Монстр внутри меня

Права и обязанности студентов академии «Имуги»

Правило 17

Студентам категорически запрещено посещать левое крыло главного корпуса.

♔

      Следующие несколько дней проходят для Чимина относительно спокойно. Смятение и паника, посеянные собранием, привели к неожиданному результату: о нём на время забыли. Главной темой разговоров, слухов и беспокойства теперь служил поиск пропавшего студента. Ни единой зацепки, ни одного свидетеля — Чхве Сухо как сквозь землю провалился.       Те, кто мог рассказать о нём, — молчали. Вместе с ними молчал и Чимин.       Пока все ученики академии шептались и строили теории, в корпусе второкурсников начались проверки. Каждый шаг студентов тщательно отслеживался преподавателями других факультетов, на время приставленными к проблемному курсу. Маленькую комнату Чимина обыскивали трижды. Едва он успел замыть следы и проветрить помещение после построения, как в спальню ворвался профессор Шин, принюхиваясь так тщательно, что его ноздри раздувались, будто сопла парашюта. Он громко потребовал распахнуть узенький шкаф и стащить матрас на пол, но убедившись, что Чимин не укрывает Чхве даже в небольшой нише под потолком, где едва умещается лишь двадцатисантиметровая горгулья, искренне расстроился.       Комендантский режим, как и было обещано, ужесточили, по максимуму ограничив передвижения второкурсников, а подвал на время смуты заперли на замок, исключив прилюдные порицания. Было понятно, что подобного рода событие не сможет остаться без внимания со стороны: если Чхве не найдут, академия будет вынуждена обратиться в полицию, вызвав громкий общественный резонанс.       После ужина студентам было приказано следовать в свои комнаты и оставаться там до утра, исключив вечерние прогулки, походы в библиотеку и общение с одногруппниками. Академия пыталась обнаружить зацепку и спасти свой имидж, предоставив свою версию событий. Правильную.       Чимин наконец-то остался один, проводя это редкое свободное от побоев время в мрачных размышлениях. На пятый день его нервная дрожь всё же сошла на нет, оставив после себя горькое послевкусие. Он зализывал раны, радуясь тому, что на какое-то время стал незаметным, а издевательства прекратились.       Вечерами, после невкусного ужина и изучения заданных материалов, Чимин садился у окна и наблюдал, как увядающая листва кружится у подножия высохшего фонтана. Перед сном перечитывал книги, взятые с собой из дома, отчаянно мечтая перенестись на помятые страницы произведений. Он бы обменял свою жизнь на любую другую из пухленькой стопки книг, лежащей на подоконнике: смышлёного Джей Ар Мёрингера из «Нежного бара», маленького Фрэнка Маккорта из «Праха Анджелы» или упёртого и трудолюбивого Ван Луна из «Земли». Судьба у каждого была нелёгкая, но Чимину казалось, что, зная финал, он смог бы помочь героям преодолеть любые трудности, успев при этом испытать спектр ярких, порой счастливых эмоций, искрящееся чувство восторга и обволакивающего комфорта. Он ошибался как никогда — никто из героев не был по-настоящему счастлив.       Иногда неугомонные мысли заводили не в ту сторону: он задумывался о любви, перекатывая и смакуя на языке инородное слово. Но спустя пару минут отбрасывал напрочь абсурдность суждений, ставя на них большой жирный крест.       Безопасность — вот, что действительно было важным. Чимин не нуждался в любви как таковой, он желал безопасности. Отец, имея непоколебимый характер и высокое положение в обществе, не смог обеспечить единственного ребёнка защитой. Наён и вовсе порхала в жизни сына бабочкой-однодневкой, врываясь раз в год эфемерным видением и исчезая вместе с закатом. Её слова были мягкими, красивыми и ласковыми, вот только веса в них не было абсолютно.       Чимина не научили уверенности в себе. Ещё будучи младенцем, он не ощутил поддержки и опоры, чтобы правильно делать свои первые маленькие шаги. Не создали для него безопасное место, способное спрятать от внутренних ураганов и бурь. И уж если родители с этим не справились, то что говорить о других? Разве кто-то чужой способен ради него — теперь совершенно ничтожного и запутавшегося — биться до самого конца, защищать? Можно ли стать кому-то нужным настолько, что это чувство затмит все остальные, годами заполняющие его до краёв? Чимин знал: у ненависти нет границ. А что же с любовью? Насколько она бескрайняя? Способна ли вечная быть всемогущей и крепкой? Способна ли залатать его рваные раны и исцелить?       Странно сейчас размышлять о таком, когда всё вокруг уже пропитано собственной кровью. Чимин хоть и не ощущал себя сильным, не ощущал способность к этому важному чувству, всё же продолжал наивно тянуться к «солнцу», словно цветок, изломанный ветром. Слишком многое боролось внутри, годами перемалывая надежду, добро, обиду, зависть и злость — всю тьму и свет в единую густую субстанцию, стирая понятия о правильных и неправильных вещах. Он сам не знал, кто он такой. И ответить на этот вопрос было некому.       За время затишья Чимин понял одно: не все в академии были напрочь прогнившими. Его одногруппник, Чон Хосок, оказался на удивление приятным парнем. Всё же выпытав у Чимина, что произошло с его формой, он принёс новую, насильно впихнув ему в руки. А ещё Чон достал дорожный швейный набор и, договорившись встретиться после отбоя в туалете, нарушая запрет на общение, помог подшить испорченные Наилем брюки. Всё остальное им пришлось выбросить.       Синяки на теле проходили с трудом. Чимин оглядывал свои бока, подмечая кроваво-лиловые гематомы, но думал не о том, насколько ненормально такое проявление агрессии, а как много под кожей лишнего жира. В глубине души Пак Чимин мечтал быть красивым, надеясь, что это избавит его от личных экземпляров ненависти в своей тайной копилке; надеясь, что почувствует себя сильным.       И сейчас, смотря на длинные морковные палочки, ярко выделяющиеся на тарелке, он понимает, что абсолютно не чувствует аппетита. Может быть, это и к лучшему: прекрасным не станет, а вот невидимкой — вполне, стоит лишь немного сбросить вес и раствориться призрачной дымкой.       Шум в столовой сопровождается звоном посуды и громким смехом студентов. Чимин перебирает салат, разделяя части овощей на отдельные группы: листья кунжута направо, ростки сои чуть ниже к краю тарелки, морковь оставляет посередине. Отросшие тёмные волосы свисают до кончика носа, закрывая лицо. Он на секунду замирает, сглатывая вставший поперёк горла ком.       — Эй, урод, подвинься, — поднос с едой летит на пол, оглушая резким металлическим звоном. В столовой воцаряется тишина: студенты, прекращая болтать, поворачивают свои головы в сторону опешившего Чимина. Он ненавидит внимание, но, как назло, чаще других оказывается под прицелом, словно на его лбу написано жирным маркером «Главный неудачник академии».       — Ты испачкал мою обувь, — незнакомый парень, судя по развязному виду — старшекурсник, впивается в него злобным взглядом. Он толкнул Чимина намеренно, и каждый присутствующий здесь это понимает, но никто и пальцем не пошевелит, чтобы оспорить. Все жаждут зрелищ.       — Я не делал этого, — выдавливает Чимин и наклоняется, чтобы поднять поднос. Разбитая посуда и еда разлетелись на несколько рядов вперёд, и лучше всё быстро убрать, чтобы завершить зарождающийся конфликт на корню. Но признать себя виноватым и промолчать не позволяют неизвестно откуда взявшиеся крохотные отголоски гордости, за что он тут же себя проклинает, слыша следующие слова.       — Кто ты такой, чтобы мне перечить? — громкий рык бьёт по барабанным перепонкам, не щадя слуховые нервы. Чимина рывком хватают за волосы, выбивая из-под него стул и заставляя опуститься на колени. Мелкие стеклянные осколки рвут ткань брюк, впиваясь острыми краями в кожу. — Или хочешь сказать, что я лгу?       Чимин едва успевает выставить руки вперёд, больно ударяясь ладонями об узоры каменной плитки. Затылок горит огнём, застилая глаза красным туманом боли. Его положение унизительное. Страх расползается по конечностям, мгновенно парализуя.       — Вылизывай, — так просто и обыденно, словно в ужасном приказе нет ничего необычного.       Чужая грубая рука давит сильнее, пытаясь его сломать. Чимин жмурится, чувствуя, как в груди рождается сопротивление: он не хочет этого делать. Естественно, нет. Но, ощущая на себе множество взглядов, изучающих его согнутое пополам тело, не может решиться на то, чтобы защитить себя. Фантомная боль заживающих ран заранее маячит сигнальными огнями, предупреждая: «Не высовывайся, смирись». Пойти на поводу и позволить растоптать себя ещё больше или, наконец, дать отпор, зная, что это лишь усугубит его положение. В чём его спасение?       Но когда Чимина подводят его собственные руки и скользят по плитке, заставляя случайно коснуться носом чужой штанины, спускаясь до ужаса низко, раздаются чьи-то размеренные шаги.       — Так-так, — бодрый голос Тэхёна, словно дуновение лёгкого ветерка, искрится в воздухе, оседая в груди праздничными фейерверками. — Что же ты, Сунмин, опустился до разборок с младшекурсниками?       — Иди куда шёл, Ким, — хватка крепче сжимается на затылке, когда Чимин пытается поднять голову.       — Неужели так приветствуют старых друзей, после всего, через что нам пришлось пройти?       — О чём ты говоришь? Если мой отец — партнёр твоего отчима, это ещё не значит, что нас с тобой что-то связывает. Поэтому отвали.       — А раньше ты говорил иначе, — голос звучит всё ближе, а ноги Тэхёна приближаются, скрипя подошвой при каждом касании с полом. — Как поживает сестричка, Сунмин? Слышал, она подала документы на обучение заграницей, — Чимин ощущает вибрацию чужого тела — его обидчик с шумом втягивает в себя воздух, пропитанный ядом. — Ты даже не знаешь об этом, правда? Ну конечно, она же пишет мне чаще, чем собственному брату. Как и уважаемый господин Хан. Тебе, должно быть, жутко обидно, Суни, что всей семье на тебя плевать?       — Не смей трогать мою семью, ублюдок, — Сунмин сжимает пальцы с такой силой, что Чимину кажется, будто с него стягивают скальп, а потом резко отпускает, толкая голову от себя и вставая в полный рост. Пак не удерживает равновесие и падает на пол, с грохотом сдвигая пустой стул.       — Она ведь совсем недавно стала совершеннолетней? — Тэхён продолжает давить на больное. — Я послал ей букет незабудок. Кажется, это её любимые цветы…       Ненависть пропитывает Сунмина, его щёки покрываются красными пятнами, а глаза наливаются кровью. Он готов вцепиться Тэхёну в глотку и разодрать, но что-то во взгляде Кима его останавливает.       — Ты не видишь, что я занят? — зло цедит сквозь зубы. — Тебе что, больше всех надо, Ким? Вмешиваешься во всё, что тебя не касается. Или лозунг вашей касты: «Засунь свой нос в каждую задницу»?       Тэхён пропускает тираду мимо ушей, с особым интересом разглядывая свой маникюр. Выждав паузу, отвечает абсолютно спокойно, словно его оппонент вот-вот не вспыхнет, как спичка:       — Профессор Тан попросил привести Чимина, — он хлопает Сунмина по плечу, и тот дёргается как ужаленный, — так что поиграете в крепостное рабство как-нибудь в другой раз, — переводит взгляд на Пака, который смотрит в ответ немного испуганно. — Идём со мной, птичка.       — Он не уйдёт, пока не отмоет мою обувь своим длинным языком, — Сунмин не сдаётся. — Встань в очередь, Ким. Я первый его заметил.       — В очередь? Может быть, ты пойдёшь и скажешь это профессору лично? Или лучше сразу напишешь повинную ректору Чону? Как давно тебя били плетью, Хан? Ты соскучился? — его голос становится серьёзным, пугающим. Тэхён прикрывается шутками, но слова его режут без ножа. Надменная усмешка касается губ, и следующая фраза звучит обманчиво приторно: — Меня не привлекает унижение в постели. Люблю, когда два, а то и три партнёра заинтересованы в удовольствии. Попробуй трахаться без принуждения — и увидишь мир в других красках. Станешь чуточку добрее и… податливее, Хан. Возможно, тебя даже полюбят. Хотя… честно сказать, сомневаюсь.       — Это поэтому ты такой добрый, Тэ? Чон тебя хорошо трахает? — двусмысленная фраза повисает в воздухе плотным облаком опасности. Глаза Сунмина вмиг округляются, когда до него доходит, что он произнёс фамилию, принадлежащую не только Чонгуку, но и директору. — Я не гей, — пытается оправдаться, — и не собираюсь прикасаться к такому, как он, — последнее слово выплёвывает с отвращением.       — Наяриваешь рукой, Суни? Совсем никто не соглашается на секс с тобой? Не думал сменить позицию?       — Ты отвратителен. Этот жалкий урод, — показывает на Чимина пальцем, — уронил мой поднос. Максимум на что он способен, так это подлизывать за другими.       — А я думаю, что тебе стоит быть осторожнее с трясущимися руками, ведь в твоём возрасте это говорит о серьёзной опасности. Моя средняя тётушка Дэ страдала от подобного. Бедная, бедная женщина, — качает головой, изображая сочувствие. — Сначала тремор, потом полная атрофия. В конце концов она просто лежала, как мумия, не в силах пошевелиться. Мы с братьями вставляли ей палки от веток в нос, это было чертовски забавно. Задумайся и, пока не поздно, обратись к специалисту. Я бы даже мог уточнить у тётушки номерок, но она не разговаривает около семи лет, так что прости, — Тэхён наигранно разводит руками, а затем проверяет наручные часы. — Нам с Чимином нужно спешить, иначе придётся отрабатывать наказание у Саэма, а в моём плотном графике нет свободного времени на месяц вперёд. И… — он кидает на него предостерегающий взгляд, — помни о палках в носу, Сунмин.       Со стороны слышны смешки студентов, и Хан сужает глаза, желая испепелить Кима на месте.       Уголки вишнёвых губ Тэхёна подрагивают, посылая на прощание бессовестную улыбку мерзавца. Он разворачивается в сторону выхода, лёгким взмахом руки приказывая Паку следовать за ним.       Сунмин провожает уверенную фигуру взглядом, продолжая яростно сжимать кулаки: он так просто это не оставит. Чимин поднимается с колен и, не оглядываясь по сторонам, спешит быстрее покинуть столовую, мысленно благодаря Тэхёна за спасение. Второй раз за последнюю неделю Ким помог ему. Можно ли это счесть счастливой случайностью?       Он выходит за дверь и лишь в мёртвой тишине длинного коридора осознаёт, что всё это время задерживал дыхание, боясь, что Сунмин не даст ему уйти. Тэхён уверенно движется в сторону главного холла, а мысли Чимина возвращаются к причине, по которой ему так несказанно повезло: зачем преподаватель истории вызвал студента, которого едва знает? Пак трижды присутствовал на его занятиях, но каждый раз втягивал голову в плечи, стараясь остаться незамеченным. И всё же лекции профессора Тана выделялись. Они были живыми и яркими, насыщенными кровавыми образами завоевателей и вызывали неподдельный интерес даже у самой равнодушной аудитории. На его парах всегда было очень тихо, и Чимина завораживала сила спокойствия, благородства и независимости, исходящая от учителя. Он мог ошибаться, но чутьё подсказывало, что Тан — единственный среди преподавательского состава, кто был не согласен с системой и искренне сочувствовал ученикам. Первому курсу крупно повезло с деканом.       — И почему ты всегда влипаешь в неприятности? — произносит Тэхён, когда Чимин его нагоняет. Рассеянный солнечный свет бликами скачет по резным орнаментам архивольтов, выполненных в форме терновых ветвей, касаясь кончиков растрёпанных волос Кима и подсвечивая их, словно нимб. — Тебе повезло, что я нашёл тебя до того, как Сунмин заставил вылизывать его грязную подошву. Знаешь, палёные лоферы — это не тот уровень, на который стоит тратить свой единственный язык.       — Я не просил меня спасать.       — Да-да, я помню, каким ты бываешь дерзким и гордым, птенчик. Но, увы, ты действительно мне необходим. В следующий раз обещаю, позволю тебе вычистить его обувь до зеркального блеска.       Чимин молчит. Ему неприятно, что Ким так о нём думает. Стыд пощипывает щёки, заставляя опустить голову вниз, спрятав лицо за волосами. Тэхён пересекает холл, юркает под лестницу рядом с запретным крылом и распахивает скрытую в тени дверь. Чимин никогда здесь не был. Небольшое пространство вмиг заполняется лёгким амбре дорогих духов: от Ким Тэхёна пахнет роскошью, и Чимину невольно хочется придвинуться ближе, чтобы поглубже вдохнуть этот манящий экзотический аромат.       — Ты не думал состричь волосы? Скоро тебя можно будет спутать с девчонкой, — вопрос застигает Чимина врасплох. Он думал. Много о чём думал, но дома за такое его бы сослали к послушницам и обрили наголо, чтобы проучить за «дьявольское» желание выделиться, а здесь… здесь волосы прикрывали щёки и слёзы, они прятали его от проблем. По крайней мере, Чимину так казалось. — Или… — Ким бросает на него задумчивый взгляд, — или немного состричь кончики и обесцветить? Тебе пойдёт нежный оттенок.       Стараясь не смотреть в глаза старшекурснику, Чимин хранит молчание. Создаётся впечатление, что Тэхён говорит не с ним, а обращается к какому-то другому Чимину, с которым вполне естественно обсуждать внешность и стиль. Вот только они не друзья, да и какой смысл пытаться: он выглядит настолько несуразно, что причёска навряд ли хоть что-то исправит.       — Я никогда не общался с профессором Таном лично, — Чимин переводит разговор, решая соскочить с некомфортной для него темы. — Что ему нужно?       — Мгхм, — Тэхён в несколько широких шагов пересекает коридор, замирая у деревянной двери с кованым ажурным декором. Он хватается за ручку и распахивает, пропуская Чимина вперёд.       Перед ними открывается тайный сад, надёжно спрятанный живой стеной из спутанных деревьев и густых кустарников. Растений так много, что они переплетаются, образуя арки и тенистые тоннели, а узкие тропинки петляют между ними, создавая лабиринт, ведущий куда-то вглубь.       Кто бы ни строил эту бывшую Школу Искусств на изгибе реки и вдали от шумных городов, он определённо был не только гением архитектуры, но ещё и страстным поклонником флоры. На территории нынешней академии сохранилось много живых композиций, уникальных экземпляров ботаники и пышных цветников — и это не может не вызывать внутреннее благоговение, желание уединиться в тени деревьев. Чимин искренне восхищён: в каждом уголке ощущается тихая красота и бережный трепет создателя.       — Разве профессор сейчас не должен преподавать у младшекурсников? — огибая колючие ветви, Чимин проходит немного вперёд, начиная что-то подозревать.       — Ах, да-да, точно, ты же со второго, я вновь забыл. Значит, декан вашего курса, тот человек, похожий на дырявую бочку? Как вы там его называете, — ненадолго задумывается, прислоняя палец к губам. — Вулкан? Фонтан? Вспомнил, Гейзер!       Теперь он явно понимает, что Тэхён специально избегает ответа. Они достигают угла здания, за которым скрывается небольшая беседка, и как только Чимин открывает рот, чтобы задать новый вопрос, его резко хватают за плечо, припечатывая к фасаду здания, увитому покрасневшими листьями дикого винограда. Он успевает зацепиться взглядом за Кима, стоящего в отдалении.       — Удачи, птичка, — тот машет рукой на прощание, грациозной пантерой ускользая обратно.       «Что за?!»       Чувствуя горечь предательства, Чимин разворачивается и тут же вжимается спиной в холодную каменную стену, дёргаясь как от огня. Сердце с гулким эхом падает в пропасть, каждым громким ударом отдавая дрожью в ногах. Касание чужой руки жжёт не физической болью, нет, — оно разливается по телу огненной лавой, прожигая кости изнутри.       Он опускает глаза на чужое предплечье, сплошь увитое татуировками: чернильные узоры, без особого порядка раскиданные по смуглой коже, переплетаются между собой, поднимаясь от пальцев вверх и скрываясь под закатанным до локтя рукавом рубашки. Скользит взглядом выше: знакомая широкая грудь, плотно обтянутая зелёной жилеткой, крепкая шея с небрежно накинутым галстуком, красивая линия челюсти, маленькая родинка под губой… и серебряное колечко пирсинга, украсившее усмешку, ставшую его смертельным проклятием. Чимин задыхается, теряя на мгновение самоконтроль.       — Что тебе от меня нужно? — слова срываются прежде, чем он успевает подумать.       Так близко. Чонгук к нему до ужаса близко. Он невольно ощущает жар чужого тела, хотя старшекурсник касается лишь плеча. Чон внимательно следит за Чимином, пока тот изумлённо рассматривает каждую чёрточку дьявольского лица напротив: неглубокий шрам на скуле, крохотные родинки, хаотично разбросанные по коже, губы… ужасные, ехидные, ненавистные, от которых невозможно отвести взгляд.       — А я смотрю, ты очень смелый со мной, — хриплый голос достигает сознания, обжигая изнутри. Чимин вновь нарекает его правителем Ада, не совсем понимая, к чему относится замечание: к сказанным словам или к тому, как он бесстыдно разглядывает чужие черты. — Ты должен мне.       — Ключи мне отдал Ким Тэхён, — он готовил ответ заранее, все последние дни повторяя как мантру, будто это могло спасти его. Чимин знал, что рано или поздно ему придётся встретиться с Чонгуком лицом к лицу. Но сейчас такое оправдание звучит жалко даже для него самого.       — Это были мои ключи. И отдал тебе их я.       — Я могу их вернуть. Обещаю, никто не узнает об этом. Дай мне время дойти до спальни и…       — Так не пойдёт.       — Я не соглашался на сделку, — упрямствует. Ему нужно во что бы то ни стало отвязаться от Чона и прекратить это бессмысленное общение.       — Ты ими воспользовался, значит принял условия. Мог бы смириться, но решил поступить иначе. А теперь делаешь вид, что не понимаешь, о чём речь. Нужно уметь отвечать за свой выбор.       Против этого сложно спорить, и даже тот факт, что Чимин был не в состоянии думать о последствиях, теперь ничем не поможет. Как бы не было горько это признавать: Чимин принял помощь Чонгука и теперь ему должен.       — Хорошо, — с вызовом задирает подбородок. — И что же ты хочешь? Может, тебе тоже вылизать обувь? Или дать отработать удары на моих жирных боках? А может быть, ты из тех, кому просто нравится наблюдать?       — Не все люди одинаковые, — Чон щурится, наклоняясь чуть ниже.       Чимин хмыкает, на секунду закатывая глаза: он ему не верит.       — Я хуже, — мрачным шёпотом, вызывающим колкий мороз по коже, — намного хуже, Чимин.       — Не сомневаюсь в этом, — так же тихо, на выдохе, стараясь держаться и не выдать расползающегося по внутренностям ужаса. Упрямо поджимает губы, избегая малейшего движения, опасаясь, что дыханием случайно коснётся чужой кожи.       И всё же Чонгук замечает. Его ноздри едва заметно расширяются, как у хищника, принюхивающегося к своей жертве. От этого зрелища что-то внизу живота скручивается в тугой, болезненный узел.       — Мне нравится, когда ты такой, — его рука касается шеи, затрудняя дыхание. — Тебе чертовски идёт воинственность.       Ощущение крутого виража, будто Чимин с разбега бросается вниз в самую глубокую бездну, распространяется внутри нервным мандражом. Кожа покрывается острыми мурашками, а под рёбрами натягивается тонкой леской необъяснимое волнение. Глаза Чонгука — чёрные-чёрные, как самая непроглядная ночь, и Чимин встречает в них своё отражение: испуганное, но дерзкое.       — Какое тебе до меня дело, Чон? — впервые Пак позволяет себе произнести его фамилию вслух. — Или это твой парень приказал меня преследовать?       Он не узнаёт сам себя. Переходит границы, дразнит, грубит, да не кому-нибудь, а сыну директора! Словно кто-то резко вырвал из него привычный страх и заменил на жгучую смелость. Чон Чонгук пробуждает в Чимине всё, что тот старался в себе подавить: гнев, обиду, желание защититься.       — Глупый, — Чонгук усмехается, перехватывая рукой шею Чимина и размещая большой палец на остром подбородке. Изучает внимательно, не позволяя отвернуться или спрятаться. Пробирающий до костей взгляд вызывает сильнейшую слабость в коленях: Чонгук не просто смотрит, он оставляет на нём ощутимые отпечатки. Жуткая неловкость, едва сдерживаемая паника — лицо Чимина оказывается под пристальным вниманием: маленькие глаза, большие щёки, дурацкие веснушки, которые он ненавидит всем сердцем, и губы — огромные, слишком выделяющиеся. Он готов вытерпеть всё, что угодно, только не отвращение в чужих глазах снова.       — Пожалуйста, прекрати, — ему стыдно за мольбу, но во имя спасения собственной жизни все средства хороши.       Чонгук мажет подушечкой большого пальца по подбородку вверх, задевает ногтем край нижней губы и взгляд не отводит. Чимин невольно приоткрывает рот, бесшумно втягивая воздух… и только сейчас замечает странный, резкий запах, исходящий от рук Чона, который никак не вяжется с его образом.       — Жду тебя ночью в танцевальном зале запретного крыла. Предпоследняя дверь по коридору. Ключ от неё найдёшь в связке.       Чонгук отпускает его так же резко, как и схватил. Чимин сгибается пополам, делая рваные вдохи. Это не помогает. Совсем. Воздух вокруг тяжёлый, густой, наэлектризованный, и он соврёт, если скажет, что не чувствует искры, потрескивающие на распалённой коже. Пальцы дрожат, тело ослабло, и только теперь Чимин вспоминает о маленьких осколках, впившихся в ладони и колени.       Слегка наклонив голову, словно шаловливый ребёнок, Чонгук стоит перед ним с самодовольной ухмылкой. Его глаза сверкают опасным блеском. Он оценивающе пробегается взглядом по сгорбленному телу Пака и дёргает бровью, с явным вызовом, добивая:       — И, — голос становится тягучим, — вылижешь меня как-нибудь в другой раз.

♔

      Чимин проклинает тот день, когда униженно попросил о помощи двух лощёных идиотов, собственноручно поймав себя в ловушку. Тэхён тоже подставил его — хотя, признаться, глупо было надеяться на него с самого начала. Но такой уж Пак Чимин и ничего с собой поделать не может: Ким его заинтересовал. И, если быть предельно честным, это первый человек, к которому он испытывает новые для себя эмоции — восхищение и признательность. Ему стоило быть осторожнее, но малейшая ласка и внимание от такого невероятного — напыщенного, — поправляет себя, — человека, заставляют смотреть на него во все глаза, затаив дыхание. Где-то глубоко в душе Чимин завидует красоте и уверенности Тэхёна.       Облизывает пересохшие губы, напоминая себе снова: нужно взять себя в руки, ведь в академии на каждом углу поджидает опасность. Верить нельзя никому. И Чимину необходимо выжечь это правило у себя на подкорке.       Он выглядывает из комнаты в пятый раз, наблюдая через узкую щель за Саэмом, который в эту ночь дежурит в коридоре. На часах половина одиннадцатого, и Чимин задаётся вопросом, дождётся ли его Чон-младший и, если нет, чем для него это грозит? Он отчаянно надеется, что немой смотритель как можно скорее отлучится в туалет, чтобы получилось незаметно прошмыгнуть к лестнице.       Сегодняшняя ночь жутко холодная, и академия напоминает самый настоящий склеп, стены которого, кажется, пропитаны трупным запахом смерти. Глухие завывания ветра, пронзающие несущие конструкции, и гулкие удары водосточных труб о фасад, сотрясающие пустоту — всё это создаёт удручающую атмосферу, и Чимин зябко ёжится, обхватывая себя дрожащими руками. Безразмерная пижама, выданная в «Имуги», слишком тонкая и не согревает в каменных стенах этой пещеры.       В ожидании возможности побега мысли вновь наполняют голову: что он может предложить Чону? Пак Чимин — никчёмный лузер, позволяющий над собой издеваться. Возможно, Чонгук планирует сделать его своей пешкой… или, — он содрогается, — ещё что похуже. Но, прислушиваясь к внутренним отголоскам, не чувствует того необъятного ужаса, как перед «псами». Нет ничего, кроме странной связи, которая тянет к нему и пугает. Чимин боится Чонгука иначе.       В какой момент его жизнь дала настолько огромную трещину? Всё, чего он хотел, — быть незаметным. А что в итоге? Тайная встреча с сыном директора. Чимин хмыкает себе под нос. Все его попытки стать тенью приводят к прямо противоположному результату: вместо того, чтобы усвоить урок и стать смиренным, целый час прячется от смотрителя академии, выжидая подходящий момент, чтобы нарушить правила и плюнуть в лицо старшекурсникам.       Он виноват. Определённо, сам виноват в том, что с ним происходит. Если бы только смог перетерпеть боль, не был таким жалким и раздавленным… Но нет. Вместо этого Чимин по собственной воле отдаёт себя в лапы монстра, совершая, пожалуй, один из самых безрассудных поступков в своей жизни.       Когда Саэм наконец уходит в сторону восточного крыла, скрываясь за аркой, Чимин осторожно двигается к лестнице, стараясь ступать как можно бесшумно. Ключи, сжатые в ладони, впиваются в кожу, но он не отпускает их — боится, что предательский звук выдаст его. Он сразу же жалеет, что не накинул на себя свитер или хотя бы жилетку Хосока, но если вернётся, то упустит свой шанс.       Внутри него пустота. Надежды на лучшее будущее давно нет, и за что цепляется — непонятно. Бросить академию и уехать? Начать всё сначала где-то в другом городе, сменить имя, стереть из памяти каждую деталь болезненного прошлого? Чимину не нужны точные науки, не нужны чужие ожидания и бесконечное давление. Чимин на самом деле… хочет танцевать. Танцы всегда были его тихой мечтой, самой заветной, той, что питала в нём жизнь даже на пике полного краха.       Сколько Чимин себя помнит, его всегда завораживала магия движений: плавность, грация, неподражаемая красота танцоров. Одним лишь языком тела можно рассказать обо всём — о горькой тоске или безудержной радости; услышать музыку, где для других тишина; добраться до своего собственного космоса, таящегося внутри. Того самого космоса, которого ему так отчаянно не хватало. Чимин с детства украдкой заглядывался на каждого, кто умел жить в согласии со своим телом. Стоя подле тётки, привычный к истеричным пляскам очередного шамана, запоминал отработанные движения костлявых рук. Изредка встречаясь с Наён, любовался, как она, едва касаясь земли, очаровательно вальсировала по тенистым тропинкам парков. А по пути от школы до дома восторгался уличными танцорами, впитывая в себя их резкие и свободолюбивые ритмы. Каждый стиль был особенным, каждый человек танцевал неповторимо. Казалось, весь мир живёт музыкой тела. И Чимин хотел быть его частью.       И однажды судьба повернулась к нему лицом. Будучи несуразным подростком, Чимин столкнулся с балетной труппой, приехавшей на гастроли в его колледж. Задерживаясь после уроков и прячась в тени спортивного зала, с восторгом смотрел на их долгие тренировки. Запоминал каждую деталь — растяжки, ритмы, плавные переходы — и, вернувшись домой, пробовал повторить. Так тихо, чтобы никто не услышал слабых потуг в борьбе с собственным телом. Его движения были неуклюжими, но внутри всё отзывалось особым трепетом. Шаг вперёд, два шага вправо, вытянуть носок, подтянуться вверх, будто к тёплому солнцу, раскинуть руки в стороны и на миг почувствовать, что обнимаешь весь мир.       Десять лет назад, того несмышлёного ребёнка, тихо прячущегося по углам, заметил руководитель группы и предложил попробовать себя в танце. Целый месяц этот строгий, но вдохновляющий наставник обучал его основам балета: элементарным па, изящному арронди, плавным линиям арабеска, правильным батманам и плие. Именно тогда, впервые в жизни, Чимин почувствовал себя живым. Каждый шаг, каждое движение наполняло его новым смыслом, пробуждало стремление к жизни. Он старался изо всех сил, доводя себя до полного изнеможения, пока в один день всё не оборвалось. Труппе пришлось двигаться дальше, и Чимин вновь остался один на один с разбитым сердцем и тоской по утраченному.       Он поклялся себе, что не бросит танцы, и продолжил тренироваться дома. Отключал голову, полностью отдаваясь во власть музыке. Учился расслабляться, чувствовать своё тело, растворяться в каждом движении. Это была его единственная отдушина, способ вырваться из оков серой жизни и хоть ненадолго наполнить себя чем-то прекрасным.       Когда школьный учитель танцев заметил, как Пак во время упражнений забывается, уходя движениями в нечто, отдалённо напоминающее балет, он сразу всё понял. И высмеял его прямо при всём классе. Чимин отчётливо помнит удары ребром ладони по бёдрам и бокам, сотрясающие кожу. Одноклассники веселились, указывая на его толстые щиколотки, а он стоял, не зная, куда спрятаться от их липких насмешек. После этого подросток закрылся ещё сильнее, став носить безразмерную одежду и пытаясь спрятать формы. Спустя время и вовсе написал отказ от школьных тренировок, чем несказанно порадовал отца.       На первом курсе университета Чимин даже не приближался к танцевальному залу, хотя и бросал короткие взгляды на табличку, тут же себя одёргивая. Но тело его не менялось: на лекциях и переменах он всё также ловил колкости за свою припухлость и жалкие попытки скрыть её под одеждой. А в ответ лишь сильнее заедал стресс, давясь ненавистным ему шоколадом до рвоты. Когда от тебя только и ждут провалов, то какой смысл строить из себя кого-то другого.       А потом он не выдержал и сорвался… Чимин запрещает себе об этом вспоминать. Танцы? О них нужно забыть навсегда. Воспоминания обжигают сильнее огня, оставляя болезненные рубцы. И теперь кровавая академия — его дом и тюрьма на ближайшие три года.       Чон Чонгук позвал его в запретную секцию — место, где, как оказалось, находился танцевальный зал бывшей Школы Искусств. Именно это и вскрыло старый шрам, напомнив о давно разбитых мечтах. Кажется, Чимин самолично делает шаг в пропасть, туда, где его могут разрушить.       Трепет пробирает до костей, пока он бесшумно скользит по главному корпусу, направляясь в левое крыло. Дверь поддаётся легко, за ней встречает полумрак, нарушаемый лишь мягким светом одинокого торшера. Чимин отсчитывает двери — первая, вторая… На третьей он замирает, заметив крохотную табличку с изображением пуант. Дрожащими пальцами касается круглой ручки, но, встретив сопротивление, вспоминает про ключ. Кое-как находит в связке нужный и с глубоким вдохом поворачивает его в замке.       Когда дверь открывается, его встречает не танцевальный зал в привычном его понимании, а будто его тёмное отражение из мрачных сказок. Некогда начищенный до блеска паркет потускнел и завален ненужным хламом. Коробки, коробки, горы забытых, покрывшихся толстым слоем пыли, коробок скрывают собой высокие бархатные портьеры, в прошлом наверняка поражающие своим роскошным насыщенно красным цветом. В центре зала, у грязного окна, увитого паутиной, стоит старое пианино с облупленным лаком на иссохшем корпусе. Чуть дальше — ряд деревянных стеллажей, разделяющий зал на две части. В помещении не горит свет, лишь свечение тусклой настольной лампы где-то в глубине пробивается сквозь щели, тенями играя на сводах лепного потолка.       Чимин делает шаг вперёд, поражаясь открывшейся картине. Он огибает пыльные развалы и резные шкафы, замечая спрятанный за ними массивный дубовый стол. Вся поверхность усеяна листами, тюбиками с красками и кистями, а рядом стоит мольберт, который режет глаз белоснежным полотном холста, выделяясь среди общего хаоса.       Эта комната как символ его мечты — забытой, покрытой пылью, покоящейся в забвении, но всё ещё тлеющей где-то внутри.       Напротив высоких окон стена, сплошь состоящая из зеркал, мутно отражающих полумрак помещения. Чимин замирает, впиваясь взглядом в собственное лицо, но видя своё искажённое выражение, отворачивается, крепко зажмуривая глаза. Волна страха и отвращения прокатывается по телу. Как он мог забыть об этом? Как не заметил зеркала сразу? Ему невыносимо видеть своё отражение.       — Я всё гадал, придёшь ты или нет, — Чимин вздрагивает, ощущая, как чужое дыхание щекочет волосы на затылке. Чонгук вновь слишком близко. Кажется, для этого человека не существует понятия о личных границах. Откуда он вообще взялся? Окутывает своим хриплым голосом, отрезая пути к отступлению. — Ты оправдал мои ожидания.       — У меня не было выбора, — глотает вязкий ком в горле, стараясь держать спину прямо и не шевелиться, но с каждым мгновением лишь сильнее ощущает исходящую от Чона энергию: пугающую, густую и зыбкую. Страх и отчаяние подстёгивают, и Чимин не выдерживает, спасаясь бегством: делает шаг к столу. Прислоняется бедром к столешнице, разворачиваясь к старшекурснику лицом, чтобы не чувствовать себя таким уязвимым. Теперь он видит Чонгука и может хотя бы притвориться, что контролирует своё тело.       — Ты прав, — бросает Чонгук. Он не спеша отходит к двери и закрывает её на врезной замок, громко щёлкая затвором. Звук кажется Чимину оглушающим. Старшекурсник вновь одет не по форме, в этот раз вызывая особенное волнение: небесно-голубая рубашка свободного кроя, с закатанными рукавами, небрежно заправлена в лёгкие домашние штаны чёрного цвета, неприлично облегающие тело в районе ягодиц. Чимин немного смущается и опускает взгляд, сосредотачиваясь на трещинах на паркете. Старый пол, местами поблёкший, кажется куда безопаснее, чем взгляд Чона.       — Ты скажешь, зачем я здесь? — он пытается звучать уверенно, но чувствует себя нелепо в тёмно-зелёной пижаме с гербом академии, словно маленький и глупый ребёнок, вторгшийся на вражескую территорию.       — Хочешь кофе? Или, может быть, чай? Ночь обещает быть долгой, — отвечая вопросом на вопрос, Чонгук опирается плечом на стеллаж, складывая руки на груди.       Чимин хмурится. К чему это показное благородство? Он ведь позвал его не для того, чтобы устраивать средневековую чайную церемонию или уютные посиделки у камина. Пусть скажет прямо, что ему нужно, и прекратит строить из себя радушного хозяина.       — Я не могу быть здесь всё время, через шесть часов нужно вставать. Если нас засекут, то…       — Сегодня я тебя не задержу, — перебивает, будто опасения Чимина ничего не стоят. — Но дальше тебе придётся научиться справляться со своими проблемами в одиночку. Уверен, ты найдёшь выход из любой ситуации, — его слова звучат так, словно он подразумевает нечто иное. — Так что насчёт кофе?       — Спасибо, но я воздержусь.       — Не доверяешь.       — Это было бы глупо, — фыркает Чимин.       — И ты снова прав, — его губы трогает почти незаметная улыбка. Отталкивается от шкафа и сокращает между ними расстояние. Когда Чонгук протягивает руку, случайно задевая Чимина локтем, тот инстинктивно отшатывается, желая уменьшиться в размерах. Но Чон не позволяет ему сбежать, перехватывая за запястье. — Стой, взгляни на это.       — Что? — бешеный стук сердца, отдаёт болезненными ударами по рёбрам. До него не сразу доходит смысл сказанного. Чимин опускает взгляд вниз, недоумённо впиваясь в бархатный корешок папки. — Что это?       — Просто посмотри.       Пак резко выхватывает предмет из рук и, толкая старшекурсника бедром, отходит в центр зала. Эта игра в кошки-мышки выглядит глупо, и Чонгук, судя по его весёлому взгляду, находит это по-настоящему забавным. Но Чимину плевать — ему важно сохранить видимое спокойствие.       Он опускается на пол, стараясь не выказывать волнение. Резким движением распахивает папку, несколько листов соскальзывают с колен, рассыпаясь вокруг. Его взгляд цепляется за первое же изображение, и мир вокруг перестаёт существовать. Простые карандашные линии — чёткие, уверенные, с глубокими тенями и плавной растушёвкой — создают сложные, идеально выверенные композиции. Лица, изображённые на матовой бумаге, ему незнакомы, но это не важно. Черты каждого переданы с особым изяществом и мастерством, что невозможно оторвать взгляд. Все они по-настоящему красивы. Чимин осторожно проводит пальцем по резкой подписи художника, поддаваясь необъяснимому желанию прикоснуться к чужому творению.       — Тот, кто нарисовал это — гений, — шепчет, боясь спугнуть волшебство момента. — Я никогда не видел настолько… изумительных работ.       — Ты только что сделал мне комплимент, — старшекурсник открыто забавляется, явно довольный произведённым эффектом. — Сомневаюсь, что получил бы его при других обстоятельствах, но всё равно спасибо.       — Это ты? — Чимин поражён и впечатлён одновременно. — Действительно ты?       Его мир трескается напополам, вызывая лёгкое головокружение. Как это возможно: человек, чьи руки, как говорят, окроплены кровью, способен творить искусство — исключительное и утончённое. Пальцы, те самые пальцы, что недавно сжимали его шею, умеют не только лишать воздуха, но и вдохнуть жизнь в простую бумагу с помощью обычного грифеля.       — У тебя огромный талант, — всё так же шепчет, неосознанно поглаживая уголок одного из листов.       — Профессор Тан тоже так думает, — хмыкает, будто не причастен к тому, что перевернул мир Чимина с ног на голову.       Ощущая искры благоговейного трепета под кожей, Пак аккуратно собирает эскизы, боясь их испачкать собой. Ворох мыслей стаей кричащих ворон сметает всё на своём пути, забивая черепную коробку вопросами.       — Ты здесь рисуешь? — наконец решается задать первый. — В запретной секции…       — Да.       — Тебе отдали целое крыло, чтобы ты мог творить?       — В каком-то смысле, — в голосе Чонгука слышна презрительная насмешка. Ответ двоякий, но Чимин не способен сейчас распутывать ниточки в голове. Его взгляд цепляется за последнюю картину.       На нём изображена девушка. Она смотрит с бумаги, будто живая. Её юные черты очаровывают своей непорочностью: чёрные, непослушные волосы собраны в небрежный пучок и выбиваются маленькими прядками на висках. Глаза — большие, распахнутые, обрамлённые густыми ресницами — смотрят открыто и чисто. На губах блуждает смущённая полуулыбка.       Она похожа на сказочного ангела.       Чонгук талантлив. Несомненно. И этот факт рушит привычное представление о нём, абсолютно не вписываясь в образ опасного хищника. Кто он такой на самом деле? От одного его взгляда подкашиваются колени, голос способен лишать жизни и сил, а руки создают гениальные творения. Разве узурпаторы не преследуют иные цели? Они же не ценят жизнь, не ощущают тягу к искусству, не видят красоты вокруг. Они копят в себе яд, чтобы искоренить всё прекрасное. Чон-младший действительно один из них?       Молчание затягивается: Чимин внимательно изучает рисунок, а Чонгук, с не меньшим интересом, изучает Чимина.       — Это крыло принадлежит мне, — Чон нарушает тишину.       Волна неприязни ударяет по спине, кипятком обжигая хрупкие позвонки и заставляя маленькие волоски встать дыбом.       — Теперь становится понятно, где ты измываешься над своими жертвами по ночам, — подкол слетает с губ сам собой. — Этот бонус получают все лидирующие касты или только те, у кого золотая ложка во рту?       — В том числе, — он даже не отрицает.       Чимин поднимает на него глаза. Серьёзное выражение на лице Чона сбивает с толку, а каждый ответ имеет двойное дно.       — Получается, ты живёшь здесь?       — Да. Моя спальня в конце коридора. Устроить экскурсию?       Ну что за невозможный человек! Чимин до побеления пальцев сжимает в руках лист с рисунком. Он подозревал, что всё может обернуться именно так, но… какого чёрта? Во-первых, у Чонгука ведь есть парень? Или Наиль закрывает глаза на другие связи? А как к такому относится Чон Догын? Во-вторых, это ненормально. В-третьих, ещё раз: какого чёрта?       Чимин отметает мысли о его прикосновениях, подавляя в себе ненужные образы. Это… отвратительно. Вот только почему он не чувствует омерзения по-настоящему? С Сухо ведь всё было… по-другому.       — Если ты за этим меня позвал, то можешь сразу убить, — выплёвывает со злостью, направленной больше на себя. — Я не буду с тобой спать.       — Ты уверен? — Чонгук вскидывает бровь, издевается. — С чего ты взял, что мы будем спать?       Это шутка? Или намёк? Внутри Чимина крепко поселяется раздражение.       Он грубо перелистывает страницы к концу, пытаясь отвлечься, и замечает несколько вклеенных открыток с репродукциями.       — Кто это? — спрашивает, лишь бы заткнуть чужой невыносимый рот.       — Французский художник Гюстав Дорé, — Чонгук подходит ближе. — На изображениях — падение Люцифера с небес.       — Люцифера изгнали из рая… Знал ли он, что однажды окажется в самом низу?       — У него не было выбора. Он не преклонил колен перед Господом, и за него всё решили.       Странно. Слишком это всё странно — разговоры с Чонгуком, мастерская в запретной секции, картины, обсуждение Люцифера. Чимин не доверяет Чону-младшему, но ещё сложнее игнорировать его противоречивую натуру: глаза хищника и руки творца.       — Что же ты хочешь от меня? — разворачивается, решая поставить точку в их встрече. Он откидывает волосы со лба, впиваясь в Чонгука дерзким взглядом.       — Я хочу нарисовать тебя.       — Прости… что? — Чимин не верит своим ушам. — Ты издеваешься?       — Я хочу, чтобы ты мне позировал, — Чонгук начинает неспешно, шаг за шагом, обходить сидящего Чимина по кругу, растягивая каждое слово, будто проверяя того на прочность. — Пока я буду рисовать тебя.       — Что ты имеешь ввиду? — ему кажется, что он ослышался. Точно ослышался. Рисовать? Его? Зачем?       — Мы заключили сделку, и ты должен мне. Моим условием будет твоё присутствие здесь. Мне нужна живая модель, — он наклоняется и подхватывает Чимина за подбородок, продолжая низким голосом: — и я уверен, что ты идеально мне подойдёшь.       — Но… — дыхания не хватает, а в ноздри снова ударяет едкий запах от рук Чона, и только теперь до Чимина доходит: так пахнет растворитель для масляных красок. Он и правда творит этими самыми руками, которыми сейчас вновь ворует его право нормально дышать.       У Чимина чёткое ощущение, что он попал в театр абсурда.       — Почему именно я? Они все красивые, а я… — это звучит жалко, но он действительно не понимает.       — Считай это моей прихотью.       — Извращение ума — возможный признак шизофрении. Ты можешь нарисовать Наиля или Тэхёна, — смотрит прямо в глаза.       В ответ — тишина. Чонгук опускает взгляд на его губы, бесстыдно на них задерживаясь.       — Ты пресытился красивыми лицами и тебя потянуло на живую композицию цирка уродов? — выплёвывает Чимин, не выдерживая паузы. — Или у вас с парнем свои извращённые игры? — никак не унимается, желая поскорее закончить эту пытку. — Ты решил меня высмеять?       — Смелый, своенравный, дикий, — Чонгук сжимает подбородок Чимина сильнее, — но всё же чертовски глупый, — будто нехотя возвращается взглядом к его глазам. — Кто бы мог подумать, что ты так много болтаешь, когда горишь возмущением.       В копилку оскорблений прибавилось.       — У меня ведь нет выбора? — шепчет едва слышно.       — Каждый четверг после отбоя я буду ждать тебя здесь, — ставит точку, озвучивая свои правила.