Отпусти меня

      Клод прожил этот месяц в лихорадке, он надолго слёг после рокового купания в Сене, поэтому не смог навести справки о судьбе Феба. Архидьякон не знал, что капитан довольно быстро оправился от нанесённого удара и почти сразу скрылся в местечке Ке-ан-Бри, где располагался его гарнизон. Исхудавший архидьякон смог принять прокурора Шармолю лишь накануне суда над цыганкой. Кашель всё ещё душил Клода по ночам, но днём он уже мог заниматься обычными делами. Жак Шармолю пришёл, как всегда, обманчиво вкрадчивый, со взглядом подобострастным и алчным одновременно.       — Да пребудет с вами Господь, дорогой учитель, — произнёс прокурор кротко, присаживаясь на уже знакомую ему скамью у входа.       Клод обернулся к нему, не вставая с кресла, и принялся хмуро разглядывать прокурора.       — Я слышал, что ту колдунью-цыганку скоро будут судить, — заговорил архидьякон.       Шармолю удивлённо поднял брови под чёрной шапочкой.       — Да, дорогой учитель, эта молодая ведьма предстанет перед судом, — произнёс он вкрадчиво. — Я помню про то, как эта плясунья докучала вам, не беспокойтесь, ей не уйти от королевского правосудия.       Лёгкая судорога прошла по лицу архидьякона и он отвернулся от прокурора, возможно, чтобы скрыть смятение, овладевшее им. Когда Клод вновь повернул лицо к Шармолю, на нём не отражалось ничего лишнего. К счастью, прокурор, привыкший к некоторой причудливости поведения архидьякона, преспокойно разглядывал убранство кельи. Шармолю гадал, сумел ли мэтр Клод найти вожделенный философский камень, и если да, то где могло таиться подобное сокровище.       — Я бы хотел принять участие в суде, — отчётливо, даже слишком, произнёс архидьякон.       Шармолю вновь изумился.       — Вы хотели бы войти в число судей? Но боюсь, все тринадцать советников — шесть от духовного суда и шесть от светского, и один председатель — уже определены! — заметив, как потемнело лицо священника, прокурор поспешил добавить. — Но это не значит, что ваше присутствие невозможно. Что, если действовать через Его высокопреосвященство епископа? Думаю, один из духовных судей с удовольствием уступит вам своё место…       — Я не желаю судить! — прервал его архидьякон, сделав властный жест замолчать, и прокурор замкнул уста. — Мне нужно просто присутствовать на судилище.       — Но… — Шармолю осёкся, встретившись с пылающим взглядом священника, тогда прокурор задумался. — Коли вы не желаете быть судьёй, то можно было бы пригласить ваше высокопреподобие в качестве медика… Я бы мог поговорить с нужными людьми, — тут он одарил архидьякона красноречивым взглядом.       Клод, казалось, был готов к этому, он встал и, пройдя в дальний угол кельи, отыскал среди беспорядочно разложенных алхимических приспособлений какой-то предмет, с ним он вернулся и встал напротив Шармолю.       — Это тигель Николя Фламеля, — внушительно произнёс священник и прокурор внутренне затрепетал. — Смотрите! — Клод приблизил тигель к лицу прокурора и принудил того заглянуть внутрь. — На дне можно увидеть осевшие крупицы золота.       — О! — прокурора чуть не трясло от волнения, он нерешительно поднял руки.       — Вы получите его, как только пройдёт суд, — безжалостно произнёс архидьякон и убрал тигель от жадных рук Шармолю. — Поговорите… с вашими людьми. Я желаю видеть, как будут судить эту тварь!       — Да, конечно! — Шармолю суетливо поднялся на ноги, он понял, что аудиенция закончилась. — Дорогой учитель! Ваша щедрость и то, как вы печётесь о благе избавления от ведьмы, повергают меня в почтительный трепет! Всё будет. Как говорил этот затейник Плавт: «Тогда в молчанье слушайте комедию и судьями ей будьте справедливыми». Справедливый суд ждёт эту плясунью, раз на нём будет присутствовать такой учёный муж, как вы!       — Полноте, мэтр Жак, — холодно осадил его архидьякон. — Не забывайте, тигель в обмен на моё присутствие.       — Да, да, безусловно! — у прокурора был такой вид, как будто он бросится на шею священнику, чтобы расцеловать его, но, кажется, в последний момент ему удалось обуздать восторг. — Я обещаю, дорогой учитель, вы сможете присутствовать на суде и даже восседать на одной скамье с судьями, такое почётное соседство им только польстит!              После ухода Шармолю Клод отнёс тигель на место, после чего посмотрел на слуховое оконце. Паутина за это время разрослась, как будто паук, почувствовав в себе призвание зодчего, вознамерился построить свой собственный собор из липких невесомых нитей. Клод подошёл ближе к окну, он смог увидеть множество новых коконов — свидетельство прожорливости маленького паучка. О, ненасытная утроба! Загубив ту первую весеннюю мушку, ты пришёл в такое неистовство, что не можешь остановиться! Клод скривил губы в горькой насмешке.       В этом их различие. Пауку без разницы кого губить, лишь бы продолжить питаться, Клод же жаждал погубить только одну женщину, жизнь без которой для него стала немыслимой. Если Эсмеральда умрёт, сгинет в костре, или взлетит на верёвке — не важно, для Клода всё было бы кончено. Никакая другая мушка не требовалась этому пауку. Отыскав метлу, архидьякон безжалостно разрушил паучье царство, а самого его раздавил правой ногой. Никто не имел права губить так много жизней ради вульгарного желания насыщения.       Затем, отшвырнув от себя метлу, архидьякон вышел из кельи, заперев её на замок, он не думал, что сможет сюда вернуться, разве чтобы взять тигель Николя Фламеля и передать его алчному прокурору. В его душе выгорели все желания и любовь к науке сменилась бесконечным презрением. Алхимия обманула его, забрав лучшие годы! Она обещала призрачных химер, возбуждала в душе нелепые желания. Сейчас как никогда трезвым взглядом Клод посмотрел на свою жизнь и ужаснулся её пустоте. Единственное, что могло бы вновь наполнить её смыслом, это любовь цыганской танцовщицы, которая сейчас томилась в ожидании суда.              Судилище прошло, как и ожидал архидьякон, безобразно: словно стая волков, накинулись прокуроры и судьи на испуганную девушку. Прекрасные чёрные глаза блестели от слёз. Клод бросал на неё жадные взгляды, стараясь по мелким приметам обнаружить, что она страдала, что ей могли причинить зло. Но, кажется, кроме измождённого вида, никакого вреда ей причинено не было. Ревность распаляла воображение, которое услужливо рисовало ему страстное покачивание цыганки на коленях у капитана. Что, если и другой успел вкусить блаженства обладать ею, какой-нибудь тупой тюремщик, решивший, что нечего ему церемониться с уличной танцовщицей? С болью сжалось сердце, но гнева в нём было больше, чем сострадания. В какой-то степени Клод был уверен, что девушка заслужила своё наказание. Ведь, терзая и мучая его, она достаточно владела им, пришла пора архидьякона настигнуть её, а сделать это можно было только в узилище. Он прикрыл глаза и низко опустил голову, кровь стучала в висках, а Клод молился, чтобы всё поскорее закончилось. Священник утешал себя мыслями, что тюремщикам строго запрещалось покушаться на заключённых и что дело слишком известное, возможные насильники побоялись бы разоблачения в суде! Клод просил небеса, чтобы всё было так!       А девушка между тем воскликнула: «О, мой Феб!» Это короткое и горестное свидетельство её любви заставило Клода содрогнуться. Незаметно он нащупал нож, спрятанный на груди, острое лезвие нагрелось от тепла его кожи, архидьякон пребывал в таком состоянии, что не ощущал мелких порезов. Это был клинок милосердия, которым он собирался пронзить себя, если приговор окажется слишком суровым. Его разум всё ещё лихорадило и он не знал, каким будет следующий шаг. Быть может, стоило пойти на скандал, убить её прямо здесь, вонзить клинок по самую рукоятку в нежную грудь, а потом полоснуть по собственному горлу?! Но что это?! Клод побледнел, когда до его ушей донёсся елейный голосок Шармолю:        — Ввиду прискорбного запирательства подсудимой я предлагаю применить пытку.       — Предложение принято, — ответил председатель.       Архидьякон разом покрылся холодным потом, он увидел, как содрогнулась Эсмеральда, и ничем не мог ей помочь! Хуже, его страсть привела девушку к печальному концу. Разве не иронично, что, желая заполучить её в свою постель, всё, чего он мог добиться — это уложить девушку на кожаную постель палача. Ком встал в горле, архидьякон боялся, что сейчас или рассмеётся, или зарыдает и тем самым выдаст себя. Он прошёл за судьями духовного суда, ворчливыми и важными канониками, которые в этот страшный час пеклись лишь о пропущенном ужине!       Логово палача мало отличалось от преисподней, жар там стоял похожий. Клод встал в стороне, он не мог не смотреть на поникшую, как пойманная птичка, цыганку. Её беззаботность безжалостно была смыта человеческой жестокостью. Его вина! Он вновь коснулся ножа — на месте. Может быть, сейчас, до боли, до позора убить её, а после самому признаться во всех своих прегрешениях? Сейчас он был у той роковой черты, за которой оставалось всё суетное. Что его доброе имя и слава самого образцового священника? Что до архидьяконского места и перспективы когда-нибудь завладеть епископской митрой? Да, Луи де Бомон ослабил себя излишествами… Клод моргнул, чтобы прогнать неуместные мысли.       — Где врач? — спросил Шармолю.       И Клод, шагнув вперёд, ответил:       — Здесь, — он боялся, что голос его слишком дрожит.       Девушка посмотрела на него, но, по-видимому, не узнала. Пытка оказалась настолько чудовищна, что Клоду ничего не оставалось, как бороздить лезвием ножа свою грудь. Кровь не была видна на тёмной сутане. Тёплые ручейки потекли по коже, стремясь, как и все потоки, излиться на землю, возможно, на закопченный каменный пол пыточной упало пара рубиновых капель. Когда девушка вскрикнула, Клод с силой направил лезвие туда, где билось его беспокойное сердце. Клинок вошёл на полдюйма, боль ничего не значила в этот миг! Если пытка продолжится, то Клод загонит лезвие между рёбер и пронзит источник своих скорбей. По счастью, девушка созналась. Невыносимо было видеть её сломленной. Беззаботная птичка, не привыкшая к бурям, волею злой судьбы угодившая в лапы живодёров! Она признала вину и у этого негодяя Шармолю хватило коварства заметить:        -Ничего! Тут большой беды нет. Вы закричали вовремя. Вы могли бы еще плясать, красавица!       О, низкое фарисейство! Клод отнял нож от раны, если бы пытка продлилась, то он бы, вне сомнения, пронзил себе сердце! Самодовольство Шармолю, его весёлый голос и те заговорщические взгляды, которые тот бросал на него, выводили Клода из себя. Но он ничего не мог сделать, всё это зашло слишком далеко и оставалась только надежда на то, что ему удастся добиться желаемого. Все вышли из пыточной, Клод на пороге обернулся, он увидел поникшую голову Эсмеральды; боль, пронзившая его сердце в это мгновение, была сильнее, чем та, что причинил нож.              Приговор суда Клод слушал как будто издалека. Он знал, что каждое слово относилось к нему, это он был тем, кто убил капитана, это его должны были судить, а не чистое, кроткое, милосердное создание! Эсмеральда смотрела вокруг погасшим взором, первое столкновение девушки с человеческой жестокостью сломило её. Клод чувствовал, как стянуло ему кожу на груди: то запёкшаяся кровь спаяла следы разрезов, из одной только раны в боку продолжала сочиться алая жидкость. Тусклый свет свечей не смог бы разоблачить архидьякона. Лишь на следующий день прислужники Дворца Правосудия, занимающиеся чёрной работой, с ужасом обнаружили бурые следы крови на лавке.       — Ты смотри, Жак! — воскликнул один из прислужников, указывая на следы крови. — Не иначе как кто из судей шишками святого Фиакра страдает! (намёк на геморрой)       — Тише ты! — шикнул на него бородатый Жак, но улыбки скрыть не смог. — Бегом за водой, замыть надо! Вот так следы любви превратились в предмет острот для двух слуг, которые даже помыслить не могли, что это с собой добровольно сотворил сам архидьякон Жозасский, персона, по слухам, серьёзная и неприступная.