко Чонгук справился с его состоянием.       — Я взял на себя смелость тоже вырезать новое животное, — Чон качает головой, и несколько непослушных прядей касаются его скул. — В итоге только испортил паркет. Но желание вновь попробовать не пропало. С ножом и деревом вышло не очень, а вот с бумагой и красками было иначе…       Чимин тихо опускается рядом, забывая о расстёгнутой пуговице, брюках и давящих тенях, которые постепенно расползаются, прячась и возвращая мягкий свет в помещение. У него на языке вертится новый вопрос, и Чонгук, похоже, чувствует это.       — Спрашивай.       — Ты здесь… — охрипший голос срывается, и он сглатывает, — ты здесь всегда жил? — Пальцы касаются изображения крохотных лапок жука, там, где ещё недавно были пальцы Чонгука. Он бездумно водит по рельефной поверхности, поражаясь тому, что рисунок — не плод его фантазии. — Я имею в виду в академии…       — С пяти лет. Имуги — мой единственный дом.       Это ужасает. Каким бы чуждым не был родной дом Чимина, но он бы ни за что не променял его на это место. Но был ли у Чона выбор? Он не знал другой жизни? И где его мать? Получается, что Чонгук с самого детства наблюдал за тем, как сотрудники «Имуги» издеваются над студентами, а те, в свою очередь, учатся у старших авторитарности и ненависти. С малых лет впитывал в себя жестокие игры и тиранию… И это многое объясняет — почему он является тем, кто сейчас есть. Возможно, из него вытеснили всё детское и непосредственное, показав неправильный пример жизни. Их судьбы разные, но оба прошли сложный путь… Он ведь и для Чонгука был сложным?       — Так ты в этих стенах с самого детства… Поэтому ты такой жестокий?       В Чимине появляется внезапное и такое неправильное желание взять Чона за руку, чтобы поддержать, и эта мысль — неестественная и дикая — настолько чужда, что он давится воздухом, резко убирая руку с пола и прижимая к своему животу. Они не друзья. Не враги. Чон Чонгук ему совершенно никто. Их общение вынужденное, против воли Чимина… А сейчас он совершенно лишён сострадания, у него нет на это сил. Тем более испытывать жалость к нему.       — Вижу, ты в полном порядке, — настроение Чона резко меняется. Он встаёт, грубо бросая: — У тебя есть пять минут, чтобы подготовиться. Мне плевать на твои чёртовы брюки, принципы и тараканов, кишащих в голове. Если тебе по кайфу чувствовать швы и раздирать кожу в кровь, то продолжай. Ты ведь получаешь особое удовольствие от всех видов боли, — его оценивающий взгляд исподлобья пригвождает к месту. — Время пошло.       Чонгук отворачивается, обрубая всю сострадательную симпатию Чимина на корню. Пак для него исчезает. Он подходит к мольберту и переносит его к центру зала.       Не совсем осознавая, что же пошло не так, Чимин, с его пылающими щеками, кое-как стягивает с себя брюки, отбрасывая их в сторону. Всё также незамеченный, он проходит к месту своего будущего позора и, понимая, что обувь тоже мешает, разувается. Садясь на маленький неудобный стул, он старается неловко натянуть полы рубашки на бёдра и прикрыть как можно больше светлой кожи своих безобразных ног.       Сутулясь и втягивая голову в плечи, ощущает нелепость во всём своём теле и позе. Он постоянно думает о том, насколько неуклюже и некрасиво выглядит, особенно сейчас, когда занимает пространство на виду. У него нет желания понравиться Чону — всё в точности наоборот. Но отчего-то сердце волнительно бьётся, ожидая чужой реакции. Вокруг Чонгука так много одарённых внешностью людей: красота Наиля в сочетании редких черт, красота Тэхёна, харизматичная и живая. Сам Чонгук тоже очень красив, но его красота опасна, демонична, резко контрастируя с остальными. Его сила заключена в мощи, прямолинейности и властности, вызывающей желание спастись бегством, потому что иначе его сильная аура затянет и поработит.       Мысли гуляют дальше, возвращаясь к папке с рисунками очаровывающих людей, которых он разглядывал в прошлый раз. Чимин будет так сильно выбиваться на их фоне — как жаль…       Сравнение себя с кем-то разъедает изнутри хуже самой едкой кислоты. Он словно заточен в своём собственном теле, будто за всей этой оболочкой скрыт другой человек, не способный вырваться и расправить крылья.       — Я хочу, чтобы ты выглядел увереннее, — беспощадный хор мыслей затыкается голосом Чона. — Выпрями спину.       Чимин не реагирует, начиная нервно кусать губы. Он всё ещё немного злится, хоть и стесняется.       — Ты ведёшь себя, как капризный ребёнок. По твоему лицу видно, как в голове крутятся сотни мыслительных процессов. Я уже успел увидеть, как ты обиделся, разозлился и спрятался внутрь своей шаткой коробки, — Чон подходит к нему и холодными костяшками касается щеки, отчего Пак резко дёргается и задирает подбородок. — Пора взрослеть, Чимин.       — Я просил не прикасаться ко мне.       — Перестань видеть во всём угрозу. Или ты хочешь просидеть здесь до утра? Я не выпущу тебя отсюда, пока не закончу эскиз. Даже не надейся.       — Почему я не должен видеть угрозу? О тебе ходят слишком громкие слухи, — язвит, метая глазами молнии.       — О тебе тоже ходят слухи, — возвращает Чонгук, наблюдая, как грозовое небо в глазах Чимина становится убийственным смерчем. — О… вот такое состояние и зафиксируй. Это то, что нужно.       Он отходит обратно к мольберту и берёт в руки карандаш. Короткий взгляд на Чимина, и на белом листе появляется первый штрих, слишком громко отдающийся в ушах при касании с бумагой.       Чимин задерживает дыхание. Это незнакомое ощущение, когда его разглядывают, стараясь запомнить то, о чём он сам мечтает забыть. Чонгук сосредоточен, на лице невозможно прочитать эмоции, а руки… его руки так умело выводят линии, завораживая своими отточенными движениями. Брови хмурятся, волосы подрагивают и лезут в глаза, но он их не замечает, а кончик языка то и дело проходится по колечку пирсинга — Чон Чонгук полностью поглощён процессом.       Ладони, сложенные на бёдрах, пропитываются жарким потом, воздух приобретает густую форму, затрудняя дыхание, а спина выпрямляется, замирая под чужим изучающим взглядом. Чимин боится шелохнуться — быть музой, позировать и вдохновлять для него в новинку. В это просто невозможно поверить.       — Тебе не обязательно сидеть словно статуя, — Чон заканчивает первый набросок, меняя листы на подрамнике, и тут же начинает новый. — Ты можешь двигаться и разговаривать. Расслабься немного.       Легко говорить, но как тут расслабиться, когда образ рисующего Чонгука въедается в подкорку, распуская по телу горячие волны.       — Все люди в той папке… — Чимин нервничает, пытаясь отвлечься на разговор. — Они тоже тебе так позировали?       — Нет, — быстрым движением заправляет прядь за ухо. — Они были одеты.       Пак готов вспыхнуть, но видит лукавую улыбку на губах старшекурсника и понимает, что тот шутит.       — Тебе нравится меня выводить?       — Мне нравится, когда ты злишься, а потом чертовски мило дуешь губы, — он чуть отходит от мольберта, оценивая работу, и внезапно признаётся: — Ты первый, кого я рисую с натуры. Вход сюда запрещён всем.       — Даже Наилю? — он искренне удивлён.       — Даже ему.       Неужели Чимин — первый, кому позволили прикоснуться к прекрасному? К запретному крылу, мастерской, помещению, полностью пропитанному одним лишь Чон Чонгуком? Здесь всё отражает его тайную личность. Трепет под рёбрами заставляет Чимина смотреть на Чонгука во все глаза, желая найти ключик к этой сложной загадке.       — Ты… живёшь здесь? — настольная лампа немного подрагивает, на миг погружая их во тьму, и тут же вновь рассыпается ярким светом. — То есть, это как бы не просто запретная секция, — Чимин не знает, как сформулировать мысль, боясь задеть непростую тему, — а твой дом?       — Ты повторяешься. Да, последние семь лет я занимаю это крыло.       — Кто-то знает, что ты рисуешь?       — Профессор Тан, Тэхён, — Чон проходится указательным пальцем по листу, растушёвывая тени, — теперь ты.       — Твои картины… они очень талантливы, — он опасается сказать что-то не так. Неловкость и острое желание вскочить и сбежать, если Чон окажется психопатом, тем самым Ганнибалом Лектором, который ведёт спокойные разговоры с жертвами, прежде чем лишить их сердца. И Чонгук обязательно это сделает, Чимин уверен. Это лишь вопрос времени. — Ты удивил меня тем, что рисуешь, — смущаясь собственной похвалы, Чимин прикасается к ране на губе, начиная нервно теребить край, сдирая корочку.       — Тебе правда нравится причинять себе боль? — Чонгук бросает на него недовольный взгляд, затем отходит к стеллажу за спиной. Открыв стеклянную дверцу, начинает копаться на полках в поисках чего-то. — Что с губой?       — Передай спасибо своему возлюбленному, — фыркает Чимин.       — Ты о Наиле?       — А у тебя их несколько?       Чонгук снова улыбается, и это заставляет Чимина продолжить:       — Если так, — он наконец оставляет рану в покое, ощущая покалывание в месте, которое трогал, и складывает руки на коленях, — то не мог бы ты поделиться списком всех, чтобы я мог записать, кого следует остерегаться, когда они узнают, что я бываю в твоей мастерской?       — Никто не должен об этом знать, — извлекает что-то с верхней полки и, захлопнув дверцу локтем, возвращается к столу. Чимин замечает небольшую коробочку, но всё ещё не догадывается о её содержимом.       — Боишься потерять лицо, потому что связался с прокажённым?       Чонгук собирает волосы на затылке в неаккуратный пучок и, схватив одну из кистей, протыкает его деревянной рукояткой насквозь, фиксируя. Такой простой жест, но Чимина почему-то восхищает уверенная небрежность, с которой Чон обращается с инструментами, созданными для творчества — с теми самыми, к которым он сам бы даже не решился притронуться.       Открыв шкатулку, Чонгук берёт в руки маленький кусок чистой ткани и смачивает чем-то. Подходит к Чимину вплотную, нависая над ним.       — Я ничего не боюсь, — произносит тихо, опуская взгляд на губы Чимина. В то время как сам Чимин зависает на том, как несколько крохотных волосков, выбиваясь из причёски, касаются ровной кожи, красиво очерчивая лицо напротив. — А вот тебе следует запомнить, что опасность таится совершенно не там, откуда ты её ждёшь. Не стоит пугаться горстки заигравшихся студентов. Зло — не они.       — Тогда кто? — шёпотом, и тут же шипит, когда Чонгук холодным пальцем касается раны на губе, надавливая подушечкой большого пальца.       — Куда исчез твой одногруппник? — палец мажет вдоль неровной кожи, размазывая каплю выступившей крови и вызывая лёгкую боль.       Чимину становится плохо… Правда, он не осознаёт, что именно тому виной: касание Чона или его вопрос.       — Наблюдай, — Чонгук ведёт пальцем к уголку чуть распахнутых губ. — Слушай, — Чимин задерживает дыхание, вдыхая аромат чужой кожи. — Молчи, — он отпускает руку, оставляя после себя пульсирующее огнём место. — Выбраться из академии невозможно. Целым точно нет. Играй по правилам, если не хочешь уехать отсюда по частям.       Чон прислоняет влажную ткань к его ране, глядя прямо в глаза:       — Учись играть, Чимин.       Его имя, произнесённое этим человеком, оседает тяжестью внизу живота, поднимая из самых истоков что-то неведомое, горячее и завораживающее. Интимность момента, тягучий голос, слова — всё это заставляет Чимина ощущать, как трескается его маска, серым пеплом осыпаясь со стен выстроенных барьеров.       «Учись играть».       Два слова, как обещание лучшего будущего. Два слова — хитрые, тайные, нужные. Два слова, означающие противостояние.       Чонгук останавливает кровотечение, пока Чимин смотрит на него безотрывно, медленно разрушаясь. Чёрные густые ресницы, чёрные непослушные волосы, чёрные точки крохотных родинок, чёрные обсидиановые глаза, пальцы, испачканные грифелем, тоже немного чёрные — в нём так много тьмы. А душа его тоже чёрная? Но Чонгук аккуратен с ним. Залечивает рану, прикасаясь осторожно, мягко и неспешно. Если это игра, то Чонгук — настоящий профессионал в этом деле. Лучший игрок. И у Чимина есть шанс быть таким же…       Когда Чонгук отходит, во взгляде Чимина что-то меняется. Он запоминает его движения: то, как спокойно тот выбрасывает использованную ткань и убирает на место шкатулку; как задумчиво берёт карандаш в руки и возвращается к мольберту; как плавно и уверенно движется его гибкое тело, когда он рисует.       Чимин может стать другим. Сильным и решительным, как Чонгук. Ему просто нужно научиться играть.       Следующий час проходит под звук размеренно стирающегося об бумагу грифеля. Время течёт плавно, Пак успокаивается и расслабляется, продолжая бросать прямые взгляды на Чона. У него нет сил на то, чтобы обдумывать полученный совет но после его слов что-то безвозвратно изменилось, сдвинулось в самом Чимине.       В помещении невероятно тепло и комфортно. Здесь нет гуляющего ветра и стучащего по откосам дождя. Ночь за окном густая, словно её можно собрать ложкой. Лампа моргает нестабильным электричеством, шорох карандаша и мягкой ткани одежды становится привычным. Запах краски и старины оседает на коже покоем. Под действием тишины и безмятежности, которых в академии так отчаянно не хватает, Чимина начинает понемногу клонить в сон.       — Отдохни. Ты провёл так достаточно времени. Мне осталось несколько штрихов и мы закончим на сегодня, — Чимин подчиняется и пытается встать на затёкших ногах, хватаясь рукой за стул. — Там есть плед, возьми его. Можешь постелить на пол, будет мягче, — указывает на одну из коробок, стоящих под столом.       Чимин медленно тянет руку и, находя приятную на ощупь ткань, достёт её, прижимая к гуди. Оглянувшись по сторонам, решает устроиться у стены, чтобы дать спине немного отдохнуть. Уставший и разморённый, он прислоняется к ней лопатками и затылком, обретая опору и устало выдыхая. Утекающее сознание лавирует по волнам накрывающего сна, а слуха касается ласковая мелодия, убаюкивая тихим мотивом.       Он засыпает.

♔

      Солнце ласково греет щёки, кокетливо пробегаясь по ресницам, ныряет в уголок глаза, а после заигрывая щекочет нос. Чимин несколько раз морщится, пытаясь согнать настойчивый луч, и нехотя разлепляет веки, совершенно не понимая, где он находится. Сонно моргает и, встречая яркий, наполненный дневным светом танцевальный зал, осознаёт: он уснул в мастерской Чон Чонгука.       И, судя по разыгравшемуся солнцу, безжалостно бьющему в высокие окна, пропустил первые пары. Чёрт.       Резко подрываясь с места, он откидывает плед в сторону и озирается по сторонам. В помещении разносится насыщенный запах кофе и выпечки, стоящих на подносе посреди прибранного стола. Чимин хмурит брови, удивляясь ароматной еде и отсутствию Чонгука. Подхватывает свои брюки, аккуратно сложенные на стуле, и быстро натягивает, ловко заправляя рубашку в штаны. Не долго мешкая, выскакивает в коридор, забывая закрыть дверь на ключ. Ему нужно спешить.       Сердце колотится, отдавая по рёбрам бешеной барабанной дробью. Как он мог проспать? Почему Чонгук его не разбудил? Ему срочно нужно придумать оправдание своего прогула, чтобы не попасть в карцер на несколько дней.       Ноги сами несут его по тёмному коридору запретной секции. Но, врываясь в главный холл, Чимин резко тормозит, когда видит, как несколько пар глаз с интересом устремляются на него.       Чонгук стоит рядом с группой полицейских, сложив руки в карманы. Он одет, как всегда, с иголочки: школьная форма отглажена, галстук на месте, волосы причёсаны и собраны в хвост на затылке. Старшекурсник смотрит на Чимина с высокомерным равнодушием. В глазах нет ни капли узнавания или вчерашней мягкости. Сейчас он — комендант главного корпуса, сын главы академии, и их точно ничего не связывает.       — Прошу меня простить, — говорит он мужчинам и, отделяясь от группы, подходит к Паку, грубо хватая его под локоть.       — В свой корпус. Быстро, — его голос пропитан злостью.       — Что происходит?       На долю секунды что-то проскальзывает во взгляде Чонгука, но тут же исчезает.       — Они приехали искать Сухо. Его вещи нашли на территории академии. Он не покидал Имуги.       Страх.       Страх пропитывает каждую клеточку тела, заставляя Чимина в миг окаменеть и потерять способность здраво мыслить. Но Чон до боли сжимает его локоть, приводя в сознание.       — Иди и не высовывайся, — незаметно толкает в сторону оранжереи. — Веди себя, как мышь, какой ты обычно и бываешь.       Чимин через силу делает вдох и кивает. Да, Чонгук прав, ему нужно идти. Ему необходимо спрятаться и обо всём подумать. Он ныряет за плечо старшекурсника, проскальзывая в коридор, ведущий в его корпус.       Но стоит только схватиться за филигранные ручки двустворчатых дверей оранжереи, как его настигает ночной кошмар наяву, сотнями игл впиваясь под кожу и расползаясь леденящим ужасом. Справа, в самом тёмном углу помещения, на мгновение ему мерещится жуткий образ, мираж.       Голос Чхве Сухо — насмешливый и противный — заполняет голову призрачной дымкой, вгрызаясь в извилины с особым смаком:       «Я близко.»