Антитеза

      И всё-таки мальчишка выгорел сильнее, чем показывал. Бельфегор ожидал чего-то подобного с тех пор, как увидел первую кровь у него на лице и посчитал количество иллюзий, что тот накидывал. Лягушка ещё неплохо продержался. Но подавитель всё равно стащил, гадость такая.       — Ши-ши-ши, мог бы и раньше до этого додуматься, — буркнул Бельфегор, поднявшись с пола.       Ноги тут же словно десятком иголок закололо. Выгорание никогда не было приятной штукой, а уж если схватить его больше раза, то и последствия неплохо цепляли. Бельфегор, впрочем, никогда не позволял ни тому, ни другому влиять на него. Ни когда синдром начался, ни тем более сейчас, после полугода борьбы с особенно заметными симптомами. Поэтому Потрошитель только потянулся, отогнав боль, и подошёл к мальчишке.       Тот распластался по полу марионеткой с оборванными нитками. На влажных от пота чёрных волосах осела пыль, тело подрагивало, а шумное дыхание разносилось, казалось, по всей комнате. Не таким хотелось видеть этого упрямца. Губы Бельфегора на мгновение дрогнули.       — Гадёныш. Слишком дорого ты мне обходишься, — бросил он, обойдя мальчишку и направившись к рюкзаку. — Отработаешь каждый подавитель, ши-ши-ши.       Бельфегор обычно не проявлял такого снисхождения к «напарникам». Потому и работал один. Никто не хотел выходить в пустошь с человеком, который мог бросить в любой момент, а Бельфегор не собирался меняться. Ничтожества не заслуживали его внимания. Но эта лягушка оказалась исключением. По крайней мере, сегодня. Он постарался и смог показать уровень, в котором нуждалась Вария, только и всего. И вовсе Бельфегор не дёрнулся, когда мальчишка внезапно упал, как подкошенный, и даже на его окрик не отреагировал.       Ящичек с подавителями мелочь оставил у рюкзака. Небрежно бросил на пол, как будто ничего ценного там не было. За это он тоже ещё получит. О, Бельфегор устроит ему такую пробежку по базе Шимон, что искупит весь сегодняшний день. Повеселится вдоволь, гоняя упрямого мальчишку, не способного закрыть рот и перестать бесить. Мальчишку, дарившего ему куда больше веселья, чем даже медлительные и пугливые вонголята.       С этой приятной мыслью Бельфегор поднял ящичек… И сразу понял, почему мальчишка проявил такую небрежность.       Ящичек оказался слишком лёгким. Подавителей не осталось. И Бельфегор убедился в этом, когда открыл крышку и увидел только последнюю тряпку, в которую заворачивали колбы, чтобы они не разбились.       — Вот же… — выдохнул Потрошитель себе под нос.       Как так вышло? Когда они выбирались из оврага, подавителей точно хватало. Их было три!.. Нет, сразу одёрнул себя Бельфегор, два. Третий он потратил после десятого захода в бой, перед тем, как начать выбираться, просто к тому моменту едва держался в сознании и момент траты не особо запомнил.       Взгляд невольно скользнул к мальчишке, всё так же лежавшему в пыли. Отбросив ящичек, Бельфегор парой быстрых шагов подошёл к нему. От большего удержался только мыслью о том, что Принцам не пристало носиться с лягушками, даже если они оказались настолько тупыми, как он думал. Потрошитель перевернул его, пихнув ногой в живот, и присел рядом. Ухватился за тонкое запястье, ледяное даже в такой жаркий день. Глянул на кольцо, камень на котором светился синим. Прижал два пальца к шее, поймав заполошный стук. Наконец, коснулся бледного до синевы лица и приоткрыл один глаз, чтобы увидеть зрачок, расширившийся настолько, что почти поглотил зелёную радужку.       Всё сходилось — от тяжёлого дыхания и сотрясавшей тощее тело дрожи до покрасневших белков глаз и тихого бульканья крови при каждом шумном вдохе.       — Придурошная лягушка! — сморщился Бельфегор, схватив мальчишку за плечи и тряхнув так, что его голова качнулась слева на право. — Идиот! Дотерпелся, упрямая ты дрянь болотная!       У них оставалось два подавителя. А мальчишка, гадёныш, терпел до четвертой стадии выгорания. Мучался, но создавал иллюзии и даже не жаловался, как это обычно бывало. Только к нему, Бельфегору, приставал попусту — хватит, отдохните, нельзя так… Как будто сам не пошёл по его пути. Нет, он даже хуже сделал — довёл до крайности!       И всё равно отдал Бельфегору второй подавитель. Понимал, придурь лягушачья, что ему одного не хватит, не мог не понимать, его в Кокуе учили, что такое выгорание, Рокудо отчитывался… И даже так мелочь поступил, как и следовало хорошему напарнику. Чертов благородный центровский парень. Пустая голова, помноженная на безумное упрямство. На что только надеялся?       Не на милосердие точно. Бельфегор никогда не был с ним мягок. Один раз помереть не дал, и то потому, что Вария туманника уже как год искала, а в остальное время только и делал, что гонял, в том числе и чтобы держать мальчишку от себя подальше. Но, кажется, за это и получил подавитель, а не нож в спину. Хотя заслуживал уж точно не жертвы во имя прогрессирующего безумия и синдрома внезапного выгорания.       Бельфегор прекрасно знал, что он плохой человек. Нет, не так — чудовищный. Совершенно ненормальный, как говорили подручные отца, сравнивая Потрошителя с матерью. Бельфегор проблем с этим никогда не испытывал. Наёмники клана Белатри в целом не славились здоровой психикой, а он превзошёл в безумии их всех. Пустошь лишь превознесла его тягу к безудержному насилию вседозволенностью. В мёртвом мире не было места жалости, заботе, привязанности и всей той дурости, что могли позволить себе разве что центровские муравьи, пытавшиеся за чувствами спрятать бесполезность своей жизни. Пустошь предлагала лишь выгодные сотрудничества, ожидание предательства и жестокость, помогавшую пережить новый день. А Бельфегор всегда жестокостью славился. Не зря звался Принцем клана Белатри. Представлял собой идеальное воплощение наёмнических идеалов. Отрицал всё, что не подчинялось им — любовь, заботу, саму возможность привязанностей, чаще тянущих на дно, чем с него вытаскивающих.       Бельфегор не стремился к ним. И не заслуживал. Уж точно не от этой мелкой жабы, получившей от него больше ударов, чем кто-либо ещё. Да он его со свету чуть не свёл больше раз, чем похвал сделал!       Но, кажется, лягушку Бельфегор точно сломал. Потому что мальчишка сам преподнёс ему свою жизнь — в колбе подавителя. Протянул на дрожавшей ладони и даже виду не подал, что его выгорание зашло дальше второй стадии. Не для того Бельфегор его учил, чтобы тот сам решил откинуться!       С чего вообще выбрал не себя? Всё время совместной работы мальчишка упрямо повторял, что делал то, что делал, исключительно выгоды ради. И доказывал это, язвя Бельфегору без меры и постоянно раздражая его то безэмоциональным лицом, то издевательским вмешательством, куда не просили. Пустошь ценила только эгоистов. Те, кто любил других людей больше себя, не выживали. Бельфегору казалось, мальчишка усвоил это ещё в первую неделю их знакомства. И ведь лягушка доказывал это. Снова, и снова, и снова. Но то ли скрывался хорошо, — что с его пустым лицом и мёртвым взглядом вполне могло быть правдой — то ли Бельфегор что-то упустил. Ни то, ни другое Потрошитель не любил.       Он был гением. Привык понимать любые правила игры, особенно те, что могли дорого ему стоить. Мальчишка же раз за разом нарушал установленные правила, переписывал порядки и мешал карты. Вечная неизвестная переменная. Иллюзионист, которого Бельфегор, как ему казалось, наконец научился понимать… Только чтобы снова удариться о стену лабиринта под названием «лягушачьи мотивы».       Потрошитель бросил ещё один взгляд на бледное лицо мальчишки. На тонкие губы, красные от крови, на подрагивавшие веки. Даже без сознания не проявлял и тени эмоций.       Зачем? Зачем он отдал Бельфегору подавитель? В этом не было логики. Нет, какая-то была… Признавать её не хотелось вовсе. «Но что поделать, если лягушка привязалась к спасшему её семпаю» — так мальчишка сказал перед тем, как упасть. И в этом неправильного казалось даже больше, чем в самопожертвовании без логики.       Бельфегор не хотел этого знать. Не хотел иметь к непонятным чувствам и завязанным на них поступкам никакого отношения. Всё должно было быть понятно его гениальному, равнодушному к чувствам разуму и дальше — эгоистичная жаба рвалась за лаврами, которые могла получить, таскаясь за Потрошителем и подбирая за ним крохи славы. То, что мальчишка сделал, меняло всё. Создавало вопросы без ответов. И главный из них — что с этим делать?       Ответ казался очевидным — оставить лягушку. Какими бы ни были его причины, для Бельфегора они не имели значения. Вот только была одна проблема… Последние несколько месяцев мальчишка уже не так выводил из себя, как прежде. Даже веселил некоторыми остротами и попытками дать отпор. Бельфегор не привязался к нему, нет. Просто ещё раз понял, насколько удобно работалось с иллюзионистом рядом. Даже если он не достиг и части силы Аркобалено. Это не была привязанность. Бельфегор ни к кому не привязывался, даже к Мармону. Ну, может, только к нему… Но и то — из совершенно эгоистичных помыслов.       Мальчишка не заслуживал особого к себе внимания. Но получал его. Просто потому, что умел через раз сказать что-нибудь такое, из-за чего хотелось посмеяться, а не ударить его так, чтобы хоть раз подумал заткнуться. И больше ничего. Точно ничего.       Его нужно было бросить. Одиннадцать выгораний подряд тяготили даже такого бойца, как Потрошитель. Подавитель решил проблему, но не её источник. Дойти до Джиглио Неро в таком состоянии возможным не представлялось, оставалось только вернуться на базу Шимон и пойти на ещё один заход после отдыха. В ближайшее время Бельфегору стоило действовать осторожнее. Он этого не любил, предпочитая обеспечивать себе безопасность кровью врагов и демонстрацией силы, но сейчас за привычки мог заплатить жизнью. А жизнь свою Потрошитель ценил очень высоко. Уж точно выше жизни какого-то мальчишки.       Тащить этот балласт значило навесить на себя лишние риски. Мутанты и их таинственный лидер отстали, но остались не так уж и далеко. Наверняка они и сейчас искали бежавших шпионов среди барханов. Даже задерживаться в этих руинах было так себе идеей, причём не только потому, что они могли вот-вот на голову рухнуть. Да и даже если бы культисткая дрянь не преследовала его, в пустоши хватало других опасностей. Прочие мутанты тоже любили возможность полакомиться человеком, утяжелённым бессознательной ношей.       Спасать мальчишку не имело смысла. Он не доживёт до постов Шимон. Один подавитель лишь немного притушил выжигавшее изнутри пламя, но не остановил его. Через день-два лягушка умрёт, это непреложный факт. И ни разу за это время даже не очнётся.       Бросить его значило сделать правильный выбор. Да, Скуало поругается, что очередной туманник растворился в пустоши, зато сам Бельфегор вернётся живым, здоровым и готовым к новым боям. Для него самого это было лучшее решение. Заботься только о себе — вот первое, чему учили наёмников. У Бельфегора никогда не появлялось и мысли нарушить это правило. Он любил себя, себя и только себя.       До сегодняшнего дня. До очередного взгляда на сжавшегося на полу мальчишку, жадно глотавшего пыльный воздух и трясшегося в лихорадке. До очередной мысли о том, что этот придурок, боль потрошительской осени и ходячая проблема весны, отдал ему последний подавитель, прекрасно понимая, что для него это станет приговором.       Бельфегор никогда не жертвовал ничего ради других. Даже крохи еды и глотка воды, даже времени. Всё, что он делал, подчинялось единственному принципу — это должно было приносить выгоду или восхвалять его величие. Лучше, когда и то, и то. А раз сам он этого не делал, то и в ответ подобного не ждал. Никогда до и не получал. Даже от Мармона, потратившего на безумца из клана, на который когда-то неудачно поработал, время. Тот за заботы о нём деньги получал, и никогда не скрывал, чего ради старался.       Но Фран Тесси опять всё изменил.       — Чертова лягушка, — цокнул Бельфегор себе под нос, выпрямившись и пихнув мальчишку в плечо со всего размаху. То, как безвольно тот перевернулся на бок, даже не попытавшись ответить, отозвалось в груди уколом непонятного, гадкого, но чертовски сильного чувства. — На кой ты мне такой тупой? Ши-ши-ши, только и делаешь, что приносишь проблемы. Как тебя с той заброшки вытащил, так отделаться не могу.       Это был шанс. Бросит его — и никогда больше не услышит в ответ мерзкий протяжный голосок. Бросит его — и снова станет волен делать, что захочется, без оглядки на маячившую за спиной тень с удивительно внимательным взглядом зелёных глаз. Бросит его — снова останется один, восхитительный и неподражаемый, царственный Принц пустошей.       Бросит его — никогда больше не услышит остроты, от которых смешок невольно защекочет горло. Бросит его — никогда больше не услышит в ночи тихое сопение, не увидит рядом тень в плаще, не сводившую с него взгляда, не схлестнётся с ним в бою, чтобы вновь повалить на пол, сжать тонкую шею и ощутить под пальцами дрожь, отрицавшую пустоту в выражении удивительно красивого для челяди лица. Бросит его — снова останется один, ненавистное дитя клана Белатри, проклятие на головы родителей и брата, принесшее смерть им всем.       Это должна была быть радость для него, никогда прежде не испытывавшего и тени тепла к людям. Но почему-то показалось чем-то неприятным.       Мальчишка сам выбрал такую судьбу. Прекрасно понимал, каков был человек рядом с ним. Сам признавался в этом ещё в овраге. И не раз на себе испытывал переменчивость потрошительской натуры. А раз так, Бельфегор имел полное право оставить его умирать. Спасти свою жизнь, которую лягушка так щедро ему оставил, и забыть об этом дне, словно его никогда и не было. Как и о Фране Тесси, некогда бегавшем рядом.       Бельфегор всегда поступал так. С жертвами заказов, с Сиэлем, с матерью и отцом. Так его научили. Противоречий натура маньяка никогда не давала.       Но Фран Тесси был одним сплошным противоречием в жизни Бельфегора. Ходячей бесячей пакостью, которую иногда хотелось отпинать до хруста костей, а иногда вжать в какую-нибудь стену и… Неправильные мысли, несвойственные наемнику. Решение требовалось принимать быстро. Никаких долгих размышлений, когда дело касалось такой мелочи, как чужая жизнь, не могло существовать. Да и зачем, если в мире Бельфегора всегда был только Бельфегор — единственный и неповторимый, лучший из лучших?       Пока не появилась мелкая лягушка, лезшая в душу не менее настойчиво, чем в дом.       Бельфегор отвернулся от него. Сжал кулаки и упрямо направился к рюкзаку. Ещё ночь без сна он переживет, бывало и хуже. Уйдет подальше от этих руин, затеряется среди холмов и на этом закончит с неудачной миссией. У Бельфегора не было совести, а значит и мук её не будет. Он не пожалеет о выборе, как не жалел о них никогда.       А потом в памяти вновь возникло лицо мальчишки, протянувшего ему подавитель. Совершенно спокойное, уже бледное и украшенное росчерками крови под носом, но ещё имевшее тень жизни в блеске зелёных глаз. Его тонкие пальцы на стекле колбы. Взгляд, которым он её проводил — небрежный, словно и не было в подавителе ничего важного. И лишь на мгновение у него, кажется, сбилось дыхание — когда Бельфегор сделал первый глоток. Но даже тогда Фран Тесси смолчал. Стоило насторожиться, мальчишка никогда не упускал возможности вякнуть что-нибудь, за что ему захочется открутить голову.       Стоило перестать об этом думать. О мальчишке, сидевшем на полу старого театра и заливавшемся кровью, но упрямо подкидывавшем иллюзию за иллюзией, чтобы Бельфегору было полегче. О нём, сидевшем на спальнике в его доме — в слишком большой рубашке, с растрёпанными чёрными волосами и очередными синяками, наблюдавшим за тем, как Потрошитель читал и наверняка думавшим, что он этого не замечал. О нём, засыпавшем в кресле в отеле «Вонгола» — свернувшемся под форменным плащом, навалившемся на подлокотник, осовело моргавшем и медленно клонившем голову всё ниже и ниже, словно Бельфегор не мог сделать ему ничего плохого, пока он спал.       О нём, вчерашнем центровском мальчишке, упрямо наставлявшем на него нож, словно это могло помочь ему уйти от смерти в лице Принца. Дрожавшем, но не сдававшемся. Тогда и впредь, до сегодняшнего дня.       — Твою ж мать, — огрызнулся Бельфегор себе под нос, склонившись к рюкзаку. — За весь сегодняшний день ты, лягушка поганая, будешь мне до скончания дней своих платить. Доберёмся до Шимон, я тебя так отхожу, что имя своё забудешь.       Лучше бы его кто так отходил. Выбил бесполезные мысли материнской тяжёлой рукой. Заставил вспомнить, кто он есть. Принцы не испытывали чувств к челяди. Наёмники не опускались до чувств вовсе. Потрошитель нуждался лишь в одном — крови и воплях ужаса, возносивших его имя слепым небесам.       Бельфегору, кажется, нужно было забрать эту лягушку.       Он выгрузил из рюкзака всё, что мог — часть припасов кроме воды, сменную одежду, даже некоторые лекарства. Подошёл к мальчишке снова и усадил его безвольное тело. Чертыхаясь, нацепил на него рюкзак, с удовольствием и почему-то горечью наблюдая за качавшейся, как у куклы, головой и движениями рук. А затем подсадил его себе на спину, подхватив под острые коленки. Зацепил, завязав подвязки накидки мальчишки на своей шее, а её саму — вокруг пояса. Связал их, чтобы тот не сполз и чтобы не удалось бросить его, не потратив время на распутывание узлов или стягивание накидки.       Фран Тесси оказался нелёгкой ношей. Тощим, костлявым, но жилистым, каким-то образом нарастившим мышцы. Воплощённое признание того, что Бельфегору подпекло мозг сильнее, чем думалось. Почему иначе ему не хотелось бросить этого идиота на волю пустоши Потрошитель не понимал. И не хотел понимать. Это открывало слишком много того, чего он никогда не испытывал и уж точно не должен был испытывать.       А потому Бельфегор только качнул головой и побрёл прочь, оставив позади вопросы и момент осознания. Потом подумает об этом. Может, ещё пожалеет. А пока — донесёт Франа Тесси до базы Шимон. Просто потому, что Вария нуждалась в туманнике, не более.       Совсем не потому, что видеть этого мальчишку мёртвым хотелось меньше, чем живым.